XXVII
ДВИЖЕНИЯ ДУШИ
Только много спустя уяснил себе Виктор Алексеевич, что высказала Даринька словами «какая глубина, Господи!». Не о своде небесном только говорила, а обо всем: для нее эта глубина включала и земное,- вещи, движенья, звуки: во всем ей виделась глубина, все было для нее знамением, все было связано неразличимым для глаза строем, истекало из одного Истока, во всем чувствовался глубокий Смысл.
Решение вопроса о «петухе», так его изумившее,- он решение это называл «колумбовым яйцом»,- бросило свет на восприятие мира Даринькой и неощутимо влияло и на него. Он не замечал, каким богатством одаряла она ero. Пo его словам, он как-то получал «новые глаза»; в самом мелком и скучном из земного находил значительное, и это так настраивало его, что даже в зарядившем надолго дожде осеннем и в невылазной распутице чувствовалась ему своеобразная красота. Это новое почувствовалось им не вдруг, а как бы вырастало из чего-то, не постигаемое рассудком. Только впоследствии путем духовного опыта он понял, из чего это вырастало… кому он обязан этим.
Наутро, после бессонницы, уснув на короткий час, он поднялся в благостном настроении. Утро было великолепное. Даринькн не было. Таня сказала, что барыня в церкви, а потом будет панихида. Какая панихида? Он заглянул в календарь: вторник, 11 июля, св. равноапостольной кн. Ольги. Это ничего не объяснило, Когда вернулась Даринька с Алешей, он понял, и ему была приятна душевная чуткость Дариньки.
- От нее вся эта красота, ставшая теперь нашей,- сказала она,- и мне захотелось помолиться.
Она была радостно-покойна. Он сказал ей, что хочет проехаться с ней в Москву, закупить кой-чего для новоселья. Она охотно согласилась, а то все говорила, что «из Уютова теперь никуда». Решили ехать завтра, чтобы вернуться в пятницу, приготовиться к воскресному приему.
Назавтра поднялись рано. Даринька собиралась весело,- «столько в Москве мне надо!». Надела серенькое, дорожное, сумочку на ремне. «Совсем англичанка стала,- сказал Виктор Алексеевич,- и Москвы не пугаешься». Она бойко взглянула и сказала: «Вот и пригодились, деньги-то подарил тогда!» Вспомнила про лежавшие на книжке десять тысяч. Какие-то у ней были планы на эти деньги. Просила выехать пораньше,- «в городе дело у меня». Иного ждал, после оглушения, как называл известие о Диме, а оглушения и не получилось.
Повез Андрей на паре кургузых вяток, 8 пробила сковородка. Только выехали на городскую площадь, Даринька велела - «в лавку Пониткова». Шепнула: «Скрягу сейчас увидим». Андрей сказал: «Жо-ох старик, а милиенщик страшенный… собак не держит, не кормить чтобы, ночью лаять во двор выходит, я сам слыхал».
Зашли к Пониткову. Это был большой лабаз, забитый кулями овса и соли, мешками с мукой, ящиками бакалеи. За прилавком, меж стеклянными банками пряников и мармелада, белела борода веером. Понитков пил желтый чай с огрызком сахару и черной корочкой. Удивился таким покупателям: на паре, в какой коляске! Накрыл сахарок от мух, привстал и внимательно оглядел.
- Вы купец Понитков? - спросила Даринька.
- Самый я. Чего изволите, сударынька?
Даринька сказала, что много лет у него забирают, из Уютова.
- Из… Уютова? что-то не слыхал-с… У-ютова?..
- Ах, все я… из Ютова.
- Так-так… вы, стало-ть, новые владельцы… слыхал-слыхал, оченно хорошо слыхал-с… Присесть барышне выбери там чего! - крикнул он мальчишке. Тот грохнул об пол ящик.- Не взыщите уж, была табуреточка, да разлезлась. Изволите чего приказать?
- Запишите… мятных пряников полпуда. Для певчих наших.
- Это вот хорошо, барышня… певчие там - архангельский прямо глас.
- Да, да… это вы пример показали нам… все помнят, как пряничков им прислали. Вот и мне в голову пришло.
