BREAKFAST ЗИМОЙ В ПЯТЬ УТРА
В связи с ранним прибытием в Лос-Анджелес просьба к пассажирам I класса явиться на завтрак в 5 утра.
(Из текста)
Америка, сэр, такая большая, что у каждого – своя Америка.
(Из текста)
Удивительная страна Америка – здесь даже нищие говорят по-английски.
(Из текста)
Пен-стейшен
Пенсильванский вокзал размещен в районе Седьмой авеню и Тридцатых улиц Нью-Йорка. Мое привычное представление о «каменном торте» вокзальных зданий, этих аляповатых ампирных громад, было посрамлено – Пен-стейшен вообще закинут в подвал. В подвал знаменитой спортивной арены Медисон-сквер-гарден…
Полуденное зимнее солнце припекает спину. Собираясь перейти улицу, я вглядываюсь в разрешающее табло. Рядом с достоинством выжидает разрешительного сигнала старик-негр в изящной шляпе-канотье с кокетливым вишневым подбоем.
– Простите, сэр, где здесь Пен-стейшен? – обращаюсь я к старику.
Тот вежливо вслушивается в мой жеваный английский и указывает на громаду спортивной арены.
Честно говоря, я и сам это знал, но мне захотелось услышать голос негра, облик которого на мгновение перенес меня в далекие шестидесятые. Тогда в Ленинграде гастролировал джаз из Нового Орлеана. Можно ли представить большую сенсацию в те годы?! Зал Дворца культуры имени Горького был забит, люди «висели на люстрах». Приехали короли диксиленда – все старики. Восемь чернокожих стариков. Самому молодому было семьдесят лет. Особенно запомнился один из музыкантов, восьмидесятилетний Джозеф, иссиня-черный негр. Он выходил на сцену держа в одной руке саксофон, а в другой – цветной узелок, в котором прятался мундштук от саксофона и фляга. Во время концерта – о, как они играли! – древний джазмен неторопливо разворачивал узелок и прикладывался к фляге к великому ликованию зала…
Кивнув случайному уличному прохожему в соломенном канотье, я перешел улицу, придерживая утлый чемодан на бесшумных колесиках.
Вокзал валился в преисподнюю эскалаторами и широченной лестницей. Людей, обремененных громоздким багажом, я не видел, в путь отправлялись налегке. А что перевозить? Все, что было здесь, есть и там – возить нечего. Не то что в России недавнего прошлого – пассажир вьючил на себя все: от промтоваров до еды. И, слава богу, это время проходит, везде все есть, были бы деньги…
Анфиладу просторных, как площадь, помещений занимали декоративные стилизованные повозки на колесах со стрельчатыми спицами и металлическими ободами. Груженные всевозможными товарами: бижутерией, сувенирами, дорожной снедью, всякими вкусностями. Кто только тут не продавал свой товар – индусы, китайцы, японцы, малайцы, белолицые…
Компанейские по интерьеру, «невокзальные» ресторанчики, кафе, бары, книжные магазины, банкоматы, почтовые пункты… Славные с виду молодые люди в крахмальных сорочках, отмеченных дирижерскими «кисами», в ожидании клиентов топтались подле высоких черных кресел с подставкой для ног – чистильщики обуви… И никакой толчеи – просторная площадь всех рассеивала…
В своем сером плаще я, вероятно, кажусь представителем бездомного племени «хомлес», человеком «без прописки», все богатство которого умещается в одном чемоданчике. Конечно, я лукавил, я точно знал, что никто не обращает на меня внимания, я такой же, как и все, а со своей седой шевелюрой так даже и представительнее многих. Я сейчас о другом: иногда – не часто, но иногда – я физически чувствую, что я из России. Странно. Возможно, оттого, что я сам безошибочно узнаю во встречных своих земляков, отличаю по какому-то «российскому шарму». И проецирую этот «шарм» на себя, как сейчас, в этом подземном вокзале.
