Пошли перелески, рощицы. Тут водятся грибы, от белых и до груздя. Мухомор переносил грибницу, капризничали грибы, но он добился. Ему удалась даже пересадка деликатесного гриба, похожего на торт, осыпанный миндалем и сахаром. Соус из этого гриба побивал шампиньоны и трюфели.
Через канаву с валом, обсаженным густо елками, попали в яблонный сад. Приземистые, широкие, нежились в солнце яблони, лучшие из лучших: двенадцать сортов - из семисот, что водятся в России. Как и в «парке», на яблонях висели берестовые туески - кормушки. Многие птицы поумолкали, но тут слышался щебет и свист всякой пернатой мелочи.
- Co-рок пудов! воскликнул Мухомор,- Всякого семени-зерна. Да они нам с лихвой отплачивают, чистят дерева во как! Всех этих мух окаянных, заразу эту… без них бы всему погибель!..
Он сорвал свой «гриб» и хлестнул по балахону в исступлении.
- Берегитесь, страшитесь проклятых мух!..- завопил он, выкатив в ужасе глаза.-Это чума, холера, гнусная нечисть окаянная… чтоб им издохнуть! черт их нам припустил!.. опыты изобретаю, замучили, окаянные!.. Уу-у, про-клять!.. на каждом волоске тифозная горячка… тыщи миллионов безвинных человеков пропадают от такого ничтожества!.. В газеты подавал, а те на смех: «Ставьте мухоловки!» Погубят они нас, страшные сны мне снятся… у-у, гнусы!..
На изможденном лице его был ужас, катился пот. Алеша катался по траве от хохота. Не выдержала и Дарннька. Мухомор даже растерялся.
- Голубчик, успокойтесь…- сказала она,- я тоже не люблю мух. В церкви молятся даже - избавить от гнуса. Всегда молятся. Если муха попадет в сосуд, его очищают молитвой, такая молитва есть… окропляют святой водой.
- Молитва?.. есть молитва?!..- воскликнул Мухомор.- От мух?!.. Эт-то вот замечательно. Не знал… Значит, и в церкви опасаются?..
- Да обо всем молятся! Вода осквернилась чем, овечка ли родилась, новое жилище построили, первые плоды вкушают… все освящается молитвой, на все призывается Божне благословение. Вот новую вы яблоньку посадили…- всегда православные молятся, хоть в сердце. Как это хорошо, памятуют о Господе, все сотворшем… и человека, и яблоньку. Ведь все на радость человекам, и Церковь разделяет со всеми эту радость и молится о всех и за вся…
Она разгасилась от возбуждения. Мухомор слушал как зачарованный. Восторг был в глазах Алеши.
- Как вы говорите…- сказал он тихо.
- Не знал!..- крикнул Мухомор, осматриваясь растерянно.- Не знал! Ведь это… самая фи…лозо-фическая правда! За всех и про все!
- «О всех и за вся». Разве вы не слыхали? Каждый день, в обедню, во всех храмах… возносят молитву - песнь - «о всех и за вся»: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи…»
- Не знал, не слыхал! И никто мне про это не сказал, из самых даже мудрых ученых!.. Это я запишу… такая мысль высокая!..- шарил он тетрадку в балахоне.- Чего вы мне, барыня, сказали!.. Будто и во мне… я свои молитвы сочинял, как вот сюда дойдет…- и он уныло махнул рукой.
- Зачем же сочинять, все же есть!..- воскликнула Даринька. - Молитвы… Ах, какие молитвы есть… не знаете вы. Вы, бедный, ничего не знаете. У нас в Страстном… - она остановилась и, тряхнув головой, будто решила что-то, мешавшее, сказала:- Я раньше в монастыре была, белицей… Там была очень ученая монахиня, знатного рода, матушка Мелитина. Она училась на ученых курсах и все знала. Все травки, все цветочки знала… и была святой красоты! Белицы говорили, что ее жених был убит на войне и она ушла в монастырь. Она часто звала меня, баловала, учила на фисгармонии… Чудесно она играла на фисгармонии!.. В покоях у ней было много книг, и несвященные были даже, и мне давала читать, хорошие, чистые… и где самые возвышенные молитвы. Ах, какие молитвы есть!.. И говорила, что самые духовные молитвы написали славопевцы, псалмопевцы… помню, говорила - «как знаменитый Пушкин». И вот, даино, один знаменитый псалмопевец… злой царь велел отсечь ему руку, а рука приросла, звали его Иоанн Дамаскин. Его молитвы и теперь поются в церкви…
- Не знал! - воскликнул Мухомор.- Поэт Пушкин молитвы сочинял?! И все древние сочинители… то-же?.. И никто мне… вы первая мне открыли. Вот не знал, и никто мне… Спать в шалаше по ночам не мог… все хотел выразить из себя, как хорошо!.. яблоньки цветут, а там звезды мигают… и петь хочется, и плакать, до чего хорошо!..
- Это вам молиться хочется! как сказано - «от избытка сердца уста глаголят». И звезды поют, и моря, и горы поют, и бездны отзываются… все славят Того, Кто сотворил все. Об этом поется в зачале всенощного бдения: «Вся премудростию сотворил еси…» Вы читали Псалмы?
- Псалмы?.. какие псалмы? - спросил Мухомор.- Там про это?..
- Там про все! Там «бездна духовная», матушка Мелитина говорила. «Дарочка…- говорила, - только сердцем можно познать Господа. Молитва, песнопения, духовная музыка умягчают душу и открывают пути к Нему».
- Ах, как вы говорите… это ангел поет, ангел!..-возопил Мухомор.- Сколько мне духу придаете!.. как все проникнуто!.. А там самые ученые мне не говорили, в Петровской академии!.. почему это, а?!..
- Это вы поставили чудесные колокольчики? я никогда таких не видала.
- Глоксинии? Покойная Ольга Константиновна обожала их. В полной силе теперь, я их и выставил. Вам нравятся?..
- Это же райские цветы! Будто они поют… дремлют и тихо-тихо позванивают, будто… я слышала…
- Слышали?..
- Сердцем слышала. Вы чувствовали когда, как цветы… шепчутся будто когда очень тихо?.. будто это тишина поет… будто она живая?..
- Яблони когда цветут! - воскликнул Мухомор.- Уж спят все, а еще заря, все птички спят… тишина-а… И вот, слышу раз, цвет-то яблонный, молочко розовое… чу-уть будто поигрывает, шелесток такой, чу-уть с подзвоном! Прямо обомлел. Живое будто свой голос подает… во мне-то, слышу, поет!.. Сказал доктору Ловцову, а он мне- «в ухе у тебя звенело». Я ему сказал: я знаю, когда в ухе, а это внутри!..
- Когда большая радость… радость это поет. Я слышала сегодня утром на овсяном поле. Жаворонки пели, и будто овсы… тоже пели. Пришла, и колокольчики ваши… играют, слышу…
XII
Она чувствовала себя на крыльях, спешила увидеть все. Мухомор был в мыслях. Алеша молчал. Она спросила его, почему он опять молчит,- устал показывать?
