Представления очень многих людей о естественном отборе до сих пор грешат самым вульгарным ламаркизмом, хотя, казалось бы, современная биология давным-давно отправила построения Ламарка в архив. Спросите человека на улице, какой щенок скорее выучится трюкам на манеже – несчастная дворняга или счастливчик из династии цирковых псов? Наверняка вам ответят: конечно, цирковой – ведь все его предки работали на манеже; разве могли не закрепиться в генах столь важные признаки? А ведь человек учил в школе, что приобретенные признаки не наследуются, что А. Вейсман еще в начале прошлого века на протяжении нескольких поколений рубил крысам хвосты, но так и не добился появления на свет бесхвостого потомства. Между прочим, когда журналисты пишут о генетических мутациях на общенациональном уровне (например, по поводу лености российского мужика), они оперируют в точности таким же малым джентльменским набором поверхностно понятого эволюционизма.
Итак, с псевдонаучными построениями все более или менее ясно. К сожалению, невозможно обойти вниманием и старую как мир идею о божественном происхождении жизни вообще и человека в особенности, которая переживает в наши дни, как ни странно, своеобразный ренессанс. Точка зрения, согласно которой весь тварный мир вынырнул из небытия по воле всемогущего творца, получила в науке название креационизм (от лат. creatio – «созидание»). Откровенно говоря, полемизировать с положениями креационистов как-то не хочется, ибо за последние двести лет отцы церкви не удосужились представить на суд почтеннейшей публики ни единого свежего аргумента и с упорством, достойным лучшего применения, продолжают апеллировать к авторитету Священного Писания. По большому счету тут и обсуждать нечего, поскольку ultima ratio (последним доводом) всех без исключения теологов является фундаментальный тезис о том, что акт божественного творения есть непознаваемое слабым человеческим разумом чудо и в таком качестве рациональному анализу не подлежит. Я бы и не стал попусту сотрясать воздух, если бы не победное шествие православного фундаментализма, ставшее особенно заметным в последнее десятилетие.
Ватиканский собор скрепя сердце в конце концов признал, что теория Дарвина правильно толкует вопросы происхождения человеческого тела (неуловимая душа, ясен пень, остается родовой вотчиной священнослужителей). А отечественные иерархи стоят непоколебимо: чужой земли не надо нам ни пяди, но и своей вершка не отдадим. Церковь сегодня и наступает широким фронтом, усматривая бесовское начало в самых невинных умозаключениях. Кроме того, она высокомерна, вальяжна и как никогда далека от христианского смирения, поскольку чувствует крепкое плечо российской власти. Государство откровенно поставило на православную церковь, с упоением возрождая знаменитую уваровскую триаду – православие, самодержавие, народность. Стоять в храмах со свечкой давно уже стало признаком хорошего тона, хотя имеются серьезные сомнения, что количество истинно верующих существенно возросло. Вероятнее всего, в данном случае работает элементарный механизм функционирования больших систем: эпоха принудительного атеизма в одночасье закончилась, и маятник конфессиональных пристрастий сильно качнулся в противоположную сторону. Сегодня только ленивый не толкует о духовности и не призывает оборотиться лицом к корням. Хочется верить, что с течением времени все постепенно устаканится. Впрочем, Россия – страна малопредсказуемая...
Толчком к написанию этой книги стала беседа с одним моим приятелем – человеком умным, начитанным и к тому же медиком по образованию. Обычно мы с ним говорили об истории и литературе, но тогда разговор неожиданно свернул на дарвиновскую теорию естественного отбора и проблематику антропогенеза (происхождения человека). «Неужели ты во все это веришь?» – спросил меня приятель. Я принялся защищать Дарвина, однако, по правде сказать, не добился успеха. Больше всего меня поразило вот что: с точки зрения моего оппонента, учение о выживании наиболее приспособленных является предметом веры ровно в той же степени, что и библейский рассказ о сотворении Адама из персти земной.
