Отдельно следует остановиться на попытках обучения обезьян человеческой речи. Безо всякого преувеличения можно сказать, что здесь получены поистине удивительные результаты, заставляющие о многом задуматься. Разумеется, даже самая высокоинтеллектуальная обезьяна никогда не выучится говорить, как мы с вами: строение ее гортани не позволяет воспроизводить членораздельные звуки человеческой речи. Но зоопсихологи умудрились найти обходные пути. Так, Д. Примак обучил шестилетнюю шимпанзе Сару оперировать пластмассовыми жетонами, обозначающими вещи, понятия и отношения между вещами, а супруги Гарднеры сделали ставку на язык американских глухонемых амслен (это аббревиатура английского термина American sign language, что в буквальном переводе означает «американский язык жестов»).
Приматам, конечно, не повезло, но отнюдь не все животные столь ограничены в своих звукоподражательных способностях. Спокон веку известно, что некоторые птицы, особенно врановые и большие попугаи, умеют великолепно воспроизводить не только звуки человеческой речи, но и виртуозно подражать собачьему лаю, кошачьему мяуканию, овечьему блеянию и другим системам сигнальной коммуникации в живой природе. Интеллектуальные способности врановых тоже никогда не вызывали сомнений – вместе с попугаями они твердо удерживают по этому показателю пальму первенства в птичьем мире. Но только сравнительно недавно было показано, что некоторые птицы не просто механически копируют человеческую речь, а способны в отдельных случаях вполне прилично освоить семантику и синтаксис и общаться со своим хозяином почти на равных.
Обратимся к увлекательной книге «Непослушное дитя биосферы», на которую я в дальнейшем буду часто ссылаться. Ее автор – замечательный российский этолог Виктор Рафаэльевич Дольник. Рассказывая о своем домашнем попугае, Дольник пишет, что, осваивая человеческую речь, попугай преследует три цели: самосовершенствование, коммуникация с человеком и комментирование собственных мыслей и действий. Впрочем, не будем пересказывать, а лучше процитируем.
«Моему попугаю, например, доставляет какое-то удовольствие (сидя в одиночестве) перед тем, как чем-то заняться, сказать: „Т-а-а-к!", а кончив, сказать: „Уф-ф!" Уронив что-нибудь нарочно, произнести: „Уронил", а если нечаянно – „Упал". Если какой-то предмет не поддается развинчиванию – выругаться. А если он втихаря ломает что-то, что ломать нельзя, то на разные голоса приговаривает: „Ну что ты делаешь, Рома? Перестань! Хулиган!" и т. п. Когда попугаю очень нужно, он может вступить с вами в диалог. Например, он может настойчиво и все громче звать вас из другой комнаты, употребляя по нарастающей все варианты вашего имени – как зовет обычно вас он и как зовут другие. Услышав, наконец, отзыв, крикнуть: „Иди сюда!" Когда вы войдете к нему и спросите: „Что хочешь?", он тут же командным тоном отвечает: „Спать!" (Это значит, нужно выключить свет.) Если он хочет пить, он скажет: „Пить хочешь!" – и может вкрадчиво добавить: „Молочко". Прежде чем попробовать незнакомую пищу, спросит: „Вкусно?"»
Впечатляет, не правда ли? И ведь речь не о проворной обезьяне, которой ничего не стоит соорудить устройство для заклинивания двери или сплести крепкую веревку, а всего-навсего о несерьезном попугае с пестрой головкой с дамский кукиш.
Однако вернемся к опытам по обучению приматов человеческой речи. Без преувеличения можно сказать, что на этом поприще в последние десятилетия получены выдающиеся результаты. Американские психологи супруги Гарднеры задались целью обучить шимпанзе Уошо жестовому языку амслен, которым пользуются глухонемые в США. Успех превзошел все ожидания – у юной обезьянки обнаружились недюжинные лингвистические способности. И хотя Уошо села за школьную парту сравнительно поздно, она не только легко осваивала слова и понятия, но и быстро выучилась их комбинировать, создавая двухчленные и трехчленные конструкции. К пяти годам на ее счету было 245 различных комбинаций из трех и даже большего числа знаков. Глухонемые знакомые Гарднеров безошибочно идентифицировали до 70 % жестов Уошо. Очень скоро сообразительная обезьяна стала толковать выученные знаки, так сказать, расширительно, то есть использовать их в непредусмотренных экспериментаторами ситуациях. Более того – она изобретала новые знаки! Оказалось, что языковые навыки шимпанзе вполне сопоставимы с речевыми достижениями детей такого же возраста. Во всяком случае, по числу и сложности комбинаций и характеру семантических связей внутри них Уошо ничуть не уступала пяти-шестилетним детям.