Электронное табло оповещало о направлении движения ближайших поездов компании «Амтрак»: начало посадки и номер платформы. Мой маршрут сложный: Нью-Йорк – Чикаго – Лос-Анджелес – Салинос. А там еще часок на машине до Монтерея, под крышу дома дочери… «Зачем тебе это? Терять трое суток, – недоумевали друзья. – Глупость! Самолет домчит тебя за пять часов напрямую, до Сан-Франциско, а оттуда до Монтерея рукой подать. И поездом в два раза дороже. В Америке не принято ездить поездом на далекие расстояния, только если особые обстоятельства. Ты будешь в вагоне один…»
Я пожимал плечами. Что в Америке не принято, я приблизительно знал, не в первый раз перелетаю через океан. А поезд выбрал, чтобы поглазеть из окна вагона, тем более есть специальные салоны со стеклянными стенами, для обзора. Нет, не такой уж я простак..
Что касается стоимости билета, так ведь дочь Ириша мне сделала подарок к шестидесятипятилетию: «Поезжай, папуля, погляди на Америку. Тебе, как бывалому проводнику вагона «Ленинград – Баку», будет интересно. Может быть, сочинишь еще один роман «Поезд», пока тебя не забыли читатели».
Дневной экспресс из Нью-Йорка до Чикаго целиком состоит из «сидячих» вагонов. Зато из Чикаго до Лос-Анджелеса, в вечернем поезде, меня дожидается отдельное купе первого класса в спальном вагоне…
Пустой вагон ощерился рядами кресел с вытянутыми в любопытстве спинками. Места не нумерованы, выбирай на вкус. Закинув чемодан на багажную полку, я подсел к окну. Вспомнился анекдот: «Немец вернулся из поездки и направился к кассе, где брал билет. «Я просил у вас место у окна, а вы дали мне в проходе! – устроил он скандал кассиру. – Всю поездку мне испортили!» – «Так поменялись бы с кем-нибудь!» – защищался кассир. «С кем?! – продолжал бушевать немец. – Я был в вагоне один!»
Нет, я был не один в вагоне. Следом за мной вошла стайка пассажиров: две старушки, божьи одуванчики, ярко подрумяненные лица которых выражали неукротимую жажду жизни. За старушками шаркал высокий, «деревянного» склада старик, похожий своим острым, длинноносым профилем на президента Авраама Линкольна. Молодая негритянка держала под мышкой пацана, точно свернутый коврик. Малыш таращил глазенки и улыбался. Следом, посвистывая, протиснулся парень, птичья голова которого пряталась в огромные пухлые наушники. В руках он держал лыжи. Видно, его путь в Колорадо, к снегам. Стайку замыкал кондуктор – плотный черный дядька в ладной униформе с тяжелой связкой ключей на поясе.
– Что-то сегодня много пассажиров. – Хриплый голос кондуктора напомнил знаменитый тембр Луи Армстронга. – В прошлый раз мы выехали с тремя. Думал, пора закрывать дорогу.
– Ничего. В Пенсильвании набегут, – компетентно заверил «Линкольн».
– Самое время отправляться амишам в Техас, – общительно пискнула одна из старушек.
– Амиши, да, – согласился кондуктор. – На амишей только и надежда.
– Амиши свое дело знают, – поддержала беседу вторая старушенция и чихнула. В ответ на дружное «Блэс ю!» сказала, мило улыбаясь, что не надо беспокоиться, она не больна, а чихает от перемены мест и еще от волнения, что едет к своему папе, погостить.
Я представил себе этого папу. Должно быть, ему лет сто, не меньше…
В отдалении захлопнулась автоматическая входная дверь. Предметы на платформе потянулись назад – мы поехали, плавно, словно в масле.
Кондуктор принялся проверять билеты.
Взяв мой, он проговорил с уважением:
– Мистер до Чикаго.