С тех пор мне стала абсолютно ясна подоплека дискуссий в периодической печати, на радио и телевидении, где уважаемые люди с самым серьезным выражением лица утверждают, что дарвинизм на школьных уроках биологии следует преподавать наравне с альтернативными теориями, поскольку он является не более чем шаткой и плохо обоснованной гипотезой. Ученик, дескать, должен сам сделать выбор, проанализировав плюсы и минусы предлагаемых на рассмотрение концепций. Впору вспомнить скандальный «обезьяний процесс», взбудораживший Соединенные Штаты в 1925 году и закончившийся осуждением школьного учителя Джона Скопса, на протяжении нескольких лет «совращавшего малых сих» посредством изложения основ дарвинизма (по решению суда его оштрафовали на 100 долларов).
Бурное развитие технологий во второй половине XX века не остановило упрямых консерваторов. В 1981 году в Арканзасе и Луизиане был принят «закон о равном времени», предписывающий преподавать эволюционную биологию наравне с альтернативными воззрениями. Не успели его отменить, как в 1999 году, теперь уже в штате Канзас, экспертный совет вознамерился пересмотреть школьные экзаменационные стандарты по естественным наукам. Из новой редакции был выброшен не только дарвинизм, но и геологический возраст Земли, теория континентального дрейфа и общепринятая космологическая модель возникновения Вселенной в результате Большого Взрыва. И хотя эти дикие поправки удалось в конце концов отменить, аналогичные предложения о пересмотре школьных программ сегодня рассматриваются еще в восемнадцати штатах. Так что я не особенно удивлюсь, если российские законодатели, заигравшиеся с реформой школьного образования и с упоением бегущие впереди паровоза, нагородят что-нибудь в том же духе.
Если даже в наши дни теория естественного отбора вызывает столь неприкрытое раздражение (и отнюдь не только со стороны церкви), то можно себе представить, какие кипели страсти в середине XIX века, когда Чарлз Дарвин (1809—1882) представил на суд публики свое знаменитое «Происхождение видов» (1859). Ревностные прихожане буквально взвились на дыбы. В 1860 году, через полгода после выхода в свет основополагающего дарвиновского труда, состоялся публичный диспут между виднейшим соратником Дарвина Томасом Гексли и оксфордским епископом Сэмюэлем Уилберфорсом. Велеречивый епископ не смыслил в предмете ни уха ни рыла, так что Гексли удалось выставить оппонента в смешном свете и сорвать заслуженный аплодисмент. Но сиюминутный успех не мог, разумеется, в одночасье переломить неповоротливую традицию, и работы Дарвина еще долго продолжали вызывать ожесточенную полемику, продираясь к читателю с изрядным скрипом. Надо сказать, что в России благодаря усилиям И. М. Сеченова, А. О. Ковалевского и А. Н. Бекетова сочинения Дарвина выходили достаточно оперативно, а первый том его «Происхождения человека» был напечатан в тот же год, что и на родине автора. Конечно, без накладок не обходилось: скажем, второй перевод на русский язык книги Гексли под названием «Место человека в царстве животном» вышел с основательными купюрами.
Дураки и дороги всегда были нашим больным местом, но и неглупых людей тоже на Руси хватало. Когда М. Н. Лонгинов, занимавший высокий пост начальника Главного управления по делам печати, разразился филиппикой против теории естественного отбора, А. К. Толстой опубликовал издевательское «Послание к М. Н. Лонгинову о дарвинисме». Воспроизведем его частично.
Если ж ты допустишь здраво,
Что вольны в науке мненья —
Твой контроль с какого права?
Был ли ты при сотворенье?
Отчего б не понемногу
Введены во бытиё мы?
Иль не хочешь ли уж Богу
Ты предписывать приёмы?
Способ, как творил Создатель,
Что считал он боле кстати —
Знать не может председатель
Комитета о печати.
Ограничивать так смело
Всесторонность Божьей власти —
Ведь такое, Миша, дело
Пахнет ересью отчасти!
Лонгинов, в свою очередь, ответил Толстому стихотворным посланием, в котором утверждал, что слухи о запрещении книги Дарвина не соответствуют действительности. Такие вот пироги с котятами.