Старик умильно взглянул на Дариньку.
- Быдто и посылал, напомнили… а то забымши. Сказываете, помнят?
- Как же ласку не помнить! всех так растрогали.
- Чего ж тут, послал пустячки,- пошарил исподлобья старик по банкам,- не стоит и разговору вашего.
Велела еще леденцов, «и еще мармеладцу, хоть по пять фунтиков. Да Покровским ребятишкам сластей каких фунтов десять…»
- И ребятишкам можно-с, хоть и баловство. Прикажете записать-с?
- Нет, сейчас заплачу.
Расплатилась из сумочки. Старик проводил до коляски, раскланялся уважительно, сказав:
- Так-так… слыхал-слыхал… о-ченно хорошо слыхал-с, дай Господи.
Даринька приказала - «в посудную лавочку, где Настенька».
- На минутку, что-то давно у Матвевны не была…- сказала она Виктору Алексеевичу.
- Исцелена она теперь,- сказал Андрей,- чистая теперь ходит, как умная.
Сказал просто, будто самое обычное для него это- «исцелена». Нашли лавочку «Посуда и всякая игрушка». Моложавый, приятный хозяин сказал:
- Дочку повидать желаете…- И они увидали в его глазах что-то грустное.- Многие любопытствуют, а она совестится… смиренная она у меня. И сам-то страшусь… тревожно для нее… ох, тревожно! На зорьке еще ушла с подружками в Оптину, обещалась поговеть, совета-благословения у батюшки спросить.
- Слава Богу,- сказала Даринька,- теперь здорова она?
- И сказать страшусь… здорова, словно?..- сказал шепотком тихий человек и перекрестился-вздохнул.- Три года ограждала, не в себе была. Чудо Господне, вдруг просветлело в ней. А вы, барышня, что же, знавали мою Настеньку?.. сами-то вы откуда быть изволите?
- Из Уютова мы. Настеньку раз только видела…
- Что-то я не слыхал, У-ютово? Может, Ютово?..
Узнав, что из Ютова, тихий человек озирнулся, будто растерялся.
- Так это вы… поместьичко купили?.. Господи, как же она зарилась к вам, говорила все - «папашенька, хочу пойтить, да обеспокоить боюсь». Хаживала она к Аграфене Матвевне, доверялась… видала ласку. Не гнушалась Аграфена Матвевна. Обижать не обижала, а сами, барышня, понимаете… воздерживались. Барышня, милая… через вас ей легкость-то подана, во сне вас видала. Три года и плакать не могла, так ожестчилась… а теперь все-то плачет, и легко ей.
Он замотал головой и заморгал.
- Paдуйтесь, зачем же плакать!..- сказала Даринька.- Нам посуды надо, Матвевна пришлет записку. А дочке скажите - непременно чтобы зашла, отдохнет у нас.
Тихий человек вышел на улицу за ними. Когда Даринька садилась, он перекрестился и поцеловал ей руку.
- Спасительница наша!..-воскликнул он.
- Что вы, что вы!..- сказала Даринька.- Пречистая смиловалась над ней!..
Коляска покатилась. От лавок смотрел народ, снимал картузы. Даринька всю дорогу до станции молчала. Виктор Алексеевич говорил:
- И отлично, пусть верят, что твоими молитвами!.. ты не возгордишься, а им это в утешение.
На вокзале их встретили почетно. Заведующий составами приказал прицепить к ожидавшемуся курьерскому вагон-салон. В Москву приехали к ночи и остановились в «Славянском Базаре».
XXVIII
НАПУТСТВИЕ
Даринька проснулась в высокой, красивой комнате, в «золотых покоях»,- они занимали три комнаты, по-царски,- и увидала на мраморной колонке букет магнолий, редких и для Москвы цветов. Повсюду, на столиках и этажерках, были розы. Виктор Алексеевич окликнул из-за бархатной занавески: «Можно?» - и, получив певучее: «Да-a-a!..» - вошел, совсем готовый, в свежем кителе, с фарфоровой чашкой на серебряном подносе, и она услыхала запах шоколада. Взяла его руку и закрыла себе глаза.