– Мистер до Лос-Анджелеса, – поправил я. – С вами до Чикаго. Там пересадка. – На каждый маршрут выдавался специальный билет, «лос-анджелесский» я положил отдельно, на всякий случай.
– Мистер, вероятно, очень состоятельный человек, – пошутил кондуктор. – Иначе бы он летел в Лос-Анджелес самолетом.
Я со значением улыбнулся.
Кондуктор пробил компостером мой билет и сунул его в щель багажной полки, где билет торчал голубым флажком, – теперь каждый мог подойти и узнать из любопытства, куда направляется пассажир, сидящий под флажком…
Поезд катился вперед, пересчитывая светильники туннеля. Жаль, что в вагоне не слышен серебряный перезвон колокола, предупреждающего о приближении поезда. Обычно колокол звучит в туннеле или на подходе к станции – ритуал, сохранившийся со времен освоения Дикого Запада. Туннель закончится далеко за Гудзоном, в другом штате, на далекой окраине славного города Джерси-Сити. В этом городе живет моя жена, многие родственники жены, тут жила моя дочь до переезда в Калифорнию. И, в конце концов, тут живу я сам, когда приезжаю в Америку. Не раз я слышал здесь серебряный звук колокола, выплывающий из черного зева туннеля…
А пока надо мной пластался Нью-Йорк, а точнее, вздыбивался к небу. Город-Мир, город-Вселенная. Попав впервые в этот город, я испугался, физически испугался. Это произошло в 1970 году, когда я, советский турист, возвращаясь из Мексики с чемпионата мира по футболу, задержался на сутки в Нью-Йорке: что-то случилось с самолетом. Целые сутки – без сна – я бродил по Нью-Йорку, не веря сам себе. Букашкой ползал в ногах небоскребов. Запах Гудзона сравнивал с запахом Ист-ривер, другой реки, обрамляющей Манхэттен. Таращил глаза на Линкольн-центр, жевал банан у Рокфеллер-центра, столбенел от реклам Таймс-сквера, приходил в себя от жары в прохладе трехсотвосьмидесятиметрового Эмпайр-стейт-билдинга. Замирал от буйства каменно-архитектурной роскоши Гранд-Централа, старого железнодорожного вокзала – великолепного образца неоклассицизма, в самом центре города, на Парк-авеню…
И вдруг, среди этого могучего прибоя из бетонно-стеклянных громад, фантастических мостов, магазинов, памятников, музеев и театров, круглосуточно сияющих реклам, сабвея со своим особым подземным миром, красочной разноязычной людской толпой, возникла главная достопримечательность города, его «Кремль» – Центральный парк…
В 1857 году мэр Нью-Йорка одним выстрелом убил двух зайцев – успокоил безработных крикунов-ирландцев, баламутивших город, и начал обустраивать дикий север Манхэттена, обещая горожанам отдых и развлечения. Рабочие-ирландцы взялись за инструменты и отправились на заработки в северную часть Манхэттена, в ап-таун… Победители конкурса на лучший проект парка предложили использовать природный рельеф, его гранитные валуны, водоемы и плато, но… чтобы осушить заболоченные места, пришлось уложить свыше ста километров дренажных труб, завезти десять миллионов кубометров грунта и полмиллиона кубометров чернозема, высадить более четырех миллионов деревьев шестисот пород и восемьсот видов кустарников, растущих по всему свету. Треть территории отвели под пруды и озера… Двадцать лет строили Центральный парк, двадцать лет!
