Страница:
Тут-то я переехал в столицу и тоже погрузился в учебу, работу, в свою семью, а главное, в творчество, единственно в коем видел свое предназначение. И уже зрели будущие непреклонные враги, завистники, хромоногоголовые придурки, без которых, видимо, не обходится ни одна биография великого человека. Итак, налицо были явные сдвиги, казалось, вот-вот и я ухвачу за хвост Жар-птицу всесоюзной, а затем и мировой известности...
Наверное, Нина как-то все-таки успевала следить за моими успехами при всей своей занятости и моей неотзывчивости; знала, где я работаю, поскольку однажды в редакции газеты "Макулатура и жизнь" раздался телефонный звонок, и Ниночка, возникнув их небытия, сообщила довольно кокетливо, что её театр в Москве на гастролях, и она очень хочет со мной увидеться, но только при одном условии - не приходить на спектакли, чтобы не смущать её своим присутствием, мол, она сразу же почувствует, если я буду в зале, и может сбиться с роли. А после гастролей, пожалуйста. Она будет ждать меня в гостиничном номере, чтобы погрузиться в сладостные воспоминания.
"Какие нежности при нашей бедности!" - ни с того ни с сего промелькнуло у меня в голове, но тут же отвлекли какие-то важные редакционные хлопоты. Эх, надо было бы к случаю вспомнить: не возвращаются к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете нет. Как, впрочем, давно нет и нас, прежних. Только тени истово рыщут в поисках своих оригиналов, своих владельцев и, не находя, пытаются картинно надувать отсутствующие щеки.
В пятницу я как штык был в условленное время в гостинице "Урал, что располагается неподалеку от Курского вокзала, куда прибывают и откуда убывают поезда в мой родной город. Желтые хризантемы, купленные мной, трепетали на ветру, как заморские флаги, и Нина, словно Чио-чио-сан ждала меня у входа. Энергично проникнув внутрь мимо бдительного швейцара и войдя в стандартный двуместный номер, предусмотрительно покинутый Нининой товаркой для-ради нашего долгожданного уединения, я торжественно выставил на лакированный низкий журнальный столик традиционный набор осторожного любовника: шампанское и конфеты и только потом пригляделся к своей давней подружке. Время её явно не пощадило: она пополнела, мягко сказать, чуть не вдвое и прежнее худенькое сексапильное тельце превратилось в массивное бабье тулово, к которому были приставлены коротенькие окорока ручек и ножек. Только голос звучал по-прежнему нежно, не тронутый распадом, да в глазах иногда мелькала знакомая лукавая искорка.
Я, однако, не поддался панике, привычно и артистично открыл бутылку, разлил желтоватое пенное содержимое по стаканам и провозгласил бодро традиционный тост начинающих алкоголиков: "Со свиданьицем!" Зажурчал ручеек доверительной беседы. Мы увлеклись воспоминаниями, и разгоряченный вином я был почти готов к очередному подвигу, как вдруг среди говорливого ручейка послышался немелодичный скрежет, перешедший чуть ли не в. камнепад. Нина рассказывала о своей безрадостной семейной жизни. Её дотоле религиозно-озабоченный богобоязненный супруг, друживший в основном со священниками, начал вдруг попивать о третьем годе брака и мимоходом заразил благоверную гонореей. Мало того, обвинил её же в измене и своей неблаговидной болезни. Нинин темперамент последнего удара не перенёс. Дело закончилось разводом.
- Да ты не бойся, я давно вылечилась, - простодушно успокоила она, заметив, что я непроизвольно дернулся при упоминании о болезни. "Спасибо, как-то не хочется", - возможно, и следовало бы полушутя ответить, но язык мой присох к гортани, и, выдержав для приличия пять-десять минут, я бежал из гостиницы быстрее лани, быстрей, чем сокол от орла. И не видел с тех пор Ниночку никогда. Что-то она сейчас поделывает, уже бабушка, наверное? И только несколько стихотворений осталось о ней на память, тлеющие, мерцающие, как угли былого костра.
Серебряными гроздьями нахохлились созвездья. Не звезды люди - врозь они, когда бы надо вместе. А надо ли?
НРАВ
У моей любви изменчивый нрав. Крутой, как кипяток. Трудно быть моею женщиной - как под пытки, как под ток... Сам бы этого не смог! Милая, решилась?! Надо же тоже мужество иметь - ради краткосрочной радости ночью черной, утром радужным долгую печаль терпеть. Вся ты светишься, счастливая. Глажу волосы твои. О, продлись же, торопливое состояние любви!
ЗВЕЗДЫ
Черемухи запах щемящий затронул не только меня... Весь город, как роща шумящий, к исходу июньского дня в бутыли, петлицы и вазы зеленые ветки продел, и праздничным сделался сразу и сразу же помолодел. Тяжелые белые гроздья, как клипсы, свисали с ветвей, и белые-белые звезды прорезали сумрак аллей... И сердце щемя и тревожа, лишая покоя и сна, на спутницу чем-то похожа, шла в поздних веснушках весна. Растаяли звездочки снега, и нынче в проснувшийся сад с ночного июньского неба цветочные звезды летят...
РОЛЬ
"Ты так играла эту роль..."
Борис Пастернак
Ты так играла эту роль - не изменяла, изменяясь... И мне осталась только малость - два слога - имени пароль. Я повторял его чуть свет, с постели вставши, на работе, я замирал на повороте, страшась увидеть силуэт знакомый, к вящей неохоте твоей... Чудес, конечно, нет. Но вы меня легко поймете...
Я узнавал тебя во всех прохожих женщинах, цыганках - твой профиль огненной чеканки и радостный жемчужный смех... Я умолял тебя: играй! Но был суфлёр уже не нужен, ты затвердила роль, к тому же со мною горя через край!
СЛАЩЕ ВИНА
Губы твои - слаще вина, волосы - черная вьюга... Темною страстью пои допьяна, радость моя и подруга! Сердце очистив от ржи и от лжи, вся дуновенья мгновенней - руки на плечи легко положи и - остановится время...
Не остановится. Даже когда душу мольбою унижу; зыбкое, словно в ладонях вода, будущее увижу, где ты - чужая судьба и жена... Время врачует порезы. Месяц, другой - и отвык от вина, лучшее качество - трезвость. Трезвым легко рассуждать о любви, мелочь любая видна им, только вот руки опять не свои, только опять вспоминаю губы твои - слаще вина, волосы черная вьюга...
Нас раскидает... Чья тут вина? Север не сходится с югом... Будь же тот счастлив, кому довелось, выучив звонкое имя, теплой ладонью коснуться волос угольных, буйных, любимых...
