- Вот неожиданность!..- приветствовал он, быстро подходя к ней.- Здравствуйте, как я счастлив… несколько близорук я, мне показалось, что это вы… около Дациаро, когда остановились… Но вы совсем другая в московском воздухе!.. Я не поверил…- говорил он излишне торопливо, не как на Зуше.
   Она кивнула, почему-то чувствуя смущенье, видя, как он осматривает ее, «другую, в московском воздухе». Она могла бы ему сказать, что и он тут совсем другой, в какой-то спешке. Она не протянула руки, и он только коснулся шляпы. Спросил, не может ли быть полезен ей чем-нибудь… Она, торопясь, сказала, что так спешит, покупки положат в экипаж, в синодальную лавку еще надо… завтра они домой…- говорила, что пришло в голову, связанная его присутствием. Он слушал молча, почтительно.
   - К Кувшинникову мне…- кивнула она, спеша, смущаясь.
   - Одну минутку…- мягко задержал он,- я у вас был два раза, заезжал в Ютово… с вашего позволения, и вот… как я рад… неожиданная встреча!..
   Она кивнула, .проговорив сбивчиво; «Так спешу, извините.,.» - и быстро вошла в лавку, тут же коря себя, что так неприлично оборвала разговор.
   Выбрав для рукоделий по записке, она просила сегодня же отослать в «Славянский Базар», завтра они рано уезжают. У Кувшинникова ее знали, сказали, что через четверть часа доставят. Села в коляску и наказала - в Синодальную лавку, на Никольской.
   В Синодальной лавке она почувствовала себя совсем покойно. Все здесь было по душе ей: совсем церковный воздух, пахло кипарисом от разных крестиков, теплилась пунцовая лампада, сияло золотое тисненье священных книг. Пожилой приказчик говорил тихо, покояще. Она дала выписку, что ей надо: разных размеров Евангелия, Псалтыри, молитвенники, поминанья, душеполезные. Для себя взяла «Добротолюбие», о чем давно мечтала, и Библию. Попросила - «святое Евангелие, пожалуйста… самое казовое, для подарка». Увидала граненые хрустальные яички, навыбирала разноцветных,- любила с детства. Вспомнила: Четьи-Минеи, полные!..- и просила тут же все увязать и отнести в коляску, совсем забыв, что гостиница в двух шагах. Всю бы, кажется, лавку закупила. И не ушла бы -так было здесь покойно, благолепно. Ей подали стул, пока все упакуют. Думала об Уютове… всю зиму будет читать, читать… Все упаковали, приказчик велел бережно отнести в коляску, проводил до стеклянной двери с почтительнейшим поклоном.
   Выходя, Даринька увидала в стеклянную дверь - Кузюмова! Смутившись, что он опять здесь, совсем неожиданно сказала: «И вы?..» - и еще больше смутилась, зачем сказала, и почувствовала, что и он смутился. Он поднял шляпу и извинился:
   - У меня в мыслях не было обременять вас своим присутствием… Мне показалось, что я вас… затруднил, предложив чем-нибудь помочь?..
   Ей показалось странное что-то в его глазах,-смущение как будто? Мелькнуло, может быть, он обиделся, что она так резко оборвала разговор в рядах. Сказала торопливо:
   - Я спешила, недослушала вас… там, у Кувшинникова…
   - Помилуйте!..- воскликнул он, тоже торопясь, выхватил у молодца пакеты и положил в задок.
   Помогая Дариньке сесть в коляску, спросил почтительно-осторожно:
   - Вы позволите к вам заехать?..
   Сразу она не поняла:
   - Но мы же завтра домой, и очень рано…
   - Не здесь, в Ютове?.. На Зуше вы были добры…
   - Да-да, конечно… пожалуйста…- спешила она кончить разговор,- это для солдат, вы говорили…
   - Да…- перебил он, держась за край коляски.- Вы помните, сказал я тогда… с вами можно быть только искренним?..- он как будто старался найти слова- И я с первой же встречи это понял!.. Ваше Ютово для меня…
   - Уютово…- невольно поправила она.
   - У-ютово?.. как чудесно, У-ю-тово!..- в восторге воскликнул он.- …Имело в моей жизни… не могу проезжать мимо без волнения…
   «Почему он так говорит?..»-тревожно мелькнуло Дариньке. Он поднял шляпу, как бы прощаясь, и продолжал сбивчиво, торопясь:
   - Я понимаю… вам странно, что я так занимаю вас м о и м… но для вас нет чуждого!.. С первых же ваших слов, на том обеде, понял, что… вы так все берете сердцем… так мало я видел людей с сердцем, с т а к и м сердцем!.. И столько пережито… столько обо мне лжи… конечно, рассказывали вам… я не хотел бы, чтобы у вас было обо мне ложное представление!.. Вы дурно думаете обо мне?..- вырвалось у него как бы против воли.-Было бы очень горько… такое мнение обо мне!..
   Эти слова Кузюмов буквально выкинул из себя, и они страшно смутили Дариньку. Она сказала сбивчиво, почти в испуге:
   - Что вы, что вы?.. совсем я не думаю о вас дурно!.. Я так мною хорошего слышала про вас…
   - Это все ваша доброта… хорошего нечего обо мне сказать…- отмахнул головой Кузюмов,- разве что х о т е л хорошего, да… не вышло!.. Простите, это ни к чему. Так вы позволите?..
   - Да-да, пожалуйста…-сказала, оживившись, Даринька.-В это воскресенье у нас гости, путейцы… на новоселье… вы знакомы с ними, и мы будем рады…
   Она не могла понять после, почему это вырвалось у нее. Кузюмов воскликнул радостно:
   - Позволите?.. Такое счастье… приветствовать ваше доброе соседство!..
   Он взглянул ей в глаза, она почувствовала в его взгляде радостное и что-то горькое - и не нашлась ответить.
   - Вам странно, что говорю… и мне, что т а к говорю, совсем неизвестный вам…- спешил он кончить, продолжая держаться за коляску,- но бывает, как т у п и к, трагическое в жизни… Что я?!.. простите, я так бестактно!..
   Он растерянно поклонился, резко оторвался от коляски и побежал. Даринька видела, как мелькал в прохожих белый его костюм. «Что с ним?» - подумала она в смятенье и удивилась, что уже у подъезда гостиницы.
   Всходя по лестнице, видела в зеркалах, какое у ней истомленное лицо.
 

