Мы привыкли думать, что изготовление каменных орудий – безусловный признак разумности наших очень далеких предков. К этому нас приучили классики. Но жизнь, как это часто бывает, оказалась много сложнее кабинетных схем.
Прежде всего, орудия орудиям рознь. Если мы посмотрим на верхнепалеолитические или неолитические каменные изделия – все эти бесчисленные иглы, шильца, скребки и остроконечники, изготовленные с небывалым тщанием и мастерством, – то будем вынуждены почтительно склонить голову: такие орудия мог смастерить только такой человек, который ничуть не глупее нас с вами. Мне, скажем, подобных орудий не сделать – я просто не знаю, с чего начать. Нужно долго учиться у мастера.
А теперь разглядим нижнепалеолитические орудия, создававшиеся на протяжении почти 2 миллионов лет: от оббитых по олдувайской технологии галек габилисов до ручных рубил питекантропов и мустьерской техники неандертальцев. Прогресса здесь почти не видно. Даже орудия неандертальцев, сосуществовавших с человеком современного типа на протяжении по крайней мере 20 тысяч лет, весьма примитивны и мало чем отличаются от древнейших рубил. Современный человек без всякой подсказки осваивает эту нехитрую технологию за несколько вечеров. Любой зоолог, знающий поведение животных, скажет вам, что для такого дела увеличивать мозг незачем: была бы рука подходящего строения да острый глаз.
Обыкновенный большой пестрый дятел, добывая корм, ежедневно выполняет уйму сложнейших действий, отнимающих у него не менее пяти часов. Подробное описание его деятельности займет очень много места, поэтому ограничимся перечислением основного: а) выдалбливание своего рода «кузницы» – конического углубления в стволе дерева для заклинивания шишки; б) нахождение и отрывание (для этого существует несколько способов) новой шишки; в) освобождение «кузницы» от предыдущей шишки, уже очищенной; г) размещение новой шишки на «рабочей поверхности»; д) разбивание ее чешуи точно нацеленными боковыми ударами и т. д. Достаточно сказать, что для разбивания еловой шишки требуется около 1500 точных дозированных ударов, а всего за день дятел выполняет их почти 40 тысяч. Подобным высококвалифицированным трудом он занят не один миллион лет, но в умники так и не выбился. Таким образом, если рассматривать древнейших людей исключительно с точки зрения их орудийной деятельности, ничто не мешает считать их умными приматами, научившимися оббивать камни в соответствии с инстинктивной программой (это не исключает того, что в других формах своей деятельности, о которых мы ничего не знаем, наш далекий предок проявлял много больше интеллекта).
Хрестоматийная фраза «труд создал человека» годится в лучшем случае для поучения нерадивого отпрыска, но никак не объясняет того долгого, извилистого и во многом случайного пути, который вывел одну из линий человекообразных обезьян в люди. Не имея возможности разбирать здесь сложнейшие вопросы антропогенеза, скажем только одно: громадным отрывом от всех остальных животных человек обязан прежде всего членораздельной речи. Именно она позволила передавать от поколения к поколению все возрастающий и практически любой по содержанию объем информации. В результате успех группы или популяции стал зависеть не столько от набора генов, сколько от качества и количества знаний, полученных внегенетическим путем. Тем самым человек невольно связал отбору руки и... так и остался во многом недоделанным, неотшлифованным, обремененным наследием многочисленных, часто противоречивых врожденных программ.