- Ты милый…- шепнула она, водя рукой по глазам.
Он слышал, как щекочут ее ресницы. Подали отличный завтрак: горячий филипповский калач, икру, швейцарский сыр, всякие булочки, сухарики. Он завтракал с нею у постели, просил не торопиться, отдохнуть получше. Она корила себя: хотела проснуться рано, в Страстной к обедне, а скоро десять,- «Москва эта сумбурная».
Виктору Алексеевичу надо было получить сибирские деньги, заехать к адвокату, покупки разные, и самое приятное - порадовать Дариньку «сюрпризом». Они вышли вместе.
- Как же это…- досадуя, сказал он, увидев у проехавшей дамы кружевной зонтик,- у тебя нет летнего зонтика!
Усадил Дариньку в шикарную коляску, заказанную накануне, и пожалел, что не вместе едут, приходится торопиться, что в два дня сделаешь!
- Будоражная эта Москва… в Уютове сколько бы переделали за утро!..- вздохнула Даринька.
Он сказал: «Милая, мы же кутим!» - и увидал радостно-детский взгляд.
- Как тогда?..
Москва оживляла в обоих первые дни их жизни. Он просил не задерживаться, сегодня обедают в «Эрмитаже».
- Не отпускай коляску!..- крикнул он с лихача. Даринька любовалась на магазины и думала: «Этот московский омут, больше не поеду». Все, что мелькало и манило, было только случайное, в ее воле: была теперь верная пристань, Уютово. А этот соблазн - грешки. Поймала себя на помысле: было приятно катить в коляске, видеть, что многие смотрят на нее.
Было к одиннадцати, обедня в Страстном кончилась, будний день. Под святыми воротами сидела незнакомая старушка. Даринька попросила вызвать привратницу. Старушка позвонила в «сторожевой». Пришла незнакомая белица и сказала, что собор заперли, просила обождать иеромонаха у часовни. На лице Даринькн была вуалька, старичок не узнал ее. Не признала и послушница Степанида-рябая, шутница. Дариньке вспомнилась песенка про нее: «Степанида рыло мыла, мыло пальмово хвалила»; она опомнилась и закрестилась. Стояла всю панихиду на коленях, взывала мысленно к матушке. Служили и на могилке Виринеи-прозорливой. Старичку дала два рубля, и он поклонился ей низко-низко. Дала полтинник смешливой Степаниде, та ахнула. Посидела на матушкиной могилке, вспоминала. Радовалась уходу: свежая трава, цветы, какие георгины! - не место печали и воздыхания, а «вечный покой», сад Божий. Припала и воззвала: «Не оставь сероглазую свою!» Не было прежней боли - покой и грусть.
Шла келийной дорожкой, по цветнику, радовалась бархатно-пышным георгинам: земные звезды, цветы духовные, темные, как церковное вино. Присела на скамейку у цветника, скрывши лицо вуалью.
Был час покоя, полуденный. Тихо было в обители,- тихий свет. Не доходил сюда гул московский. Гудели шмели - переломилось лето. На колокольне отбило в два перезвона - раз. Проверила золотые часики на груди: половина первого. Признала во втором ярусе келийного розового корпуса окошки, где жила с матушкой. Не было клетки с чижиком. Вспоминала тихое житие. Вспоминала душный июльский день, такой же: ходила к вечерням, ставила самоварчик матушке. Вспомнила: «Над нами покои матушки Мелитины были». Узнала вяэаные занавесочки, лоточки на карнизе с петуньями. Хорошо у матушки Мелитнны было, миром и кипарисом пахло, дивные образа… как училась на фисгармонии. И услыхала молитвенные звуки, густые, важные: «Блажен муж… иже не иде-э…»
Играла матушка Мелнтина, в час покоя, как и тогда. Подумала: «Зайти?» Стыдно, и еще «англичанка» будто. «Всего не скажешь, еще и ее смутишь». Слушала, затаившись, всегда покоившее, вечернее - «Алли-лу-и-и-и-а-а…».