- Я?! - будто проснулся он.- На вас молиться можно…- смущенно сказал он тихо и опустил глаза.
- А вон, за сиреньками,- показал Мухомор,- Ольга Константиновна церковный сад устроила…
Даринька хотела спросить про «церковный сад», но ее отвлекла сиреневая заросль. Не только заросль, а высившаяся над ней рябина, завешенная гроздями. Толкнулось сердце в испуге, и она остановилась перед сомкнутыми сиренями.
Эта рябина над сиренями напомнила ей московский сад, то место, где недавно простилась она с Димой. Было совсем как там. Она вспомнила большую клумбу, засаженную маргаритками. Она выкапывала тогда в лоточек маргаритки, и вот, белея в деревьях кителем, нежданно явился Дима проститься с ней. Теперь, увидав рябину, она почувствовала тоску и боль. Не темная была тоска эта, и боль - не больная боль, а светлая тоска и боль-грусть.
- Совсем как тогда!.. - невольно воскликнула она,- там… клумба, в маргаритках…
- Маргаритки?.. - крикнул удивленный Мухомор.- Сейчас увидите маргаритки!..
Он шарахнулся, разодрал и примял сирень, и она увидала большую клумбу, покрытую маргаритками, и лавочку, как и там.
- Господи…- прошептала она в испуге, смотря на клумбу.
- Присядьте, барыня, на лавочку, устали…- услыхала она голос садовника, еще державшего кусты сирени.
Она почувствовала большую слабость, села на лавочку и смотрела на маргаритки. Грустны были они, розовые и белые, немые, как таимая в сердце боль. Это были другие маргаритки, махровые, но они были грустные, как и те. Она видела те, и белое, то, платье, свои руки, в земле от маргариток… слышала треск кустов, видела белую фуражку на сирени… Все помнила. Взял он с куста фуражку, слышала, как сейчас: «До свиданья?..» Как потянул белую сирень, которой она укрыла слезы… Последнее слово слышала - «Чудесно!..» - крикнул он там, за садом.
Даринька поглядела на небо.
Чудесно было в лазури, в набежавшей снежности облачка. «Какая чистота…- думала она, смотря на таявшее облачко.- Такая его душа… тогда открылась…»
Мысль, что Дима-чистый, что он понял ее, смирился и выбрал достойный путь, свеяла грусть, и она снова почувствовала себя «отпущенной». Чудесное какое небо, какое чистое,- смотрела она в безоблачную голубизну.
- Смотри-ка ты, что… а!..- услыхала она голос. Алеша и садовник смотрели на рябину. Мухомор указывал на что-то, тряся пальцем. Она спросила, что это там.
- Рой, рой сел!.. и,- сказал шепотом Мухомор,- Егорыча надо, он умеет их огребать…- и побежал на пчельник.
Даринька увидала в рябине отблескивавший золотцем темный ком, державшийся чудом в воздухе, под сучком. Вокруг этого, с голову, «яйца» вились и налипали пчелы.
- Рой увидеть- к счастью, - сказал Алеша.
- Никогда не видала… к счастью?..
- Такая примета. Вчера мы с Костей разбирались в чердаке. И вот в маминой шубке… она проветривалась перед слуховым окошком… вдруг увидали рой, в рукаве шубки, и Костя сказал: «Какое-то нам будет счастье?» И вот, приехали вы… вспоминали сегодня ночью. Будто мама дает нам знак. Костя не признает примет, а сказал: «В маминой шубке, счастье!» Пчелы всегда облепляют матку, где она сядет. И все говорили: «Будет счастье, вас мамаша не забывает». Вы приехали и сняли тяжесть, Костя веселый уехал…
- Какой-то «церковный сад»… говорил садовник?..
- Здесь особые цветы, «церковные»: астры, георгины, бархатцы, бессмертники… вон, за канавкой спаржи. И душистый горошек. Мама называла «мотылечки», очень любила. Эти цветы и спаржевую зелень посылали в церковь, на Животворящий Крест. И всегда хоругви украшали…
Пришел Мухомор с Егорычем, принесли лесенку. Веселый, подвижный Егорыч хотел ручку поцеловать, но Даринька сказала: «Нет, нет… батюшке целуют руку…» Егорыч покачал головой и сказал весело: «Ишь ты, какая умница-разумница! ну, поклонюсь тебе». Шутник был, Дариньку будто за ребенка принял, сказал:
- Ужо, на Спаса, загляни на пчельник ко мне, медком-почином попотчую новую хозяйку нашу. А на хозяйку-то не похожа, не строгая.
Смотрел умильно, и у глаз его лучики сияли,- совсем как пчеляки-монахи.
- А ну, загану тебе, а ты разгадай; «Висит мохнато, увидал - жить богато!» Чего будет?..
- Ро-ой!..- засмеялась Даринька.
- Говорю- красавица-умница! А ну еще: «Сидят чернички во темной темничке, без нитки, без спицы,- вяжут вязеницы… ни девки, ни вдовы, ни мужни жены… детев не рожают, Господу Богу угожают»?..
- Пчелки!..-воскликнула радостно Даринька.
- А, ты, бедовая какая, светленькая.,.- всплеснул руками Егорыч,- весело с тобой балакать. А теперь огребать давай, милая, тебе на счастье. Господи, баслови… далось бы…
Он покрестил рой, пошептал чего-то и полез по стремянке. Подставил под ком широкий сачок из кисейки и сверху тряхнул сучок. Ком мягко упал в наметку,
- Богатый роек, фунтикам к пяти, кака прибыль-то! На счастье тебе, роиться… - сказал он с ласковой ухмылочкой.
Даринька не поняла, чего это говорит «роиться». И вдруг так вся и вспыхнула.
- Како подвесило-то… молись Богу.
И пошел, покачивая в наметке, как кадило. Где висел рой, еще кружились сорвавшиеся с кома пчелы.
- Это здешний? - спросила Даринька.
- Егорыч наш, пчеляк,- сказал Мухомор. - Большой пчельник у нас к малиннику. Егорыч всегда оправдается, пудов полсотни медку сотового продает Матвевна, Вещатель будто… погоду по пчелам за неделю знает.
- Вещатель?..
- Странный он,- сказал Алеша,- вещие сны видит.
- Да?!.. вещие?..- будто испугалась Даринька.
- За год еще сказал Матвевне про маму: «Не жилица она…»
- Так и сказал?..
- Да. Доктора думали, что малокровие, опасного не предполагали. А Косте сказал, когда решили продать усадьбу: «Продадите, да не продадите, все медок мой есть будете». Посмеялись тогда, а вот вы вчера сказали…
- Бывают чревовещатели…- сказал раздумчиво Мухомор.