Вообще-то все авраамические религии (а к ним традиционно относят иудаизм, христианство и ислам) никогда не жаловали обезьян. Например, в Библии они упомянуты всего один раз и вскользь, хотя в Ветхом Завете присутствует целый зоопарк: орлы, собаки, кошки, ослы, чибисы – кого только нет! Между прочим, само русское слово «обезьяна» восходит к персидскому abuzine, а по-арабски звучит как «абу-сина», что в переводе означает «отец блуда». Современная латинская номенклатура видовых названий приматов напоминает перепись населения преисподней: вельзевул (belzebul), дьявол (devilii), молох (moloch), сатана (satanas), привидение (spectrum), лемур (lemur) – в общей сложности несколько десятков имен нечистой силы всех мастей. Блаженный Августин, например, утверждал, что дьявол – это обезьяна Бога, откуда со всей очевидностью следует, что сие несчастное животное – сосуд всевозможных пороков. Обезьяна в сочинениях христианских авторов – отвратительный монстр, похотливый, жестокий, коварный, беспощадный и вдобавок склонный к пьянству. В XV веке в Европе слово «обезьяна» было синонимом распутной женщины, а на полотнах средневековых художников изображение обезьяны почти всегда несет смысловую нагрузку вполне определенного знака. И в литературе, и в живописи эта безобидная тварь – едва ли не воплощение мирового зла, средоточие всего темного, низкого и отталкивающего.
Отчего же так не повезло обезьяне? В чем она, бедная, провинилась? Ведь ни одно другое животное не подвергалось столь последовательному и методичному поношению, причем инерция этого неприятия растянулась на несколько столетий. Вспомните хотя бы пушкинскую «Сцену из Фауста». В каком ряду там упоминается обезьяна?
Фауст: Что там белеет? говори.
Мефистофель: Корабль испанский трехмачтовый,
Пристать в Голландию готовый:
На нем мерзавцев сотни три,
Две обезьяны, бочки злата,
Да груз богатый шоколата,
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.
А ведь было время, когда обезьяну почитали и обожествляли. В Индии, Японии, Перу и Китае к ней до сих пор сохраняется подчеркнуто уважительное отношение. Античным грекам и римлянам даже в голову не приходило третировать беззащитных приматов, а почтенные римские матроны не видели ничего дурного в том, чтобы содержать забавных обезьянок в качестве домашних животных (деторождение в поздней Римской империи окончательно вышло из моды и считалось уделом невоспитанных варваров, пьющих неразбавленное вино). О Древнем Египте мы даже не говорим: плащеносный павиан в стране пирамид и вовсе был объектом поклонения, символизируя мужскую сексуальность. Рассказывают, что богоравные фараоны украшали себя павианьими хвостами, а после смерти царя хвосты прикреплялись к его мумии. И вдруг хваленая политкорректность античного мира накрылась медным тазом (между прочим, расовой и национальной нетерпимости античность тоже не знала). Что же все-таки произошло на рубеже христианской эры? Откуда такая избирательная немилость?
Многие приматологи полагают, что во всем виновата стремительно набиравшая силу христианская церковь. На просторах цивилизованной Ойкумены возобладало маргинальное учение, родившееся надалекой периферии римского мира. Вчерашние кумиры, как горох, посыпались в пыль, пополняя паноптикум демонических сподвижников врага рода человеческого. Например, блистательный некогда Юпитер (Зевс-громовержец греческих мифов) был низведен до категории одного из заштатных слуг сатаны. Обезьяна не могла избежать печальной участи языческих богов, ибо была активным действующим лицом мифологических сюжетов. Справедливости ради следует сказать, что отношение к приматам постепенно менялось и до торжества христианства. Однако даже в поздней римской традиции обезьяна могла в лучшем случае выступать объектом добродушной насмешки или дружеского шаржа, но злая сатира исключалась по определению.