XLVIII

 
   СКАЗКА О САМОЦВЕТАХ

 
   Виктор Алексеевич уже вернулся и показался ей возбужденным. Он встретил ее на лестнице, восклицая: «Чудо чудное! диво дивное…» - не обращая ни на кого внимания.
   - Тебя нельзя оставить одного, ты как ребенок… опять шампанское? когда только кончится круженье это!..
   - Дети не пьют шампанское! - весело сказал он, и она почувствовала, что случилось что-то особенное: такой радостью блестели его глаза.- Едва дождался, изнемогал… и велел подать бокал… один только бокал! п ь я н был и до него!..
   - Что с тобой? что случилось?..- спросила она.- Почему… до него?
   Все его «доводы» пропали, лишь увидал истомленную Дариньку. В своем «воздушно-легком», с откинувшейся шляпкой, она была такая слабенькая и блеклая и казалась особенно прелестной. Войдя в покои, он взял ее на руки, перенес на диванчик, присел и попросил, если не слишком утомилась, послушать… «одну сказочку». На ее удивленный взгляд, на слабый ее кивок, он стал рассказывать ей «сказку о самоцветах», подчеркивая, особенно подчеркивая чудесное, что только что старался закрыть в себе: знал, как по душе ей чудесное, и хотел видеть ее восторг.
   Вначале она слушала рассеянно, но когда дошло до «маслениц», которые он восторженно описал, а он умел рассказывать,- она оживилась и попросила вина. Он дал ей шампанского, она отпила, говоря с улыбкой: «Скоро и меня приучишь»,- и взяла его руку. Так и держала, до конца сказки.
   - Ты это не нарочно?..- спросила она тихо.
   - Смотри…- сказал он, вынимая светившиеся сквозь бумажку футляры розового плюша, и открыл в свете золотистого абажура лампы.
   Самоцветы играли полною силой блеска: бериллы-грушки, с вислыми бриллиантиками, сине-ночное небо броши, осыпанное мерцающими звездочками…
   Она сложила перед собой ладони, смотрела на драгоценности благоговейно, боясь и коснуться их. Он очень просил надеть, но она решительно сказала:
   - Нет, надо освятить их… надо принять с молитвой.
   Настояла сейчас же пойти в церковь, завтра уедут рано. Переоделась в серенькое, и они прошли, рядом, в Заиконоспасскнй монастырь. Кончалась всенощная. После Великого Славословия, иеромонах отслужил им в приделе напутственный молебен и литию на помин души раба божия Алексия. Даринька попросила освятить «вот эти веши». Открыла их на канунном столике, густо уставленном свечками. Иеромонах посмотрел, видимо любуясь, и затруднился. Сказал, что справится у отца казначея: «Он у нас магистр, все каноны знает… допустимо ли освящать прихоти человеческие».
   Пришел отец казначей, чернобородый красавец, похожий на грека, и тоже залюбовался. Даринька подошла под благословение и сказала:
   - Я получила это по воле Божией. Ведь украшают самоцветами облачения и образа… и я приняла э т о как д а р, а не для прихоти.
   Виктор Алексеевич был поражен, откуда она нашла в себе такие слова. А он уже готовил вызов: «Пойдем в любую церковь, и за целковый разделают нам по всем правилам!» Но отец казначей, улыбнувшись, разрешил прочитать молитву и окропить.
   Вернувшись, Даринька надела драгоценности и гляделась в зеркала при лампах. Ах, дивная игра какая! Виктор Алексеевич восхищался, как играли живые искры, и блеск оживленных восторгом глаз Дариньки скрещивался с игрою самоцветов.
   Уже поздней ночью Даринька сказала о Кузюмове, и как она смутилась. Рассказывая, вдруг поняла, чтос ним: вспомнила, как находили все, что она страшно похожа на покойную Ольгу Константиновну, и, вызывая портрет, признала, что это правда. «Господи, неужели еще это?..» - думала она в тревоге.
   Виктор Алексеевич сказал, что, конечно, лишнее было приглашать Кузюмова на новоселье, ничего у них общего. Но это не так уж важно: не ответят ему визитом, и случайное знакомство кончится.
 

XLIX

 
   «ПРИШЕДШЕ НА ЗАПАД СОЛНЦА…»

 
   Возвращение в Уютово было как бы пробуждением от сновидений. Ехали аллеей, в вечернем свете, и говорили: «Тишина какая…»
   Уютово встретило их ласково, все засветилось праздником.