Смотрели грунтовые сараи, полные шпанских вишен, персиков, ренклодов, укрытых стеклянными стенами. Оранжереи, налитые банным теплом, с апельсинами и лимонами в кадушках, с душистыми цветами и спеющими плодами. У Дариньки закружилась голова от парева и аромата. Не помнила, как очутилась на веранде в кресле. Виктор Алексеевич опять переволновался, укоризненно говорил: нельзя же так! Она истомленно повторяла:
- Сколько я видела… будто сон. Я видела, да?..- шептала она, осматриваясь.- Колокольчики… помню, теперь все помню… И пчелы у нас… сказал он… «молись Богу…»
Все, живое, стояло перед ее глазами, и все казалось чудесным сном.
XIII
После первых дней возбуждения к Дариньке вернулось спокойствие, с каким она выехала из Москвы. Но спокойствие это не было, как тогда, отчуждением от жизни, а «сознательным деланием», называл Виктор Алексеевич, и это его приятно удивило.
Даринька заявила, что надо установить порядок в их жизни. Действительно, порядка в их жизни не было, было как-то неопределенно, до еды совсем в неурочные часы. В характере Виктора Алексеевича, при склонности увлекаться до фантазий, была привычка к порядку, привитая ему в отцовском пансионе. Он вставал в 6, хоть порой и засиживался за чтением и чертежами, вел дневник, любил тонкую простоту одежды, отличные платки, английские духи, гимнастику по утрам и холодный душ, не терпел сора, беспорядочной мебели, в работе был строг и точен. И было ему особенно приятно и неожиданно услыхать от «внежизненной» Дариньки:
- Установим порядок, и прошу, если меня любишь, не нарушать его.
Он подумал, но не высказал ей: «Так дети играют в «хозяйку» с куклами, милая какая важность». И был в восторге: может быть, наконец, выйдет она из «полубытия», е каком до сего жила.
В день осмотра усадьбы Даринька услыхала благовест, какое же празднование завтра? Виктор Алексеевич сказал: воскресенье завтра. Она думала - пятница сегодня. Вспомнилось, как ошиблась в страшный тот день, в новолетие: была суббота, а она думала - пятница. Тогда, услыхав благовест, она побежала в церковь, и это спасло ее от бездны. Вспомнила все, до ужаса, как призывала, в отчаянии,, зажатым плачем: «Матушка!..» И «явление матушки Агнии» спасло ее. Снова пережив тот ужас, Даринька взволновалась, воскликнула: «Иду ко всенощной!»
Виктор Алексеевич даже возвысил голос:
- Нет, ты не пойдешь!.. ты так измучена, это же самоубийство!..
Но она так взглянула и так решительно заявила, что пойдет, что должна пойти, таким голосом непреклонной воли, что он не настаивал.
- Вот когда я увидел всю красоту ее, силу ее воли!..- вспоминал он.- Эта ледяная ее решительность, эти глаза в обжигающем и леденящем блеске, эта сила!.. Такой пошла бы она на сожжение. Это была такая страстность воли, что я просто окаменел. Она пошла, а я не помнил себя от счастья, какая она, моя. Я не пошел за ней, страшась раздражить ее заботливостью о ней, она не нуждалась в этом.
Она отстояла всенощную, уклонилась от приглашения матушки зайти чайку попить,- «сколько у меня дела!» - не забыла сказать отцу Никифору, что в доме еще не прибрано, просила поднять иконы в следующее воскресенье и вернулась в Уютово свежей, бодрой, Виктор Алексеевич глазам не верил.
Все у ней шло по ряду, словно она всегда была хозяйкой.
Она дознала, кто для чего в усадьбе, как устроен, и метила в тетрадке. Встретила миловидную девушку Таню, сестру подручного Мухомора, из села, и предложила - «в горничные ко мне». Девушка засветилась счастьем. И Даринька не ошиблась в выборе. Заглянула к Кузьме Савельичу, сказала, что подумает о его внучках,- они были смиренные, семи и девяти годков, «за все про все», из-за хлеба,- и назначила им по два рубля на месяц, а к осени возьмет их в город и купит обувь и что надо. Савельич, боявшийся, что его разочтут теперь, заплакал, когда услыхал, что ему назначена прибавка жалованья и что посмотрит его доктор. Переговорив с Карпом и Матвевной, распорядилась переделать людскую, чтобы у семейных было отдельно, а не тряпки на веревках, какие-то закутки. Приказала пошить новые платья грязнухе-стряпке и старой горничной. Узнав, что. повар Листратыч в больнице, запивает два раза в год, скоро воротится, сказала: «Мы его вылечим». И как раз когда о нем говорили, он явился, одутлый, желтый, и хрипнул сорванным голосом: «Здравствуйте, ее превосходительство!» Матвевна велела ему «вылеживаться»:
- Подгадал, кашу гречневую варили, тебя ждали.
Он как-то безучастно спросил-сипнул: «А не прогонят?» И добавил:
- Давно следует пьяницу… нечего и жалеть! Значит, хотите пожалеть. Сладким послужу, любят господа сладкое. А про вас слава загремела, в Амченске славится… про цветочки, Настеньку пожалели… я и помчал, на счастье. А то доктор придерживал, мененник скоро, для сладкого…
- Ступай, каша тебя ждет.- сказала Матвевна строго.- Только бы ему каша. Избаловали наши господа… Правда, лучшего повара поискать - не найти.
Даринька вспомнила про крупу: «В городе покупаем?» Матвевна подивилась: барыня все-то знает. И свободный клин есть, да и не ушло время, на Акулину-мученнцу сеют, да за снегами все ноне запоздало. А уж на что лучше, своя крупа. И тут Даринька распорядилась. Все досмотрела, полюбовалась на кур, на гусей и уток. Понравились ей цесарки. Увидала хвостатого павлина- одиночку. Не понравился ей павлин: тревожное что-то слышалось ей в пустынном его крике.
- Не ко двору нам…- сказала Матвевна сумрачно.- Как их купили, в тот же год барин помер, язык ему резали… а через три годочка и барыня.
За птицей ходила застарка-девка, рябая Поля, унылая. Она и коров доила. Понравились Дариньке лошади: четыре, разной масти, особенно Зевака,- во что угодно. Были еще три «богаделки», для навоза. Додерживались-поскрипывали. Сказала Даринька: «Пусть живут, и на них достанет». Собак в Уютове не было с той поры, как забежала бешеная собака и перекусала ютовских. Не было и кошек: оберегали птиц. Только повар додерживал старого Бульонку, прогуливал на веревочке.
Переговорив с Матвевной, Даринька определила Карпа: правой рукой Матвевны, «за управляющего».
Не прошло недели, как все в Уютове отстоялось, получило налаженность. Все ходили довольные. Даже унылая Поля надела новую кофту и мыла перед доеньем руки с мылом, что-то уразумев, когда Даринька принесла ей розовое мыло и сказала, что барин любит парное молоко, «коровой не пахло чтобы».
XIV
На другой день разговора о гречихе лежавший под паром клин был уже готов к посеву. Матвевна позвала Дариньку,- высеять для почина горстку. Перекрестясь, бросила Даринька гречишку и загадала. И только бросила - заблаговестили ко всенощной, Петров день. Как была, в светлом ситцевом с васильками, в белой повязке, так и пошла на благовест.