САГА О МАЙСКОМ ЛИВНЕ
Дождик - майская простуда, льющая как из ведра... Господи, какое чудо для адамова ребра! Спутница моя вприпрыжку разом вырвалась вперед. С ней играет в кошки-мышки дождик, осторожный кот. Цепок зверь. Безмерна точность. Вмиг изловит без труда. И мурлычет в водосточных трубах бурная вода.
О, умытая громада стали, камня и стекла! Неужели ты не рада, что печаль твоя стекла?! Магазины протирают запотевшие очки, и машины раскрывают шире яркие зрачки.
Царство малое озона, миг помедли, очаруй... Каждый вздох во время оно опьянит, как поцелуй. Что природная стихия перед женской красотой?! Были волосы сухие, стали - ливень золотой. Были руки, были губы, были нежные слова, а сейчас - деревьев купы и зеленая листва.
Пусть крутящейся воронкой исчезает впереди спутница моя, девчонка... Ветер, ей не повреди! Мне ли мерить чутким взглядом все подробности игры; дождик, милый, вот я - рядом, может, вцепишься в вихры! Гребнем яростным причесан, стану, может, хоть на миг ближним лесом, дальним плёсом, взмою птицей напрямик.
Независим и зависим от высоких облаков, верхом брызнул, дунул низом дождь разок и был таков. Словно девушки затылок промелькнул в полдневный жар, выронив десяток шпилек на зеркальный тротуар.
ТАТАРСКИЙ РАЙ
Этому странному выражению уже лет пятнадцать, не меньше. В какую-то из встреч Нового года я упился и обкурился до беспамятства, провалился почему-то в магометанские сны, впрочем, потом понял цепочку ассоциаций. Проснулся под ёлкой на полу, застланном орнаментированным ковровым покрытием. Жена со смехом и плохо скрываемым презрением спросила:
- Ну, как спалось, голубчик?
- А что такое? - по своей излюбленной привычке вопросом на вопрос ответил я.
- Да ты во сне всё про татарский рай бормотал... Эк тебя угораздило! Спиваешься потихоньку. Скоро и чертики привидятся.
И я вспомнил, что минувшей осенью был в Алма-Ате, доводя до совершенства очередную книгу переводов с казахского, общался с однокурсником по институту, который принимал меня и в своем доме, и в гости вывозил. И были мы с ним в огромной квартире, обвешанной и устланной коврами, где практически почти не было мебели, что, надо заметить, меня все-таки удивило. Хотя Восток, известно, дело тонкое. Пили, читали стихи. Гурий не было. Хозяйка, женщина бальзаковского возраста и подруга моего однокурсника, была, естественно, не в счет. Одно воображение и призраки неосуществленных желаний. То, что мне никогда не изменяет.
Долго меня этот "татарский рай" преследовал. Жена - несомненная артистка от природы, хотя и философ по профессии, но долгие годы невольного наблюдения за столь никчемным существом, как муж-поэт, муж - вечный мальчик и, увы, не слуга, выработали у неё склонность к пародированию, передразниванию самых возвышенных предметов, что уж тут с чепухой церемониться - никак не могла его забыть. Почему-то серьезное забывается, а чепуха впечатывается крепко-накрепко и сидит потом невыводимой занозой.
Так вот была у меня, Владимира Михайловича Гордина, прелюбопытная татарочка. Звали её Римма, а любопытного в наших отношениях было то, что если исключить слабый сексуальный акцент, то основным связующим звеном были, как ни странно, вполне дружеские чувства.
Встретил я Римму утром в метро, как сейчас помню. Низкорослая, но ладно выточенная, смотрелась она как миниатюрная индийская статуэтка красного дерева. Блеск агатовых глаз, как бы омытых утренней росой бытия, заставлял вспомнить о ягодах черной смородины или темной-темной вишни. Свежие полураскрытые губы, между которыми пробегал порой ящеркой розовый юркий язычок, казались коралловыми украшениями; щеки также напоминали своей желтовато-оранжевой бархатистостью экзотические плоды, например, персик.
Римма при первой нашей встрече была расстроена. Что-то у неё не заладилось с другом, и она мгновенно согласилась вышибить клин клином при моем посильном участии. Мы отправились ко мне. Жил я тогда один. Сели за стол, чуть-чуть выпили (Римма, впрочем, этим занятием не увлекалась). И через 10-15 минут оживленно болтали ни о чем в моей холостяцкой постели. Её старательная нежность пополам с цирковой эквилибристикой или спортивной гимнастикой с легкой долей массажа меня умилили. Особенно хорошо она смотрелась в позе "маленькой Веры" (причем задолго до выхода этого нашумевшего фильма, преобразовавшего в нужном направлении массовое сознание постсоветских секскультурников). Затем мы поехали в "Прагу". Хотелось порадовать, как-то отблагодарить девушку, без ломания отбросившую свое дурное настроение и дарящую безмятежный покой и ласку без задней мысли и откровенной купли-продажи.
В ресторане Римма рассказала мне, что родом она из Нижневартовска, нефтяной столицы Сибири, после школы приехала поступать в театральное училище, но не добрала баллов и сейчас работает приемщицей белья в прачечной на Кутузовском проспекте. Живет в общежитии около Киевского вокзала (оказывается, коммунальное хозяйство Москвы настолько испытывало тогда недостаток кадров, что даже был открыт лимит на прописку недостающих работников). У неё в Москве жила тётка, сестра матери, и она в основном обитала у тетки, ведь общежитие далеко не подарок. Но тетка заметила романтические (и не только) отношения между Риммой и собственным единственным сыном, т. е. кузеном, и выгнала бедную набедокурившую родственницу взашей. Встречи вне теткиного дома быстро иссякли, ибо кузен-однолеток был ленив и нелюбопытен (особенно удовлетворив самое первое и сладкое любопытство), как и большинство наших сограждан издревле, чай, Пушкин не зря отметил сие (лень и нелюбопытство) в качестве главных черт великороссов, в кои незаметно, впрочем, влились орды Римминых соплеменников.
Мы стали изредка встречаться, то бишь, когда мне было удобно, я вызывал телефонным звонком Римму на свидание, и помимо постельной гимнастики мы посещали поочередно ресторанные заведения, отрываясь на этих экскурсиях на полную катушку. Надо заметить, что Римма никогда у меня не оставалась на всю ночь (подозреваю, что действительно, как она сама как-то проговорилась, за ней присматривали), даже в 2-3 часа ночи она всегда уезжала на такси, за которое сама же гордо расплачивалась. Сколько я ни предлагал ей денег, она никогда не брала. Судя по разговорам, она подрабатывала извечным женским способом, специализируясь почему-то на испанцах. Впрочем, это мои домыслы, я мог и ошибиться.