 
   Подарки умилили всех. Листратыч, получив шапку на зиму, ахнул: «Мне-то, за что!» Унылая Поля сказала недоумело: «И меня не забыли…» - а ее никто не помнил. Дормидонт получил Псалтырь. Все получили в меру.
   Виктор Алексеевич сказал Дариньке: «Верно Настенька крикнула: «Учись, учись!..» - сколько от тебя радости, тепла!..»
   - Когда маленькая была, нищая старушка на богомолье дала мне копеечку, ясную-ясную, новенькую совсем… как я, помню, обрадовалась. Храню ее, и все не темнеет, все такая же ясная.
   В радостной суматохе Даринька забыла о ждавшем ее сюрпризе. Юлий Генрих Циммерман все точно выполнил: фисгармония была на месте.
   Садилось солнце, огнисто сияли цветники. Даринька любовалась новинками: поздние сорта роз, яркие шпажники, маки, георгины, астры… Били радужные фонтаны. На душе было покойно-светло. Она напевала вечернее - любимое: «…пришедше на за-а-апад со-олнца-а…- солнечную песнь Софрония Иерусалимского,- ви-девше свет вече-рний… поем…» И вот, когда заканчивала возносящим славословием,- «…достоин еси во вся. времена петь бытн гласы преподобными…»-дошли до нее величественные звуки чудесного хорала: в доме играла фисгармония! Изумленная, она пошла на веранду и остановилась у входа в зал. Играл Виктор Алексеевич, закинув голову…
   Она забыла, а он говорил ей как-то, что играет и на фисгармонии. Отец включил даже этот инструмент в программу пансиона. У него успешно учился Виктор. Многое игранное в те годы забылось, но кое-что осталось, из Баха и Моцарта, В этот солнечный тихий вечер пришло ему на мысли обрадовать Дариньку двойным сюрпризом. Полнотонно звучало в высоком зале, в звонко-сухом, обжитом дереве. Он почувствовал Дариньку и обернулся;
   - Рада?..- спросил он, поняв выражение глаз ее.
   Она кивнула.
   Вспомнив, как она рассказывала, что ее учили в Страстном играть на фисгармонии, он попросил показать, как она умеет, ну, хоть гаммы… Смущаясь, она сыграла, и он увидал, что она умеет. Клапаны и педали еще не обыгрались, приходилось делать усилия, но она обошлась и проиграла на память «Святый Боже». Он сказал, что она отлично владеет дыханием фисгармонии, будет играть чудесно. Она призналась, что с полгода училась у матушки Мелитины. Когда-то играла канон Великой Субботы, и какой был ужас, когда матушка настоятельница велела'ей на Пасхе сыграть этот канон перед самим преосвященством. Кажется, ничего сыграла, владыка благословил ее. Она попробовала припомнить и сыграла «Волною морскою…».
   - Ты удивительная!..- воскликнул Виктор Алексеевич.
   Она спрятала лицо в руки.
   Кончив играть, она долго смотрела на портрет «тети Оли».
   - А это кто?..- спросила она, показывая на висевший рядом портрет молодого человека.
   - Твой отец.
   С того часу в жизнь ее вошло новое. Каждое утро она приходила в зал, смотрела… и это было благословением ей на новый день.
   Это отмечено в «записке», из псалма:
   «…Благослови душе моя Господа… венчающего тя милостию и щедротами. Исполняющего во благих желание твое: обновится яко орля юность твоя…»
 