Дивились бабы: то была барыня, а вот и совсем наша, чуть ли еще не краше. Взяв у Пимыча свечки - он радостно поахал,- вспомнила, что забыла цветы, возложить празднику. Поманила глазевшую на нее девочку и шепнула: «Беги к нам, скажи садовнику, пионов и лилий чтобы дал, побольше»,- и дала гривенничек. Девочка кинулась к выходу, а бабы
зашептались.
Возжигая свечки, Даринька приметила, как хорошо у окна, налево: окно открыто, летают с верезгом ласточки-береговки, вольная даль, луга, хлеба, позлащенные низким солнцем. И выбрала тут себе местечко, перед Распятием. Ее не смущало, что будет отвлекаться, смотреть, слышать, следить, как толкутся столбики мошкары: всё для нее сливалось с пением, со всенощной, казалось освященным, хвалу поющим.
За Шестопсалмием запыхавшаяся девочка подала ей большой букет лилий и пионов в вазе. Даринька потрепала ее по разгоревшейся щечке, измазанной малиной, похвалила и спросила, как ее звать, малинку.
- Манька… много у нас Манек-то, а я Устиньина… сестрица Таня в горнишных у вас.
Даринька выбрала пионы, пошла к налою у крылоса, где икона Праздника, склонилась перед Апостолами и возложила цветы. Пошла к окну взять вазу с лилиями, нести Святителю, и отложила: сейчас «Хвалите имя Господне…».
Царские врата отверзлись. В солнечной церкви стало полное многосветие,- вспыхнула зажигательная нитка, вспыхнули хрустали паникадила. На правом крылосе пробежало ветерком регентово «И-а-а-о-оооо…» - и стало разливаться, полнея и возносясь:
«Хва-ли-те… и-и-мя-а… Го-спо-о-о-о-дне…»
Пение Дариньке казалось светоносным, как никогда. Она смотрела в алтарный свет, клубившийся фимиамом, на крайние лампады семисвещника - золотую, розовую, пунцовую…-видела в радужном мерцанье…
…яко бла-аг… Аллилуйя…
Душа ее возносилась светло:
- …яко в век ми-и-илость Ero-о… Аллилуйа… Аллилу-й-а-а-а…
Осанной звучало в ней возносившее душу:
- …Аллилу-й-а-а-аааа…
Она слышала чистый, восторженный голос Нади, и ей казалось, что и жасмин на темной головке Надиной пел тоже «Аллилуйа». И в верезге ласточек в лазури слышалось - пелось «Аллилуйа», и светоносное небо, тронутое вечерней позолотой, тоже хвалебно отзывалось:
- …Аллилуйа…
- …Аллилуйа…
И в дымном фимиаме, и в радужных хрусталях паникадила клубилось и блистало:
- …Аллилуйа…
В окно вливалась вечерняя прохлада, медовое дыханье: в лугах начался покос. Там ворошили сено, пестрели бабы, сверкали грабли.
После «Хвалите» Даринька хотела нести цветы Святителю, но вспомнила, что сейчас Евангелие, и осталась. Она очень любила полное нежной грусти «Симоне Ионин, любиши ли Мя?..». Слушала псалом избранный - «Небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь». Слышала прокимен, глас восьмой, всегда ее возносивший: «Во всю землю изыде вещание их и в концы вселенныя глаголы их». Таяло сердце, внимая: «Симоне Ионин, любиши ли Мя паче сих?» И отзывалось нежно: «Ей, Господи! Ты веси, яко люблю Тя». И снова - «Симоне Ионин…» и - «Господи! Ты вся веси… Ты веси, яко люблю Тя!» -«Глагола ему Иисус: «Паси овцы Моя».
После Евангелия она понесла в придельчик голубую вазу. Ей показалось,- светлей в придельчике. Она затеплила свечки, склонилась и подняла взор на Лик. Не молилась, а благодарила, взирала сердцем. Об этом сказано в ее «записке»:
«…Я говорила: ты все ведаешь, снял путы мои и укрепил меня. Мне страшно, как я счастлива, но ты и в несчастье дашь мне радость…»
Она поставила лилии на столик перед образом. Так и осталась там голубая ваза, наполняемая всегда цветами.
На выходе она приостановилась взглянуть на образ. Вышла - и услыхала удивленно: читали псалом пятидесятый. Не был то день недельный, не пели «Воскресение Христово видевше…» - и без нее отпели предканонные молитвы. И вот, неожиданно, покаянный псалом! После она узнала, что отец Никифор любит служить уставно, а в празднование Апостолам - особенно уставно-полно. Потому и читался этот псалом, как в монастырях. Читал выразительно Володя-регент. На выходе услыхала:
- …Се бо истину возлюбил еси, безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси.- И - далее:-Окропиши мя иссопом, н очищуся: омыеши мя, и паче снега убелюся.
И приняла это как обетование.
После всенощной она попросила Надю показать могилку Ольги Константиновны: ей трудно было одной. Не от радости о Святителе, не от вознесшего сердце «Аллилуйа»: другое было, таимое,- знамение, явленное ей. И потому трудно было ей быть одной.
Принятое ею как знамение помянуто в «записке». Выходя из прндельчика, она приостановилась и поглядела на образ: как будто велело ей что-то остановиться и поглядеть. И, выходя, услыхала стих восьмой, знаменательный для нее. Она знала до слова псалом пятидесятый, «покаянный», и помнила, что перед этим стихом - «Се бо, истину возлюбил еси…» - был обличительный, страшный стих, напоминавший ей о грехе. В трепете и тоске всегда вслушивалась она в него, с трепетом повторяла ежедень. И вот тогда не услыхала она его, он прозвучал без нее: его закрыло. Так она и подумала тогда, уразумев, почему не слыхала. Вот то, что задержалась она - взглянуть на образ, и закрыло от нее напоминание о ее грехе, н она приняла это, что греха уже нет над ней. Она повторила в уме тот стих: «Се бо, в беззакониях зачата семь, и во гресех роди мя мати моя…» - и не почувствовала тоски и боли, ибо звучало в ней укрепляющее душу: «Омыеши мя, и паче снега убелюся». Верила, что внушено ей было остановиться и не услышать напоминания. И потому трудно было ей быть одной.
XV
Кладбище Покрова, не в пример сельским погостам, содержалось в большом порядке. Оно было окопано канавой с валом, в жимолости и барбарисе. Над замыкавшимися на ночь вратами висели иконы «Успение» и «Покрову. Много было черемухи и рябины, шиповника; трава была чистая, густая. К Зуше было светлей, почищено, осеняли могилы свежие белоствольные березы. От овсяного поля Дариньке показалось, что кладбище совсем на обрыве к Зуше, а тут она увидела, что до реки было еще ржаное поле. У самого поля и была могила рабы божией Ольги. Тут было открыто, вольно, глядела даль. На могиле не было камня, а только крест, голубцом.
- Пожелала так, чтобы был светлый крест, березовый. Ваш Дормидонт следит за красотой могилки…- сказала Надя,- какая чудесная лобеллия, как бирюзовый бисер. Какие георгины будут!.. правда, георгины самые духовные цветы, чистые, бесстрастные?..
