– Кутабы есть? – спросил я. – Свежие?
– Как для брата сделаем, – ответила официантка. – Два доллара три штуки. Порция.
– Порцию кутабов, – распорядился я. – И больше ничего.
– Ладно, ладно, – ответила официантка и ушла так же тихо, как и появилась.
«Молодец, хозяин, – подумал я. – Держит бакинский духан в центре Лос-Анджелеса. Наверняка сюда тянутся те, кто привык в той, давней жизни к подобной обстановке…» И оказался прав, официантка подтвердила: «Раньше, когда здесь все было как у всех, посетители заглядывали нечасто, и Кямал – так звали хозяина – все переменил. Накрыл столы клеенкой, стулья заменил табуретами, повесил на стену палас, в туалете поставил кувшин-афтофу,[5] а на дверях намалевал краской «УБОРНЫЙ»… Выбросил американскую музыкальную установку – посадил зурначей. Теперь приезжают люди из Вест-Голливуда, из Беверли-Хиллз приезжают. Отовсюду, где живут наши… Только на повара посмотреть приезжают – он раньше работал в Баку, в гостинице «Интурист». Лучше него никто в Калифорнии шашлык не делает. А ты что заказал? Ах кутабы… счас принесу…»
И принесла. Тонкие, почти прозрачные, с золотистыми хрустящими фестончиками по краям, присыпанные сумахом – измельченным сушеным гранатом… О блаженство! Какие тут могут быть «ножи-вилки»? Я приподнял влажное, но крепкое тельце кутаба, чуть надорвал и впился зубами. Глаза сами прикрылись в предвкушении наслаждения, но… что-то было не то, не тот вкус, не тот…
– Конечно, – сказала официантка. – В Америке разве есть настоящая баранина? У ихнего барана мясо сладкое, химией кормят барана… Ты откуда приехал сам?
– Из Петербурга.
– А грин-карта уже есть?
– Я в гостях.
– А… Молодец, так и надо. – Официантка придвинула табурет и села. – Ты какой нации? Еврей, да? Так я и знала. Но ничего, у вашей нации тоже бывают хорошие люди.
Я согласно кивнул, продолжая уплетать кутаб. Тетка явно маялась от скуки… Вскоре я узнал, что она приехала из Кировакана, родственники уговорили. Сказали, что армян здесь больше, чем в Армении. Что в Армении все равно ничего хорошего не будет. Уговорили сына. А что ей делать без сына в Кировакане? Муж давно умер. Так давно, что она думает – он никогда и не жил…
Я кивнул, достойно оценив юмор, и продолжил расправу с кутабом. Минуты две официантка молчала, разглаживая морщины клеенки.
– А… Разве здесь продукты? – вновь заговорила она. – Даже соль здесь другая, клянусь мами. Ты пробовал здесь соль?
– Нет, – признался я не без удивления.
– Другая. Здесь совсем-совсем соленая, у нас не такая. А молоко? Разве у них молоко? Совсем не киснет. Настоящее молоко должно киснуть, да? А у них – нет. Одна химия белого цвета. Го д будет стоять, не прокиснет… У тебя внуки есть? – И, не дождавшись ответа, продолжила: – У меня два внука. По-русски не разговаривают, по-армянски не разговаривают. Только по-английски.
– А ты? – Войдя во вкус, я с вожделением приглядывался ко второму кутабу. – По-английски разговариваешь?
– Не-а. Жду.
– Чего ждешь? – озадаченно переспросил я. – Что американцы начнут разговаривать по-армянски?
– Не-а, – серьезно ответила она. – Жду, когда вернусь в Кировакан, домой.
– Тебе здесь плохо? – участливо поинтересовался я.
– Почему плохо? Хозяин – хороший человек, хотя азербайджанец. Комната есть. Я с сыном живу, с его женой, с внуками. Почему плохо? Только дома лучше. Пускай здесь молодые живут, я хочу умереть в Кировакане…
– Куда спешишь, женщина? «Умереть»! Тебе сколько лет? – Мне все больше нравился разговор. Даже появился акцент, у меня всегда появляется восточный акцент, когда встречаю кавказских людей, эдакая невольная ностальгическая нотка.
– Много лет, – вздохнула официантка. – Шестьдесят три будет в мае. А тебе? – И, выслушав, сказала после паузы: – Ты выглядишь лучше. Мой отец уже умер в твоем возрасте… Вай мэ, что я говорю! – закусила она губу и посмотрела на меня, как на покойника.
Я принялся за второй кутаб.
– Ты на мужа моей младшей сестры похож. Хороший человек, но дурак большой.
– Почему дурак? – пробурчал я.
