Зинаида Шишова
Путешествие в страну Офир
Первая часть
Глава первая
«СПАСЕННЫЙ СВЯТОЙ ДЕВОЙ»
Берег был безлюдный. Человек уже потерял надежду на то, что кто-нибудь снова подойдет к нему, предложит воды и хлеба, осведомится, нет ли у него в чем нужды, как поступила утром старая рыбачка. И как горевала она, что не может побыть с ним подольше или хотя бы позвать к нему священника!.. Путь к дому ей предстоял немалый.
«И не нужно бы сейчас чужому человеку оставаться здесь на виду, – добавила она, покачивая головой. – Наши мальоркинцы народ дикий, чуть услышат – человек говорит как-то не по-нашему, сейчас же на него накинутся. Это, мол, императорский прихвостень. А их в Кастилии и Арагоне даже за людей не считают, я ведь с господами где только не побывала: и в Севилье, и в Толедо, и в Мадриде… Там так и говорят: моряки, мол, мальоркинцы, испокон веков прославленные, не хуже каталонцев и португальцев, но теперь-то им куда плавать? То на алжирцев, то на нормандцев с бретонцами нарвешься! Ну, мол, те, что к морю поближе живут, еще ничего, с ними еще поговорить можно… А без моря мальоркинцы как были дикарями, так дикарями и остались…»
Человек попробовал повернуться на бок, но не смог. Сейчас, когда день уже близится к концу, на этом берегу никого не увидишь… И никакого корабля, который прибудет за ним, как пообещал этот малый из трактира, не видно… Никто, понятно, на него не накинется, да и из-за чего бы им накидываться?
Надвигался вечер, а за ним – бессонная ночь. Правда, ночью будет холодно, однако жажда и тогда не перестанет его донимать. Но вот об этом-то и не следует думать!
«Займемся чем-нибудь другим», – приказал себе человек.
Вот, например, уже два дня он наблюдает морских ласточек. Ни на мгновение не замедляя своего стремительного полета, они с резким криком влетали, точно вонзались, в крошечные, еле различимые глазом расщелины скал.
Вход в ласточкино гнездо так мал, что ни одна рука и ни одна лапа не сможет вытащить оттуда птенцов. А для того чтобы разорить гнездо, пришлось бы действовать ломом, и неизвестно еще, поддается ли лому твердыня скалы. Что же означает этот резкий, точно испуганный крик, с которым птица проникает в свое собственное жилище? Вход в гнездо мал, да и само гнездо невелико, ласточка с трудом в нем умещается. Когда она кормит птенцов, виден ее раздвоенный, все время подрагивающий хвостик.
Возможно ли, что, возвращаясь домой, эта ловкая птица каждый раз опасается, как бы полет ее не закончился скверно?
Жаль, что поблизости нет сведущего и умного человека, который разъяснил бы, что помогает ласточке делать такие точно рассчитанные движения… Глаз? Ухо? Многолетний навык, передаваемый от поколения к поколению? А может статься, те первые, поселившиеся на берегу ласточки и разбивались насмерть?
«Глупец! – укорил сам себя человек. – Не надо быть ни умным, ни сведущим, чтобы понять: господь бог, сотворив эти нежные, слабые создания, наделил их поразительной способностью к самозащите. А главное – к защите своих беспомощных птенцов».
По воде густо пошли красные пятна. Неба человек не видел. Но по тому, как спина его внезапно взмокла от пота, а тело стала сотрясать мелкая дрожь, он понял, что наступил час заката… Близятся сумерки, а за ними – боже мой, боже мой! – ночь.
Вдруг человек прислушался. Перекрывая непрестанный звон в ушах, до него донесся шум скатывающихся по тропинке камней, говор, смех. Он с надеждой открыл глаза, но тотчас же зажмурился снова. Эти навряд ли захотят ему помочь!
За господином, шагающим впереди, волочился, вздымая тучи песка, бархатный плащ, а на ногах красовались зеленые шелковые чулки и зеленые же с прорезями туфли. За ним легко шагал мальчик в красивых франтоватых сапожках, а дальше шестеро босых людей тащили за господами что-то, очевидно, очень тяжелое – так глубоко уходили в песок их ноги.
Лежащий у тропинки плотно сомкнул веки и даже попытался пододвинуться к скале. От сделанного усилия кровь больно толкнулась в виски и в горло.
Он не мог видеть, что мальчик, шагающий за высоким господином, повернул назад и озабоченно наклонился над ним.
– Что с вами? – услышал он нежный женский голос. – Не можем ли мы вам чем-нибудь помочь?
«Это мне снится. А может быть, – подумал человек испуганно, – снова начинается бред?»
Прохладная рука скользнула по его лбу.
– Нельзя оставлять его здесь, на этом безлюдном берегу! – сказала женщина, одетая пажом. – Мне кажется, что и третьего дня он лежал на этом самом месте… Как-нибудь доставим его в трактир.
– Жив ли он? – спросил мужской голос.
– Жив, но он без сознания, – сказала она.
И тогда лежащий открыл глаза.
Великий боже! Такие лица он видел на изображениях мадонны в Генуе, в Толедо и вот совсем недавно – в соборе Сен-Дье в Вогезах. Только глаза эти темно-желтые, как у кошки или у птицы.
– Опять бред! – пробормотал он.
Женщина подала знак носильщикам.
– Оставьте двоих стеречь поклажу, – распорядилась она. – Этот человек нуждается в нашей помощи. Надо доставить его в трактир.
Лежащий под скалой прислушивался к этой кастильской и вместе с тем не кастильской речи. Твердое кастильское «р» звучало в этих устах нежно и странно, точно к нему примешивался какой-то трудноуловимый звук.
Потом огромная красная волна, отороченная белой пеной, с грохотом кинулась на него, и он потерял сознание.
Носильщики с неохотой исполнили распоряжение. Нанимал их сеньор капитан, а не этот мальчишка или женщина, одетая мальчишкой. Знатные госпожи, отправляясь в дорогу, часто переодевались в простое мужское платье. Однако эти, как видно, слишком богаты, если не жалеют бархата и шелков. А что касается людей, которые нуждаются в помощи, то их и на Мальорке хватает… Этот, под скалой, – явно чужак. Только у басков в горах можно увидеть такие отливающие медью волосы… Даже издали они бросаются в глаза. А красные пятна, выступившие на его щеках, – это, конечно, следствие воскресной выпивки. Его красивый когда-то камзол сейчас лоснится от грязи. Пуговицы на нем, надо думать, были серебряные, и бродяга либо пропил их, либо проиграл в кости: вместо них на бархате явно выделяются синие невыгоревшие кружки. А рубахи или куртки под камзолом у него и вовсе нет.