Что можно сказать по этому поводу? Спору нет, христианская церковь не жаловала обезьян. Организатор ордена иезуитов Игнатий Лойола называл врагов Христа «обезьянами, подражающими человеку». На миниатюрах XV столетия, живописующих сотворение Богом животных, только обезьяна располагается справа от Всевышнего, тогда как все остальные звери – слева. А поскольку первым в левом ряду стоит мифический единорог, нет ни малейшего сомнения, что такая оппозиция призвана символизировать противостояние добра и зла.
Безусловно, христиане от души плеснули масла в огонь, и из искры немедленно возгорелось пламя. Но законы физики утверждают, что пламя не рождается из пустоты: ползучее тление, стелющееся по земле, рано или поздно должно пойти в рост. Пассионарные и непреклонные христиане как раз и выступили в роли такой затравки. Биологи несколько лукавят, когда говорят о почитании приматов в античном Средиземноморье. Серьезных оснований для этого нет – греки и римляне просто-напросто терпимо относились к обезьянам, но не более того: толерантность была альфой и омегой их культуры. Обожествление обезьян в современном Перу – это вообще нонсенс. Если речь идет о латиноамериканских католиках, то это невозможно по определению. Если же мы говорим о коренных народах Южной Америки, то следует иметь в виду, что средневековой цивилизации инков предшествовала ольмекская культура, возводившая свое происхождение к ягуару (археологам хорошо известны изображения женщины, совокупляющейся с ягуаром). Что касается центральноамериканских ацтеков, то они почитали жутковатую химеру – пернатого змея Кецалькоатля.
Дальневосточные культуры всегда были тайной за семью печатями, поэтому я не могу исключить обожествления обезьян отдельными народностями миллиардного Китая, впавшими в глубокий социальный маразм. А вот с Японией все обстоит далеко не так просто. Я немного знаком с фольклором Страны восходящего солнца и готов засвидетельствовать, что особого отношения к приматам там нет и в помине. Обезьяны японских сказок – это сообразительные, коварные и на редкость изворотливые твари, бесспорно заслуживающие всяческого уважения. Люди к ним так и относятся – с опаской, настороженностью, справедливо угадывая в ловких приматах потенциального конкурента.
По поводу Индии – запутанного конгломерата культур – не могу сказать ничего определенного, но целиком и полностью полагаюсь на мнение Киплинга, который неплохо знал местные реалии изнутри. Кто самый презираемый народ на плоскогорьях Декана? Разумеется, подлые, лживые и переменчивые Бандар-Логи, живущие одним днем, не только не желающие следовать непререкаемому Закону Джунглей, но даже не умеющие у себя дома навести элементарного порядка. У этих истеричных и нечистоплотных четвероруких созданий, с утра до ночи прыгающих по деревьям, всегда семь пятниц на неделе. Они отвратительны, как падаль, и потому прямодушное киплинговское зверье не выносит их на дух. В лучшем случае их можно оптом скормить мудрому и рассудительному Каа.
Итак, что же мы имеем в сухом остатке? Правильно – Древний Египет, где обезьян обожествляли и даже мумифицировали. Похоже, что это как раз то самое исключение, которое только подтверждает правило. Богатейший египетский пантеон – это форменный зверинец. Строители великих пирамид были готовы поклоняться кому угодно – от жука-скарабея, трудолюбиво скатывающего разнообразные фекалии в тугой шарик, до вонючего шакала, пробавляющегося мертвечиной. Поэтому египтян мы оставим в покое.
Между прочим, весьма любопытно, что архаичные народы, добывающие огонь трением и живущие родовым строем, тоже не жалуют обезьяну. В предках-покровителях детей природы может оказаться кто угодно: зубр, леопард, сайга, кабан, антилопа и даже некоторые членистоногие – например, скорпион или паук. Но кто слыхал об удачливом и ловком охотнике – сыне Обезьяны? Таких нету – хоть обыщись. Сравнить с обезьяной можно только соседа – разумеется, лживого и подлого, непременно вынашивающего нечистоплотные замыслы.
Чтобы не быть голословным, процитирую авторитетнейшего Эдуарда Бернетта Тайлора (1832—1917), выдающегося английского этнографа и историка культуры XIX века, автора замечательной книги «Первобытная культура»(1871).