Сравнительно небольшой словарный запас подопытной обезьянки исследователи склонны объяснять поздним началом обучения. Определенный резон здесь, безусловно, присутствует: скажем, шимпанзенок Элли, которого стали обучать сразу после рождения, к трехмесячному возрасту запросто выучил 90 слов. Но Уошо тоже, как оказалось, не лыком шита, поскольку со своим относительно небогатым вокабуляром научилась управляться совершенно безупречно. Например, кошкой она звала любых взрослых кошек, но, увидев однажды тигра, справедливо окрестила кошкой и его. Плавающая в озере утка была немедленно названа «водяной птицей», а с глаголом «открыть» у юной шимпанзе сложились и вовсе доверительные отношения. Уошо обучили обороту «открыть ящик», но когда ей захотелось пить, она решительно потребовала: «Открой кран». Собираясь на прогулку, настаивала: «Дай ключ открыть калитку» (в сад). Однажды не владевший амсленом служитель проигнорировал просьбу Уошо выпустить ее из клетки и дать воды, после чего обезьяна в сердцах стала ругаться: «Грязный Джек, дай пить!» Самое пикантное заключается в том, что ее обучили понятию «грязный» в смысле «запачканный», но доведенной до белого каления Уошо не составило никакого труда прибегнуть в нужный момент к метонимии. Попутно отметим, что даже такая заковыристая штука, как сквернословие, не является исключительной прерогативой Homo sapiens.
В лексиконе нашей продвинутой подопытной присутствовали слова с высокой обобщающей функцией, такие как «торопись», «больно», «смешно», «пожалуйста», «открыть», «наружу» и др. Слово «цветок» применялось для обозначения любых цветков, «шапка» – любых шапок и шляп, «ключ» – всевозможных ключей. Не подлежит никакому сомнению, что шимпанзе способны абстрагироваться от некоторых существенных признаков предметов и, безусловно, обнаруживают недюжинную способность к ассоциативному мышлению. Когда шимпанзе по имени Люси, успевшей обзавестись приличным словарем, содержащим, в частности, слово «банан», предназначенное для обозначения именно и только банана, и слово «фрукт», употреблявшееся в отношении яблок и апельсинов, предложили своеобразный экзамен, обезьяна не растерялась. Люси предстояло опознать 23 вида фруктов и овощей. Знак «банан» испытуемая употребила только один раз и строго по назначению. Всю остальную флору, среди которой были персики, сливы, вишня, апельсины, яблоки, клубника и черная смородина, она уверенно назвала фруктами.
Высшие приматы сплошь и рядом способны на совершенно поразительные вещи. В свое время мы уже упоминали о словотворчестве обезьян – например, шимпанзе Уошо придумала слово «нагрудник». А горилла Коко, освоившая к пяти с половиной годам 645 знаков (из них она активно использовала 345), сочинила слова «укусить», «очки» и «стетоскоп». Занимавшаяся с молодой гориллой Ф. Паттерсон обучала Коко наименованиям частей лица, которые следовало показывать в определенном порядке: глаза, лоб, нос и т. д. Казалось бы, обезьяна все прекрасно усвоила. Но когда на другой день упражнение решили повторить, Коко стала показывать все с точностью до наоборот: вместо лба – рот, вместо ушей – подбородок и прочее в том же духе. Раздосадованная учительница сделала знак «плохая горилла», но обезьяна отреагировала незамедлительно, поправив свою наставницу знаком «смешная горилла», и рассмеялась при этом. И как прикажете подобные вещи комментировать?