А может статься, толковали между собой носильщики, что и господин капитан, и женщина, переодетая мальчишкой, и этот бродяга хотели добраться до Кастилии, но, узнав, что Карл Первый
[1]сбежал в Гент, а во всей стране творится эдакое, сами решили дать тягу…
Человек прогнулся оттого, что его все время толкало. Открывать глаза не хотелось. Но даже сквозь опущенные веки ему виделось что-то густо-красное… Солнце? Значит, ночь уже прошла? Господи, еще один день муки! А ведь как он уверовал в слова рыбачки! Поделившись с ним хлебом и напоив свежей водой, она сказала: «Тебе уже недолго терпеть, бедняга. Ты уже „обираешься“, словно паутину снимаешь с себя. Точь-в-точь как мой старик перед смертью. Да и годы, видать, уже подошли: вон сколько седины в волосах! А в молодости ты, думается, был русый?»
В молодости? Да, молодость уже прошла, но и до старости еще далеко. А когда и почему проступила седина в волосах, он и сам не мог бы сказать…
Он слабо пошевелил левой рукой, и тут его опять с силой толкнуло. Эге, пальцы уже как будто слушаются его! И руки. Правую, висевшую, как плеть, он, сам не веря себе, без усилия поднял и опустил на грудь. Какое счастье! Дыхание он все же перевел с опаской. И тотчас же его снова бросило вверх, вниз и больно толкнуло в сторону.
Только сейчас он огляделся по сторонам и уже полной грудью вдохнул воздух. Пахло чем-то очень-очень знакомым: нагретым деревом.
Эх, Франческо, Франческо, там, в Вогезах, ты, конечно, мог позабыть этот запах… А ведь не так давно тебя ссадили с корабля! Пахнет не просто нагретым деревом, а мокрым нагретым деревом… И морем! И съезжаешь ты то в одну, то в другую сторону не от слабости. И лежишь ты не на тропинке и не в грязной комнате трактира.
Франческо Руппи, ты лежишь в каюте! И погляди, какая на тебе белоснежная сорочка. И пахнет от нее – ты не ошибся – розовым маслом… Что это тебе напомнило?
Ах, воспоминания! Но ты ведь давно научился ими управлять… Правда, тогда только, когда открываешь глаза. С закрытыми глазами ты перед воспоминаниями бессилен…
…Генуя… Дом под парусом… Эти раны никогда не перестанут ныть. Боже мой, боже мой, Франческо, так тебе и не пришлось проводить в последний путь твоего дорогого сеньора Томазо!
Франческо Руппи стиснул зубы. Некоторое время он лежал с открытыми глазами… Почему воспоминания всегда несут боль?.. Нет, не всегда… Даже сейчас ты можешь ясно представить себе радостные глаза женщины, которую ты никогда не забудешь…
И опять мрачное обиталище на самой мрачной улице Вальядолида,
[2]неопрятная постель, где тебе выпала горькая честь сложить остывающие руки на груди господина твоего, адмирала… Шестеро слуг мечутся вверх и вниз по скрипучей лестнице… У изголовья, отирая предсмертный пот со лба отца, стоят Диего и Эрнандо. Как похож Диего на отца! Та же красноватая кожа, оттененная рыжеватыми волосами… Да, внешнее сходство Диего с отцом поразительно… А Эрнандо… Вот это был бы достойный преемник вице-короля Индии! Но звание наследует не он, а законный сын. Да Эрнандо за этим и не гонится…
Все растерянные, все плачут, хотя неминуемый час приближался давно… Эрнандо взглядом благодарит Франческо за последнюю услугу, оказанную его дорогому отцу. В ответ на недоуменный безмолвный вопрос Диего он шепчет что-то брату на ухо…
Единственный, кто не плачет, это другой Диего, не сын, но ближе сына, – Диего Мендес. Но он так стиснул зубы, что на него страшно смотреть…
А потом? Потом – Париж… Фра Джованни Джокондо… Пакет, врученный Франческо для передачи в Сен-Дье в Вогезах. Потом – это страшное, это горькое наследство, о котором он был оповещен Генуэзским банком… Эти цехины, дукаты, кастельяно жгли ему пальцы…
Он уже не нищий Франческо Руппи, он может поехать куда угодно. Для этого не придется наниматься к португальцам… И вот – это плавание, так неожиданно оборвавшееся у берегов Мальорки… Громыхающие, наскоро сколоченные ящики… Их впопыхах сбрасывали прямо на прибрежную гальку… И этот славный парень, матрос, виновато сунувший ему свои, быть может, последние гроши: «Бери, не стесняйся! Ведь твои золотые на Мальорке никто не разменяет. Разве что трактирщик…»
Увы! Когда больной пришел в себя, трактирщик заявил, что денег при нем вообще не было… Что все его достояние – эти серебряные пуговицы на камзоле.
«А вот сейчас и пуговиц нет», – Франческо грустно усмехнулся.
Да, а что же сказал ему на прощанье этот славный парень, матрос?
«Пускай мы не доставили тебя куда положено, но хорошее дело все-таки сделали. До Толедо мы не добрались, но и тут, на нашей Мальорке, этот товарец пригодится. Я сам ведь мальоркинец. А ты обязательно иди к трактиру – вон видишь дом под черепицей. Но что-то уж больно ты красный сейчас, сеньор Франческо… Не схватил ли ты какую-нибудь хворь? Дождись, знаешь, попутного корабля и лучше всего отправляйся обратно. Ни в Кастилии, ни в Арагоне тебе сейчас показываться нельзя… Там такая сейчас заваривается каша!»
А рыбачка еще обозвала своих мальоркинцев дикарями!
…Потом – берег… Женщина с темно-желтыми глазами… Вот видишь, Франческо, снова наплывает какой-то бред! Припомни, как ты очутился на корабле. Значит, не зря тот верзила срезал с камзола твое последнее богатство… Он сдержал слово и доставил тебя на корабль. Правда, он тоже бормотал о какой-то смуте в Сеговии или Толедо…
«Итак, ты лежишь в каюте, – сам с собою рассуждал человек. – Каюта необычная, такие тебе еще не доводилось встречать, хотя разных кораблей ты повидал немало… Может, это бред, но над твоей койкой висит зеркало… Смотрелся ли я во время плавания в зеркала? – прищурясь, вспоминал человек. – На „Санта-Марии“ борода у меня еще не росла, а потом мы с товарищами брили друг друга… В море зеркало – такая же излишняя роскошь, как и кружева у ворота сорочки, которые только щекочут шею!»