Прошло несколько лет. Римма округлилась: доверчивое выражение подросткового лица исчезло; пополнели даже пальчики рук, на которых зажелтели золотые перстеньки, прошу прощения, но они стали похожи на кремлевские сосиски. Заметьте, похожи все-таки на изысканные кремлевские изделия, а не на общепитовские. Зато к очередной зиме появилась шикарная шубка, чуть ли не норковая. Это сейчас каждая вторая москвичка (по статистическим выкладкам демороссов) щеголяет в меховом облачении, а лет десять назад попробуйте-ка сначала отыскать лисий или хотя бы нутриевый полушубок в свободной продаже, а потом ещё собери на это чудо деньги. Вот ведь какой парадокс получается: зарабатываем всё меньше, по полгода и году зарплату не выплачивают, а живём всё богаче, одеваемся все наряднее. Кое-кто, наверное, активно подрабатывает, но все равно парадокс. Раньше же другой парадокс имел место: в магазинах продуктов было шаром покати, а холодильники у всех были набиты, как говорится, по завязку.
Была, значит, то ли зима на исходе, то ли ранняя-ранняя весна в самом начале. В столицу приехал очередной мой приятель-художник, и мы с Риммой навестили его в гостинице "Россия". Была как бы светская беседа, естественно, алкоголь (в меру), чаепитие, всё как у людей. Я на пари сочинял акростихи на каждого из участвующих в действе. Поверьте, было весело. Приятель попробовал аккуратно поволочиться за моей спутницей, поподбивал клинья, но получил вежливый отказ. Я тоже распалился, завел подружку в ванную, но она почему-то и у меня вывернулась. Заполночь мы вышли на улицу, и Римма впервые не поехала ко мне. Отговорилась какими-то важными пустяками. А когда через пару месяцев я позвонил ей снова, узнав, кстати, что она получила повышение по службе (из приемщицы стала заведующей), она почти в самом начале разговора выпалила:
- А тебе повезло, что последний раз у нас ничего не было.
- ?
- Было у меня, знаешь, нехорошее предчувствие. Смутное подозрение. Пошла на другой день к врачу, а он обнаружил гонорею. Но ты не бойся, я уже вылечилась.
И всё, братцы, кончилась наша дружба. Я не звонил Римме несколько лет, а когда со скуки набрал номер прачечной, оказалось, там давно другая фирма, совместное испано-русское предприятие, так сказать, и никто там не знал никаких концов.
Потерялась моя татарочка в огромном городе, а я так любил порой пошутить с ней на тему сексуальных национальных особенностей восточных красавиц и особенностей нашей национальной сексохоты. И действительно были моменты, когда моя гурия не выполняла мои причуды. Как позже выяснилось, для моего же блага.
Венсеремос, подружка, конечно же, мы прорвёмся, мы победим! Патриа о муэрте! И все прачечные мира станут заповедниками нежных чувств, и татарский рай приснится хотя бы однажды перепившему неудачнику, и ему за это не попадёт по первое число, а даже дадут опохмелиться в честь очередного Нового года.
БЛАЖЬ
Удивительное дело, завелась такая блажь и шумела, и горела, и, как нитка, не рвалась. Захотелось, вот ведь чудо, не кино в субботний день, захотелось встретить губы незнакомые совсем.
Чтобы дрогнула улыбка, как задетая вода, не пропала, а впиталась навсегда углами рта. Чтобы помнилось зимою, летом, осенью, весной, что столкнулся ты с самою вечной женской Красотой.
И устав от дел служебных, ты б соседу говорил о лице её волшебном без румян и без белил.
СОЛНЕЧНЫЙ ДОЖДЬ
И ветр возвращается снова на прежние круги свои, и юно волшебное слово единой и вечной любви. Не смыть поцелуя вовеки, объятья вовек не разжать, закрыты влюбленные веки, и пальцы прозрели опять
Любимая! Шорох столетий пронзает телесную дрожь, и снова пройдет на рассвете стремительный солнечный дождь. И вновь обрисует любовно твои дорогие черты...
Зажмурюсь, чтоб не было больно от блеска твоей красоты. И вновь про себя, как заклятье, я имя твое повторю, и вновь прошумит твое платье, встречая, как прежде, зарю. И ветр возвращается снова на прежние круги свои, и юно волшебное слово единой и вечной любви!
ЧУЖИЕ РУКИ
Порой, ожесточась, со скуки сначала вроде бы легко дыханьем греть чужие руки, в мечтах от дома далеко. Приятна теплота объятья, волнует радужная новь; но шелест губ и шорох платья лишь имитируют любовь! И не заметишь, как мельчаешь, как окружит одно и то ж: ложь в каждом слове, ложь в молчанье, в поглаживанье тоже ложь...
Едва ль для настоящей страсти друзья случайные годны, старательные как гимнасты, как манекены холодны. И только дрожь замолкнет в теле, заметишь, тяжело дыша, что оба - словно опустели: кровь отошла, ушла душа... И тяготясь уже друг другом, проститесь, позабыв тотчас чужое имя, голос, руки и - не заметив цвета глаз.
ЛИК
Вглядевшись в зеркало ночное, казалось - сонного - пруда, я сразу понял, что покоя не знает черная вода. Какая бешеная сила сокрыта в бездне молодой! Лишь миг о милости молила и вновь бесчинствует волной. Она накатывает грозно, равно темна и холодна... Но чей знакомый образ создан? Что всплыло в памяти со дна? И почему не отступаю; откуда этот жар в крови, как будто волосы ласкаю ночные, буйные, твои...
Я знаю: скоро стихнет разом... Вся ярость выгорит дотла. Как будто обретает разум - опять покорна и светла... Пусть женской ревности нелепей порыв встревоженной воды, но это - женской страсти слепок, твои бессмертные черты... И не затем ли бились воды, натягивая мысли нить, чтоб в смутном зеркале природы лик человеческий явить?!
СИЛОК
Разрывая душевный силок, в гераклитовой тьме озоруя, я не смог, я не смог, я не смог смыть следы твоего поцелуя. Понимаю, что год - это миг для вселенной. О счастье ни звука. Но надежно в сознанье проник миг, что год мы в объятьях друг друга. Ради этого следует жить. Уходить и опять возвращаться. Всё наносное смыть и забыть. И прощать. И навек не прощаться.