Долгое время дискутировался вопрос, насколько успешно приматы управляются с синтаксическими отношениями, поскольку владение синтаксисом – это своего рода высший пилотаж, позволяющий понять смысл высказывания исходя исключительно из структуры предложения. В ходе исследований было надежно установлено, что Уошо, еще не научившись говорить, уже отлично понимала сложные предложения. Впоследствии, обращаясь к кому-нибудь, она в 90 % случаев ставила на первое место местоимение «ты». Комбинация знаков выглядела следующим образом: «Ты я выпустить». В дальнейшем конструкция была усовершенствована, и местоимение «я» стало располагаться после глагола: «Ты выпустить я». Навострившись в практической лингвистике, Уошо все чаще и чаще прибегала к последнему варианту. Обезьяна великолепно понимала разницу между предложениями «Ты щекотать я» и «Я щекотать ты», а со временем стала активно пользоваться дополнением, помещая его после подлежащего и сказуемого. Рождались фразы примерно такого типа: «Пожалуйста дать Уошо пить сладкий пить».
Кроме того, оказалось, что шимпанзе умеют оперировать знаковыми моделями образов прошлого и планов будущего. В одном из экспериментов Уошо сообщили, что во дворе слоняется большая собака, а собак, надо сказать, обезьяна боялась до смерти. Через некоторое время ученице предложили пойти на прогулку, но она отказалась наотрез, хотя гулять всегда очень любила. Понятно, что единственной причиной столь нестандартного поступка могла быть только вымышленная собака: Уошо приняла к сведению полезную информацию и спланировала на ее основе свое поведение.
Не менее впечатляющие результаты получил известный американский исследователь Д. Примак, избравший в качестве языка-посредника не жестикуляцию глухонемых, а набор пластмассовых жетонов, которые крепились к намагниченной доске. Его знаменитая подопечная, шимпанзе Сара, виртуозно управлялась с числительными – не только безошибочно дифференцировала половину, четверть и три четверти яблока, но и правильно устанавливала соответствие между диском с отсеченной четвертью и кувшином, наполненным подкрашенной водой на три четверти. Сара великолепно понимала смысл таких словосочетаний, как «красное на зеленом» и «зеленое на красном», а также без особого труда выполняла весьма замысловатые инструкции вроде «если зеленое на красном, то Сара брать банан».
Но скептики тоже не дремали. Основной упрек звучал следующим образом: обезьяны используют человеческий язык исключительно для общения с экспериментаторами. В естественных условиях высшие приматы довольствуются богатым инвентарем мимических, акустических и жестикуляционных средств, которые не имеют ничего общего с коммуникативным поведением человека. Шимпанзе в состоянии сообразить, как должна выглядеть «удочка» для термитов, и легко обрабатывает заготовку, доводя ее до нужной кондиции. Молодые животные, с уважением поглядывая на мэтра, копируют его поведение и после нескольких неудачных попыток без труда добиваются желаемого результата. Другими словами, все знают, как следует поступить, но не могут преподнести заученное в знаковой форме. Никто не может сказать, что это «палка для термитов» или хотя бы просто скомандовать: «Сорви ветку!» Вот если бы приматы уселись в кружок и обсудили, что именно они собираются делать, тогда неудобные вопросы отпали бы сами собой.
Однако события неожиданно повернулись так, что скептикам пришлось несколько поумерить пыл. Волею случая Уошо пришлось воспитывать десятимесячного приемыша по имени Лулис. Разумеется, исследователи не преминули воспользоваться уникальным шансом: были приняты экстраординарные меры, чтобы малыш не мог увидеть языковых жестов ни от кого, кроме матери. И что же получилось в результате?
Процитируем в очередной раз Э. П. Фридмана: «Через месяц Лулис знал шесть знаков! Уошо научила своего детеныша жестовому языку людей. Иногда Лулис усваивал язык, подражая матери (имитация, что характерно и для детей), но было замечено, что самка и преднамеренно обучала маленького... Затем малыш начал спонтанно сам комбинировать слова.
Он усваивал жестовый язык с тем же успехом, что и сама Уошо, и Коко, обучавшиеся людьми!»