Через канаву с валом, обсаженным густо елками, попали в яблонный сад. Приземистые, широкие, нежились в солнце яблони, лучшие из лучших: двенадцать сортов - из семисот, что водятся в России. Как и в «парке», на яблонях висели берестовые туески - кормушки. Многие птицы поумолкали, но тут слышался щебет и свист всякой пернатой мелочи.
- Co-рок пудов! воскликнул Мухомор,- Всякого семени-зерна. Да они нам с лихвой отплачивают, чистят дерева во как! Всех этих мух окаянных, заразу эту… без них бы всему погибель!..
Он сорвал свой «гриб» и хлестнул по балахону в исступлении.
- Берегитесь, страшитесь проклятых мух!..- завопил он, выкатив в ужасе глаза.-Это чума, холера, гнусная нечисть окаянная… чтоб им издохнуть! черт их нам припустил!.. опыты изобретаю, замучили, окаянные!.. Уу-у, про-клять!.. на каждом волоске тифозная горячка… тыщи миллионов безвинных человеков пропадают от такого ничтожества!.. В газеты подавал, а те на смех: «Ставьте мухоловки!» Погубят они нас, страшные сны мне снятся… у-у, гнусы!..
На изможденном лице его был ужас, катился пот. Алеша катался по траве от хохота. Не выдержала и Дарннька. Мухомор даже растерялся.
- Голубчик, успокойтесь…- сказала она,- я тоже не люблю мух. В церкви молятся даже - избавить от гнуса. Всегда молятся. Если муха попадет в сосуд, его очищают молитвой, такая молитва есть… окропляют святой водой.
- Молитва?.. есть молитва?!..- воскликнул Мухомор.- От мух?!.. Эт-то вот замечательно. Не знал… Значит, и в церкви опасаются?..
- Да обо всем молятся! Вода осквернилась чем, овечка ли родилась, новое жилище построили, первые плоды вкушают… все освящается молитвой, на все призывается Божне благословение. Вот новую вы яблоньку посадили…- всегда православные молятся, хоть в сердце. Как это хорошо, памятуют о Господе, все сотворшем… и человека, и яблоньку. Ведь все на радость человекам, и Церковь разделяет со всеми эту радость и молится о всех и за вся…
Она разгасилась от возбуждения. Мухомор слушал как зачарованный. Восторг был в глазах Алеши.
- Как вы говорите…- сказал он тихо.
- Не знал!..- крикнул Мухомор, осматриваясь растерянно.- Не знал! Ведь это… самая фи…лозо-фическая правда! За всех и про все!
- «О всех и за вся». Разве вы не слыхали? Каждый день, в обедню, во всех храмах… возносят молитву - песнь - «о всех и за вся»: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи…»
- Не знал, не слыхал! И никто мне про это не сказал, из самых даже мудрых ученых!.. Это я запишу… такая мысль высокая!..- шарил он тетрадку в балахоне.- Чего вы мне, барыня, сказали!.. Будто и во мне… я свои молитвы сочинял, как вот сюда дойдет…- и он уныло махнул рукой.
- Зачем же сочинять, все же есть!..- воскликнула Даринька. - Молитвы… Ах, какие молитвы есть… не знаете вы. Вы, бедный, ничего не знаете. У нас в Страстном… - она остановилась и, тряхнув головой, будто решила что-то, мешавшее, сказала:- Я раньше в монастыре была, белицей… Там была очень ученая монахиня, знатного рода, матушка Мелитина. Она училась на ученых курсах и все знала. Все травки, все цветочки знала… и была святой красоты! Белицы говорили, что ее жених был убит на войне и она ушла в монастырь. Она часто звала меня, баловала, учила на фисгармонии… Чудесно она играла на фисгармонии!.. В покоях у ней было много книг, и несвященные были даже, и мне давала читать, хорошие, чистые… и где самые возвышенные молитвы. Ах, какие молитвы есть!.. И говорила, что самые духовные молитвы написали славопевцы, псалмопевцы… помню, говорила - «как знаменитый Пушкин». И вот, даино, один знаменитый псалмопевец… злой царь велел отсечь ему руку, а рука приросла, звали его Иоанн Дамаскин. Его молитвы и теперь поются в церкви…
- Не знал! - воскликнул Мухомор.- Поэт Пушкин молитвы сочинял?! И все древние сочинители… то-же?.. И никто мне… вы первая мне открыли. Вот не знал, и никто мне… Спать в шалаше по ночам не мог… все хотел выразить из себя, как хорошо!.. яблоньки цветут, а там звезды мигают… и петь хочется, и плакать, до чего хорошо!..
- Это вам молиться хочется! как сказано - «от избытка сердца уста глаголят». И звезды поют, и моря, и горы поют, и бездны отзываются… все славят Того, Кто сотворил все. Об этом поется в зачале всенощного бдения: «Вся премудростию сотворил еси…» Вы читали Псалмы?
- Псалмы?.. какие псалмы? - спросил Мухомор.- Там про это?..
- Там про все! Там «бездна духовная», матушка Мелитина говорила. «Дарочка…- говорила, - только сердцем можно познать Господа. Молитва, песнопения, духовная музыка умягчают душу и открывают пути к Нему».
- Ах, как вы говорите… это ангел поет, ангел!..-возопил Мухомор.- Сколько мне духу придаете!.. как все проникнуто!.. А там самые ученые мне не говорили, в Петровской академии!.. почему это, а?!..
- Это вы поставили чудесные колокольчики? я никогда таких не видала.
- Глоксинии? Покойная Ольга Константиновна обожала их. В полной силе теперь, я их и выставил. Вам нравятся?..
- Это же райские цветы! Будто они поют… дремлют и тихо-тихо позванивают, будто… я слышала…
- Слышали?..
- Сердцем слышала. Вы чувствовали когда, как цветы… шепчутся будто когда очень тихо?.. будто это тишина поет… будто она живая?..
- Яблони когда цветут! - воскликнул Мухомор.- Уж спят все, а еще заря, все птички спят… тишина-а… И вот, слышу раз, цвет-то яблонный, молочко розовое… чу-уть будто поигрывает, шелесток такой, чу-уть с подзвоном! Прямо обомлел. Живое будто свой голос подает… во мне-то, слышу, поет!.. Сказал доктору Ловцову, а он мне- «в ухе у тебя звенело». Я ему сказал: я знаю, когда в ухе, а это внутри!..
- Когда большая радость… радость это поет. Я слышала сегодня утром на овсяном поле. Жаворонки пели, и будто овсы… тоже пели. Пришла, и колокольчики ваши… играют, слышу…
XII
ВЕЩИЙ РОЙ
Она чувствовала себя на крыльях, спешила увидеть все. Мухомор был в мыслях. Алеша молчал. Она спросила его, почему он опять молчит,- устал показывать?
- Я?! - будто проснулся он.- На вас молиться можно…- смущенно сказал он тихо и опустил глаза.