– Потому что живет с такой, как моя сестра. Впалые щеки официантки покрылись румянцем, а нос заострился. Очень уж ей хотелось поговорить. Я не торопил официантку с откровением, чувствуя, что тем самым только распаляю ее желание с кем-то поделиться своими заботами в этот скучный ночной час.
– Скажи хозяину, пусть повесит на окна ленты с клеем. От мух. Совсем будет, как в духане.
– Какие мухи, где мухи? – озадаченно спросила официантка.
– У стекла, в окне. Я видел.
– Какие мухи?! Вай мэ… Колибри! Птичка такая, как наперсток. Только это сумасшедшая колибри: ночью колибри спят.
– Колибри?! – воскликнул я. – Верно, колибри… – Ведь я приехал в страну пальм и колибри.
– В Америке все не так, как у нас, – утешала меня официантка. – Ты видел за углом мужчину? На Променаде. Здоровый такой амбал. Сидит целый день с голой женщиной, всякие картинки на ней рисует. Слушай, возьми бумагу, на бумаге рисуй, да… На живой женщине рисует, негодяй… Когда я прохожу, всегда плююсь, он меня уже знает. – Официантка разгорячилась, щеки ее пылали розовым цветом атаки. – Ему в Кировакане давно бы клир оторвали за такое хулиганство, клянусь мами. А в Америке все можно.
Я сочувственно кивнул и, прикончив последний кутаб, вытащил из пенала салфетку.
– Хочешь мацони? – предложила официантка. – А чай? Хороший чай, английский, спецзаказ. Не хочешь? Сама за тебя заплачу, только пей, да. Что тебе, жалко? – и, заметив мое удивление, она проговорила, чуть понизив голос: – Понимаешь, если ты сидишь, чай пьешь, я за тебя кэш получу. Знаешь, что такое кэш? Доллары в руку, чистыми. Восемь долларов в час, а ночью – десять. Кямал сказал: когда нет клиента, иди домой. Теперь как я уйду домой, если сидит клиент? И повар знает, он там бастурму на завтра готовит. – Официантка повела острым подбородком куда-то в стену. – Хитрая армянка, да? – Когда она улыбалась, худое, испещренное заботами, ее лицо светилось детским лукавством.
– Ладно, давай чай, – вздохнул я. – Выпью и сразу уйду. – Я со значением посмотрел на часы.
Чай был поднесен с ритуальной точностью. По-восточному… Вначале на столе появился видавший виды пузатый, треснутый фаянсовый чайник. Под носиком чайника на проволоке висело мятое ситечко. Следом на клеенке оказался хрустально чистый маленький стакан-армуди в черненом подстаканнике и блюдечко с колотым сахаром. Поняла, хитрая, чем меня удержать, – я с детства обожал пить чай из стакана, формой похожего на грушу, или, по-азербайджански, «армуд». Зараз мог выдуть не менее пяти стаканов.
– Ты тоже пей, – предложил я, раздобрев от ностальгических воспоминаний. – Принеси себе «армуди».
– Я на работе, – строго ответила официантка.
С уютным плеском янтарная струя падала из ситечка в стакан, источая терпкий и густой аромат… Неужели они все это везли из своей Армении – чайники, стаканы, подстаканники, ситечко…
– Еще как везли, – проговорила официантка. – Таможня это пропускала. Говорили: пусть капиталисты узнают, как мы чай пьем… Моя сестра знаешь что привезла? Пианино! В моем контейнере везла, зараза. Мои платья, пальто-мальто вокруг положила, чтобы пианино не разбилось, – такая хитрая. Сказала: не надо тебе на таможню ходить, я сама все сделаю с Рантиком – это ее муж, тоже дурак большой. Когда контейнер пришел, я чуть не умерла – все мои вещи порвались, а ее пианино как из магазина, такая зараза…
– Что ты так родную сестру… – не удержался я.
– Зараза и гадина… Сколько я ей сделала добра, клянусь, я своему сыну столько не сделала. – Официантка похлопала ладонями по своим впалым щекам в знак правдивости сказанных слов. – Она училась в консерватории, я полы мыла, чтобы заработать копейку, ей послать. Когда она замуж за своего дурака вышла, я им такую постель подарила – на перину ляжешь, как в доме отдыха на Севане… Я тебе так скажу: эта Америка людей портит, клянусь. Как немного разбогатеют – все! Думают, что они уже с Богом в нарды играют, честное слово. На своих родственников даже не смотрят, а американцам жопу целуют. По-русски с акцентом разговаривают, слышал, да? Как клоуны, клянусь. Такая и моя сестра-хабалка со своим мужем, дураком.