Я частенько заглядывал в парк – мой приятель-американец жил напротив, в знаменитой «Дакоте», первом многоквартирном доме, построенном в 1884 году. Приятель очень гордился этим, даже больше, чем своей успешной адвокатской службой и знанием русской культуры. Темно-желтый фасад дома, состоящего из нескольких блоков под остроконечными крышами, со своими эркерами, коньками, мансардными окнами, балконами повидал за свою жизнь много знаменитостей. Леонард Бернстайн написал здесь «Вестсайдскую историю». Здесь жил Джон Леннон, один из четырех знаменитых Битлов. Его пристрелил фанатик у крытого перехода, неподалеку от барельефа с изображением головы индейца, венчающего главный подъезд дома…
Признаться, я никогда не пересекал весь парк и не знаю, много ли найдется любителей прошвырнуться от Пятьдесят девятой улицы до Сто десятой. Не потому, что далеко, – в дороге много соблазнов. Стоишь и решаешь: как «вкуснее» пройти, скажем, от пруда – левым берегом, откуда открывается панорама армады небоскребов, словно растущих из гущи деревьев, или правым берегом, по аллее, проложенной в скалах и поросшей диковинным кустарником, между склоненными к зеленоватой воде высоченными деревьями. Дальше манят пологие арки каменных мостков и виадуков через овраги и ручьи, через автомагистрали, что соединяют Восточную и Западную части Нью-Йорка. Мостки ведут прямиком к большому искусственному ледяному катку, к зоопарку, в гости к пандам, обезьянам, морским львам, белым медведям и редким породам рыб в аквариумах. И надо учесть, что в стороне имеется другой зоопарк, детский, с разными аттракционами. Между зоопарками, на пригорке, стоит поросшее плющом коренастое здание бывшего городского Арсенала. Дальше по аллее – просторная поляна с эстрадой. Звезды Метрополитен-опера почитали за честь выступать с этой эстрады перед десятками тысяч слушателей, привычно сидящих прямо на траве поляны вдоль просторного тихого озера. Окруженное дубами и плакучими ивами, озеро приютило бесчисленных водоплавающих – утки, лебеди, гуси, на мелководье бродят длинноногие фламинго, пеликаны трясут бурыми морщинистыми зобами, высматривая рыб… Изящный мостик Боу-бридж выводит к Земляничной поляне, названной так по известной песенке Битлов как память о Джоне Ленноне… А сколько любопытного я еще не рассказал об этом Эдеме, о его сооружениях, аттракционах, клубах, кафе и ресторанах, флотилии лодок и катеров, о памятниках Вальтеру Скотту, Бернсу, Андерсену и сонму других великих людей, украсивших человечество… Когда разговор заходит о Нью-Йорке, я вспоминаю Центральный парк, потом уже все остальное.
Поезд уносил меня от Нью-Йорка с приличной скоростью – автомобили на параллельном шоссе заметно отставали, а американским водителям, как известно, лихости не занимать, тем более на хайвее.
Я вполне освоился в вагоне, мне тут нравилось… Кондуктор положил на подлокотник кресла плед в целлофановом пакете и подушку.
– Признаться, сэр, я никогда не был в Лос-Анджелесе, – с доверительной хрипотцой в голосе проговорил он. – Говорят, там качается земля и жить очень опасно.
– Проверим. – Я принялся разминать подушку.
– А еще я слышал, в этом Лос-Анджелесе много геев.
– Гомосеков? – уточнил я.
– Вот-вот, – кивнул кондуктор. – Говорят, Лос-Анджелес – столица таких парней.
– Проверим, – повторил я и засмеялся.
Засмеялся и кондуктор, показывая прекрасные зубы из-под пухлых лиловых губ: белые, крупные, ровные – предмет моей зависти.
Кондуктор отошел, оставив мне хорошее настроение. Вспомнился забавный случай. Бывший мой земляк Корабельников пригласил меня к себе «на ранчо», в трех часах езды от Нью-Йорка, в предгорье Аппалачей. Поутру мы пошли на речку, поглядеть, если повезет, как форель пытается пройти валуны вверх по течению, благо речка текла чуть ли не у самого порога дома. Неожиданно из леса появился мужчина средних лет, в болотных сапогах. Вязаная шапчонка открывала его широкое улыбчивое лицо, засиженное веснушками. Это был Шон, ирландец, ближайший и единственный сосед Корабельникова. Тот представил меня Шону, сказал, что я приехал погостить из Нью-Йорка. Шон протянул мне широкую ладонь.