- А вон, за сиреньками,- показал Мухомор,- Ольга Константиновна церковный сад устроила…
Даринька хотела спросить про «церковный сад», но ее отвлекла сиреневая заросль. Не только заросль, а высившаяся над ней рябина, завешенная гроздями. Толкнулось сердце в испуге, и она остановилась перед сомкнутыми сиренями.
Эта рябина над сиренями напомнила ей московский сад, то место, где недавно простилась она с Димой. Было совсем как там. Она вспомнила большую клумбу, засаженную маргаритками. Она выкапывала тогда в лоточек маргаритки, и вот, белея в деревьях кителем, нежданно явился Дима проститься с ней. Теперь, увидав рябину, она почувствовала тоску и боль. Не темная была тоска эта, и боль - не больная боль, а светлая тоска и боль-грусть.
- Совсем как тогда!.. - невольно воскликнула она,- там… клумба, в маргаритках…
- Маргаритки?.. - крикнул удивленный Мухомор.- Сейчас увидите маргаритки!..
Он шарахнулся, разодрал и примял сирень, и она увидала большую клумбу, покрытую маргаритками, и лавочку, как и там.
- Господи…- прошептала она в испуге, смотря на клумбу.
- Присядьте, барыня, на лавочку, устали…- услыхала она голос садовника, еще державшего кусты сирени.
Она почувствовала большую слабость, села на лавочку и смотрела на маргаритки. Грустны были они, розовые и белые, немые, как таимая в сердце боль. Это были другие маргаритки, махровые, но они были грустные, как и те. Она видела те, и белое, то, платье, свои руки, в земле от маргариток… слышала треск кустов, видела белую фуражку на сирени… Все помнила. Взял он с куста фуражку, слышала, как сейчас: «До свиданья?..» Как потянул белую сирень, которой она укрыла слезы… Последнее слово слышала - «Чудесно!..» - крикнул он там, за садом.
Даринька поглядела на небо.
Чудесно было в лазури, в набежавшей снежности облачка. «Какая чистота…- думала она, смотря на таявшее облачко.- Такая его душа… тогда открылась…»
Мысль, что Дима-чистый, что он понял ее, смирился и выбрал достойный путь, свеяла грусть, и она снова почувствовала себя «отпущенной». Чудесное какое небо, какое чистое,- смотрела она в безоблачную голубизну.
- Смотри-ка ты, что… а!..- услыхала она голос. Алеша и садовник смотрели на рябину. Мухомор указывал на что-то, тряся пальцем. Она спросила, что это там.
- Рой, рой сел!.. и,- сказал шепотом Мухомор,- Егорыча надо, он умеет их огребать…- и побежал на пчельник.
Даринька увидала в рябине отблескивавший золотцем темный ком, державшийся чудом в воздухе, под сучком. Вокруг этого, с голову, «яйца» вились и налипали пчелы.
- Рой увидеть- к счастью, - сказал Алеша.
- Никогда не видала… к счастью?..
- Такая примета. Вчера мы с Костей разбирались в чердаке. И вот в маминой шубке… она проветривалась перед слуховым окошком… вдруг увидали рой, в рукаве шубки, и Костя сказал: «Какое-то нам будет счастье?» И вот, приехали вы… вспоминали сегодня ночью. Будто мама дает нам знак. Костя не признает примет, а сказал: «В маминой шубке, счастье!» Пчелы всегда облепляют матку, где она сядет. И все говорили: «Будет счастье, вас мамаша не забывает». Вы приехали и сняли тяжесть, Костя веселый уехал…
- Какой-то «церковный сад»… говорил садовник?..
- Здесь особые цветы, «церковные»: астры, георгины, бархатцы, бессмертники… вон, за канавкой спаржи. И душистый горошек. Мама называла «мотылечки», очень любила. Эти цветы и спаржевую зелень посылали в церковь, на Животворящий Крест. И всегда хоругви украшали…
Пришел Мухомор с Егорычем, принесли лесенку. Веселый, подвижный Егорыч хотел ручку поцеловать, но Даринька сказала: «Нет, нет… батюшке целуют руку…» Егорыч покачал головой и сказал весело: «Ишь ты, какая умница-разумница! ну, поклонюсь тебе». Шутник был, Дариньку будто за ребенка принял, сказал:
- Ужо, на Спаса, загляни на пчельник ко мне, медком-почином попотчую новую хозяйку нашу. А на хозяйку-то не похожа, не строгая.
Смотрел умильно, и у глаз его лучики сияли,- совсем как пчеляки-монахи.
- А ну, загану тебе, а ты разгадай; «Висит мохнато, увидал - жить богато!» Чего будет?..
- Ро-ой!..- засмеялась Даринька.
- Говорю- красавица-умница! А ну еще: «Сидят чернички во темной темничке, без нитки, без спицы,- вяжут вязеницы… ни девки, ни вдовы, ни мужни жены… детев не рожают, Господу Богу угожают»?..
- Пчелки!..-воскликнула радостно Даринька.
- А, ты, бедовая какая, светленькая.,.- всплеснул руками Егорыч,- весело с тобой балакать. А теперь огребать давай, милая, тебе на счастье. Господи, баслови… далось бы…
Он покрестил рой, пошептал чего-то и полез по стремянке. Подставил под ком широкий сачок из кисейки и сверху тряхнул сучок. Ком мягко упал в наметку,
- Богатый роек, фунтикам к пяти, кака прибыль-то! На счастье тебе, роиться… - сказал он с ласковой ухмылочкой.
Даринька не поняла, чего это говорит «роиться». И вдруг так вся и вспыхнула.
- Како подвесило-то… молись Богу.
И пошел, покачивая в наметке, как кадило. Где висел рой, еще кружились сорвавшиеся с кома пчелы.
- Это здешний? - спросила Даринька.
- Егорыч наш, пчеляк,- сказал Мухомор. - Большой пчельник у нас к малиннику. Егорыч всегда оправдается, пудов полсотни медку сотового продает Матвевна, Вещатель будто… погоду по пчелам за неделю знает.
- Вещатель?..
- Странный он,- сказал Алеша,- вещие сны видит.
- Да?!.. вещие?..- будто испугалась Даринька.
- За год еще сказал Матвевне про маму: «Не жилица она…»
- Так и сказал?..
- Да. Доктора думали, что малокровие, опасного не предполагали. А Косте сказал, когда решили продать усадьбу: «Продадите, да не продадите, все медок мой есть будете». Посмеялись тогда, а вот вы вчера сказали…
- Бывают чревовещатели…- сказал раздумчиво Мухомор.
Смотрели грунтовые сараи, полные шпанских вишен, персиков, ренклодов, укрытых стеклянными стенами. Оранжереи, налитые банным теплом, с апельсинами и лимонами в кадушках, с душистыми цветами и спеющими плодами. У Дариньки закружилась голова от парева и аромата. Не помнила, как очутилась на веранде в кресле. Виктор Алексеевич опять переволновался, укоризненно говорил: нельзя же так! Она истомленно повторяла:
- Сколько я видела… будто сон. Я видела, да?..- шептала она, осматриваясь.- Колокольчики… помню, теперь все помню… И пчелы у нас… сказал он… «молись Богу…»
Все, живое, стояло перед ее глазами, и все казалось чудесным сном.