Как ни крути, но приходится признать, что обезьяны способны давать символические обозначения предметам или явлениям, а также оперировать и мыслить этими символами, вычленяя смысл из их взаимного расположения. Высшие приматы обнаруживают несомненную способность к овладению синтаксисом, пусть даже в самом элементарном виде. Поэтому о непроходимой пропасти, лежащей между Homo sapiens и человекообразными обезьянами, сегодня говорить уже не приходится. Речь скорее должна идти не о рубиконе, разделившем представителей одного рода, а о своеобразной преемственности. Отечественный филолог Б. В. Якушкин пишет: «Для нас очевидно, что шимпанзе способны употреблять знаки с переносом значений, создавать новые знаки некоторых видов, синтаксировать знаковые конструкции и, может быть, употреблять знаки в чистом виде, без обозначаемых предметов. Все это позволяет нам более обоснованно сказать, что знаковое поведение шимпанзе во многом аналогично знаковому поведению человека».
Коротко и ясно. На построениях креационистов, возводящих непреодолимую стену между венцом творения и прочей божьей тварью, можно с чистой совестью поставить жирный крест. Если суммировать все доступные на сегодняшний день количественные показатели биологического сходства человека с остальным животным миром, то окажется, что в процентном отношении оно составляет с птицами примерно 10 %, с грызунами – 20 %, с млекопитающими (не приматами) – 30—40 %, с полуобезьянами – до 50 %, с низшими обезьянами – 50—75 %, а с человекообразными приматами – 90—99 %. Поэтому с полным правом можно сделать вывод об отсутствии качественных различий между человеком и высшими обезьянами. Во всяком случае, все имеющиеся в нашем распоряжении надежно установленные факты в широком диапазоне – от анатомии, физиологии и генетики до молекулярной биологии и нейропсихологии – свидетельствуют об этом совершенно однозначно. А ведь мы еще ни слова не сказали об огромном количестве врожденных поведенческих программ, которые роднят нас не только с приматами, но и с многочисленными меньшими братьями из числа высших млекопитающих! Впрочем, этой увлекательной теме будет посвящена отдельная глава.
Не нужно делать вид, что в проблематике антропогенеза отсутствуют узкие места. Если с прямохождением и орудийной деятельностью худо-бедно удалось разобраться, то языковые способности человека по-прежнему остаются тайной за семью печатями. Гипотез на этот счет существует видимо-невидимо, но ответа на сей сакраментальный вопрос как не было, так и нет. Мы не сильно погрешим против истины, если скажем, что реальным качественным отличием интеллекта человека следует считать членораздельную речь. Именно речь, поскольку символические языки разной степени сложности существуют у многих видов млекопитающих. Эксперименты Д. Примака, Гарднеров, Ф. Паттерсон и других убедительно показали, что шимпанзе способны овладеть человеческой речью, но беда в том, что в естественных условиях их система коммуникации организована принципиально иначе. Другими словами, необходимый когнитивный потенциал для овладения речью у высших приматов имеется, а вот некий неуловимый радикал, позволяющий слить речь и мышление в единое целое, напрочь отсутствует. Обезьяны легко усваивают достаточное количество символов и без особого труда выучивают правила их комбинирования, они могут общаться на этом суржике не только с экспериментатором, но и друг с другом, однако решают эту задачу (в отличие от ребенка) как сугубо интеллектуальную, как своего рода тест на сообразительность. Врожденных программ для анализа языка у них нет, поэтому опыты с обезьяньим речетворчеством ничего не могут сказать нам о том, как возникал и развивался язык в естественных условиях. Более или менее понятен только магистральный путь антропоидов в сторону очеловечивания. По всей видимости, работало сразу несколько факторов: манипуляторная активность приматов (умение выделить существенные признаки изучаемого предмета), жестовая и звуковая сигнализация, сложные социальные отношения в больших группах, своеобразная биологически обусловленная ущербность (являясь по преимуществу собирателями, древние антропоиды ежечасно были вынуждены находить нетривиальные решения в нестандартных ситуациях), не жестко заданные программы брачного поведения и др. Гадать на кофейной гуще можно сколько угодно, но когда и каким именно образом совершился удивительный переход от примитивной звуковой сигнализации к членораздельной речи, мы, похоже, узнаем не скоро.