КИСЛОТНЫЕ ДАЧИ, ИЛИ КАК Я ОТЧИМА ХОРОНИЛ
I
Странно человек устроен: докопаться до подсознания и Фрейд не всегда поможет. У меня порой бывали такие мысли и фантазии, что, проанализировав, сам не раз диву давался. Так, в три года от роду я утверждал, что всенепременно буду врачом и писателем, но все десять лет учебы в школе никогда к подобного рода занятиям не стремился и не готовился. Примерно в те же годы я твердил, что у меня скоро будет сестра Нина, и через два года она действительно появилась. Не буду утомлять перечислением совпадений и угадываний, замечу, кстати, что все мои предчувствия и телепатические способности ни разу не дали возможности выиграть в лотерею и не уберегли от неприятностей; более того, заведомо вроде бы зная, где меня подстерегает опасность и, пытаясь изо всех сил её избежать, я всё равно вляпывался в неприятность с широко раскрытыми глазами, всеми конечностями и в полном сознании, что соответственно нисколько не уменьшало боль от поражения, а напротив её только усиливало.
Точно так же две недели назад я затеялся ни с того ни с сего сочинять очередной рассказ из жизни некоего Владимира Михайловича Гордина, то бишь меня самого любимого, и, подыскивая достойный выход из фантасмагорической ситуации, придумал эффектную концовку в духе раннего Набокова, когда мой литературный двойник попадает на кладбище, где натыкается на свежую могилу отца. Писалось сие в день рождения дочери Златы, и незаконченный рассказ лег на стол в черновике, не удосуженный перебеливания на машинке. А через день в шесть утра жену разбудил телефонный звонок ("Из Парижа", - решила она. Там как раз обретались дочь с зятем). Сняв трубку, Марианна немедленно разбудила меня, сказав:
- Михаил Андреевич умер. Мать звонила. Надо срочно ехать. Вставай. Одевайся.
Почти два года назад похоронив тестя, я все равно был не готов к сегодняшним действиям. Побросав в сумку разную ерунду, взяв с собой почти все наличные деньги, я махнул на Курский вокзал, чтобы с первым же проходящим поездом отправиться в город детства. Билеты были только в плацкартный вагон, причем на верхние полки, но кто перед лицом вечности думает о минутном; через два часа я уже трясся в скором поезде "Малахит" (Москва - Нижний Тагил). Соседями моими оказались п-ская модельерша, средней привлекательности дама, чье имя я сразу же забыл, которая, тем не менее, на удивление прилично разбиралась в современной песне, и супружеская пара: композитор Олег и его жена Ольга, которая давно дирижировала только собственным мужем и растила двух сыновей, гостящих сейчас на даче у родителей Олега где-то под Верещагино, а, между прочим, была однокурсницей своего мужа, также закончив дирижерское отделение. Олег был моим земляком, а Ольга - коренной москвичкой. Почти сутки они склоняли меня совместно сочинять детские, юмористические песни, я даже сдался и был готов подарить любые тексты, но все они находились в Москве, а поезд неуклонно приближался к столице Западного Урала.
Надо заметить, если первые годы после переселения в Москву (двадцать два года тому назад) я бывал в родном городе не чаще одного раза в 5-7 лет, то последние несколько лет практически ежегодно. Преклонный возраст родителей обязывал. Последний раз я навещал их восемь месяцев назад, устроив командировку от издательства и, умудрившись прожить в гостях чуть не три недели. Надо сказать, что попутно я лечил зубы, крайне неудачно, у давней знакомой жены и тещи, но это явно другая история.
Уезжал я тогда с тягостным чувством, что мать - не жилец и уйдет первой, что ставило меня в жуткие нравственные коллизии; дело в том, что моя младшая сестра, как и я, в поисках счастья, влекомая мужем-офицером, военным врачом, исколесила пол-Союза и остановила давно свой выбор на благодатной тогда Украине, последние годы она жила в маленьком зеленом городке близ Львова, носящем славную фамилию широкоизвестного гетмана, на дух не выносила отца (ей, впрочем, единокровного) и не собиралась его "доводить", мне же при таком раскладе брать в свой дом давнего обидчика тоже не хотелось, но сознавать, что пасынок позволил отчиму умирать в доме престарелых, было если не совестно, то малоприятно.
Судьба распорядилась по-своему и вполне милосердно к нам, двум неблагодарным отпрыскам незадачливой фамилии. Отец задохнулся от приступа бронхиальной астмы рано утром (в четыре часа) в воскресенье. Вызванная медбригада не смогла его оживить, несмотря на искусственное дыхание и прочие лечебные процедуры и средства.
2
В родительскую квартиру на пятом этаже я поднялся одним махом. Дверь была полуоткрыта. По квартире сновали худые низкорослые женщины неопределенного возраста в темной одежде. Мать, отечная, заплаканная, оборотила ко мне морщинистое в старческих веснушках лицо:
- Приехал, сыночек. Хорошо. А от Нины с Олегом вестей нет. Давали уже две телеграммы, но без толку.
В комнатах на прежнем месте стояла жалкая мебель, висели ковры многочисленные зеркала были завешены, а тела отца видно не было. На мой молчаливый вопрос одними глазами мать ответила:
- В морге он. Жара стоит страшная. Боялись, что детей не дождется. Тут же все сели за стол в гостиной, пообедали, и я поехал в фирму, ведавшую похоронными услугами в городе. Сопровождала меня, вернее была не только проводником, но и советчиком двоюродная сестре Надя Устинова, старше меня лет на шесть-семь. Я не видел её, по крайней мере, четверть века, за прошедшее время она похудела, стала ниже ростом, как бы усохла. Была она в черном платке, в темном одеянии, похожая на небольшого скуластого жука, молчаливая, но очень точная в своей решимости и решительная в своей точности, в чем мне ещё предстояло убедиться.
Мой похоронный опыт к этому времени исчерпывался присутствием на десятке похорон, нравственно-эмоциональными страданиями по преждевременному уходу знакомых и друзей и только с тестем я отчасти занимался организационной работой: одевал покойного, клал в гроб, нёс его, но основные тяготы всё равно легли на мою бедную жену, она не подпустила меня к ряду узловых дел, боясь, что испорчу дело, не сумею найти нужного языка с исполнителями процедур, поскуплюсь на оплату (грабеж, впрочем, почти узаконенный), впрочем, отчасти просто жалея жалкого невропата, каковым меня не без доли истины считала.
В местной похоронной конторе взаимоотношения с клиентурой были отлажены как конвейер. С помощью старшей кузины (какое забытое слово) я заказал гроб, венки, памятник, катафалк, машину для перевозки гроба в морг и оттуда в квартиру, подписал договор и внёс авансом триста тысяч рублей. Вечером был семейный совет, собрались племянники и племянницы по материнской линии, решали, как расставить силы, примеривали, планировали, утешали мою мать.