При всем уважении к В. Р. Дольнику, принять его категоричную аргументацию все-таки нелегко. С минимально рассудочным поведением первых архантропов и особенно габилисов согласиться еще можно, но вот что касается неандертальцев... Спору нет, Дольник – авторитетнейший зоолог, орнитолог и специалист по биоэнергетике позвоночных. Этолог он тоже замечательный. Но поскольку в наш век энциклопедисты почему-то не вырастают, к мнению узких специалистов время от времени все равно приходится прислушиваться. Профаны не увидят разницы между примитивным шелльским рубилом и его мустьерским аналогом, а вот антропологи, собаку съевшие на сопоставлении кремневых изделий доисторического человека, в один голос говорят об очевидном прогрессе каменной индустрии неандертальцев по сравнению с предшествующими эпохами. По мнению Дольника, все представители рода Homo, за исключением человека разумного, были по преимуществу собирателями и трупоедами. В крайнем случае, они могли охотиться на мелких животных. Знаменитые ручные рубила, воспроизводимые из поколения в поколение, использовались исключительно для разделки падали. Настоящим охотником сделался только человек современного типа. Именно он изобрел изощренные охотничьи приемы и стал загонять дичь в хитроумно сконструированные каменные мешки. Между прочим, каннибализм, по Дольнику, тоже сомнительное достижение Homo sapiens; увалень неандерталец, пробавлявшийся трупами павших животных, ни о чем подобном и помыслить не мог.
Что можно сказать по этому поводу? В отношении древнейших предков человека Дольник, вероятнее всего, прав (двинувшиеся в люди обитатели африканских саванн, похоже, занимались в основном собирательством и эпизодической охотой на мелкое зверье). А вот с архантропами и особенно неандертальцами все обстоит далеко не так просто. Оставим в покое археологические свидетельства каннибальских пиров не только палеоантропа, но и Homo erectus, не станем говорить о не единожды отмеченных специалистами примерах охоты древнейших людей на крупного зверя, поскольку оппоненты всегда укажут на фрагментарность и недостаточную убедительность редких находок. Зададимся простым вопросом: как мог неандерталец выжить на подножном корму в условиях жесточайшего вюрмского оледенения?
Сравнительно недавно была предпринята попытка реконструкции палеоклимата и его изменений в Европе на протяжении почти 40 тысяч лет (60—24 тысячи лет до новой эры). В ходе этих работ выяснилось, что большая часть неандертальских стоянок располагалась в таких местах, где средние зимние температуры устойчиво держались на уровне -24 °С. Что бы ни говорили отдельные антропологи об особой «морозоустойчивости» низкорослых и кряжистых палеоантропов, совершенно очевидно, что для выживания в таких экстремальных условиях нужна была не только мясная пища, но и огонь, а также теплые жилье и одежда. Уже только по этой причине уровень материальной культуры неандертальцев заслуживает самого внимательного рассмотрения.
Когда В. Р. Дольник писал свою книгу «Непослушное дитя биосферы», он, по всей видимости, опирался на традиционные оценки каменной индустрии палеоантропов. Определенный резон в его рассуждениях имеется, поскольку мустьерские орудия (особенно на взгляд неспециалиста) и в самом деле не сильно отличаются от рубил эректуса или габилиса. Однако буквально в последние годы были сделаны открытия, в корне переворачивающие наши представления о материальной культуре неандертальцев.
Первые загадочные орудия неандертальца, одновременно напоминающие как изделия анатомически современных людей, так и продукцию палеоантропов, были обнаружены еще в 1951 году во Франции, в местечке Шательперрон. Поначалу особого значения этой находке никто не придал, посчитав ее откровенной казуистикой. Но с течением времени необычные находки все множились и множились, и сегодня специалисты уже в полный голос говорят, что шательперронские изделия ничем принципиально не отличаются от предметов знаменитого кроманьонского Ориньяка. При раскопках были найдены не только изящные орудия из кремня, но и сложно обработанные бусы, изготовленные из зубов животных, и костяные веретена (ориньякские кроманьонцы делали бусы обычно из костей и раковин). Среди антропологов вспыхнула дискуссия: кто у кого заимствовал новые технологии – кроманьонец у неандертальца или наоборот? Точки над «i» расставить не удалось: хотя шательперронская культура вроде бы была чуть старше ориньякской, радиоуглеродная датировка оказалась на пределе чувствительности изотопных методов. Впрочем, нашлись сторонники и независимого, параллельного развития инноваций у двух сосуществующих видов рода Homo.