Вполне вероятно, что решающую роль в этом повороте сыграл широко известный феномен «чуть-чуть». Художники и писатели о нем знают не понаслышке: достаточно убрать лишнюю деталь на полотне или слегка видоизменить фразу, чтобы произведение сразу же заиграло новыми красками. Один-единственный штрих превращает неуклюжую поделку в шедевр. В терминах точных наук это аналог фазового перехода: воду можно достаточно долго охлаждать или нагревать, но по пересечении некоторого малозаметного рубежа (плюс-минус 1—2°) она немедленно обращается в лед или пар. Когда система находится в положении неустойчивого равновесия (специалисты называют такие развилки точками бифуркации), достаточно незначительного толчка, чтобы она нечувствительно перешла в новое качество.
Вопрос о том, каким образом бестолковой обезьяне удалось одним великолепным прыжком перемахнуть пропасть немоты, разделяющую бессловесных приматов и говорящее человечество, лишен практического смысла. С таким же точно успехом можно спросить, почему первобытные люди с упорством, достойным лучшего применения, на протяжении десятков тысяч лет обтачивали неподатливые кремни, вместо того чтобы сразу начать возделывать землю и одомашнивать скот. До сегодняшнего дня никто ничего не знает о механизмах действия первого начала термодинамики. Просто все процессы происходят так, что энергия сохраняется. Вот и здесь мы, похоже, сталкиваемся приблизительно с тем же самым явлением: неторопливые биосферные процессы протекают таким образом, чтобы накопившаяся инерция в час «икс» позволила совершиться фазовому переходу. В верхнем палеолите звоночек, надо полагать, еще не прозвенел. Исподволь растущая социальность (понимаемая весьма широко) еще только готовилась выпорхнуть и пустить первые многообещающие побеги.
Коротко подытожим сказанное. С точки зрения современной науки, не существует никаких качественных биологических отличий между высшими приматами и человеком. Вынырнувшая из-под спуда социальность многократно ускорила эволюцию рода Homo – и только. Неистребимое животное начало, доставшееся нам в наследство, при этом никуда не делось и время от времени властно диктует свои правила игры, в чем нам еще не раз будет возможность удостовериться. Поскреби слегка человека – и без труда обнаружишь притаившегося на дне души зверя. Факты, накопленные современным естествознанием, таковы, что не оставляют камня на камне от теологических версий антропогенеза. Высшие приматы и Homo sapiens – ближайшие родственники, и с этим, увы, ничего не поделаешь. Сомневаться в этом сегодня даже как-то не совсем прилично. С таким же успехом можно не верить в таблицу умножения, игнорировать закон сохранения энергии или настаивать на истинности геоцентрической модели Птолемея...
В ЖЕЛТОЙ ЖАРКОЙ АФРИКЕ
В наши дни подавляющее большинство специалистов считают, что прародиной человечества была Восточная и Юго-Восточная Африка. Однако первые находки ископаемых человекоподобных существ, которые могли бы претендовать на роль недостающего звена между высшими приматами и собственно людьми, были обнаружены отнюдь не в Африке, а в Юго-Восточной Азии, на острове Ява. В 1891 году голландский антрополог Эжен Дюбуа (1858– 1940) близ деревушки Триниль, что на западном побережье острова, выкопал примитивный череп и бедренную кость нашего далекого предка. Это доисторическое существо, вполне уверенно ходившее на двух ногах, назвали питекантропом, то есть обезьяночеловеком. Справедливости ради следует сказать, что слово «питекантроп» выдумал неутомимый немецкий биолог Эрнст Геккель (1834—1919), еще в 1866 году предложивший на суд почтеннейшей публики добротный латинский термин – «питекантропус алалус», что в переводе означает «обезьяночеловек, не обладающий речью». Дело было за малым – найти реального обезьяночеловека, поскольку ископаемые останки неандертальца, обнаруженные в 1856 году, не привлекли внимания научного сообщества.
Дюбуа назвал своего «первенца» питекантропом прямоходящим (Pithecanthropus erectus), ибо его великолепное бедро не оставляло сомнений в том, что он ходил куда прямее иных наших современников. А вот череп явно подкачал – его объем не превышал 900 см3, что много меньше, чем у нас с вами (примерно 1400 см3). Но по сравнению с обезьяньим он был чудовищно велик: средний объем черепной коробки у современных горилл составляет, как мы знаем, около 500 см3. Кроме того, в строении черепа питекантропа обнаруживается множество архаических черт: скошенный покатый лоб, выраженный надглазничный валик, очень широкие носовые кости, отсутствие подбородочного выступа, тяжелая нижняя челюсть и бросающаяся в глаза вытянутость и уплощенность черепной коробки, то есть отчетливое преобладание длины черепа над его высотой. Но нельзя же все сразу! Человек прямоходящий жил около миллиона лет назад, и было бы верхом наивности полагать, что в столь отдаленную эпоху по земле ходили истинные арийцы с безупречным профилем.