XIII
ДЕЛАНИЕ
После первых дней возбуждения к Дариньке вернулось спокойствие, с каким она выехала из Москвы. Но спокойствие это не было, как тогда, отчуждением от жизни, а «сознательным деланием», называл Виктор Алексеевич, и это его приятно удивило.
Даринька заявила, что надо установить порядок в их жизни. Действительно, порядка в их жизни не было, было как-то неопределенно, до еды совсем в неурочные часы. В характере Виктора Алексеевича, при склонности увлекаться до фантазий, была привычка к порядку, привитая ему в отцовском пансионе. Он вставал в 6, хоть порой и засиживался за чтением и чертежами, вел дневник, любил тонкую простоту одежды, отличные платки, английские духи, гимнастику по утрам и холодный душ, не терпел сора, беспорядочной мебели, в работе был строг и точен. И было ему особенно приятно и неожиданно услыхать от «внежизненной» Дариньки:
- Установим порядок, и прошу, если меня любишь, не нарушать его.
Он подумал, но не высказал ей: «Так дети играют в «хозяйку» с куклами, милая какая важность». И был в восторге: может быть, наконец, выйдет она из «полубытия», е каком до сего жила.
В день осмотра усадьбы Даринька услыхала благовест, какое же празднование завтра? Виктор Алексеевич сказал: воскресенье завтра. Она думала - пятница сегодня. Вспомнилось, как ошиблась в страшный тот день, в новолетие: была суббота, а она думала - пятница. Тогда, услыхав благовест, она побежала в церковь, и это спасло ее от бездны. Вспомнила все, до ужаса, как призывала, в отчаянии,, зажатым плачем: «Матушка!..» И «явление матушки Агнии» спасло ее. Снова пережив тот ужас, Даринька взволновалась, воскликнула: «Иду ко всенощной!»
Виктор Алексеевич даже возвысил голос:
- Нет, ты не пойдешь!.. ты так измучена, это же самоубийство!..
Но она так взглянула и так решительно заявила, что пойдет, что должна пойти, таким голосом непреклонной воли, что он не настаивал.
- Вот когда я увидел всю красоту ее, силу ее воли!..- вспоминал он.- Эта ледяная ее решительность, эти глаза в обжигающем и леденящем блеске, эта сила!.. Такой пошла бы она на сожжение. Это была такая страстность воли, что я просто окаменел. Она пошла, а я не помнил себя от счастья, какая она, моя. Я не пошел за ней, страшась раздражить ее заботливостью о ней, она не нуждалась в этом.
Она отстояла всенощную, уклонилась от приглашения матушки зайти чайку попить,- «сколько у меня дела!» - не забыла сказать отцу Никифору, что в доме еще не прибрано, просила поднять иконы в следующее воскресенье и вернулась в Уютово свежей, бодрой, Виктор Алексеевич глазам не верил.
Все у ней шло по ряду, словно она всегда была хозяйкой.
Она дознала, кто для чего в усадьбе, как устроен, и метила в тетрадке. Встретила миловидную девушку Таню, сестру подручного Мухомора, из села, и предложила - «в горничные ко мне». Девушка засветилась счастьем. И Даринька не ошиблась в выборе. Заглянула к Кузьме Савельичу, сказала, что подумает о его внучках,- они были смиренные, семи и девяти годков, «за все про все», из-за хлеба,- и назначила им по два рубля на месяц, а к осени возьмет их в город и купит обувь и что надо. Савельич, боявшийся, что его разочтут теперь, заплакал, когда услыхал, что ему назначена прибавка жалованья и что посмотрит его доктор. Переговорив с Карпом и Матвевной, распорядилась переделать людскую, чтобы у семейных было отдельно, а не тряпки на веревках, какие-то закутки. Приказала пошить новые платья грязнухе-стряпке и старой горничной. Узнав, что. повар Листратыч в больнице, запивает два раза в год, скоро воротится, сказала: «Мы его вылечим». И как раз когда о нем говорили, он явился, одутлый, желтый, и хрипнул сорванным голосом: «Здравствуйте, ее превосходительство!» Матвевна велела ему «вылеживаться»:
- Подгадал, кашу гречневую варили, тебя ждали.
Он как-то безучастно спросил-сипнул: «А не прогонят?» И добавил:
- Давно следует пьяницу… нечего и жалеть! Значит, хотите пожалеть. Сладким послужу, любят господа сладкое. А про вас слава загремела, в Амченске славится… про цветочки, Настеньку пожалели… я и помчал, на счастье. А то доктор придерживал, мененник скоро, для сладкого…
- Ступай, каша тебя ждет.- сказала Матвевна строго.- Только бы ему каша. Избаловали наши господа… Правда, лучшего повара поискать - не найти.
Даринька вспомнила про крупу: «В городе покупаем?» Матвевна подивилась: барыня все-то знает. И свободный клин есть, да и не ушло время, на Акулину-мученнцу сеют, да за снегами все ноне запоздало. А уж на что лучше, своя крупа. И тут Даринька распорядилась. Все досмотрела, полюбовалась на кур, на гусей и уток. Понравились ей цесарки. Увидала хвостатого павлина- одиночку. Не понравился ей павлин: тревожное что-то слышалось ей в пустынном его крике.
- Не ко двору нам…- сказала Матвевна сумрачно.- Как их купили, в тот же год барин помер, язык ему резали… а через три годочка и барыня.
За птицей ходила застарка-девка, рябая Поля, унылая. Она и коров доила. Понравились Дариньке лошади: четыре, разной масти, особенно Зевака,- во что угодно. Были еще три «богаделки», для навоза. Додерживались-поскрипывали. Сказала Даринька: «Пусть живут, и на них достанет». Собак в Уютове не было с той поры, как забежала бешеная собака и перекусала ютовских. Не было и кошек: оберегали птиц. Только повар додерживал старого Бульонку, прогуливал на веревочке.
Переговорив с Матвевной, Даринька определила Карпа: правой рукой Матвевны, «за управляющего».
Не прошло недели, как все в Уютове отстоялось, получило налаженность. Все ходили довольные. Даже унылая Поля надела новую кофту и мыла перед доеньем руки с мылом, что-то уразумев, когда Даринька принесла ей розовое мыло и сказала, что барин любит парное молоко, «коровой не пахло чтобы».
XIV
АЛЛИЛУЙА
На другой день разговора о гречихе лежавший под паром клин был уже готов к посеву. Матвевна позвала Дариньку,- высеять для почина горстку. Перекрестясь, бросила Даринька гречишку и загадала. И только бросила - заблаговестили ко всенощной, Петров день. Как была, в светлом ситцевом с васильками, в белой повязке, так и пошла на благовест.