Услыхала шаги, взглянула: от больничного корпуса подвигалась, постукивая клюшкой, старенькая монахиня. Поравнявшись с Даринькой, старушка приостановилась, оглядела - и покивала гостье. Даринька быстро встала и поклонилась, иночески, легко-привычно. Монахиня молвила молитвенно: «Спаси тя Христос и Пречистая»,- и пошла, потукивая клюшкой. Радостно было Дариньке слышать святое слово.
Хорошо было в тишине и благоухании цветника, в полуденный час покоя, но время было идти. Она тихо пошла к вратам в торжественных переливах песнопения: «Блаженны непорочные, в путь ходящие в законах Го-спо-о-дних..» Остановилась на плитах главной дорожки, которая шла к собору. Не было ни души. Она опустилась на колени и поклонилась земно, долго не поднимала головы. А когда поднялась, все еще слыша низкие переливы фисгармонии, увидала давешнюю монахиню, подвигавшуюся от святых врат навстречу. «Что бы спросить у ней? ласковое сказать?.. цветочков на память попрошу…» Забывшись, откинула вуальку и услыхала - будто в ответ на мысли:
- Возьми, деточка, цветочки… в память нашу. Монахиня дала ей вязочку душистого горошка, молвив:
- Давеча еще признала… белица была наша?..
- Да, матушка,- чуть слышно сказала Даринька,- Дарья грешная… простите меня, матушка…- и укрыла лицо ладонями.
- Господь с тобой. Да, грешная. А кто не грешен!.. все грешные перед Господом. Не забываешь обители, смиряешься. Милая… кто и в обители, да без обители… а кто и без обители в обители. Упомнила я тебя, изюмцу-то приносила мне?.. в больничной я лежала, а ты навещивала. Вспомнила, а? матушку-то Аглаиду?..
- Вспомнила!.. вспомнила, матушка Аглаида… вспомнила!..- воскликнула Даринька в радостном порыве и припала к плечу старушки.
- Деточка милая, чего ж плачешь-то? Не плачь, а живи по Господню Слову, вот и путь твой. Не легок путь твой, а ты не сбивайся с него, и поможет тебе Господь. Иди, милая, не оставит тебя Пречистая.
И пошла, потукивая клюшкой, Смотрела ей Даринька вослед. Порывалась пойти за нею, ласковое сказать хотела, и не нашлась. Почувствовалось ей, что не надо тревожить матушку, все сказала. И вспомнилось: Аглаида - «светоподобная». Почитали ее в обители, называли молитвенницей и светлосердой.
На выходе подала рублик на тарелочку и заспешила к ожидавшей ее коляске.
День становился жарким, удушливым. Хорошо было ехать теневой стороной бульвара. Спелой малиной пахло - с лотков, или варили в садах варенье. Сказала кучеру ехать в гостиницу, а он почему-то взял бульваром, может быть, прокатить хотел. Приятно укачивало в подушках. Узнала проезд бульвара и вспомнила, что хотел а навестить Марфу Никитишну, просвирню. Признала поворот в уличку, где жили, остановила: «Погоди минутку, сейчас я…» И побежала уличкой.
Все было то же, знакомое: заборы, сады, крылечки. Увидала высокую рябину, угол террасы над забором. Приостановилась передохнуть. Смотрела на домик, где… - чувствовала болезненное и светлое. Окошки были открыты, пахло краской, ни души не было, тишина. Она постояла на крылечке, вспоминая… Не думая, потянула пуговку звонка в чашке. Звякнуло резко в пустоте - тот, «страшный», колокольчик. «Господи, зачем я?..» - прошептала она, смотря на глухую дверь. Помнились сугробы, натоптанные следы… голубой шарфик, смерзшийся… Подошла к воротам, заглянула в полуоткрытую калитку. У сарая лежала все та же куча бревен, заросшая крапивой. Обошла дом, до сада, и захотелось взглянуть на сад. Прошла тропкой в кустах жасмина, постояла минутку на террасе…- «вот тут упала тогда…». Темно густели георгины, уже в бутонах. Пошла травяной дорожкой, узнала антоновку, где делали каток с Анютой, и увидала клумбу. Села на валкую скамейку под рябиной, увидала сирень, торчки поломов. Маргаритки пожухли, смотрели грустно. «Зачем я это?..»- опомнилась она, чувствуя слезы на лице. И быстро пошла из сада.