Еще интереснее археологическая кампания, развернувшаяся в наши дни в Крыму. На протяжении пяти последних лет экспедиция, организованная Академией наук Украины, в сотрудничестве с коллегами из Кельнского университета изучала восемь неандертальских стоянок, обнаруженных на юге Крымского полуострова. Поскольку возраст сделанных здесь древнейших находок оценивается приблизительно в 125 тысяч лет (начало теплого рисс-вюрмского межледниковья), получается, что первые неандертальцы заселили Крым в период так называемой «высокой воды», когда он был островом, отделенным от материка нешироким проливом. А в ледниковые эпохи уровень Черного моря, наоборот, понижался, и оно превращалось в относительно пресный изолированный водоем.
Большая часть находок охватывает огромный период – от 125 до 30 тысяч лет назад, и все это время в Крыму безраздельно господствовали неандертальцы (первые люди современного типа появились на Крымском полуострове 29 тысяч лет назад). Они селились, как правило, у подножия отвесных скальных стен, которые защищали их в непогоду от холодных ветров и дождя. Крымские палеоантропы отнюдь не были трупоедами, а охотились на диких ослов и сайгаков – быстроногую и осторожную дичь, выслеживание и преследование которой требует не только немалой выносливости, но и изрядной смекалки. Вероятно, охота велась из засады, когда животные шли на водопой. Но любопытнее всего не охотничьи приемы наших далеких предков, а то обстоятельство, что примерно 50 тысяч лет назад жители Кабази (так называется одна из стоянок неандертальцев) радикально изменили технику изготовления орудий. Наконечники копий и острые, как бритва, кремневые клинки, предназначенные для разделки туши, стали гораздо более легкими и изящными. Даже опытные археологи, которым без дополнительных пояснений демонстрировали изделия крымских неандертальцев, решительно утверждали, что перед ними не что иное, как каменная продукция анатомически современного человека.
Таким образом, сакраментальный вопрос, издавна мучивший антропологов, разрешился сам собой. Как и следовало ожидать, свой емкий череп, которым предусмотрительная природа заботливо снабдила неандертальца, он использовал отнюдь не только для ношения шапки (впрочем, шапок в ту далекую эпоху еще не было). По крайней мере за десять с лишним тысяч лет до того, как в Крыму появились первые Homo sapiens, палеоантроп уже вовсю пользовался кремневыми орудиями нового типа, которые придумал совершенно самостоятельно. Так что расхожее представление о неандертальце как о грубом и неотесанном мужлане, навсегда застрявшем в эволюционном тупике, требует, по всей видимости, существенной корректировки.
Остается только сказать, почему люди современного типа, заселившие Европу около 40 тысяч лет назад, никак не могли произойти от местных неандертальцев. Я уже рассказывал о молекулярно-биологических исследованиях так называемой митохондриальной ДНК (мх-ДНК), которая передается исключительно по материнской линии. Поскольку спонтанный уровень мутаций – величина относительно постоянная, а мх-ДНК не обменивается участками с ядерной ДНК полового партнера, мы можем сравнивать по степени ее вариабельности отдельные биологические виды и популяции. Попросту говоря, чем больше мутаций обнаруживается в генах митохондриальной ДНК, тем дольше живет на свете данная популяция. Такими «долгожителями» оказались некоторые африканские этносы, из чего был сделан вывод, что «митохондриальная Ева» обитала в Восточной или Северо-Восточной Африке около 200 тысяч лет назад (более подробно вопрос о датировке древнейших сапиенсов мы рассмотрим в следующей главе).
Одновременно был проведен сравнительный анализ мх-ДНК, извлеченной из костей ископаемых неандертальцев, и мх-ДНК, полученной от 2000 современных людей. Выборка, как мы видим, самая что ни на есть репрезентативная. Более того, неандертальскую мх-ДНК сравнили с митохондриальной ДНК из ископаемых останков Homo sapiens возрастом около 25 тысяч лет. Возраст неандертальских костей колебался в пределах от 30 до 42 тысяч лет. Перекрестное сравнение показало высокую близость ДНК ископаемых кроманьонцев и современных людей, а также резкие (многократно превышающие статистическую погрешность) отличия ДНК неандертальцев как от ДНК кроманьонцев, бывших практически их современниками, так и от ДНК людей нашего времени. Был сделан вывод, что Homo sapiens и Homo neanderthalensis – это биологически разные виды. Вероятнее всего, у человека вообще нет неандертальских генов, либо их доля пренебрежимо мала. Даже по самым оптимистическим оценкам, эта величина не может превышать 0,1 %. Фантазии о гипотетическом скрещивании неандертальцев и кроманьонцев можно целиком оставить на совести романистов.