Франческо чуть было не рванул их с досады, но тут же строго сказал себе:
«Сорочка чужая. Будь благодарен человеку, который так тебя приодел! – Потом он погладил подбородок, с удивлением провел рукой по щеке. – Святая дева из Анастаджо, неужели? Словом, Франческо, ты чист, выбрит, можешь двигаться… А ну-ка!..»
Он разом спустил с койки обе ноги на танцующий под ним пол каюты. До пояса укутанный в одеяло (кроме длинной сорочки, на нем ничего не было), он неуверенно шагнул, повернулся к зеркалу. Все так… Неужели этот верзила догадался?.. Да нет же, потом был берег, старая рыбачка… А потом эта девушка… Из-под двери бил такой нестерпимо яркий свет, что Франческо зажмурился. Ох, опять наплывает эта слабость! Он быстро шагнул к койке и сделал это вовремя, так как тотчас же дверь распахнулась и захлопнулась снова.
Вошла та девушка. Значит, тогда был не бред? Или сейчас начинается бред?
– Почему вы вставали? Даже на палубе было слышно, как вы топаете по полу! Сейчас я позову сеньора капитана.
– Это вы вчера подобрали меня на берегу? – спросил Франческо.
– Совсем не вчера. Мы уже трое суток в море.
Приоткрыв дверь, девушка окликнула кого-то.
– Скажите сеньору капитану, что больной пришел в себя, – сказала она тихо. И с улыбкой повернулась к лежащему на койке: – А как по-вашему, я хорошо говорю по-кастильски?
– По-кастильски вы говорите лучше, чем я. Простите, – начал он умоляюще, – меня интересует…
– Обо всем, что вас интересует, вы поговорите с сеньором капитаном или с сеньором эскривано…
[3]Меня можете называть сеньорита, – добавила девушка, выходя.
Постучавшись, в каюту вошел высокий, красивый, уже немолодой господин.
– Я капитан и владелец этого корабля, – представился он. – А вы, как я понимаю, сеньор Франческо Руппи… Или, вернее, автор дневников, но, по обычаям нынешнего времени, называете себя вымышленным именем…
– Святая владычица, вы прочитали мои дневники?!
– И дневники, и записи расходов, и пояснения к картам, и рекомендательные письма, – признался капитан. – И должен сказать, что с ними ознакомился не один я… – Заметив, как кровь прилила к щекам больного и снова отхлынула, он остановился.
Сейчас его собеседник был так же мертвенно бледен, как тогда вечером, когда его наконец дотащили до трактира.
– Я полагаю, что беспокоиться вам не о чем, – сказал капитан, опустив свою мягкую, теплую руку на локоть своего подопечного. – И хотя с нами на корабле находится сеньор, которому я никак не мог отказать в ознакомлении с вашими бумагами, повторяю: вам не о чем беспокоиться. Я рад, что откупил у этого парня из трактира ваш драгоценный мешок. Бумагами вашими этот болван в лучшем случае растопил бы печь. А из рекомендательных писем мы узнали, что вы отправляетесь туда же, куда и мы… Правда, парень этот болтал, будто он доставил вас на берег, где вы будете дожидаться какого-то корабля, но должен пояснить, что к тому безлюдному берегу, где мы вас нашли, могут приставать разве что рыбачьи лодки… Сейчас я не стану больше вас утомлять, но сеньор Гарсия, эскривано, просит разрешения навестить вас, как только вы достаточно окрепнете. Он предполагает задать вам несколько…
– Сеньор капитан, простите, но я прерву вас, – с трудом выговорил Франческо. – Я простой человек, сын и внук простых людей, но мне никогда не пришло бы в голову разглядывать без разрешения чужие бумаги… Простите еще раз… Вы столько для меня сделали, что я, конечно, не должен был бы вам это говорить…
Капитан оставил его слова без внимания. Он только заметил, улыбнувшись:
– Мешок с бумагами я купил у трактирного слуги до того, как повстречался с вами, и считал, что вправе распорядиться ими по своему усмотрению… Кстати, это моя племянница навела меня на мысль о том, что валяющийся на берегу оборванец – тот самый человек, которого рекомендуют столь прославленные лица… Так как мы нашли вас в праздник рождества пресвятой богородицы, то наши матросы поначалу звали вас не иначе, как «Спасенный святой девой». Некоторая крупинка истины в этом есть: можно считать, что вы действительно были спасены девой, но уж святой я бы затруднился ее назвать! Надеюсь, что вы не в обиде на меня, сеньор Педро Сальседа?
Не замечая острого, испытующего взгляда, который бросил на него капитан, Франческо со вздохом облегчения откинулся на подушку.
– Ах, вы, как и все, опять об этом Сальседе! Простите, но должен признаться, что имя это мне уже в достаточной мере надоело! Нет, уважаемый сеньор капитан, я не Педро Сальседа. Я был простым слугою, а Педро Сальседа – пажом. Как вы, вероятно, знаете, быть пажом у какого-нибудь высокопоставленного лица считается в Испании большой честью. Я такой чести не заслужил. Разрешите мне немного собраться с мыслями и не пеняйте, если я буду говорить медленно, – произнес Франческо умоляюще. – Как ни горько мне в этом признаться, но я уже начинаю забывать этот прекрасный язык, на котором мы с вами беседуем…
Франческо был вправе сказать, что и капитан хотя отлично изъясняется по-кастильски, но его, как и сеньориту, выдает какое-то отнюдь не кастильское произношение.
– Скажите откровенно, не слишком ли утомительна для вас эта беседа? – смущенно спросил капитан. – Мне и так достанется от племянницы. Она…
Но Франческо его не дослушал.
– Так случилось по воле господней, – передохнув, произнес он, старательно подбирая слова, – что в списках команды, ходившей в первое плавание с адмиралом, отсутствуют многие имена…
– Поскольку вы сами завели об этом речь, – обрадованно перебил его капитан, – я уж позволю себе выслушать вас до конца. Буду весьма признателен, если смогу выяснить всё интересующее моего друга, сеньора Гарсиа, и тому не придется беспокоить вас… Он… как бы сказать… он несколько многословен, и племянница моя старательно оберегает вас от его посещения. Дело в том, что ему удалось ознакомиться с платежными списками Кристобаля Колона, и, как вы изволили заметить, в списках этих отсутствуют многие имена, названные в ваших дневниках… Чем можно объяснить такое расхождение? Добавлю, что и я и сеньор Гарсиа (он-то уж во всяком случае!) руководствуемся только желанием как можно тщательнее освободить истину от всех наслоений лжи или выдумки… Простите, я не мастер говорить, но думаю, что вы меня поняли…
– Понял, – ответил Франческо. – Должен пояснить, что господин мой адмирал… был очень беден…
– Да-а-а? – протянул капитан задумчиво. – На мой взгляд, не так уж беден… У друга моего, сеньора Гарсиа, эскривано, имеется копия приказа, данного еще в Кордове, и в приказе этом предписывается «оказывать всяческое содействие Кристобалю Колону, так как он числится на королевской службе»… Но даже эта бумага не заставляет меня относиться с полным доверием к сведениям, получаемым из Кастилии…
Капитан неожиданно расхохотался. Уж этого Франческо меньше всего мог от него ожидать.