3
Ночь прошла без особых происшествий. Утром на машине соседа по лестничной площадке мы с той же Надей отправились в похоронное бюро оплатить услуги могильщиков и зарегистрировать место на кладбище, хотели также съездить на кладбище выбрать конкретное место для могилы поближе к похороненным родственникам, а после этого надо было мчаться в морг забирать отца для последнего прощания.
Наверное, Нина как-то все-таки успевала следить за моими успехами при всей своей занятости и моей неотзывчивости; знала, где я работаю, поскольку однажды в редакции газеты "Макулатура и жизнь" раздался телефонный звонок, и Ниночка, возникнув их небытия, сообщила довольно кокетливо, что её театр в Москве на гастролях, и она очень хочет со мной увидеться, но только при одном условии - не приходить на спектакли, чтобы не смущать её своим присутствием, мол, она сразу же почувствует, если я буду в зале, и может сбиться с роли. А после гастролей, пожалуйста. Она будет ждать меня в гостиничном номере, чтобы погрузиться в сладостные воспоминания.
"Какие нежности при нашей бедности!" - ни с того ни с сего промелькнуло у меня в голове, но тут же отвлекли какие-то важные редакционные хлопоты. Эх, надо было бы к случаю вспомнить: не возвращаются к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете нет. Как, впрочем, давно нет и нас, прежних. Только тени истово рыщут в поисках своих оригиналов, своих владельцев и, не находя, пытаются картинно надувать отсутствующие щеки.
В пятницу я как штык был в условленное время в гостинице "Урал, что располагается неподалеку от Курского вокзала, куда прибывают и откуда убывают поезда в мой родной город. Желтые хризантемы, купленные мной, трепетали на ветру, как заморские флаги, и Нина, словно Чио-чио-сан ждала меня у входа. Энергично проникнув внутрь мимо бдительного швейцара и войдя в стандартный двуместный номер, предусмотрительно покинутый Нининой товаркой для-ради нашего долгожданного уединения, я торжественно выставил на лакированный низкий журнальный столик традиционный набор осторожного любовника: шампанское и конфеты и только потом пригляделся к своей давней подружке. Время её явно не пощадило: она пополнела, мягко сказать, чуть не вдвое и прежнее худенькое сексапильное тельце превратилось в массивное бабье тулово, к которому были приставлены коротенькие окорока ручек и ножек. Только голос звучал по-прежнему нежно, не тронутый распадом, да в глазах иногда мелькала знакомая лукавая искорка.
Я, однако, не поддался панике, привычно и артистично открыл бутылку, разлил желтоватое пенное содержимое по стаканам и провозгласил бодро традиционный тост начинающих алкоголиков: "Со свиданьицем!" Зажурчал ручеек доверительной беседы. Мы увлеклись воспоминаниями, и разгоряченный вином я был почти готов к очередному подвигу, как вдруг среди говорливого ручейка послышался немелодичный скрежет, перешедший чуть ли не в. камнепад. Нина рассказывала о своей безрадостной семейной жизни. Её дотоле религиозно-озабоченный богобоязненный супруг, друживший в основном со священниками, начал вдруг попивать о третьем годе брака и мимоходом заразил благоверную гонореей. Мало того, обвинил её же в измене и своей неблаговидной болезни. Нинин темперамент последнего удара не перенёс. Дело закончилось разводом.
- Да ты не бойся, я давно вылечилась, - простодушно успокоила она, заметив, что я непроизвольно дернулся при упоминании о болезни. "Спасибо, как-то не хочется", - возможно, и следовало бы полушутя ответить, но язык мой присох к гортани, и, выдержав для приличия пять-десять минут, я бежал из гостиницы быстрее лани, быстрей, чем сокол от орла. И не видел с тех пор Ниночку никогда. Что-то она сейчас поделывает, уже бабушка, наверное? И только несколько стихотворений осталось о ней на память, тлеющие, мерцающие, как угли былого костра.
Серебряными гроздьями нахохлились созвездья. Не звезды люди - врозь они, когда бы надо вместе. А надо ли?
НРАВ
У моей любви изменчивый нрав. Крутой, как кипяток. Трудно быть моею женщиной - как под пытки, как под ток... Сам бы этого не смог! Милая, решилась?! Надо же тоже мужество иметь - ради краткосрочной радости ночью черной, утром радужным долгую печаль терпеть. Вся ты светишься, счастливая. Глажу волосы твои. О, продлись же, торопливое состояние любви!
ЗВЕЗДЫ
Черемухи запах щемящий затронул не только меня... Весь город, как роща шумящий, к исходу июньского дня в бутыли, петлицы и вазы зеленые ветки продел, и праздничным сделался сразу и сразу же помолодел. Тяжелые белые гроздья, как клипсы, свисали с ветвей, и белые-белые звезды прорезали сумрак аллей... И сердце щемя и тревожа, лишая покоя и сна, на спутницу чем-то похожа, шла в поздних веснушках весна. Растаяли звездочки снега, и нынче в проснувшийся сад с ночного июньского неба цветочные звезды летят...
РОЛЬ
"Ты так играла эту роль..."
Борис Пастернак
Ты так играла эту роль - не изменяла, изменяясь... И мне осталась только малость - два слога - имени пароль. Я повторял его чуть свет, с постели вставши, на работе, я замирал на повороте, страшась увидеть силуэт знакомый, к вящей неохоте твоей... Чудес, конечно, нет. Но вы меня легко поймете...
Я узнавал тебя во всех прохожих женщинах, цыганках - твой профиль огненной чеканки и радостный жемчужный смех... Я умолял тебя: играй! Но был суфлёр уже не нужен, ты затвердила роль, к тому же со мною горя через край!
СЛАЩЕ ВИНА
Губы твои - слаще вина, волосы - черная вьюга... Темною страстью пои допьяна, радость моя и подруга! Сердце очистив от ржи и от лжи, вся дуновенья мгновенней - руки на плечи легко положи и - остановится время...
Не остановится. Даже когда душу мольбою унижу; зыбкое, словно в ладонях вода, будущее увижу, где ты - чужая судьба и жена... Время врачует порезы. Месяц, другой - и отвык от вина, лучшее качество - трезвость. Трезвым легко рассуждать о любви, мелочь любая видна им, только вот руки опять не свои, только опять вспоминаю губы твои - слаще вина, волосы черная вьюга...
Нас раскидает... Чья тут вина? Север не сходится с югом... Будь же тот счастлив, кому довелось, выучив звонкое имя, теплой ладонью коснуться волос угольных, буйных, любимых...
САГА О МАЙСКОМ ЛИВНЕ
Дождик - майская простуда, льющая как из ведра... Господи, какое чудо для адамова ребра! Спутница моя вприпрыжку разом вырвалась вперед. С ней играет в кошки-мышки дождик, осторожный кот. Цепок зверь. Безмерна точность. Вмиг изловит без труда. И мурлычет в водосточных трубах бурная вода.