Плоский череп доисторического яванца никаких нареканий вызвать не мог. Его очевидная примитивность была выше всех похвал и позволяла питекантропу достойно занять вакантное место в длинном ряду обезьяноподобных предков. Но вот с бедром, изящным и совершенным бедром яванского гоминида, вышла безобразная неувязка. Ох уж это бедро! Оно выглядело возмутительно человеческим для такой сравнительно небольшой и архаической головы. Тогда считалось само собой разумеющимся, что обезьяна на пути в люди распрямлялась постепенно, поэтому далекие предки людей современного типа еще долгое время были обречены неуклюже ковылять «на полусогнутых». Инерция этого стереотипа оказалась столь велика, что соответствующие картинки исправно кочевали из учебника в учебник еще во второй половине XX столетия. А вот яванский питекантроп одним махом перечеркнул удобную кабинетную схему, решительно расправил плечи и сразу же зашагал по просторам родной планеты торжественно и гордо. Это сегодня мы знаем, что прямохождение возникло давным-давно, задолго до первых питекантропов, еще в те баснословные времена, когда так называемые третичные приматы только-только становились на дорогу очеловечивания. Но на рубеже веков подобного рода утверждение выглядело откровенной ересью и ни в коем случае не могло быть воспринято всерьез.
Короче говоря, Э. Дюбуа поначалу пришлось несладко. Он был как Генрих Шлиман, который поехал открывать легендарную Трою, вооружившись небольшим саквояжем и томиком Гомера. Извлеченные из-под спуда доисторические кости подверглись ревнивому ощупыванию и разглядыванию. Специалисты долго судили да рядили, перебирая в горсти ископаемые зубы, обломки черепной крышки и вертя в разные стороны замечательное прямое бедро яванского гоминида. Если в отношении черепа и зубов доисторического Homo уважаемый синклит рассобачился, переругался самым неприличным образом, будучи не в силах прийти к единому мнению, то бедренная кость произвела самый настоящий фурор: 13 депутатов ученого сословия нашли ее человеческой, а 6 депутатов высказались за промежуточное существо. Против голосовал только один-единственный человек. Это был великий Рудольф Вирхов (1821—1902), создатель теории целлюлярной патологии и основоположник современной медицины, а по совместительству решительный противник новомодных обезьяньих штучек. Вердикт корифея был тяжел, как пудовая гиря: ископаемые кости принадлежат гигантскому гиббону, а прямая походка ровным счетом ничего не доказывает, поскольку упомянутый гиббон ходил на двух ногах и так постепенно приучился к двуногости. «Умный» череп питекантропа Вирхов тоже забраковал: под давлением земных слоев он, дескать, мог трансформироваться самым неожиданным образом.
Но энтузиасты продолжали усердно копать, и на свет божий являлось все больше костного материала, который никак не укладывался в общепринятую парадигму и настоятельно требовал непредвзятого истолкования. В период с 1927 по 1937 год проводились раскопки в пещерах Чжоукоудянь, которые располагаются в 47 километрах к северо-западу от Пекина. В этих карстовых пустотах, изъевших 128-метровый холм, усилиями канадца Дэвидсона Блэка (1884—1934) были найдены останки древнейших людей, живших здесь оседло на протяжении по крайней мере нескольких тысяч лет.
Эти люди, заселившие пещеры примерно 400 тысяч лет назад, были не только искусными охотниками, но и умели поддерживать огонь, о чем свидетельствуют обугленные кости крупных хищников и толстый слой золы. Добывать огонь трением человек в ту далекую эпоху, по всей видимости, еще не научился, и жаркие костры неугасимо горели день и ночь. Неразличимые, как близнецы, неспешно текли столетия, люди рождались, жили и умирали, поколение сменялось поколением, а пламя, поддерживаемое первобытными часовыми, продолжало рассеивать мрак холодных пещер.