НАСТУПЛЕНИЕ САПИЕНСОВ
Органический мир нашей планеты пережил три фундаментальных события. Первым было зарождение жизни, тонущее во мгле веков, вторым – начало очеловечивания приматов, датируемое в широком диапазоне от 2,5 до 4 миллионов лет назад, а третьим – явление на свет божий человека современного типа, Homo sapiens, человека разумного.
Когда французский археолог Эдуар Ларте (1801—1871) обнаружил в гроте Кро-Маньон останки ископаемых сапиенсов, их сразу же окрестили кроманьонцами, а первый большой период их истории – культурой Ориньяк (в пещере с таким названием нашли изумительный по качеству выделки каменный инвентарь, как небо от земли отличающийся от грубых мустьерских орудий неандертальцев). Возраст находок составлял около 40 тысяч лет, так что первые кроманьонцы и неандертальцы были не только соседями, но и современниками. Вскоре последовали десятки новых открытий кроманьонских скелетов и стоянок на обширных пространствах Западной Европы и Северной Африки.
Наши далекие предки поражали воображение. Это были высоченные европеоиды (средний рост – 187 см) с идеально прямой походкой и огромным черепом – от 1600 до 1900 см3 (напомним, что емкость черепной коробки современного европейца колеблется в пределах 1300—1400 см3). Конечно, не все ископаемые Homo sapiens отличались гренадерским ростом, но популяция, проникшая в Европу в разгар последнего оледенения, была, похоже, очень высокорослой. Кроманьонец, как мы знаем, пришел не на пустое место. Неприветливые европейские тундростепи населяли в ту пору могучие и свирепые шапелльцы – умелые охотники на крупного зверя, и надо полагать, что отношения между двумя видами складывались отнюдь не идиллические. Борьба не на жизнь, а на смерть шла не только за контроль над охотничьими угодьями: поскольку политика мирного сосуществования была в ту суровую эпоху явно не в чести, дело нередко заканчивалось кровавыми столкновениями между пришельцами и хозяевами. Соперничество между неандертальцами и кроманьонцами продолжалось почти 10 тысяч лет и завершилось полной победой людей современного типа. Примерно 30 тысяч лет назад неандертальский человек окончательно сходит с исторической сцены. Сегодня уже вряд ли возможно разобрать по косточкам дела минувших дней и окончательно ответить на вопрос, что именно случилось с многострадальным неандертальцем. Был ли он физически истреблен своим более прогрессивным собратом, или просто-напросто вымер, не выдержав жестокой конкуренции за пропитание, – история умалчивает. Вполне вероятно, что умные пришельцы, располагавшие более совершенными технологиями, подорвали кормовую базу палеоантропов. Не следует сбрасывать со счетов и набиравшую обороты ледниковую эпоху: техническое превосходство позволяло кроманьонцам более успешно противостоять капризам палеолитического климата.
Кроме того, Homo sapiens – чрезвычайно агрессивный вид. Если о каннибализме неандертальца существуют разные мнения, то у людей современного типа поедание себе подобных было заурядной и повсеместной практикой. Человеческие кости в мусорных кучах людей каменного века свидетельствуют об этом совершенно недвусмысленно. Причем все эти кости хранят на себе следы каменных орудий – человек и зверь разделывались по одним и тем же правилам. Французский археолог П. Вилла резюмирует: «Это свидетельство общепринятого регулярного каннибализма у людей каменного века». Да что там каменный век! Мы знаем о ритуальном людоедстве многих примитивных народов, и говорят, что еще 300 лет назад воины одного африканского племени бросались в бой с криками: «Мясо, мясо!» Представляете, какой ужас должен был наводить этот боевой клич на отступающего противника?