«Зулусы до сих пор рассказывают сказку об одном племени амафен, которое обратилось в павианов. Амафены были народ ленивый, не любили обрабатывать землю, а предпочитали кормиться у других и говорили: „Мы будем жить, не трудясь, если станем есть то, что запасают люди, обрабатывающие землю". Все племя собралось по призыву вождя из дома Тузи и, наготовив пищи, отправилось в пустыню. Оно прикрепило к спине рукоятки ставших для них бесполезными мотыг, которые приросли к телу и приняли форму хвостов. Тело их покрылось шерстью, лбы нависли, и они, таким образом, превратились в павианов, которые и до сих пор называются „людьми Тузи"».
Здесь же Тайлор пересказывает одну из мусульманских легенд: «Близ одного еврейского города протекала река, переполненная рыбой, но эти хитрые животные, узнав нравы горожан, смело плавали на виду в субботу и тщательно скрывались в будни. Наконец еврейские рыбаки поддались искушению и отправились наловлю в субботу; но они дорого поплатились за хороший улов, ибо были превращены в обезьян в наказание за нарушение субботы».
В языческие времена с ослушниками тоже обходились куда как круто: «...Юпитер таким же образом наказал вероломный народ керкопов. Он отнял у них язык, употреблявшийся лишь для ложных клятв, дозволив им только дикими криками оплакивать свою судьбу, и обратил их в косматых питекузских обезьян, в одно и то же время похожих и непохожих на людей, которыми они некогда были».
Далее Тайлор резюмирует: «Мы видим, что легенды о происхождении человеческих племен от обезьян прилагаются в особенности к племенам и народам, которые более цивилизованными соседями считаются низшими и звероподобными».
Не сомневаюсь, что в богатейшем этнографическом материале можно без особого труда найти примеры прямо противоположного свойства, но изобилие антиобезьяньих мифов, нацеленных на ближайших соседей, говорит само за себя. Поэтому представляется весьма сомнительным, чтобы нелюбовь к приматам могла быть сведена к особенностям того или иного вероисповедания. Очевидно, что корни этого неприятия лежат гораздо глубже.
Обратите внимание: даже непредубежденный человек с естественнонаучной подготовкой, не возражающий произойти от обезьяны, испытывает некую неловкость возле вольера с приматами (если он, конечно, не приматолог, который души не чает в своем предмете). Уж очень все похоже – мимика, пластика, поведение, отношения в группе, причем не просто похоже, а похоже как-то карикатурно. При этом зеленые мартышки, скажем, вызовут куда меньше раздражения, чем стадо павианов. Мы восхищаемся безукоризненной точностью движений крупных кошек и волков или врожденной грацией изящных антилоп. А эти противные кособокие обезьяны двигаются как-то неуклюже и все время кривляются, кривляются, кривляются...
Описанный феномен ученым известен давно и называется этологтеской изоляцией видов (этология – наука, изучающая поведение животных). Суть его очень проста: близкие виды испытывают взаимное отталкивание, причем неприятие тем сильнее, чем выше степень родства. Многие виды птиц внешне совершенно неотличимы, но разделены формой песни. Между прочим, механизм этологической изоляции лежит в основе национальной и расовой неприязни. Ничтожные, казалось бы, отличия в привычках, одежде, языке, обычаях могут вызывать у родственных народов сильнейшее взаимное раздражение. Украинский или белорусский язык нередко представляется нам откровенной пародией на русский, а вот финский или мадьярский не вызывают никаких чувств, ибо непонятны. По той же самой причине православные христиане терпеть не могут католиков и лютеран, а к мусульманам или буддистам относятся гораздо спокойнее. Еретики всюду и во все эпохи вызывали куда большую ненависть, чем иноверцы.