На углу улички к бульвару темнели головы лошадей, и она вспомнила Огарка… Велела кучеру: «Поскорей, домой». Был второй час, в начале.
XXIX
«ВЗРЫВ»
Виктор Алексеевич вернулся и беспокоился. Дела устроил, виделся с адвокатом и получил больше, чем ожидал. Виделся и со знатоком родов российских. Узнанное его ошеломило. Ходил и ходил по комнатам, смотря на часы и в окна. Наконец увидал коляску, высунулся в окно, хотел крикнуть- и бросился по коридору, встретить на лестнице.
- Дара, как я измучился!.. ужасы передумал… - сказал он, целуя руку.
- Забыла время, сама не знаю…- говорила она, в волненье.- Я была… там…
- И я бы с тобой, но вот, дела… хотел поскорей, ты не любишь Москвы…- говорил он спеша.- Как там… ничего с тобой?..
- Где- там? - не поняла она.
- В Страстном… ты всегда смущалась…
- Там чудесно, покойно, ласково… вот цветочки…- протянула она ему поблекшие мотыльки горошка,- в воду скорей поставь… как дивно пахнут! получила такое… после скажу. Там я была, у нас…
- Где - там?..- нерешительно спросил он - и понял: - В улочке? почему ты… что тебя так встревожило?..
- Совсем и не думала туда…- сказала она досадливо,-сколько там было тяжелого, ужасного!.. Не говори, я сейчас покойна и не хочу… Матушка Аглаида дала, сказала… она молнтвенница, светлосердая… сказала: «Ты и без обители в обители». Еще сказала: «Трудный твой путь, а ты не сбивайся…««Понимаешь, с тобой путь этот, всегда…- сказала она с решимостью, положила руки ему на плечи и смотрела в глаза.
- Да-рья!..- вскрикнул он, так называя ее впервые.- Моя Дарья!.. с тобой, всегда!.. до конца!..
- Да, да…- шептала она как в забытьи.
- Дар мне ты… как же ты выросла, вся другая!.. и прежняя. Душу твою хочу влить в себя, всю тебя!..- повторял он, захваченный чем-то новым, что теперь видел в ней.
Это был взрыв всех чувств. Виктор Алексеевич записал в дневнике, что испытал в тот памятный день, 12 июля:
«Это было чистое, высокое чувство, и оно передалось ей. Такого я никогда не знал. Чем-то, не рассудком, постиг я, что она мне дарована. Может быть, и до «взрыва» уже постиг, получив справку адвоката? Не знаю. «Взрыв» раскрыл это чувство до полноты».
Забыв все, упал он к ее ногам. Тут постучали: «Депеша!» Виктор Алексеевич прочел вслух: «Сдано пассажирским Мценск Циммерман».
- Браво, Юлий Генрих Циммерман!..- расхохотался он.
- Кто это - Циммерман? - спросила недоуменно Даринька.
Он просил сделать для него,- потерпеть. Вернутся в Уютово - узнает маленькую радость.
Было около двух, в «Эрмитаже» оставлен за ними столик, надо не поздней половины третьего: съезд из Петербурга,- ожидали проездом из Крыма Государя,-все-переполнено. Просил приодеться ради такого дня, не в дорожном же сереньком. Но в чем же?.. Все предусмотрено, и, кажется, недурно вышло. Зашел купить зонтик, кстати и шляпку к зонтику, и удачно попалось на глаза,- показал он на длинную картонку,- «Мерку твою я помнил, не понравится - обмени».
- Хочешь закружить, кактогда?..- сказала она, убегая с коробкой в будуарчик.
- О-очень хочу!..- крикнул он и услыхал восторженное: «Ах, безумец!»
Выбрано было - нельзя лучше: сливочное, легкое, как воздух, и без этого надоедного хвоста! В чуть блеклых, травянистых буфах - «живые сливки… сливочное-фисташковое». Такая же и шляпка, с выгнутыми полями, особенной соломки… «Ну, что он только… совсем безумец!..» - слушал он восхищенное «про себя».- «И митенки, и зонтик… ах, безумец!..»