– Я знаю Нью-Йорк, – сказал он по-свойски. – Был раз, с отцом. Гусей там видел… А что, гуси там еще до сих пор бродят?
– Как вам сказать? – ответил я уклончиво. – И отцу гуси понравились?
– Не помню, – вздохнул Шон. – Отец умер. Замерз в лесу в День святого Патрика, пьяный был. Пошел капкан ставить на волков. Уснул и замерз… А то пошли ко мне. Покажу могилу отца. Памятник ему своими руками сделал. Люди из Скрентона приезжают посмотреть…
– В следующий раз придем, Шон. – Корабельников похлопал Шона по плечу. – Как мой пистолет, стреляет? – вслед соседу крикнул он и, повернувшись ко мне, пояснил: – Пистолет я ему подарил, пневматический. Шон радовался, как ребенок.
– Он и вправду ребенок, – ответил я. – Взрослый мужик. Гуси в Нью-Йорке, это ж надо… Может, его с отцом высадили в Центральном парке и там же подобрали?
Эта давняя встреча с Шоном припомнилась мне при разговоре с кондуктором вагона, который ни разу не был в Лос-Анджелесе, где «качается земля и жить опасно». Впрочем, там и впрямь зона землетрясений и жить, признаться, небезопасно. Так ведь и в Нью-Йорке бродят гуси… кое-где.
Солнечный луч проник в купе. Я прильнул лбом к остуженному оконному стеклу, за которым, точно паста из тюбика, сплошняком выдавливались поселки, фермы, предприятия, раскрашенные четкими красками: кровля одного цвета, корпус – другого. То ли сами хозяева эстеты, то ли «Амтрак» прижучил: дескать, нечего портить вид из окон наших вагонов, люди деньги платят. Ибо в «родном» Джерси-Сити я встречал такие чумазые предприятия, словно оказался в Колпине, под Петербургом, у стен Ижорского завода. А тут все напоминает мне американо-российский концерн «Пепси-кола», что раскинул свои угодья на Пулковском шоссе, по дороге в аэропорт. Рождественская игрушка, а не промышленный комплекс… И опять: поселки, фермы, небольшие городочки, кладбища. Уж больно зачастили кладбища: небольшие, почти плоские наделы земли, нередко без ограды, с ровными, точно поставленные на попа костяшки домино, аскетичными памятниками темно-серого цвета. Понятное дело – каждому поселению положено иметь свое кладбище, как и свою церковь… Взгляд продолжал инспектировать ландшафт… Скопища легковушек, спящих на просторных площадях, перемежались со стадами гигантских трейлеров, автобусов или целой рощей белоснежных яхт на аккуратных стеллажах, хотя никакой воды вблизи я не видел. Или стоящий крыло к крылу выводок легких одномоторных самолетиков – видно, где-то сборочный цех…
Но где люди?! Люди! Где они?! Не воскресенье ведь, не суббота, когда американский народ прыгает в автомобили и несется куда глаза глядят… Четверг сегодня, четверг! Где люди?! Одни автомобили! «А в них и люди», – догадливо заключил я. Впрочем, мне казалось, что даже по хайвею машины мчатся сами по себе, подчиняясь приказу водонапорных башен, что, подобно гигантским крабам, расставили свои опоры-клешни, обозревая с высоты окрестности и диктуя свою волю всему этому механическому миру. А если где не подчинились приказу, то на усмирение посылались войска высоковольтных опор…
Взгляд вяло сползает с безразмерного полотна, что тянется за окном, хочется спать; накануне отъезда я припозднился и не выспался. Был в опере. Неожиданно… Утро не предвещало никаких вечерних развлечений – и вдруг звонок дочери из Калифорнии: «Чем занимаетесь? Папа готовится к отъезду? А я заказала вам билет в театр. Сегодня. Вечером. Билеты в кассе Метрополитен-опера». Какая опера?! Завтра мне уезжать, столько дел… но трубка отвечала тишиной: американские телефоны не тратят энергию на сигнал отбоя. Поначалу это меня обескураживало, казалось, отключили телефон, потом привык… Вообще телефон – это особая сторона жизни Америки, которая затрагивает все население. Одних сотовых телефонов в стране около сорока пяти миллионов, не считая пятнадцать миллионов пейджеров. Факсы есть практически в каждом офисе. Или, к примеру, кассовые аппараты в любом магазине, где принимают кредитные карточки. Без индивидуального телефонного номера они не работают…