L

 
   НОВОСЕЛЬЕ

 
   Готовились к новоселью, как к великому празднику: пусть видят гости, что такое ихнее Уютово,- ни Спасскому, ни Кузюмовке не уступит. Все были в суматошной спешке.
   После всенощной Даринька зашла к матушке - позвать на новоселье - и одарила гостинцами. Были в неописуемом восторге, отмахивались: «Ну, зачем вы это… ну, это же..!» На обратном пути она присела у овсяного поля, не тронутого еще уборкой. Думала о радости покровских. Отец Никифор прочел ей письмо Кузюмова, с копией важной бумаги - «дарственной»: Кузюмов дарил покровским 6 десятин усадебной земли, что под конопляниками, «сошло на него,- сказал отец Никифор,- а народ говорит: «Это нам Дарья Ивановна счастье такое принесла». В церкви сейчас особенно низко ей кланялись и обласкивали глазами. Светло было у ней на душе, и не смущало ее теперь, что пригласила Кузюмова на новоселье.
   Из Москвы прибыл от кондитера Курсопова старший с двумя подручными - строить парадный стол.
   День новоселья был солнечный. Даринька обновила свое синее платье, надела драгоценности. Стали подкатывать на тройках. Прибыл военный оркестр, устроил Караваев. Привезли огромный «рог изобилия», от Абрикосова, наполненный до излива тонкими сластями, вручили под грохи труб. Артабеков привез что-то новое, Чайковского. Приветствовали хозяев, дивились на цветники в полном разливе силы.
   Хозяева водили гостей, показывали поместье. Все восхищались, называли сказкой. Ручные зверьки и птицы вызвали удивление. Караваев восторженно говорил, что все это в полной гармонии с хозяйкой, во всем чувствуется присутствие души живой.
   Оркестр играл марш, и появившийся старший официант с бакенами объявил, что можно идти к столу. Прибыли в скромной точности «духовные», расфранченные, торжественные.
   Стол представлял чудо сервировки, ослеплял блеском хрусталя и серебра, флаконами и бутылками с питием, цветами, «рогом изобилия» на возвышении. Закуска на отдельном помосте была изысканная, богатая. На луговине за домом играл оркестр. И весь этот блеск заливало дыхание пышных цветников.
   День новоселья остался для многих памятным. Помимо радушия и пышности, способствовало сему одно обстоятельство, вряд ли случавшееся на современных пирах.
   Перед тем как садиться за стол, Даринька попросила батюшку прочесть молитву и благословить трапезу. Он прочитал «Очи всех на Тя…» и благословил яства и питие. Ни у кого от сего не было неловкости,- было по лицам видно. Виктор Алексеевич признавался, что принял это изумленно и благоговейно, «да и все были исполнены «благоволения», как поминается в молитве».
   Вкушали «вдохновенно». Все было на редкость,- показал-таки себя Листратыч. Когда к отбивным, каких и в Питере не едали, подали соус из дормидонтовского гриба, все признали, что это не сравнимо ни с какими соусами Дюссо или Кюба. Гвоздем обеда явилось сладкое:
   н е ч т о, золотисто-розовое, в башенках-куполках, бисквитно-пломбирное, ледяное, с малиной и ананасами, с льдистыми шариками, хрупавшими во рту, изливавшими шампанское и ликеры…- совершенно исключительное - «вкусовая некая поэма». Вызывали «автора». Заставили-таки прийти упиравшегося Листратыча. Он явился, недоуменный, страшась чего-то, в полном своем поварском параде. И Даринька хлопала ему в ладоши. Гости тут же собрали «премию». Листратыч был растроган. Даринька забылась, воскликнула: «До чего же чудесно, Господи!..»
   Возглашали здравие и благоденствие.
   Музыканты купались в пиве. Гремели марши, упоительно пели вальсы,- гремело Уютово торжеством.
   Перед каждым прибором стояло по серебряной чарочке с резным начертанием, чернью: «Уютово, июль, 1877». Хозяева просили гостей принять эти чарочки на память. Это заключило трапезу новоселья. Чарочки вошли в легенду. Старожилы и по сие время вспоминают, рассказывая о прошлом: хранят как редкость.
   На луговине пировали уютовцы, ямщики и музыканты. Заправлял Карп. Потом говорили в городке:
   - Пять бочек одного пива выпили!.. Вот дак «у-ютили»!..
 