– Вы удивлены? Но я прожил дольше вашего на нашем бренном и не вполне благополучном свете, – пояснил капитан. – Если хотите знать всю правду о Кастилии, обратитесь к Португалии, там выложат вам все, что может так или иначе умалить достоинство ее соперницы и соседки… И наоборот: самые достоверные сведения о Португалии… Хотя я перебил вас на самом интересном месте. Вы сказали, что господин ваш адмирал был очень беден до своего первого плавания, не так ли?
– И до плавания и после, – продолжал Франческо, чувствуя, что слезы вот-вот выступят у него на глазах: ему припомнился угрюмый дом в Вальядолиде.
К счастью, его посетитель ничего не заметил.
– Я полагаю, что господин мой адмирал не мог нас с Орниччо внести в списки хотя бы в качестве груметов,
[4]– продолжал Франческо, – поскольку списки были уже утверждены ранее, до того, как Орниччо добился разрешения адмирала отправиться с ним в плавание. Поэтому господин, очевидно, из своих скудных средств должен был оплачивать наше содержание… Хотя, – произнес Франческо задумчиво, – как я узнал впоследствии, он нигде в списках не упоминает ни Артура Лэкка, которого матросы переименовали в Таллерте Лайэса, ни еще одного англичанина или ирландца – его на «Санта-Марии» знали как Гуэльмо Ирреса. Даже наш дорогой сеньор Марио, секретарь адмирала, в списки внесен не был…
– Тосканец Руппи, генуэзец Коломбо, англичанин Лэкк, ирландец Иррес, – перебирал имена капитан, покачивая головой.
«Вот именно эти сведения, конечно, заинтересуют моего друга Гарсиа, – подумал он. – Но дай господи, чтобы моя дорогая племянница не допустила эскривано к больному хотя бы сегодня!»
– Конечно, люди сведущие найдут в моих дневниках много недочетов, – так же медленно и задумчиво продолжал Франческо, – ведь дневники я вел наспех, на корабле…
– А эта сцена в каюте адмирала, когда вы столь благородно вступились за своего друга Орниччо, происходила ли она на самом деле? – спросил капитан.
– Все, что я рассказываю в дневниках, начиная с моего прибытия в Палос, – истинная правда. Все происходило так, как у меня записано. Но я, пожалуй, рад был бы, если бы меня обвинили во лжи… И я не стал бы оправдываться… А до Палоса… мне и смешно и стыдно признаваться вам… знакомство Орниччо с адмиралом произошло совсем не в Генуе…
– Ничего порочащего вас в том, что поначалу вы приправили свой рассказ долей вымысла, я не нахожу, – с доброй улыбкой перебил Франческо капитан. – Так поступали и поступают даже прославленные историки. Сейчас и мне и другу моему сеньору Гарсиа доподлинно известно, что перед отплытием в «Море тьмы» Кристобаль Колон в свой родной город не заезжал, а с Бегаймом свел знакомство еще в свою бытность в Португалии… Но для меня очень важно, что вы подтверждаете достоверность рассказа о приготовлениях адмирала к отплытию, а потом – о дальнейшем плавании «Санта-Марии»… Но извините, сеньор Руппи, я перебил вас… Прошу вас, продолжайте!
– Возвратясь в Геную после первого плавания, я с помощью сеньора Томазо переписал начисто свои беглые записи. Вот тогда-то я и хотел вычеркнуть из рукописи то, что не соответствует действительности. Но мой добрейший хозяин настоял на том, чтобы я в дневниках оставил все, как было… «В вымыслах твоих заложено зерно, которое в дальнейшем может дать богатые всходы», – сказал он. Боюсь, что сеньор Томазо имел в виду красоту слога, которую якобы подметили в моих дневниках его товарищи… Но тогда я не нашел в себе смелости возразить, что красоту слога придал моей рукописи не кто иной, как он сам…
– Так, так… – произнес капитан. – Но, пожалуй, обо всем этом вам не следует сообщать моей племяннице. Читала она ваши генуэзские, как вы их называете, дневники, и покорили ее не описанные в них события, а ваш, как она находит, замечательный слог. Она готова побиться об заклад, что им впору владеть какому-нибудь поэту, а никак не подмастерью или слуге, какими вы себя именуете.
Франческо, не поднимая глаз на собеседника, молча разглаживал ворс одеяла.
– Следовательно, я могу верить всему, что рассказано в ваших дневниках о событиях, происходивших уже в Палосе? – продолжал капитан. – Верить этой истории с картой, которую господин ваш адмирал купил у прокаженного?.. Сеньор Франческо, уверяю вас, что я, как горячий любитель карт, поступил бы так же, как и он!
«Однако карту перерисовал бы, конечно, сам, а не заставил прикасаться к ней мальчишку!» – подумал капитан.
– Это нисколько не умаляет в моих глазах личность Кристобаля Колона, – добавил он вслух. – И мне думается, – продолжал капитан, помолчав с минуту, – я уже понял, почему вы после прибытия в Палос как-то изменили свое отношение к генуэзским дневникам. В самом начале вы, ученик сеньора Томазо и товарищ Орниччо, по-мальчишески давали волю своей фантазии… А в Палосе вы уже осознали, что становитесь участником больших исторических событий…
– Участником? – удивленно переспросил Франческо. – Нет, сеньор капитан, думать так было бы слишком нескромно с моей стороны. Да и в то время я тоже был еще мальчишкой и важности всего, что происходило на моих глазах, уразуметь не мог. Просто в Палосе я решил в точности заносить в дневники все, чему буду свидетелем… Кстати, мысль эту подал мне секретарь адмирала – сеньор Марио… Впрочем, есть в моих дневниках, относящихся уже ко второму плаванию, место, где я сознательно погрешил против истины, – добавил вдруг Франческо, улыбнувшись.
– Да? – с интересом спросил капитан, который был уже у двери. – Когда же вы сознательно погрешили против истины, если только это не слишком нескромный вопрос?
– Это мелочь… Вы, конечно, и внимания не обратили на это место… Поступил я так по молодости лет. – Франческо снова улыбнулся. – Когда сеньор Охеда назвал меня мальчиком, я солгал, сообщив, что мне шестнадцать лет… Ростом, как видите, бог меня не обидел…
– А на деле? – теперь улыбнулся уже и капитан.