Он остолбенел, когда она выпорхнула из будуарчика, с радостным восклицанием: «Легкое до чего!..»
- Ты совершенно ослепительна…- говорил он, сходя за нею по бархатному ковру лестницы, любуясь легкой ее походкой, напевая: «Но царевна всех милее, всех…»
Катили к «Эрмитажу». День был нестерпимо жаркий, удушливый; дворники поливали мостовую, парило от булыжника, томяще пахло спелой малиной от ягодных палаток.
- Сейчас холодненьким освежимся,- не умолкал чем-то возбужденный Виктор Алексеевич.
- Странный ты какой-то сегодня…- сказала Даринька, - совсем другой. И вином пахнет от тебя…
- Шампанским, милая! хватили с адвокатом. Нельзя, сегодня день исто-ри-ческий!.. Почему? Узнаешь.
- Опять сюрприз?
- Всё сюрприз!..- крикнул он так, что степенный кучер пошевелил затылком.
XXX
В ОПЬЯНЕНИИ
Жара-духота, томящий дух малины…- кружило голову. У «Эрмитажа» был сбор всех частей: подкатывали ландо, коляски, парили лошади, блистали каски, квартальные трясли перчаткой; червонили дворцовые ливреи, пестрели треуголки, веяли страусовые перья. Мальчишки совали листки, орали: «Гурко разбил турку!» Расклеивали по улицам депешу штаба: «Генерал Гурко разбил под Ени-Загру дивизию Реуфа-паши, взято 12 пушек».
Неторопливо всходя по мягкой широкой лестнице, Даринька видела в зеркалах простенков «кремовое-фисташковое». Входили в белый колонный зал, в теплом воздухе пряностей, вина, соусов, духов, легкой и тонкой сытости. Пахло дыней, сигарами, шампанским. Обед был в разгаре, дымилось кофе, играли масленые глаза, провожая «воздушное созданье»,- уловил Виктор Алексеевич хрипучий басок нафабренного генерала в пышных сверх меры эполетах. Зал был набито-полон, - где тут найти местечко. Но местечко было заказано, «придворное», у самого балкона, на площадь, на бульвары,- столик: устроил знакомый метрдотель, за самые пустяки, полсотни,- «день исторический». Шампанское было заморожено, в хрустальной вазе желтели толстые гнутые струки, добившиеся Москвы бананы. Струнный оркестр на хорах ласково кружил томным вальсом «Дунайские волны».
Заказанное место было завидное: в огромное окно веяло с балкона холодочком,- там, в серебрёных ведрах, морозились шампанское и рейнвейн, темнели лавры, пестрели цветы с балясин. Служили обедом тонким: бульоном, лососькой, спаржей, «скобелевскими» отбивными, персиками в мадере, пломбиром, ташкентской дыней. Метрдотель, в министерских баках, разливал вино. Кружило блеском эполет, аксельбантов, мундиров, звоном шпорок и ложечек, игрой бокалов. Шампанское, в иголках, освежало.
- Милочка, до дна, день исторический!
- Я плакать буду с шампанского… ты уже опьянел, глаза какие…
- От тебя, царевна, ото всего! Ска-зочная ты…
- У меня кружится.
- Закружись, будет еще чудесней!.. Крещение принимаю нынче… от тебя, через тебя…
- Ви-ктор!..- вырвалось у ней, в страхе.- Мне страшно… странно как улыбаешься… Уйдем, прошу тебя… у меня голова кружится…
- У меня с утра кружится, царевна!..- И он протянул к ней бокал.
- Что ты со мной, безумец, де…аешь!..
- Чудесно грассируешь… «де-аешь»!.. впервые слышу твой забытый голос!..
- Про-шу… у меня кружится!..
- Ну, последний… за новый путь наш! хотел бы повидать твою… А-ги-ду…
- А… ги-ду?.. я не понимаю… ты пьяный!!!
- Ту, матушку… дала цветочки…
- Ах, матушка Аглаида!..-сказала она, светясь, и подняла бокальчик.- Ну, чок!..- сказала она бойко и осияла взглядом,- За нее… за новый путь наш!..