Между главными «китами» телефонного бизнеса идет борьба за каждого абонента. Снижают стоимость переговоров, предоставляют массу всяких услуг, льгот, поощрительных призов, совершенствуют техническую базу. В начале следующего века Америка переходит с десятизначного набора на двенадцатизначный. А это не только техническая проблема, но и психологическая. Известный манхэттенский код 212 для многих нью-йоркцев является символом принадлежности к элитарному слою жителей самого великого города мира, а с введением дополнительного набора цифр они как бы смешаются с «простолюдинами». И уже загодя формируется общественное мнение для протеста против такой беды. Повод для протеста может быть самый неожиданный. Так, китайская община Южной Калифорнии подняла скандал, когда код 818 заменили на 626, – цифра 8 приносит китайцам счастье, а 6 – наоборот. И откричали свое! Так что телефон – это «альфа и омега» американской жизни. Вот и дочь моя Ириша из Калифорнии по телефону заказала билеты в нью-йоркскую Метрополитен-опера, оплатив стоимость своей кредитной карточкой и тоже по телефону…
Есть сооружения, особые достоинства которых проявляются в часы, когда они свободны от своих прямых функциональных обязанностей, – тогда здания открывают взору замысел создателей, во всех деталях, от которых нередко отвлекает внимание присутствие людей. А случается наоборот, подобно Метрополитен-опера: по мере заполнения зрителями величественного многоярусного фойе отчетливее проявляется творческий поиск автора. Архитектор Джонсон задумал создать «живые фризы», роль которых выполняют сами зрители. Особенно это впечатляет с главного фасада Линкольн-центра. В вытянутых вверх стеклянных пеналах, как в аквариуме, освещены фигуры людей во всем своем разнообразии. В то же время критики такой идеи находили, что здание театра схоже с «вызолоченной тюрьмой», по галереям которой ведут заключенных на прогулку. Не отвлекают даже изумительные витражи Шагала… Что это я вдруг принялся за описание Метрополитен-опера?! Купите билет за… 50, 75, 90, 150, 200 долларов и сходите сами. Есть билеты и за восемьсот пятьдесят долларов, в день открытия сезона. Есть и за тысячу долларов и выше. Но это уже с обедом в компании звезд театра, после спектакля, в специальном ресторане. А в зрительном зале, под хрустальными люстрами, похожими на огромных морских ежей, на многих креслах красуются бронзовые виньетки с фамилией тех, кто купил это кресло на сезон. Тоже, надо полагать, стоит немалых денег. Признаться, мне более по душе бесплатные концерты, скажем, в Карнеги-холле, где я впервые наблюдал, как проводится «данейшен» – благотворительный концерт. Внешний вид публики на БЕСПЛАТНОМ благотворительном концерте озадачивал – разодетые дамы и господа вовсе не походили на людей, что не в состоянии наскрести денег на билет. Многие из них держали в руках конверты, выданные вместе с концертной программкой. В антракте шустрые волонтеры обходили зал и принимали конверты с вложенными туда чеками добровольных пожертвований. Кажется, все, кто присутствовал на концерте, – кроме меня – опустили в коробку свои конверты, поставив на них адреса и фамилии. В конце программки печатались списки тех, кто принял участие в предыдущих благотворительных концертах в помощь молодым талантам, или на благоустройство зала, или на покупку инструментов… Только тех, кто пожертвовал миллион долларов, я насчитал двадцать восемь человек. А по «мелочовке» – сто тысяч или пятьдесят – я и считать не стал – тьма!