– Почему дураком? – не удержался я.
– Потому что дурак. Она говорит: белое, он повторяет. Она на то же самое говорит: черное, он повторяет. Она его ругает, стулом бьет, он все терпит. Солидный, красивый мужчина, хорошо зарабатывает – он зубной техник. Сестра уже вся высохла – такая злая, зараза. Весь день лежит на пляже с подругами, загорает… «Я так устала на этих Гавайских островах… А я на Карибских любовь крутила… А я в Испании аборт делала…» Что ты так устала, зараза? Что ты сделала в этой жизни? Ты что, Эйнштейн, да? Или знаменитая артистка? Ты – говно. И на Гавайских островах ты – говно. И в Испании ты – говно, клянусь мами. И все друг о друге знают, что они говно… Ругают Армению, ругают Америку… Ара, что ты сделала для Америки?! Ара, кто тебя мучил в Армении? Ты жила там, как царица Тамара, потом приехала в Америку. «Ах, какая я несчастная, как я ненавижу коммунистов!» А сама партийный билет на кладбище закопала, у могилы отца, на всякий случай…
– Слушай, женщина… – Ладони мои обнимали остывающее тело стакана. – Я чай пью, ты мне аппетит портишь, – произнес я, невольно подражая манере разговора официантки. – Лучше расскажи, чем тебе так сестра насолила?
Официантка хлопнула обеими руками по коленям и принялась с силой поглаживать бедра, словно раскатывала тесто, – движение выражало крайнюю степень горя…
– Как можно такое рассказать, честное слово! У тебя дети есть?
– Да. Дочь есть.
– Красивая? На тебя похожа? Или на жену?
– Слушай, женщина. Два часа ночи. Или рассказывай, или я уйду, и ты не получишь свои ночные десять долларов…
– Хорошо, хорошо. – Официантка перестала «раскатывать на коленях тесто» и вскинула руки на манер персонажей из итальянских фильмов. – Все, все… Рассказываю. Клянусь мами, самое плохое, когда человек жадный, он становится слепой, ничего не видит, только себя. Мой Стасик – так я сына назвала, в честь Анастаса Микояна – после института работал инженером. Потом он подал документы на выезд в Израиль – сам знаешь, да, как все происходило, ведь в нашей семье никогда не было евреев. Мы деньги заплатили и получили письмо, что наша дорогая тетя Песя целый день плачет в Израиле, хочет видеть своего родственника Стасика с семьей. Стасика выгнали с работы. Сказали: если ты армянин и вдобавок еврей, то сам найдешь себе работу, а позорить завод не дадим никому. И Стасик устроился работать страховым агентом… Еще чай хочешь, нет? Что, пузырь слабый? Ладно, ладно. Слушай дальше… Приехали в Лос-Анджелес, думали, что здесь много армян, большая община, нам помогут. Но никто нам не помог. Что у нас было? Один контейнер с рваным бельем… Только сестра хорошо устроилась. Один армянин, зубной доктор, взял на работу ее дурака мужа. Сестра нашла учеников – сольфеджио учить. «До-ре-ми-фа-соль», сам знаешь. Окна открыты, весь день несчастные дети гаммы кричат, как певчие в Эчмиадзине… А я, Стасик и его жена бегаем, ищем работу. Наконец Стасик устроился страховым агентом. Он пришел к сестре и говорит: «Тетя Эмма, поддержи коммерцию, застрахуйся с мужем». Сестру Эммой зовут, наш отец-шофер назвал ее в честь автомобиля «эм-один», такая машина была давно, «эмка»… Сестра говорит Стасику: «Хорошо, мы согласны. Только отдашь нам половину денег, которые получишь за нашу страховку». Стасик согласился. Прошло три года. Стасик нашел работу компьютерщика, купил дом, внук родился. Вдруг его вызывают в страховую компанию. Там был начальник-армянин из Степанакерта. Говорит: «Слушай, Стасик, кто такая Эмма? Твоя тетя?! Ах, сволочь, смотри, что нам написала! Требует вернуть ей деньги, а то подаст в суд. Возьми письмо, почитай». Стасик прочитал письмо и как стоял, так упал… Потом мне письмо принес. Я сразу узнала почерк сестры. Она написала, что, мол, ваш страховой агент Анастас Арзуманян три года назад плакал-умолял, чтобы застраховать меня с мужем на сто тысяч долларов. Пользуясь тем, что мы плохо знали английский, подсунул нам договор совсем не такой, о каком говорил. Мы подписали. Теперь мы выучили английский и поняли, что есть страховые компании лучше вашей. Требуем вернуть нам деньги, которые мы вам заплатили, – семь тысяч долларов и еще моральные издержки. Иначе мы напишем туда, куда надо, где специально следят за жуликами из страховых агентств. И вас с этим негодяем Анастасом Арзуманяном будут судить… Представляешь, родная тетя! – Официантка вновь принялась горестно «раскатывать на коленях тесто». – Я, как была в чувяках и халате, побежала на Сансет-бульвар, где жила эта гадина. Упала в ноги, рву волосы. Как ты могла такое написать?! А сестра говорит: «Слушай, что ты волнуешься? Так все делают, это ведь Америка. Компания вернет нам деньги, мы тебе отдадим то, что сняли со Стасика, как комиссионные за нашу страховку. И еще дадим, когда получим за моральные издержки. И вам хорошо, и нам хорошо». А ее дурак муж говорит: «Если будет суд, Стасик скажет, что тоже плохо знал английский. Пусть компания за все отвечает». Такие звери!