О, умытая громада стали, камня и стекла! Неужели ты не рада, что печаль твоя стекла?! Магазины протирают запотевшие очки, и машины раскрывают шире яркие зрачки.
Царство малое озона, миг помедли, очаруй... Каждый вздох во время оно опьянит, как поцелуй. Что природная стихия перед женской красотой?! Были волосы сухие, стали - ливень золотой. Были руки, были губы, были нежные слова, а сейчас - деревьев купы и зеленая листва.
Пусть крутящейся воронкой исчезает впереди спутница моя, девчонка... Ветер, ей не повреди! Мне ли мерить чутким взглядом все подробности игры; дождик, милый, вот я - рядом, может, вцепишься в вихры! Гребнем яростным причесан, стану, может, хоть на миг ближним лесом, дальним плёсом, взмою птицей напрямик.
Независим и зависим от высоких облаков, верхом брызнул, дунул низом дождь разок и был таков. Словно девушки затылок промелькнул в полдневный жар, выронив десяток шпилек на зеркальный тротуар.
ТАТАРСКИЙ РАЙ
Этому странному выражению уже лет пятнадцать, не меньше. В какую-то из встреч Нового года я упился и обкурился до беспамятства, провалился почему-то в магометанские сны, впрочем, потом понял цепочку ассоциаций. Проснулся под ёлкой на полу, застланном орнаментированным ковровым покрытием. Жена со смехом и плохо скрываемым презрением спросила:
- Ну, как спалось, голубчик?
- А что такое? - по своей излюбленной привычке вопросом на вопрос ответил я.
- Да ты во сне всё про татарский рай бормотал... Эк тебя угораздило! Спиваешься потихоньку. Скоро и чертики привидятся.
И я вспомнил, что минувшей осенью был в Алма-Ате, доводя до совершенства очередную книгу переводов с казахского, общался с однокурсником по институту, который принимал меня и в своем доме, и в гости вывозил. И были мы с ним в огромной квартире, обвешанной и устланной коврами, где практически почти не было мебели, что, надо заметить, меня все-таки удивило. Хотя Восток, известно, дело тонкое. Пили, читали стихи. Гурий не было. Хозяйка, женщина бальзаковского возраста и подруга моего однокурсника, была, естественно, не в счет. Одно воображение и призраки неосуществленных желаний. То, что мне никогда не изменяет.
Долго меня этот "татарский рай" преследовал. Жена - несомненная артистка от природы, хотя и философ по профессии, но долгие годы невольного наблюдения за столь никчемным существом, как муж-поэт, муж - вечный мальчик и, увы, не слуга, выработали у неё склонность к пародированию, передразниванию самых возвышенных предметов, что уж тут с чепухой церемониться - никак не могла его забыть. Почему-то серьезное забывается, а чепуха впечатывается крепко-накрепко и сидит потом невыводимой занозой.
Так вот была у меня, Владимира Михайловича Гордина, прелюбопытная татарочка. Звали её Римма, а любопытного в наших отношениях было то, что если исключить слабый сексуальный акцент, то основным связующим звеном были, как ни странно, вполне дружеские чувства.
Встретил я Римму утром в метро, как сейчас помню. Низкорослая, но ладно выточенная, смотрелась она как миниатюрная индийская статуэтка красного дерева. Блеск агатовых глаз, как бы омытых утренней росой бытия, заставлял вспомнить о ягодах черной смородины или темной-темной вишни. Свежие полураскрытые губы, между которыми пробегал порой ящеркой розовый юркий язычок, казались коралловыми украшениями; щеки также напоминали своей желтовато-оранжевой бархатистостью экзотические плоды, например, персик.
Римма при первой нашей встрече была расстроена. Что-то у неё не заладилось с другом, и она мгновенно согласилась вышибить клин клином при моем посильном участии. Мы отправились ко мне. Жил я тогда один. Сели за стол, чуть-чуть выпили (Римма, впрочем, этим занятием не увлекалась). И через 10-15 минут оживленно болтали ни о чем в моей холостяцкой постели. Её старательная нежность пополам с цирковой эквилибристикой или спортивной гимнастикой с легкой долей массажа меня умилили. Особенно хорошо она смотрелась в позе "маленькой Веры" (причем задолго до выхода этого нашумевшего фильма, преобразовавшего в нужном направлении массовое сознание постсоветских секскультурников). Затем мы поехали в "Прагу". Хотелось порадовать, как-то отблагодарить девушку, без ломания отбросившую свое дурное настроение и дарящую безмятежный покой и ласку без задней мысли и откровенной купли-продажи.
В ресторане Римма рассказала мне, что родом она из Нижневартовска, нефтяной столицы Сибири, после школы приехала поступать в театральное училище, но не добрала баллов и сейчас работает приемщицей белья в прачечной на Кутузовском проспекте. Живет в общежитии около Киевского вокзала (оказывается, коммунальное хозяйство Москвы настолько испытывало тогда недостаток кадров, что даже был открыт лимит на прописку недостающих работников). У неё в Москве жила тётка, сестра матери, и она в основном обитала у тетки, ведь общежитие далеко не подарок. Но тетка заметила романтические (и не только) отношения между Риммой и собственным единственным сыном, т. е. кузеном, и выгнала бедную набедокурившую родственницу взашей. Встречи вне теткиного дома быстро иссякли, ибо кузен-однолеток был ленив и нелюбопытен (особенно удовлетворив самое первое и сладкое любопытство), как и большинство наших сограждан издревле, чай, Пушкин не зря отметил сие (лень и нелюбопытство) в качестве главных черт великороссов, в кои незаметно, впрочем, влились орды Римминых соплеменников.
Мы стали изредка встречаться, то бишь, когда мне было удобно, я вызывал телефонным звонком Римму на свидание, и помимо постельной гимнастики мы посещали поочередно ресторанные заведения, отрываясь на этих экскурсиях на полную катушку. Надо заметить, что Римма никогда у меня не оставалась на всю ночь (подозреваю, что действительно, как она сама как-то проговорилась, за ней присматривали), даже в 2-3 часа ночи она всегда уезжала на такси, за которое сама же гордо расплачивалась. Сколько я ни предлагал ей денег, она никогда не брала. Судя по разговорам, она подрабатывала извечным женским способом, специализируясь почему-то на испанцах. Впрочем, это мои домыслы, я мог и ошибиться.