Нью-Бронсвик, Трентон и Капитан Великих морей
Как я ни хитрил – вскидывал резко голову, тер пальцами виски, – дремота продолжала меня одолевать. И еще этот унылый, без эмоций, громкий свист, что доносился из глубины вагона. Свистун сидел в нескольких рядах от меня, тот самый парняга, что вошел в вагон с лыжами.
Погулять бы сейчас на свежем воздухе – окна вагона так закупорены, что и огонек зажигалки не дрогнет.
За окном, разрывая лесную изгородь, выпростался Нью-Бронсвик, городок штата Нью-Джерси. С непременной церковью, изящными строениями и белолицыми обитателями. Нью-Бронсвик считался «белым» городом, темнокожие в нем практически не проживали. Где-то в глубине этого симпатичного Нью-Бронсвика купил дом и проживал со своим семейством Жора Б. Некогда инженер-конструктор, он в свое время эмигрировал в Америку. Помытарившись года полтора, устроился на работу компьютерщиком. Нашла себе место лаборанта и жена. Да и дочь определили в нестыдный колледж. Словом, жизнь наладилась, и символом успеха стал дом в престижном Нью-Бронсвике, купленный в рассрочку на тридцать лет, с бассейном, лужайкой и несколькими развесистыми дубами. Но все это произошло потом, а вначале… Их было двое: Жора и его двоюродный брат Давид. Однолетки, весельчаки, бабники, вольные молодые люди, полирующие тротуары Невского проспекта. И женились они почти одновременно. Давид эмигрировал первым, кое-как обустроился и тотчас принялся вызволять Жору. Спустя три года эмигрировал и Жора, поселившись поначалу под крышей Давида. Эмиграция, особенно вначале, – череда ожиданий. А ожидание, как правило, – цепь сплошного отчаяния. Когда каждая чепуха, которая для аборигена не стоит и выеденного яйца, для эмигранта – повод для отчаяния. Подобное отчаяние дважды подводило к суициду знакомого архитектора, эмигранта из Москвы, и в итоге подвело… С приездом брата Давид повеселел, он принялся строить планы совместного участия в бизнесе. В каком – он не знал, но непременно совместном. Идеи возникали широким фронтом. От скорняжной артели до автомобильной мойки. Перед отъездом братья два месяца впрок изучали скорняжное ремесло у знакомого меховщика Чингиза Когана, известного тем, что его ученики могли из овцы сварганить чернобурку и продать ее по цене соболя. Идея эта провалилась – Нью-Йорк был завален мехами. С автомойкой то же самое: Америка искрилась под золоченными солнцем струями воды, что полоскали терпеливые спины автомобилей. Казалось, что моек не меньше, чем машин. Труден путь к успеху, но достижим. При одном условии: пальцы должны быть сжаты в кулак. А этого не произошло: братья начали отдаляться друг от друга. Началось это вскоре после того, как Жора с семьей покинул квартиру Давида, приютившую их в первые, самые трудные, месяцы эмиграции. Возможно, причиной тому были жены – женщины недолюбливали друг друга. Возможно, прорвались потаенные свойства характера Жоры – он привык верховодить родственным тандемом, и вдруг такая зависимость и беспомощность. Но скорее всего в основе разлада братьев лежал зловредный микроб, так часто отравляющий душу. Многие люди не могут долго жить без конфликта. Их выводит из себя отсутствие склоки и сплетен. Хочется пощекотать нервы, хочется «остренького». Особенно это проявляется с возрастом. Я и сам порой ловлю себя на этом мерзком чувстве, но, слава богу, хватает ума найти слова покаяния. Простая, казалось бы, история – ну разбежались по своим углам двоюродные братья, стоит ли о ней говорить?! Думаю – стоит. Простые истории – наиболее важные истории, они знакомы всем без исключения…