LI

 
   ВЫСОТА, ЧИСТОТА, НЕДОСЯГАЕМОСТЬ

 
   На площадке был сервирован чай. Лежали в лонгшезах, курили, благодушествовали. С высоты веранды господин в бакенах возгласил:
   - Павел Кириллович Кузюмов!..
   А Кузюмов уже сходил по ступеням, барственный, элегантный, голубовато-стальной, в шикарнейшей панаме, только входившей в моду. Его встретили криками «ура» и аплодисментами. Он приостановился, в недоумении… Было в этой «встрече» и от обильного обеда, но, главное,- от «благородного жеста», о чем уже разгласилось.
   Кузюмов подходил, приветливо улыбаясь, что шло к нему: не было ничего тяжелого и темного, что приписывалось ему в россказнях. Почтительным поклоном приветствовал он хозяйку, склонился к ее руке. Поклонился отчетливо и отцу Никифору, и это произвело впечатление. Официант нес за ним на серебряном подносе великолепную хрустальную вазу с орхидеями редкой красоты; другой нес столик, в мозаике из цветного дерева,- высокого искусства. Поздравив хозяев с новосельем и пожелав благоденствия, Кузюмов просил Дарию Ивановну благосклонно принять цветы. Даринька была оченьтронута вниманием и просила садиться, показав около себя. Кузюмов опустился в плетеное кресло и, с наклонением головы, принял от нее стакан чаю. Сейчас же выразил восхищение всем, что видел:
   - Ваши цветники - сказка. Сколько вкуса!..
   - Но это… все… покойная владелица Ютова…- сказала Даринька. Кузюмов наклонил голову.
   - Вы преемственно продолжаете.
   - Но я и цветочка не посадила…- сказала искренно Даринька, - это все ученый садовник, ее… его считают… как это?..- забыла она слово.- Ах, да… гениальным.
   - Гений творит, вдохновляемый… Теперь…- он приостановился, тоже как будто подыскивая слово,- вы вдохновляете.
   Согласился с Виктором Алексеевичем, что, действительно,- «цветочная симфония».
   - Это напоминает… кажется, у Жуковского?.. сказочный сад, где играли золотые и серебряные яблочки… и там - Жар-Птица…
   И тени усмешливости не было в его тоне: он был явно изумлен всем, до господина в бакенах, поднесшего спичку к его сигаре.
   Даринька, не думая, как примет это Кузюмов, неожиданно сказала:
   - Как обрадовало меня вчера… сколько людей сделали вы счастливыми, подарили
   покровским землю!.. Они все за вас молятся, я знаю.
   Этого не ожидал Кузюмов! Он изменился в лице, чуть побледнел, заметили. Тотчас поднялся и поклонился хозяйке.
   - Благодарю вас, Дария Ивановна, но… такая оценка совсем не по заслугам. Счастливыми?.. Помилуйте, я совершенно тут ни при чем… это лишь запоздалое исправление ошибки прошлого. Я ровно ничем не поступился.
   И перевел разговор на полученное оказией письмо из Одессы, от «милого Димы Вагаева».
   - Ему лучше?..- спросила Даринька.
   - Вы угадали, настолько лучше, что в конце августа надеется ко мне проездом… Узнав, что мы соседи, просил передать вам «самый горячий привет». Оказывается, он отлично с вами знаком по Москве?..
   Даринька не нашлась ответить, но помог Виктор Алексеевич, бывший в отличном
   настроении:
