Жизнь Михаила Шемякина – готовый сюжет для классического приключенческого романа. «Мое детство, – рассказывал художник, – это беспробудная темная ночь, залитая кровью. Больше всего я боялся в детстве, как и все мальчики, которые больше любят мать, чем отца, что отец убьет мою мать. Он ее зверски избивал, нередко дело заканчивалось пальбой. Нам приходилось выпрыгивать в окно, когда он хватал шашку и начинал рубить все подряд…»
Повзрослев, Шемякин столкнулся с испытаниями другого порядка: исключение из художественной школы с «волчьим билетом», психушки, последствия психотропных препаратов – все шло в дело, чтобы выбить из художника «непонятный народу» талант. Радетели чистоты народных нравов не могли и представить ту мощь, с которой художник заявит о себе миру.
Мне посчастливилось побывать в Клавераке, в поместье Михаила Шемякина. Сумрачный замок стоял чуть поодаль от его бревенчатого двухэтажного дома. Рослый, с теленка, ньюфаундленд Портос ласково вскидывал свою львиную башку – радовался гостям. Ликование пса достигло кульминации, когда на пороге дома появился хозяин. В пятнистой куртке-сюртуке защитного цвета, с закатанными руками, в зеленой фуражке-конфедератке, художник походил на отдыхающего польского офицера. Еще эти черные галифе, заправленные в высокие сапоги. Открытый ворот темной водолазки охватывал смуглую шею. Узкие губы, остро очерченный прямой нос. Очки с широкими дужками прятали, как мне показалось, рыжеватые, чуть вытянутые глаза. Бурый шрам – свидетель работы художника с металлом – пластался на правой щеке, придавая красивому тонкому лицу особый мужественный шарм.
В годы, когда Шемякин жил в Ленинграде, я не был с ним знаком лично – только по слухам. Как-то молодые художники-нонконформисты устроили полулегальную выставку на квартире – опасная по тем временам затея. На выставке экспонировались и работы Шемякина. Впоследствии я слышал о Шемякине от его приятеля, поэта-художника Владимира Уфлянда. Вот, пожалуй, и все. Но облик Шемякина был мне знаком – слишком известен становился художник в мире. Известность эта нет-нет да и пробивала «железный занавес» семидесятых годов.
И вот я увидел его воочию и, честно говоря, оробел. То ли ландшафт поместья с сумрачным замком был тому причиной, то ли мраморные статуи сфинксов перед крыльцом хозяйского дома, то ли таинственный парк с белеющими в темной зелени скульптурами, а вероятнее всего – всемирная известность самого хозяина. Но робость тут же прошла: простота и сердечность хозяина поместья и его милой помощницы и секретаря Сарры развеяли напряженность первой минуты. Погружение в мир Шемякина – я не отделяю художника от его творений – требует присутствия духа, оптимизма, силы воли и черт знает еще чего… Работы его нельзя просто созерцать. Они заставляют думать, призывают думать, охватывают сознание горячкой сопричастности. Вглядываясь в сидящего в кресле голема – Петра Великого, что расположился у входа в хозяйский дом, – я вновь испытывал смятение, которое охватило меня в момент первого знакомства с «таким» Петром, в Петропавловской крепости в Петербурге. Воля этого императора на столетия вперед определила судьбу России. А здесь, в Клавераке, казалось, император открывает парад шемякинских героев, разбросанных по всему парку, разбитому на месте осушенного болота. Позади императора стояло на задних лапах странное бронзовое существо: не то крыса, не то вепрь – в мундире, с офицерскими эполетами. А рядом – двуликий Гамлет на коне, с торсом-позвоночником, от которого расходились ноги, спрямленные лошадиным крупом. Одна нога в ботфорте, вторая – обнаженная. В левой руке, закованной в рыцарские доспехи, череп бедного Йорика, правая, мирная, рука придерживает поводья лошади. Извечный вопрос, заданный человечеству, – быть или не быть? – Шемякин передоверил этой «раздвоенной» фигуре принца Датского, предлагая зрителю самостоятельно дать на него ответ…
В стороне от парада бронзовых скульптур разместились мраморные бюсты несчастных монархов: Марии Антуанетты и Людовика XVI, казненных Конвентом, – это единственные изваяния в парке, сработанные не руками Шемякина, художник привез их из Франции…
Мир Шемякина… Я казался себе маленьким человечком, стоящим на берегу океана и с замиранием сердца смотрящим на гигантские валы прибоя. Все, что я видел в просторном доме, заполненном творениями хозяина, – от фигур людей-мутантов до коконов, покрытых капиллярами трещин, – все представляло собой аллегорическое олицетворение людских пороков и добродетелей. Поражал арсенал материалов, которыми пользуется художник. Тут и металл, и легкий белый фибергласс, и дерево, и бумага, и гипс… В каждой работе – будь то ритуальная маска или гигантский монумент памяти жертвам фашизма «Холокост» – везде присутствует философский анализ художника воистину ренессанской мощи.
Мир Шемякина не ограничивается поместьем Клаверак, он охватывает городок Хадсон, жители которого гордятся соседством с таким художником. Ежегодный осенний фестиваль искусств притягивает в Хадсон людей со всего света. И традиционная выставка Шемякина «Гармония в белом» является центром этого фестиваля, его главной приманкой. А старая заброшенная фабрика, где размещается шемякинская библиотека, его «запасник», его архив, собирает под свою крышу специалистов, изучающих творческое наследие художника, его методы, его эстетику… Невольно возникает мысль: какая удача для человечества, что Россия исторгла из себя в те, семидесятые годы «гражданина Шемякина», и какая удача для России – мир узнал еще одного русского гения…
[3] Тысячи лампочек, за которыми наблюдал специальный смотритель, высвечивали по ночам это слово. Со временем четыре последние буквы куда-то исчезли. А парящие над городом буквы, вместе с целым районом Лос-Анджелеса, прибрал к рукам центр мировой киноиндустрии…
– Мы составили график. Завтра утром младший сын Инночки, Дима, проведет тебя на территорию Голливуда, не платить же тебе тридцать пять долларов за вход. А Дима работает в Голливуде, он что-то делает там на компьютере. У Инночки очень удачные мальчики. Старший, Олег, – художник.
Я кивал. Вообще я больше кивал, чем говорил. Мне интересно было слушать. Я радовался, что судьбы близких мне людей так славно сложились: в Баку им приходилось туговато – и материально, и морально…
Перепустив встречный поток автомобилей, мы свернули налево, на авеню Норд-Курсон, и притормозили у дома 1018…
Котлеты моего детства… Крупные, золотистые, со стойким запахом чеснока. А борщ моего детства! Темно-красный, с янтарным переливом, с белесым в разводах листом капусты, с куском мяса на сахарной косточке… Ох это мясо из маминого борща! В другой, взрослой своей жизни, вдали от тесной бакинской кухоньки, я редко получал ТАКОЕ наслаждение от еды. Даже каша из чечевицы тогда казалась необыкновенной. Немногие теперь знают, что такое чечевица: это маленькие коричневые плоские диски. В тяжкие годы войны, той, уже стародавней войны с Гитлером, не было желаннее еды для нас, детей, чем каша из чечевицы, приготовленная мамой или бабушкой. И сейчас, сидя в уютной квартирке троюродной сестры в центре города Лос-Анджелеса, я с трепетом смотрел, как тетя Лиза, сестра покойной Мериной мамы, добрейшая тетя Лиза, черпает из кастрюли борщ с непременной сахарной косточкой. А из кухни доносится чесночный запах ТЕХ котлет…