Прошло несколько лет. Римма округлилась: доверчивое выражение подросткового лица исчезло; пополнели даже пальчики рук, на которых зажелтели золотые перстеньки, прошу прощения, но они стали похожи на кремлевские сосиски. Заметьте, похожи все-таки на изысканные кремлевские изделия, а не на общепитовские. Зато к очередной зиме появилась шикарная шубка, чуть ли не норковая. Это сейчас каждая вторая москвичка (по статистическим выкладкам демороссов) щеголяет в меховом облачении, а лет десять назад попробуйте-ка сначала отыскать лисий или хотя бы нутриевый полушубок в свободной продаже, а потом ещё собери на это чудо деньги. Вот ведь какой парадокс получается: зарабатываем всё меньше, по полгода и году зарплату не выплачивают, а живём всё богаче, одеваемся все наряднее. Кое-кто, наверное, активно подрабатывает, но все равно парадокс. Раньше же другой парадокс имел место: в магазинах продуктов было шаром покати, а холодильники у всех были набиты, как говорится, по завязку.
Была, значит, то ли зима на исходе, то ли ранняя-ранняя весна в самом начале. В столицу приехал очередной мой приятель-художник, и мы с Риммой навестили его в гостинице "Россия". Была как бы светская беседа, естественно, алкоголь (в меру), чаепитие, всё как у людей. Я на пари сочинял акростихи на каждого из участвующих в действе. Поверьте, было весело. Приятель попробовал аккуратно поволочиться за моей спутницей, поподбивал клинья, но получил вежливый отказ. Я тоже распалился, завел подружку в ванную, но она почему-то и у меня вывернулась. Заполночь мы вышли на улицу, и Римма впервые не поехала ко мне. Отговорилась какими-то важными пустяками. А когда через пару месяцев я позвонил ей снова, узнав, кстати, что она получила повышение по службе (из приемщицы стала заведующей), она почти в самом начале разговора выпалила:
- А тебе повезло, что последний раз у нас ничего не было.
- ?
- Было у меня, знаешь, нехорошее предчувствие. Смутное подозрение. Пошла на другой день к врачу, а он обнаружил гонорею. Но ты не бойся, я уже вылечилась.
И всё, братцы, кончилась наша дружба. Я не звонил Римме несколько лет, а когда со скуки набрал номер прачечной, оказалось, там давно другая фирма, совместное испано-русское предприятие, так сказать, и никто там не знал никаких концов.
Потерялась моя татарочка в огромном городе, а я так любил порой пошутить с ней на тему сексуальных национальных особенностей восточных красавиц и особенностей нашей национальной сексохоты. И действительно были моменты, когда моя гурия не выполняла мои причуды. Как позже выяснилось, для моего же блага.
Венсеремос, подружка, конечно же, мы прорвёмся, мы победим! Патриа о муэрте! И все прачечные мира станут заповедниками нежных чувств, и татарский рай приснится хотя бы однажды перепившему неудачнику, и ему за это не попадёт по первое число, а даже дадут опохмелиться в честь очередного Нового года.
БЛАЖЬ
Удивительное дело, завелась такая блажь и шумела, и горела, и, как нитка, не рвалась. Захотелось, вот ведь чудо, не кино в субботний день, захотелось встретить губы незнакомые совсем.
Чтобы дрогнула улыбка, как задетая вода, не пропала, а впиталась навсегда углами рта. Чтобы помнилось зимою, летом, осенью, весной, что столкнулся ты с самою вечной женской Красотой.
И устав от дел служебных, ты б соседу говорил о лице её волшебном без румян и без белил.
СОЛНЕЧНЫЙ ДОЖДЬ
И ветр возвращается снова на прежние круги свои, и юно волшебное слово единой и вечной любви. Не смыть поцелуя вовеки, объятья вовек не разжать, закрыты влюбленные веки, и пальцы прозрели опять
Любимая! Шорох столетий пронзает телесную дрожь, и снова пройдет на рассвете стремительный солнечный дождь. И вновь обрисует любовно твои дорогие черты...
Зажмурюсь, чтоб не было больно от блеска твоей красоты. И вновь про себя, как заклятье, я имя твое повторю, и вновь прошумит твое платье, встречая, как прежде, зарю. И ветр возвращается снова на прежние круги свои, и юно волшебное слово единой и вечной любви!
ЧУЖИЕ РУКИ
Порой, ожесточась, со скуки сначала вроде бы легко дыханьем греть чужие руки, в мечтах от дома далеко. Приятна теплота объятья, волнует радужная новь; но шелест губ и шорох платья лишь имитируют любовь! И не заметишь, как мельчаешь, как окружит одно и то ж: ложь в каждом слове, ложь в молчанье, в поглаживанье тоже ложь...
Едва ль для настоящей страсти друзья случайные годны, старательные как гимнасты, как манекены холодны. И только дрожь замолкнет в теле, заметишь, тяжело дыша, что оба - словно опустели: кровь отошла, ушла душа... И тяготясь уже друг другом, проститесь, позабыв тотчас чужое имя, голос, руки и - не заметив цвета глаз.
ЛИК
Вглядевшись в зеркало ночное, казалось - сонного - пруда, я сразу понял, что покоя не знает черная вода. Какая бешеная сила сокрыта в бездне молодой! Лишь миг о милости молила и вновь бесчинствует волной. Она накатывает грозно, равно темна и холодна... Но чей знакомый образ создан? Что всплыло в памяти со дна? И почему не отступаю; откуда этот жар в крови, как будто волосы ласкаю ночные, буйные, твои...
Я знаю: скоро стихнет разом... Вся ярость выгорит дотла. Как будто обретает разум - опять покорна и светла... Пусть женской ревности нелепей порыв встревоженной воды, но это - женской страсти слепок, твои бессмертные черты... И не затем ли бились воды, натягивая мысли нить, чтоб в смутном зеркале природы лик человеческий явить?!
СИЛОК
Разрывая душевный силок, в гераклитовой тьме озоруя, я не смог, я не смог, я не смог смыть следы твоего поцелуя. Понимаю, что год - это миг для вселенной. О счастье ни звука. Но надежно в сознанье проник миг, что год мы в объятьях друг друга. Ради этого следует жить. Уходить и опять возвращаться. Всё наносное смыть и забыть. И прощать. И навек не прощаться.
КИСЛОТНЫЕ ДАЧИ, ИЛИ КАК Я ОТЧИМА ХОРОНИЛ
I
Странно человек устроен: докопаться до подсознания и Фрейд не всегда поможет. У меня порой бывали такие мысли и фантазии, что, проанализировав, сам не раз диву давался. Так, в три года от роду я утверждал, что всенепременно буду врачом и писателем, но все десять лет учебы в школе никогда к подобного рода занятиям не стремился и не готовился. Примерно в те же годы я твердил, что у меня скоро будет сестра Нина, и через два года она действительно появилась. Не буду утомлять перечислением совпадений и угадываний, замечу, кстати, что все мои предчувствия и телепатические способности ни разу не дали возможности выиграть в лотерею и не уберегли от неприятностей; более того, заведомо вроде бы зная, где меня подстерегает опасность и, пытаясь изо всех сил её избежать, я всё равно вляпывался в неприятность с широко раскрытыми глазами, всеми конечностями и в полном сознании, что соответственно нисколько не уменьшало боль от поражения, а напротив её только усиливало.