– На деле мне только-только исполнилось четырнадцать… Сейчас я даже самому себе затрудняюсь объяснить, почему, выправляя потом с сеньором Томазо дневники, я выпустил из виду эту неточность, – сказал Франческо.
«И не нужно бы сейчас чужому человеку оставаться здесь на виду, – добавила она, покачивая головой. – Наши мальоркинцы народ дикий, чуть услышат – человек говорит как-то не по-нашему, сейчас же на него накинутся. Это, мол, императорский прихвостень. А их в Кастилии и Арагоне даже за людей не считают, я ведь с господами где только не побывала: и в Севилье, и в Толедо, и в Мадриде… Там так и говорят: моряки, мол, мальоркинцы, испокон веков прославленные, не хуже каталонцев и португальцев, но теперь-то им куда плавать? То на алжирцев, то на нормандцев с бретонцами нарвешься! Ну, мол, те, что к морю поближе живут, еще ничего, с ними еще поговорить можно… А без моря мальоркинцы как были дикарями, так дикарями и остались…»
Человек попробовал повернуться на бок, но не смог. Сейчас, когда день уже близится к концу, на этом берегу никого не увидишь… И никакого корабля, который прибудет за ним, как пообещал этот малый из трактира, не видно… Никто, понятно, на него не накинется, да и из-за чего бы им накидываться?
Надвигался вечер, а за ним – бессонная ночь. Правда, ночью будет холодно, однако жажда и тогда не перестанет его донимать. Но вот об этом-то и не следует думать!
«Займемся чем-нибудь другим», – приказал себе человек.
Вот, например, уже два дня он наблюдает морских ласточек. Ни на мгновение не замедляя своего стремительного полета, они с резким криком влетали, точно вонзались, в крошечные, еле различимые глазом расщелины скал.
Вход в ласточкино гнездо так мал, что ни одна рука и ни одна лапа не сможет вытащить оттуда птенцов. А для того чтобы разорить гнездо, пришлось бы действовать ломом, и неизвестно еще, поддается ли лому твердыня скалы. Что же означает этот резкий, точно испуганный крик, с которым птица проникает в свое собственное жилище? Вход в гнездо мал, да и само гнездо невелико, ласточка с трудом в нем умещается. Когда она кормит птенцов, виден ее раздвоенный, все время подрагивающий хвостик.
Возможно ли, что, возвращаясь домой, эта ловкая птица каждый раз опасается, как бы полет ее не закончился скверно?
Жаль, что поблизости нет сведущего и умного человека, который разъяснил бы, что помогает ласточке делать такие точно рассчитанные движения… Глаз? Ухо? Многолетний навык, передаваемый от поколения к поколению? А может статься, те первые, поселившиеся на берегу ласточки и разбивались насмерть?
«Глупец! – укорил сам себя человек. – Не надо быть ни умным, ни сведущим, чтобы понять: господь бог, сотворив эти нежные, слабые создания, наделил их поразительной способностью к самозащите. А главное – к защите своих беспомощных птенцов».
По воде густо пошли красные пятна. Неба человек не видел. Но по тому, как спина его внезапно взмокла от пота, а тело стала сотрясать мелкая дрожь, он понял, что наступил час заката… Близятся сумерки, а за ними – боже мой, боже мой! – ночь.
Вдруг человек прислушался. Перекрывая непрестанный звон в ушах, до него донесся шум скатывающихся по тропинке камней, говор, смех. Он с надеждой открыл глаза, но тотчас же зажмурился снова. Эти навряд ли захотят ему помочь!
За господином, шагающим впереди, волочился, вздымая тучи песка, бархатный плащ, а на ногах красовались зеленые шелковые чулки и зеленые же с прорезями туфли. За ним легко шагал мальчик в красивых франтоватых сапожках, а дальше шестеро босых людей тащили за господами что-то, очевидно, очень тяжелое – так глубоко уходили в песок их ноги.
Лежащий у тропинки плотно сомкнул веки и даже попытался пододвинуться к скале. От сделанного усилия кровь больно толкнулась в виски и в горло.
Он не мог видеть, что мальчик, шагающий за высоким господином, повернул назад и озабоченно наклонился над ним.
– Что с вами? – услышал он нежный женский голос. – Не можем ли мы вам чем-нибудь помочь?
«Это мне снится. А может быть, – подумал человек испуганно, – снова начинается бред?»
Прохладная рука скользнула по его лбу.
– Нельзя оставлять его здесь, на этом безлюдном берегу! – сказала женщина, одетая пажом. – Мне кажется, что и третьего дня он лежал на этом самом месте… Как-нибудь доставим его в трактир.
– Жив ли он? – спросил мужской голос.
– Жив, но он без сознания, – сказала она.
И тогда лежащий открыл глаза.
Великий боже! Такие лица он видел на изображениях мадонны в Генуе, в Толедо и вот совсем недавно – в соборе Сен-Дье в Вогезах. Только глаза эти темно-желтые, как у кошки или у птицы.
– Опять бред! – пробормотал он.
Женщина подала знак носильщикам.
– Оставьте двоих стеречь поклажу, – распорядилась она. – Этот человек нуждается в нашей помощи. Надо доставить его в трактир.
Лежащий под скалой прислушивался к этой кастильской и вместе с тем не кастильской речи. Твердое кастильское «р» звучало в этих устах нежно и странно, точно к нему примешивался какой-то трудноуловимый звук.
Потом огромная красная волна, отороченная белой пеной, с грохотом кинулась на него, и он потерял сознание.
Носильщики с неохотой исполнили распоряжение. Нанимал их сеньор капитан, а не этот мальчишка или женщина, одетая мальчишкой. Знатные госпожи, отправляясь в дорогу, часто переодевались в простое мужское платье. Однако эти, как видно, слишком богаты, если не жалеют бархата и шелков. А что касается людей, которые нуждаются в помощи, то их и на Мальорке хватает… Этот, под скалой, – явно чужак. Только у басков в горах можно увидеть такие отливающие медью волосы… Даже издали они бросаются в глаза. А красные пятна, выступившие на его щеках, – это, конечно, следствие воскресной выпивки. Его красивый когда-то камзол сейчас лоснится от грязи. Пуговицы на нем, надо думать, были серебряные, и бродяга либо пропил их, либо проиграл в кости: вместо них на бархате явно выделяются синие невыгоревшие кружки. А рубахи или куртки под камзолом у него и вовсе нет.