   - Ну, как же!.. отлично знаком!.. на наших глазах т о г д а… выкинул штуку на бегах… попал на гауптвахту… действительно сорвиголова!..
   Принимая от Дариньки печенье, Кузюмов воскликнул изумленно:
   - Какое чудо!..- и спохватился: - Простите бестактность, но… это совершенно изумительно, ваша брошь!.. Ничего подобного и у венецианских мастеров… это выше Челлини!.. Даже в Ватикане не… Это головокружительной высоты и глубины!..
   Решительно Кузюмов был совершенно иной, чем его славили. Все смотрели. Но смотрели не на него, а на Дариньку, на ее парюр. Она поникла, как бы смотря на брошь. Она и раньше чувствовала, как останавливали взгляды на чудесном, но не высказывались. Только Надя с матушкой разахались давеча: «Боже, какое на вас… чудо!..» Теперь все начали выражать восторг. Даринька едва владела собой, чтобы не убежать.
   Тут вмешался Виктор Алексеевич, еще больше смутив ее: стал рассказывать о «чуде с самоцветами». Он был в возбуждении от тостов, от всеобщего восхищения,- был в ударе.
   Рассказывал, как Дариньке в «Славянском Базаре», чуть ли еще не с большим увлечением подчеркивая чудесное, веря сам.
   Все были захвачены его рассказом, чувствовали…- это после и высказалось иными,-что в этом необычайном происшествии главным чудом была о н а: она была как бы поднята над всеми, отмечена как достойнейшая, чистейшая.
   Ни слова не произнес Кузюмов, ничего не прибавил к «бестактности», которая, видимо, подействовала на него сильно: он сидел, наклонив голову, как бы погруженный в мысли, помешивая холодный чай.
   - Подлинное чудо!..- воскликнула Надя, когда закончился рассказ о самоцветах.
   Вышло так искренно, что никто и не улыбнулся. Только отец Никифор сказал, качая головой:
   - А, ты, стремига-опромет!.. Хотя… для верующего тут действительно явное проявление Высшей Воли.
   Виктор Алексеевич после досадовал, что позволил себе такую откровенность. Даринька ему пеняла: «Зачем т а к о е… перед всеми!..»
   После вдохновенного рассказа всем хотелось посмотреть поближе. Пришлось снять брошь. Даринька сделала это очень неохотно, шепнув Виктору Алексеевичу; «Не позволяй коснуться…» Он положил драгоценность на ладонь и показывал на некотором отдалении, с виноватым видом. Даринька сидела как на иголках. Это почувствовал Кузюмов. Восторгались, разгадывали «идею броши». Караваев определил за всех:
   - Ясно, господа!.. Идея- небо: высота, чистота, н е д о с я г а е м о с т ь.
   Кузюмов тихо сказал:
   - Простите. Я не думал, как это может отозваться.
   Она молчала.
   Стемнело. Смотрели «световую беседку» Дормидонта. Вокруг озерка зажглись в траве бенгальские огни, и в их свете стала воздвигаться хрустальная радужная сень, струящаяся, вся из фонтанных струй, как из хрустальных нитей. Даринька вспомнила сон в Москве: «Все живое, и все струится». Звали Дормидонта, но лишь услыхали из темноты: «Все это
   пустяки!»
   Жгли фейерверк. Музыканты - трубили славу. Ямщики, разогретые вином, пели «Не белы снеги…». Новоселье закончилось.
 