Дивились бабы: то была барыня, а вот и совсем наша, чуть ли еще не краше. Взяв у Пимыча свечки - он радостно поахал,- вспомнила, что забыла цветы, возложить празднику. Поманила глазевшую на нее девочку и шепнула: «Беги к нам, скажи садовнику, пионов и лилий чтобы дал, побольше»,- и дала гривенничек. Девочка кинулась к выходу, а бабы
зашептались.
Возжигая свечки, Даринька приметила, как хорошо у окна, налево: окно открыто, летают с верезгом ласточки-береговки, вольная даль, луга, хлеба, позлащенные низким солнцем. И выбрала тут себе местечко, перед Распятием. Ее не смущало, что будет отвлекаться, смотреть, слышать, следить, как толкутся столбики мошкары: всё для нее сливалось с пением, со всенощной, казалось освященным, хвалу поющим.
За Шестопсалмием запыхавшаяся девочка подала ей большой букет лилий и пионов в вазе. Даринька потрепала ее по разгоревшейся щечке, измазанной малиной, похвалила и спросила, как ее звать, малинку.
- Манька… много у нас Манек-то, а я Устиньина… сестрица Таня в горнишных у вас.
Даринька выбрала пионы, пошла к налою у крылоса, где икона Праздника, склонилась перед Апостолами и возложила цветы. Пошла к окну взять вазу с лилиями, нести Святителю, и отложила: сейчас «Хвалите имя Господне…».
Царские врата отверзлись. В солнечной церкви стало полное многосветие,- вспыхнула зажигательная нитка, вспыхнули хрустали паникадила. На правом крылосе пробежало ветерком регентово «И-а-а-о-оооо…» - и стало разливаться, полнея и возносясь:
«Хва-ли-те… и-и-мя-а… Го-спо-о-о-о-дне…»
Пение Дариньке казалось светоносным, как никогда. Она смотрела в алтарный свет, клубившийся фимиамом, на крайние лампады семисвещника - золотую, розовую, пунцовую…-видела в радужном мерцанье…
…яко бла-аг… Аллилуйя…
Душа ее возносилась светло:
- …яко в век ми-и-илость Ero-о… Аллилуйа… Аллилу-й-а-а-а…
Осанной звучало в ней возносившее душу:
- …Аллилу-й-а-а-аааа…
Она слышала чистый, восторженный голос Нади, и ей казалось, что и жасмин на темной головке Надиной пел тоже «Аллилуйа». И в верезге ласточек в лазури слышалось - пелось «Аллилуйа», и светоносное небо, тронутое вечерней позолотой, тоже хвалебно отзывалось:
- …Аллилуйа…
- …Аллилуйа…
И в дымном фимиаме, и в радужных хрусталях паникадила клубилось и блистало:
- …Аллилуйа…
В окно вливалась вечерняя прохлада, медовое дыханье: в лугах начался покос. Там ворошили сено, пестрели бабы, сверкали грабли.
После «Хвалите» Даринька хотела нести цветы Святителю, но вспомнила, что сейчас Евангелие, и осталась. Она очень любила полное нежной грусти «Симоне Ионин, любиши ли Мя?..». Слушала псалом избранный - «Небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь». Слышала прокимен, глас восьмой, всегда ее возносивший: «Во всю землю изыде вещание их и в концы вселенныя глаголы их». Таяло сердце, внимая: «Симоне Ионин, любиши ли Мя паче сих?» И отзывалось нежно: «Ей, Господи! Ты веси, яко люблю Тя». И снова - «Симоне Ионин…» и - «Господи! Ты вся веси… Ты веси, яко люблю Тя!» -«Глагола ему Иисус: «Паси овцы Моя».
После Евангелия она понесла в придельчик голубую вазу. Ей показалось,- светлей в придельчике. Она затеплила свечки, склонилась и подняла взор на Лик. Не молилась, а благодарила, взирала сердцем. Об этом сказано в ее «записке»:
«…Я говорила: ты все ведаешь, снял путы мои и укрепил меня. Мне страшно, как я счастлива, но ты и в несчастье дашь мне радость…»
Она поставила лилии на столик перед образом. Так и осталась там голубая ваза, наполняемая всегда цветами.
На выходе она приостановилась взглянуть на образ. Вышла - и услыхала удивленно: читали псалом пятидесятый. Не был то день недельный, не пели «Воскресение Христово видевше…» - и без нее отпели предканонные молитвы. И вот, неожиданно, покаянный псалом! После она узнала, что отец Никифор любит служить уставно, а в празднование Апостолам - особенно уставно-полно. Потому и читался этот псалом, как в монастырях. Читал выразительно Володя-регент. На выходе услыхала:
- …Се бо истину возлюбил еси, безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси.- И - далее:-Окропиши мя иссопом, н очищуся: омыеши мя, и паче снега убелюся.
И приняла это как обетование.
После всенощной она попросила Надю показать могилку Ольги Константиновны: ей трудно было одной. Не от радости о Святителе, не от вознесшего сердце «Аллилуйа»: другое было, таимое,- знамение, явленное ей. И потому трудно было ей быть одной.
Принятое ею как знамение помянуто в «записке». Выходя из прндельчика, она приостановилась и поглядела на образ: как будто велело ей что-то остановиться и поглядеть. И, выходя, услыхала стих восьмой, знаменательный для нее. Она знала до слова псалом пятидесятый, «покаянный», и помнила, что перед этим стихом - «Се бо, истину возлюбил еси…» - был обличительный, страшный стих, напоминавший ей о грехе. В трепете и тоске всегда вслушивалась она в него, с трепетом повторяла ежедень. И вот тогда не услыхала она его, он прозвучал без нее: его закрыло. Так она и подумала тогда, уразумев, почему не слыхала. Вот то, что задержалась она - взглянуть на образ, и закрыло от нее напоминание о ее грехе, н она приняла это, что греха уже нет над ней. Она повторила в уме тот стих: «Се бо, в беззакониях зачата семь, и во гресех роди мя мати моя…» - и не почувствовала тоски и боли, ибо звучало в ней укрепляющее душу: «Омыеши мя, и паче снега убелюся». Верила, что внушено ей было остановиться и не услышать напоминания. И потому трудно было ей быть одной.
XV
РАБА БОЖИЯ ОЛЬГА
Кладбище Покрова, не в пример сельским погостам, содержалось в большом порядке. Оно было окопано канавой с валом, в жимолости и барбарисе. Над замыкавшимися на ночь вратами висели иконы «Успение» и «Покрову. Много было черемухи и рябины, шиповника; трава была чистая, густая. К Зуше было светлей, почищено, осеняли могилы свежие белоствольные березы. От овсяного поля Дариньке показалось, что кладбище совсем на обрыве к Зуше, а тут она увидела, что до реки было еще ржаное поле. У самого поля и была могила рабы божией Ольги. Тут было открыто, вольно, глядела даль. На могиле не было камня, а только крест, голубцом.
- Пожелала так, чтобы был светлый крест, березовый. Ваш Дормидонт следит за красотой могилки…- сказала Надя,- какая чудесная лобеллия, как бирюзовый бисер. Какие георгины будут!.. правда, георгины самые духовные цветы, чистые, бесстрастные?..