Как бы там ни было, но каннибализм Homo sapiens – бесспорный факт. Своих соплеменников он употреблял в пищу часто и с удовольствием. Хотя в отбросах кроманьонцев находят и неандертальские кости, у нас нет серьезных оснований полагать, что он начал со своего предка, а потом переключился на себе подобных. Строго говоря, это даже нельзя назвать каннибализмом в чистом виде, поскольку неандерталец и кроманьонец – разные биологические виды.
И все-таки остается открытым вопрос: каким образом нашему пращуру в относительно короткий по геологическим меркам срок удалось истребить могучего классического палеоантропа, идеально приспособленного к суровому быту ледниковой эпохи? Положим, сапиенс был выше ростом, но зато неандерталец куда кряжистее – в силе и выносливости наверняка не уступит. Конечно, технологическое преимущество кроманьонца сомнений не вызывает, но много ли оно решало в ту эпоху, когда вооруженные дубинами люди в шкурах сходились лицом к лицу на холодных равнинах Европы?
Ответ пришел, как это часто бывает, с неожиданной стороны. Если сравнить эндокраны Homo sapiens и Homo neanderthalensis (эн-докраны – это слепки мозговой полости черепного свода изнутри, позволяющие разглядеть расположение борозд и извилин головного мозга), то обнаруживаются удивительные вещи. Хотя неандертальский мозг велик (как мы помним, он на 200 см3 превышает средние величины головного мозга современных европейцев), он грешит своеобразной «неправильностью», неравномерным развитием отдельных частей. Разрастание теменных и затылочных отделов у палеоантропов сочетается с относительно примитивным строением лобных долей, имеющих клювовидную, уплощенную форму. Складывается впечатление, что эволюционные процессы еще не пришли в состояние необходимого равновесия, и покатый лоб неандертальского человека откровенно «урезал» префронтальную область, где как раз и располагаются лобные доли. Если мы сравним головной мозг высших приматов и Homo sapiens, то при всех различиях увидим более законченные творения природы. А вот мозг неандертальца еще не отшлифован как следует, он находится в процессе становления. Нам уже приходилось отмечать, что лобная область у шимпанзе занимает 14,5 % мозговой территории против 24 % у современного человека. А вот у неандертальца она не превышала 18 %.
С точки зрения современной нейрофизиологии, лобные доли – это святая святых, средоточие высших психических способностей человека. Мы не сильно погрешим против истины, если скажем, что эти небольшие луковицеобразные выросты, лежащие впереди слуховых и двигательных зон коры и занимающие у современного человека около трети больших полушарий, делают из нас людей в буквальном смысле слова. Читателю наверняка приходилось сталкиваться с субъектами, отмеченными печатью легкой лобной недостаточности. Таких людей психиатры называют «салонными дебилами», а в общежитии держат за элементарных дураков. Они могут иметь великолепную память и быть достаточно образованными, они практичны и хитры, они даже проявляют недюжинные способности (например, шахматные или музыкальные), но при этом демонстрируют блистательную тупость во всем, что касается принятия сколько-нибудь нетривиальных решений. Такой человек никогда ничего не выдумает: все его поведение строится на заимствовании уже готовых решений, иногда очень изощренном. Сохраняя в полном объеме наработанные профессиональные навыки, он не сможет справиться с задачей, требующей новых подходов.
Еще более важно то обстоятельство, что лобные доли являются органом социального мышления. Люди с выраженной лобной патологией склонны реагировать ситуативно. Не умея построить собственный план, они либо воспроизводят готовые стереотипы, либо подчиняются сиюминутным импульсивным порывам. В этом смысле весьма показательна вошедшая едва ли не во все учебники история Финеаса Гейджа, старшего мастера бригады дорожных строителей, которому в сентябре 1848 года навылет пробило железной трамбовкой череп. Серьезная травма никак не отразилась на состоянии его здоровья, если не считать той малости, что Гейдж сделался совершенно другим человеком. До ранения он был мил, тактичен и предупредителен, но дырка в голове изменила его поведение на сто восемьдесят градусов. Душка Гейдж стал невыдержанным, взрывным и откровенно грубым. Бригаду ему уже не доверяли, да он не особенно к этому и стремился, предпочитая зарабатывать на хлеб демонстрацией трамбовки и себя любимого. Редкая беспечность в сочетании с откровенной брутальностью образовала самую настоящую гремучую смесь. При этом сколько-нибудь выраженной интеллектуальной недостаточности у бывшего дорожного мастера отмечено не было.