А может статься, толковали между собой носильщики, что и господин капитан, и женщина, переодетая мальчишкой, и этот бродяга хотели добраться до Кастилии, но, узнав, что Карл Первый
[1]сбежал в Гент, а во всей стране творится эдакое, сами решили дать тягу…
Человек прогнулся оттого, что его все время толкало. Открывать глаза не хотелось. Но даже сквозь опущенные веки ему виделось что-то густо-красное… Солнце? Значит, ночь уже прошла? Господи, еще один день муки! А ведь как он уверовал в слова рыбачки! Поделившись с ним хлебом и напоив свежей водой, она сказала: «Тебе уже недолго терпеть, бедняга. Ты уже „обираешься“, словно паутину снимаешь с себя. Точь-в-точь как мой старик перед смертью. Да и годы, видать, уже подошли: вон сколько седины в волосах! А в молодости ты, думается, был русый?»
В молодости? Да, молодость уже прошла, но и до старости еще далеко. А когда и почему проступила седина в волосах, он и сам не мог бы сказать…
Он слабо пошевелил левой рукой, и тут его опять с силой толкнуло. Эге, пальцы уже как будто слушаются его! И руки. Правую, висевшую, как плеть, он, сам не веря себе, без усилия поднял и опустил на грудь. Какое счастье! Дыхание он все же перевел с опаской. И тотчас же его снова бросило вверх, вниз и больно толкнуло в сторону.
Только сейчас он огляделся по сторонам и уже полной грудью вдохнул воздух. Пахло чем-то очень-очень знакомым: нагретым деревом.
Эх, Франческо, Франческо, там, в Вогезах, ты, конечно, мог позабыть этот запах… А ведь не так давно тебя ссадили с корабля! Пахнет не просто нагретым деревом, а мокрым нагретым деревом… И морем! И съезжаешь ты то в одну, то в другую сторону не от слабости. И лежишь ты не на тропинке и не в грязной комнате трактира.
Франческо Руппи, ты лежишь в каюте! И погляди, какая на тебе белоснежная сорочка. И пахнет от нее – ты не ошибся – розовым маслом… Что это тебе напомнило?
Ах, воспоминания! Но ты ведь давно научился ими управлять… Правда, тогда только, когда открываешь глаза. С закрытыми глазами ты перед воспоминаниями бессилен…
…Генуя… Дом под парусом… Эти раны никогда не перестанут ныть. Боже мой, боже мой, Франческо, так тебе и не пришлось проводить в последний путь твоего дорогого сеньора Томазо!
Франческо Руппи стиснул зубы. Некоторое время он лежал с открытыми глазами… Почему воспоминания всегда несут боль?.. Нет, не всегда… Даже сейчас ты можешь ясно представить себе радостные глаза женщины, которую ты никогда не забудешь…
И опять мрачное обиталище на самой мрачной улице Вальядолида,
[2]неопрятная постель, где тебе выпала горькая честь сложить остывающие руки на груди господина твоего, адмирала… Шестеро слуг мечутся вверх и вниз по скрипучей лестнице… У изголовья, отирая предсмертный пот со лба отца, стоят Диего и Эрнандо. Как похож Диего на отца! Та же красноватая кожа, оттененная рыжеватыми волосами… Да, внешнее сходство Диего с отцом поразительно… А Эрнандо… Вот это был бы достойный преемник вице-короля Индии! Но звание наследует не он, а законный сын. Да Эрнандо за этим и не гонится…
Все растерянные, все плачут, хотя неминуемый час приближался давно… Эрнандо взглядом благодарит Франческо за последнюю услугу, оказанную его дорогому отцу. В ответ на недоуменный безмолвный вопрос Диего он шепчет что-то брату на ухо…
Единственный, кто не плачет, это другой Диего, не сын, но ближе сына, – Диего Мендес. Но он так стиснул зубы, что на него страшно смотреть…
А потом? Потом – Париж… Фра Джованни Джокондо… Пакет, врученный Франческо для передачи в Сен-Дье в Вогезах. Потом – это страшное, это горькое наследство, о котором он был оповещен Генуэзским банком… Эти цехины, дукаты, кастельяно жгли ему пальцы…
Он уже не нищий Франческо Руппи, он может поехать куда угодно. Для этого не придется наниматься к португальцам… И вот – это плавание, так неожиданно оборвавшееся у берегов Мальорки… Громыхающие, наскоро сколоченные ящики… Их впопыхах сбрасывали прямо на прибрежную гальку… И этот славный парень, матрос, виновато сунувший ему свои, быть может, последние гроши: «Бери, не стесняйся! Ведь твои золотые на Мальорке никто не разменяет. Разве что трактирщик…»
Увы! Когда больной пришел в себя, трактирщик заявил, что денег при нем вообще не было… Что все его достояние – эти серебряные пуговицы на камзоле.
«А вот сейчас и пуговиц нет», – Франческо грустно усмехнулся.
Да, а что же сказал ему на прощанье этот славный парень, матрос?
«Пускай мы не доставили тебя куда положено, но хорошее дело все-таки сделали. До Толедо мы не добрались, но и тут, на нашей Мальорке, этот товарец пригодится. Я сам ведь мальоркинец. А ты обязательно иди к трактиру – вон видишь дом под черепицей. Но что-то уж больно ты красный сейчас, сеньор Франческо… Не схватил ли ты какую-нибудь хворь? Дождись, знаешь, попутного корабля и лучше всего отправляйся обратно. Ни в Кастилии, ни в Арагоне тебе сейчас показываться нельзя… Там такая сейчас заваривается каша!»
А рыбачка еще обозвала своих мальоркинцев дикарями!
…Потом – берег… Женщина с темно-желтыми глазами… Вот видишь, Франческо, снова наплывает какой-то бред! Припомни, как ты очутился на корабле. Значит, не зря тот верзила срезал с камзола твое последнее богатство… Он сдержал слово и доставил тебя на корабль. Правда, он тоже бормотал о какой-то смуте в Сеговии или Толедо…
«Итак, ты лежишь в каюте, – сам с собою рассуждал человек. – Каюта необычная, такие тебе еще не доводилось встречать, хотя разных кораблей ты повидал немало… Может, это бред, но над твоей койкой висит зеркало… Смотрелся ли я во время плавания в зеркала? – прищурясь, вспоминал человек. – На „Санта-Марии“ борода у меня еще не росла, а потом мы с товарищами брили друг друга… В море зеркало – такая же излишняя роскошь, как и кружева у ворота сорочки, которые только щекочут шею!»
Франческо чуть было не рванул их с досады, но тут же строго сказал себе:
«Сорочка чужая. Будь благодарен человеку, который так тебя приодел! – Потом он погладил подбородок, с удивлением провел рукой по щеке. – Святая дева из Анастаджо, неужели? Словом, Франческо, ты чист, выбрит, можешь двигаться… А ну-ка!..»