Это был новый «взрыв», вершина проявленья земного в ней.
Виктор Алексеевич был слегка весел, Даринька сияла бледностью. Когда шли залой - не кружились ни лица, ни колонны. Шампанское было бессильно перед чем-то, что ждало в ней: «Вот, сейчас». Она отметила в «записке»; «Было чувство, что сейчас случится что-то… радость?..»
Она сбежала по тонкой лестнице, спешила навстречу радости. У подъезда стояла монашка с книжкой. Место здесь было бойкое, выдалось монашке счастье: не гнали от подъезда, квартальные закусывали в официантской. Сборщица причитала: «Обители Покрова…» Сумочка осталась дома, Даринька сказала: «Дай ей рублик, сколько ты выбросил…» Ее поразило - «обители Покрова,..» - ее отныне церкви! Он дал что под руку попало, много. Монашка поклонилась им до земли. Эта встреча напомнила Дариньке купить гостинцев и послать матушке Аглаиде, она хотела сейчас же на Тверскую к Андрееву, но Виктор Алексеевич сказал: «Отложи до завтра, а сейчас…»
XXXI
У КОЛЫБЕЛИ
- К Красным воротам! - велел он кучеру.- Зачем?.. а вот узнаешь.
- Опять сюрприз?..
- Ты сюрприз… бесценный!.. И всё - сюрприз!!..
Москва кружила. Вызванное встречей у «Эрмитажа», Дариньке вспомнилось Уютово, покой и тишина.
- Завтра все закупим, и скорей, с вечерним! - сказала она твердо, - мне дышать здесь нечем, пойми же!..
- Да, сегодня очень душно…- рассеянно сказал Виктор Алексеевич.- С вечерним?.. Сейчас самое важное…
Она взглянула на него с тревогой. У Красных ворот оп велел кучеру остановиться.
- Пройдемся…- сказал он Дариньке.
- Торопиться надо, а ты… куда мы пойдем, что с тобой?..
- Мы пойдем… домой.
- Ви-ктор!..- воскликнула она, но он молчал.
Новая Басманная в тот час была пуста. Особняки, с садами, с цветниками. На каменных воротах лежали львы. Виктор Алексеевич напевал: «Балконы, львы на воротах…» Они остановились перед сквозной решеткой, чугунной, из винограда, груш и яблок…
- Литое чудо! В морозы все это побелеет, в инее… станет совсем живое. Помню, в Замоскворечье, дом графа Сологуба… Перейдем, оттуда лучше.
Они перешли на другую сторону.
- Нравится, царевна?..- показал он на белый дом-дворец, в колоннах, за большой с елями лужайкой.
- Старинный… такие я видала…- сказала Даринька,- водила тетя, говорила - «графский». Хочешь купить?.. у нас же есть, Уютово…
- Не продадут. Дом этот заповедный, крепкий… по Высочайшему указу. Купцы миллион бы дали. Нравится тебе?.. Это - колыбель твоя, ты родилась здесь.
- Здесь?!..-произнесла она недоуменно.
- Под этими елями играла… Видишь, в глубине, такая же решетка… там большой пруд и
парк… купальни были… там тебя купали!.. плавали лебеди…
- Лебеди?..- повторила она, во сне.
- Жаль, закрыто. Старый дворник ушел на богомолье, ключи у соседского, но он не смеет никого пускать. Ну, в другой раз увидишь.
Дарннька смотрела на темные в колоннах окна. Родилась здесь?.. Этого она не понимала.
- Ты спокойна, это хорошо.
- Но я не понимаю… ничего не помню…- шептала «на растерянно.
- Как ты можешь помнить, отсюда унесли тебя малюткой… два года тебе было.
- Чей же это дом?..
- Твоего отца. Был. Узнаешь все. Теперь, недалеко отсюда, в богадельню…
- В богадельню… зачем?..
- Нет, в богадельню после, а сейчас… Ну вот, плачешь… Все так чудесно!..
Она смотрела за решетку и плакала.
- Я тебе все сказала… ничего не утаила, что… незаконная… всегда за него молюсь…- шептала она, глотая слезы,- если бы он был… хороший!