LII

 
   ЧУДЕСНЫЙ ОБРАЗ

 
   Нет, еще не закончилось.
   Гостей просили подняться в комнаты. Караваев сыграл Шопена,- в лесном отшельничестве он занимался и музыкой. Кончив играть, он огласил, что сейчас наш несравненный Артабеша исполнит новый романс Чайковского. Раздались бурные аплодисменты.
   Весь день Артабеков был взволнован, его калмыцкое лицо было бледней обычного, вжелть. Такое с ним бывало, когда он особенно в ударе.
   - Господа!..- возгласил. Караваев, раскрывая ноты,- вы почувствуете сейчас, как э т о созвучно со всем, что пережили мы сегодня здесь.
   Артабеков стал у фортепиано. Но тут произошло странное. Караваев откинулся на стуле…
   - Дарья Ивановна!..- воскликнул он, и в его возгласе слышалось изумление.- Как гениально передал художник… неуловимое в вас!..
   - Это не я…- чуть слышно отозвалась Даринька,- э т о…- не находила она слово,-
   д р у г а я…
   - Не вы?!..- воскликнул Караваев, вглядываясь в портрет, висевший сбоку от фортепиано, над фисгармонией.
   Произошли движения, подходили, смотрели на портрет, на Дариньку. Повторилось случившееся у чайного стола. Поняв по испугу в ее глазах, как ей тяжело, Виктор Алексеевич хотел «закрыть все это» и подтвердил, что это портрет госпожи Ютовой. Это еще больше возбудило любопытство. Стали сличать. Было поражающее сходство в глазах, неповторимое. Сличали, восторгались. Даринька сидела бледная, недвижная.
   Что это - д р у г а я, п о в т о р е н и е той, от которой были в очаровании, делало особенно чудесным этот «случайно открытый образ».
   В раме окна, в безоблачно-лазурном небе, стояла светлая, юная, вглядывалась чуть вверх. Она была в открытом у шеи пеньюаре, в уложенных на голове косах. Лицо - чуть розоватой белизны, девственной, с приоткрывшейся нижней губкой, как у детей в тихом удивленье. Радостно-измуленные глаза, большие, голубиные…- небо сияло в них.
   Даринька не видала, как сидевший в дальнем углу Кузюмов подошел к портрету, смотрел напряженно… резко повернулся и быстро отошел в угол, где было слабо освещено.