Он разом спустил с койки обе ноги на танцующий под ним пол каюты. До пояса укутанный в одеяло (кроме длинной сорочки, на нем ничего не было), он неуверенно шагнул, повернулся к зеркалу. Все так… Неужели этот верзила догадался?.. Да нет же, потом был берег, старая рыбачка… А потом эта девушка… Из-под двери бил такой нестерпимо яркий свет, что Франческо зажмурился. Ох, опять наплывает эта слабость! Он быстро шагнул к койке и сделал это вовремя, так как тотчас же дверь распахнулась и захлопнулась снова.
Вошла та девушка. Значит, тогда был не бред? Или сейчас начинается бред?
– Почему вы вставали? Даже на палубе было слышно, как вы топаете по полу! Сейчас я позову сеньора капитана.
– Это вы вчера подобрали меня на берегу? – спросил Франческо.
– Совсем не вчера. Мы уже трое суток в море.
Приоткрыв дверь, девушка окликнула кого-то.
– Скажите сеньору капитану, что больной пришел в себя, – сказала она тихо. И с улыбкой повернулась к лежащему на койке: – А как по-вашему, я хорошо говорю по-кастильски?
– По-кастильски вы говорите лучше, чем я. Простите, – начал он умоляюще, – меня интересует…
– Обо всем, что вас интересует, вы поговорите с сеньором капитаном или с сеньором эскривано…
[3]Меня можете называть сеньорита, – добавила девушка, выходя.
Постучавшись, в каюту вошел высокий, красивый, уже немолодой господин.
– Я капитан и владелец этого корабля, – представился он. – А вы, как я понимаю, сеньор Франческо Руппи… Или, вернее, автор дневников, но, по обычаям нынешнего времени, называете себя вымышленным именем…
– Святая владычица, вы прочитали мои дневники?!
– И дневники, и записи расходов, и пояснения к картам, и рекомендательные письма, – признался капитан. – И должен сказать, что с ними ознакомился не один я… – Заметив, как кровь прилила к щекам больного и снова отхлынула, он остановился.
Сейчас его собеседник был так же мертвенно бледен, как тогда вечером, когда его наконец дотащили до трактира.
– Я полагаю, что беспокоиться вам не о чем, – сказал капитан, опустив свою мягкую, теплую руку на локоть своего подопечного. – И хотя с нами на корабле находится сеньор, которому я никак не мог отказать в ознакомлении с вашими бумагами, повторяю: вам не о чем беспокоиться. Я рад, что откупил у этого парня из трактира ваш драгоценный мешок. Бумагами вашими этот болван в лучшем случае растопил бы печь. А из рекомендательных писем мы узнали, что вы отправляетесь туда же, куда и мы… Правда, парень этот болтал, будто он доставил вас на берег, где вы будете дожидаться какого-то корабля, но должен пояснить, что к тому безлюдному берегу, где мы вас нашли, могут приставать разве что рыбачьи лодки… Сейчас я не стану больше вас утомлять, но сеньор Гарсия, эскривано, просит разрешения навестить вас, как только вы достаточно окрепнете. Он предполагает задать вам несколько…
– Сеньор капитан, простите, но я прерву вас, – с трудом выговорил Франческо. – Я простой человек, сын и внук простых людей, но мне никогда не пришло бы в голову разглядывать без разрешения чужие бумаги… Простите еще раз… Вы столько для меня сделали, что я, конечно, не должен был бы вам это говорить…
Капитан оставил его слова без внимания. Он только заметил, улыбнувшись:
– Мешок с бумагами я купил у трактирного слуги до того, как повстречался с вами, и считал, что вправе распорядиться ими по своему усмотрению… Кстати, это моя племянница навела меня на мысль о том, что валяющийся на берегу оборванец – тот самый человек, которого рекомендуют столь прославленные лица… Так как мы нашли вас в праздник рождества пресвятой богородицы, то наши матросы поначалу звали вас не иначе, как «Спасенный святой девой». Некоторая крупинка истины в этом есть: можно считать, что вы действительно были спасены девой, но уж святой я бы затруднился ее назвать! Надеюсь, что вы не в обиде на меня, сеньор Педро Сальседа?
Не замечая острого, испытующего взгляда, который бросил на него капитан, Франческо со вздохом облегчения откинулся на подушку.
– Ах, вы, как и все, опять об этом Сальседе! Простите, но должен признаться, что имя это мне уже в достаточной мере надоело! Нет, уважаемый сеньор капитан, я не Педро Сальседа. Я был простым слугою, а Педро Сальседа – пажом. Как вы, вероятно, знаете, быть пажом у какого-нибудь высокопоставленного лица считается в Испании большой честью. Я такой чести не заслужил. Разрешите мне немного собраться с мыслями и не пеняйте, если я буду говорить медленно, – произнес Франческо умоляюще. – Как ни горько мне в этом признаться, но я уже начинаю забывать этот прекрасный язык, на котором мы с вами беседуем…
Франческо был вправе сказать, что и капитан хотя отлично изъясняется по-кастильски, но его, как и сеньориту, выдает какое-то отнюдь не кастильское произношение.
– Скажите откровенно, не слишком ли утомительна для вас эта беседа? – смущенно спросил капитан. – Мне и так достанется от племянницы. Она…
Но Франческо его не дослушал.
– Так случилось по воле господней, – передохнув, произнес он, старательно подбирая слова, – что в списках команды, ходившей в первое плавание с адмиралом, отсутствуют многие имена…
– Поскольку вы сами завели об этом речь, – обрадованно перебил его капитан, – я уж позволю себе выслушать вас до конца. Буду весьма признателен, если смогу выяснить всё интересующее моего друга, сеньора Гарсиа, и тому не придется беспокоить вас… Он… как бы сказать… он несколько многословен, и племянница моя старательно оберегает вас от его посещения. Дело в том, что ему удалось ознакомиться с платежными списками Кристобаля Колона, и, как вы изволили заметить, в списках этих отсутствуют многие имена, названные в ваших дневниках… Чем можно объяснить такое расхождение? Добавлю, что и я и сеньор Гарсиа (он-то уж во всяком случае!) руководствуемся только желанием как можно тщательнее освободить истину от всех наслоений лжи или выдумки… Простите, я не мастер говорить, но думаю, что вы меня поняли…
– Понял, – ответил Франческо. – Должен пояснить, что господин мой адмирал… был очень беден…
– Да-а-а? – протянул капитан задумчиво. – На мой взгляд, не так уж беден… У друга моего, сеньора Гарсиа, эскривано, имеется копия приказа, данного еще в Кордове, и в приказе этом предписывается «оказывать всяческое содействие Кристобалю Колону, так как он числится на королевской службе»… Но даже эта бумага не заставляет меня относиться с полным доверием к сведениям, получаемым из Кастилии…
Капитан неожиданно расхохотался. Уж этого Франческо меньше всего мог от него ожидать.