Две мировые войны дали в руки психиатрам бесценный материал в виде десятков тысяч больных с лобной патологией, а широко практиковавшаяся одно время фронтальная лоботомия (у тяжелых шизофреников) увеличила этот список. Вердикт был однозначен: лобная недостаточность не только сказывается на высших психических функциях человека, но и приводит к дезориентации тормозных процессов в головном мозге, в результате чего больные становятся практически неуправляемыми. Про таких субъектов обычно говорят, что у них нет сдерживающих центров. Так что лоб – штука важная, и, по-видимому, совсем не случайно интеллектуалов в Англии зовут «высоколобыми», а в Америке – «яйцеголовыми»...
Но вернемся к неандертальцу. Убегающий назад лоб оставлял слишком мало места для полноценно развитых лобных долей, поэтому социальная жизнь палеоантропов была предельно нестабильной. Нарождающийся коллективизм все время «размывался» вспышками необузданной ярости и других проявлений социального антагонизма, поэтому образование больших устойчивых сообществ всегда было под вопросом. Несовершенные тормозные процессы не могли обуздать бешеный накал стихийных страстей, расшатывающих первобытный коллектив. Попросту говоря, неандерталец был еще слишком зверем, а вот его вооруженность, его техническое оснащение предполагали уже совсем другой уровень социальной организации. Археологические находки тоже отчасти работают на эту гипотезу: сообщества палеоантропов почти никогда не превышали 15—20 особей; к более сложным и структурированным объединениям они, судя по всему, были неспособны.
Совсем иначе – у Homo sapiens. Сдерживающие центры работали у него не хуже, чем у нас с вами, поэтому он без особого труда мог объединяться в большие группы, если обстоятельства того требовали. Разве был в состоянии анархический неандерталец, до глубины души пораженный язвой индивидуализма, успешно противостоять своему дисциплинированному сопернику? Только сознательное самоограничение позволило нашим пращурам победить опасного противника и направить стопы в светлое будущее, к вершинам цивилизации.
Непобиваемым джокером кроманьонца оказался принцип, спустя много тысяч лет столь удачно сформулированный Наполеоном Бонапартом: «Два мамелюка, безусловно, превосходили трех французов; 100 мамелюков были равноценны 100 французам. 300 французов большей частью одерживали верх над 300 мамелюками, но 1000 французов уже всегда побивали 1500 мамелюков».
Разумеется, это не более чем умозрительная реконструкция. Всех причин, решительно и бесповоротно поменявших антропологический пейзаж верхнепалеолитической Европы, мы, похоже, никогда не узнаем. Не подлежит сомнению только одно: работало сразу несколько факторов, в числе которых были новые охотничьи приемы, принесенные пришельцами с юга, и их прогрессивные каменные технологии, и суровый климат вюрмской ледниковой эпохи. Не исключено, что лобная избыточность кроманьонцев тоже могла внести свою лепту в непростые процессы, развернувшиеся на степных просторах европейского континента. Дружное наступление дисциплинированных сапиенсов вынудило аборигенов сдавать позиции одну задругой.
Нам уже приходилось говорить об исключительной насыщенности природных популяций мутациями. На это следует обратить самое пристальное внимание. Дело в том, что мутации, сберегаемые в коллективном генофонде вида, как правило, находятся в скрытом, непроявленном состоянии. Извлечь их на свет божий проще всего с помощью близкородственного скрещивания (так называемого инбридинга), которое немедленно выбрасывает на поверхность изобилие фенотипов, сразу же подхватываемых отбором. Палеонтологам хорошо известно, что даже сравнительно небольшая изолированная группа может дать начало новому эволюционному витку.