Таким образом, наша нелюбовь к обезьянам имеет вполне реальную биологическую подоплеку. Стремясь как-то социализовать врожденную инстинктивную программу, культурная традиция изобрела тьму-тьмущую объяснений и толкований, но суть дела от этого не меняется. Механизм этологической изоляции продолжает работать бесперебойно. Смотреться в кривое зеркало всегда не очень приятно.
Нам уже давно пора оставить в покое лирику и поговорить о приматах более спокойно и обстоятельно. Быть может, биология не располагает серьезной доказательной базой и сближает человека и высших обезьян неправомерно? Что может сказать современная наука по этому поводу?
Не хотелось бы утомлять читателя скучной систематикой, но элементарные вещи все-таки следует сообщить. Итак, всех приматов, обитающих сегодня на земном шаре, принято подразделять на два подотряда: высшие обезьяны, или антропоиды (человек разумный тоже входит в этот подотряд), и низшие, или полуобезьяны (лемуры, долгопяты и прочие). В свою очередь, высших приматов делят на широконосых обезьян (менее прогрессивных) и узконосых обезьян (более прогрессивных). Среди этих последних принято выделять надсемейство гоминоидов (Hominoidae), куда входят гиббоновые, орангутан, горилла, шимпанзе и люди – гоминиды (Hominidae). Крупных антропоидов – гориллу, шимпанзе и органгутана – помещают в отдельное семейство понгид (Pongidae); таким образом, с точки зрения современной систематики, люди (гоминиды) и высшие человекообразные обезьяны (понгиды) образуют два родственных семейства. В свете новейших научных данных многие ученые настаивают на том, что гориллу и шимпанзе следует переместить не только в семейство гоминид (Hominidae), то есть человека, но даже в его подсемейство (Homininae). Понятно, что с бухты-барахты подобные вещи не делаются: чтобы осмелиться на столь серьезные таксономические перестановки, нужны веские основания. Излишне говорить, что все вообще приматы повязаны единством происхождения и имеют общего предка. Последнее обстоятельство прозорливо отмечал еще Дарвин, поместив, между прочим, предка всех высших приматов в Африку, хотя ископаемые переходные формы в конце XIX столетия были найдены только в Азии.
Сегодня принято считать, что линии гоминид и шимпанзе разошлись по геологическим меркам буквально вчера – 5—7 миллионов лет назад. И хотя общепринятая таксономия помещает высших обезьян и человека в разные семейства, многие биологи утверждают, что они куда роднее между собой, чем, скажем, волк и лисица – представители одного семейства. Более того, они ближе друг к другу не только чем лев и тигр – представители одного рода, но даже чем два подвида обыкновенной домовой мыши. (Чтобы не путаться в таксономических категориях, вспомним типологическое членение по мере убывания родства: вид – род – семейство – отряд – класс и т. д.) Сразу же возникает резонный вопрос: быть может, ученые несколько лукавят, неправомерно сближая высших приматов и венец творения? Давайте разберемся.
Еще дарвиновский соратник и последователь Томас Гексли (1825—1895), «главный апостол евангелия сатаны», как шутя называл его сам Дарвин, убедительно показал, что анатомически гоминоиды почти не различаются с человеком. Во всяком случае, эта разница ощутимо меньше, чем расхождение между высшими обезьянами и низшими приматами. Разумеется, XX век с его молекулярными и генными технологиями изрядно пополнил базу данных более чем столетней давности. Так что уже знакомое нам решение Ватиканского собора (о том, что теория Дарвина правильно толкует происхождение человеческого тела), безусловно, имело под собой все основания. Отрадно, что образованные католические священники, в отличие от наших родных заскорузлых попов, не желают ломиться в открытую дверь и выглядеть клиническими идиотами. Между прочим, выдающийся французский теолог и философ Пьер Тейяр де Шарден (1881—1955), бывший по совместительству палеонтологом и первооткрывателем останков синантропа, никогда не покушался на эволюционную теорию и даже сформулировал закон цефализации – целеустремленного наращивания мозговой мощи. Можно сколько угодно костерить католическую церковь за реальные и мнимые грехи, но факт остается фактом: бородатым отечественным пастырям до ее интеллектуалов – как до Полярной звезды.