– Вы удивлены? Но я прожил дольше вашего на нашем бренном и не вполне благополучном свете, – пояснил капитан. – Если хотите знать всю правду о Кастилии, обратитесь к Португалии, там выложат вам все, что может так или иначе умалить достоинство ее соперницы и соседки… И наоборот: самые достоверные сведения о Португалии… Хотя я перебил вас на самом интересном месте. Вы сказали, что господин ваш адмирал был очень беден до своего первого плавания, не так ли?
– И до плавания и после, – продолжал Франческо, чувствуя, что слезы вот-вот выступят у него на глазах: ему припомнился угрюмый дом в Вальядолиде.
К счастью, его посетитель ничего не заметил.
– Я полагаю, что господин мой адмирал не мог нас с Орниччо внести в списки хотя бы в качестве груметов,
[4]– продолжал Франческо, – поскольку списки были уже утверждены ранее, до того, как Орниччо добился разрешения адмирала отправиться с ним в плавание. Поэтому господин, очевидно, из своих скудных средств должен был оплачивать наше содержание… Хотя, – произнес Франческо задумчиво, – как я узнал впоследствии, он нигде в списках не упоминает ни Артура Лэкка, которого матросы переименовали в Таллерте Лайэса, ни еще одного англичанина или ирландца – его на «Санта-Марии» знали как Гуэльмо Ирреса. Даже наш дорогой сеньор Марио, секретарь адмирала, в списки внесен не был…
– Тосканец Руппи, генуэзец Коломбо, англичанин Лэкк, ирландец Иррес, – перебирал имена капитан, покачивая головой.
«Вот именно эти сведения, конечно, заинтересуют моего друга Гарсиа, – подумал он. – Но дай господи, чтобы моя дорогая племянница не допустила эскривано к больному хотя бы сегодня!»
– Конечно, люди сведущие найдут в моих дневниках много недочетов, – так же медленно и задумчиво продолжал Франческо, – ведь дневники я вел наспех, на корабле…
– А эта сцена в каюте адмирала, когда вы столь благородно вступились за своего друга Орниччо, происходила ли она на самом деле? – спросил капитан.
– Все, что я рассказываю в дневниках, начиная с моего прибытия в Палос, – истинная правда. Все происходило так, как у меня записано. Но я, пожалуй, рад был бы, если бы меня обвинили во лжи… И я не стал бы оправдываться… А до Палоса… мне и смешно и стыдно признаваться вам… знакомство Орниччо с адмиралом произошло совсем не в Генуе…
– Ничего порочащего вас в том, что поначалу вы приправили свой рассказ долей вымысла, я не нахожу, – с доброй улыбкой перебил Франческо капитан. – Так поступали и поступают даже прославленные историки. Сейчас и мне и другу моему сеньору Гарсиа доподлинно известно, что перед отплытием в «Море тьмы» Кристобаль Колон в свой родной город не заезжал, а с Бегаймом свел знакомство еще в свою бытность в Португалии… Но для меня очень важно, что вы подтверждаете достоверность рассказа о приготовлениях адмирала к отплытию, а потом – о дальнейшем плавании «Санта-Марии»… Но извините, сеньор Руппи, я перебил вас… Прошу вас, продолжайте!
– Возвратясь в Геную после первого плавания, я с помощью сеньора Томазо переписал начисто свои беглые записи. Вот тогда-то я и хотел вычеркнуть из рукописи то, что не соответствует действительности. Но мой добрейший хозяин настоял на том, чтобы я в дневниках оставил все, как было… «В вымыслах твоих заложено зерно, которое в дальнейшем может дать богатые всходы», – сказал он. Боюсь, что сеньор Томазо имел в виду красоту слога, которую якобы подметили в моих дневниках его товарищи… Но тогда я не нашел в себе смелости возразить, что красоту слога придал моей рукописи не кто иной, как он сам…
– Так, так… – произнес капитан. – Но, пожалуй, обо всем этом вам не следует сообщать моей племяннице. Читала она ваши генуэзские, как вы их называете, дневники, и покорили ее не описанные в них события, а ваш, как она находит, замечательный слог. Она готова побиться об заклад, что им впору владеть какому-нибудь поэту, а никак не подмастерью или слуге, какими вы себя именуете.
Франческо, не поднимая глаз на собеседника, молча разглаживал ворс одеяла.
– Следовательно, я могу верить всему, что рассказано в ваших дневниках о событиях, происходивших уже в Палосе? – продолжал капитан. – Верить этой истории с картой, которую господин ваш адмирал купил у прокаженного?.. Сеньор Франческо, уверяю вас, что я, как горячий любитель карт, поступил бы так же, как и он!
«Однако карту перерисовал бы, конечно, сам, а не заставил прикасаться к ней мальчишку!» – подумал капитан.
– Это нисколько не умаляет в моих глазах личность Кристобаля Колона, – добавил он вслух. – И мне думается, – продолжал капитан, помолчав с минуту, – я уже понял, почему вы после прибытия в Палос как-то изменили свое отношение к генуэзским дневникам. В самом начале вы, ученик сеньора Томазо и товарищ Орниччо, по-мальчишески давали волю своей фантазии… А в Палосе вы уже осознали, что становитесь участником больших исторических событий…
– Участником? – удивленно переспросил Франческо. – Нет, сеньор капитан, думать так было бы слишком нескромно с моей стороны. Да и в то время я тоже был еще мальчишкой и важности всего, что происходило на моих глазах, уразуметь не мог. Просто в Палосе я решил в точности заносить в дневники все, чему буду свидетелем… Кстати, мысль эту подал мне секретарь адмирала – сеньор Марио… Впрочем, есть в моих дневниках, относящихся уже ко второму плаванию, место, где я сознательно погрешил против истины, – добавил вдруг Франческо, улыбнувшись.
– Да? – с интересом спросил капитан, который был уже у двери. – Когда же вы сознательно погрешили против истины, если только это не слишком нескромный вопрос?
– Это мелочь… Вы, конечно, и внимания не обратили на это место… Поступил я так по молодости лет. – Франческо снова улыбнулся. – Когда сеньор Охеда назвал меня мальчиком, я солгал, сообщив, что мне шестнадцать лет… Ростом, как видите, бог меня не обидел…
– А на деле? – теперь улыбнулся уже и капитан.
– На деле мне только-только исполнилось четырнадцать… Сейчас я даже самому себе затрудняюсь объяснить, почему, выправляя потом с сеньором Томазо дневники, я выпустил из виду эту неточность, – сказал Франческо.