Точно так же две недели назад я затеялся ни с того ни с сего сочинять очередной рассказ из жизни некоего Владимира Михайловича Гордина, то бишь меня самого любимого, и, подыскивая достойный выход из фантасмагорической ситуации, придумал эффектную концовку в духе раннего Набокова, когда мой литературный двойник попадает на кладбище, где натыкается на свежую могилу отца. Писалось сие в день рождения дочери Златы, и незаконченный рассказ лег на стол в черновике, не удосуженный перебеливания на машинке. А через день в шесть утра жену разбудил телефонный звонок ("Из Парижа", - решила она. Там как раз обретались дочь с зятем). Сняв трубку, Марианна немедленно разбудила меня, сказав:
- Михаил Андреевич умер. Мать звонила. Надо срочно ехать. Вставай. Одевайся.
Почти два года назад похоронив тестя, я все равно был не готов к сегодняшним действиям. Побросав в сумку разную ерунду, взяв с собой почти все наличные деньги, я махнул на Курский вокзал, чтобы с первым же проходящим поездом отправиться в город детства. Билеты были только в плацкартный вагон, причем на верхние полки, но кто перед лицом вечности думает о минутном; через два часа я уже трясся в скором поезде "Малахит" (Москва - Нижний Тагил). Соседями моими оказались п-ская модельерша, средней привлекательности дама, чье имя я сразу же забыл, которая, тем не менее, на удивление прилично разбиралась в современной песне, и супружеская пара: композитор Олег и его жена Ольга, которая давно дирижировала только собственным мужем и растила двух сыновей, гостящих сейчас на даче у родителей Олега где-то под Верещагино, а, между прочим, была однокурсницей своего мужа, также закончив дирижерское отделение. Олег был моим земляком, а Ольга - коренной москвичкой. Почти сутки они склоняли меня совместно сочинять детские, юмористические песни, я даже сдался и был готов подарить любые тексты, но все они находились в Москве, а поезд неуклонно приближался к столице Западного Урала.
Надо заметить, если первые годы после переселения в Москву (двадцать два года тому назад) я бывал в родном городе не чаще одного раза в 5-7 лет, то последние несколько лет практически ежегодно. Преклонный возраст родителей обязывал. Последний раз я навещал их восемь месяцев назад, устроив командировку от издательства и, умудрившись прожить в гостях чуть не три недели. Надо сказать, что попутно я лечил зубы, крайне неудачно, у давней знакомой жены и тещи, но это явно другая история.
Уезжал я тогда с тягостным чувством, что мать - не жилец и уйдет первой, что ставило меня в жуткие нравственные коллизии; дело в том, что моя младшая сестра, как и я, в поисках счастья, влекомая мужем-офицером, военным врачом, исколесила пол-Союза и остановила давно свой выбор на благодатной тогда Украине, последние годы она жила в маленьком зеленом городке близ Львова, носящем славную фамилию широкоизвестного гетмана, на дух не выносила отца (ей, впрочем, единокровного) и не собиралась его "доводить", мне же при таком раскладе брать в свой дом давнего обидчика тоже не хотелось, но сознавать, что пасынок позволил отчиму умирать в доме престарелых, было если не совестно, то малоприятно.
Судьба распорядилась по-своему и вполне милосердно к нам, двум неблагодарным отпрыскам незадачливой фамилии. Отец задохнулся от приступа бронхиальной астмы рано утром (в четыре часа) в воскресенье. Вызванная медбригада не смогла его оживить, несмотря на искусственное дыхание и прочие лечебные процедуры и средства.
2
В родительскую квартиру на пятом этаже я поднялся одним махом. Дверь была полуоткрыта. По квартире сновали худые низкорослые женщины неопределенного возраста в темной одежде. Мать, отечная, заплаканная, оборотила ко мне морщинистое в старческих веснушках лицо:
- Приехал, сыночек. Хорошо. А от Нины с Олегом вестей нет. Давали уже две телеграммы, но без толку.
В комнатах на прежнем месте стояла жалкая мебель, висели ковры многочисленные зеркала были завешены, а тела отца видно не было. На мой молчаливый вопрос одними глазами мать ответила:
- В морге он. Жара стоит страшная. Боялись, что детей не дождется. Тут же все сели за стол в гостиной, пообедали, и я поехал в фирму, ведавшую похоронными услугами в городе. Сопровождала меня, вернее была не только проводником, но и советчиком двоюродная сестре Надя Устинова, старше меня лет на шесть-семь. Я не видел её, по крайней мере, четверть века, за прошедшее время она похудела, стала ниже ростом, как бы усохла. Была она в черном платке, в темном одеянии, похожая на небольшого скуластого жука, молчаливая, но очень точная в своей решимости и решительная в своей точности, в чем мне ещё предстояло убедиться.
Мой похоронный опыт к этому времени исчерпывался присутствием на десятке похорон, нравственно-эмоциональными страданиями по преждевременному уходу знакомых и друзей и только с тестем я отчасти занимался организационной работой: одевал покойного, клал в гроб, нёс его, но основные тяготы всё равно легли на мою бедную жену, она не подпустила меня к ряду узловых дел, боясь, что испорчу дело, не сумею найти нужного языка с исполнителями процедур, поскуплюсь на оплату (грабеж, впрочем, почти узаконенный), впрочем, отчасти просто жалея жалкого невропата, каковым меня не без доли истины считала.
В местной похоронной конторе взаимоотношения с клиентурой были отлажены как конвейер. С помощью старшей кузины (какое забытое слово) я заказал гроб, венки, памятник, катафалк, машину для перевозки гроба в морг и оттуда в квартиру, подписал договор и внёс авансом триста тысяч рублей. Вечером был семейный совет, собрались племянники и племянницы по материнской линии, решали, как расставить силы, примеривали, планировали, утешали мою мать.
3
Ночь прошла без особых происшествий. Утром на машине соседа по лестничной площадке мы с той же Надей отправились в похоронное бюро оплатить услуги могильщиков и зарегистрировать место на кладбище, хотели также съездить на кладбище выбрать конкретное место для могилы поближе к похороненным родственникам, а после этого надо было мчаться в морг забирать отца для последнего прощания.