Официантка умолкла, повернула голову и посмотрела на дверь, что вела в подсобку. Заскрежетали петли, и в дверной проем высунулось широкое, волосатое лицо, похожее на физиономию уменьшенного Кинг-Конга.
– Аня, ахчи! Таз помой! – хрипло произнес «Кинг-Конг». – Два часа таз грязный стоит. И ведро. Барашка куда складывать? Ты головой думаешь? – Дверь захлопнулась.
Теперь мне стало понятно, почему со всего Лос-Анджелеса съезжаются люди в этот духан, чтобы поглазеть на лучшего повара из бакинской гостиницы «Интурист».
– Ладно, ладно! – Официантка махнула руками в сторону подсобки. – «Ахчи»! Тоже мне, девчонку нашел. На одну минуту присела, уже «таз помой»…
– Чем же кончилась эта история? – спросил я, расплачиваясь за кутабы и чай.
– Пока все тихо. Но если Стасика отдадут под суд, клянусь, я им горе сделаю…
Лос-Анджелес… еще немного
Двое славных людей – муж и жена, Генриетта и Марк, – несколько часов кряду возили меня по Лос-Анджелесу и рассказывали все, что они знали о Городе Ангелов.
– Если бы на свете не было Санкт-Петербурга, – говорила Генриетта, – первым городом мира я бы признала Лос-Анджелес.
Марк согласно кивнул, он внимательно следил за дорогой…
– Чем я благодарна Советам, так это вколоченным в пионерскую голову пренебрежением к обогащению. Здесь я смотрю на очень богатых людей, как на экспонаты, без восхищения и без зависти, – продолжала Генриетта. – А мир, что нас окружает, меня будоражит до спазм в горле. Часами я могу смотреть на океан…
– Просто перед океаном, как перед Господом, все равны, – буркнул флегматичный Марк. – Я не откажусь от миллиончика или двух, пусть лежат себе.
– Пусть себе лежат, – согласилась жена. – Мы на авеню Вильшер. А вот дом с самыми дорогими квартирами в мире.
Дом безликим каменным фасадом смотрел на авеню, названной по имени владельца этого здания. Каждая «квартира» занимала весь этаж и стоила несколько миллионов. Можно было прожить всю жизнь, не выходя из этих стен. В доме было все – от магазинов до парка, разбитого на крыше, и вертолетной площадки…
В свое время приятель Бернарда Шоу, «упертый» социалист по фамилии Вильшер, приобрел в даун-тауне участок земли и принялся возводить дом, дав тем самым работу калифорнийскому люду. За внешней заурядностью дома скрывались квартиры необыкновенной роскоши, квартиры-дворцы. Вильшер оказался предтечей современного «китайского пути», умудрившись совместить марксизм с капитализмом. Его увлеченность «прогрессивными идеями» была настолько сильна, что, будучи не единожды женатым, красавчик Вильшер несколько раз разорял своих состоятельных женушек, вкладывая деньги во всемирные социалистические фантазии. И самый дорогой в мире дом, с его системой «замкнутого в себе сообщества богатых обитателей», являл абсурдистское воплощение социалистической утопии Вильшера для… богатейших людей.
С именем капиталиста-марксиста Вильшера связано производство магнитных браслетов и поясов для гипертоников. Перехватив мой удивленный взгляд, Генриетта подтвердила:
– Да-да. Кульбиты судьбы. Кстати, за магнитные браслеты Вильшера почему-то судили.
– Вероятно, «левак» гнал, сукин сын, – буркнул Марк. Рассмеявшись, я чуть было не упустил информацию о музее нефтяного магната Поля Гетти, мимо которого мы проезжали. Тоже весьма занятная история… Сам Гетти никогда не был в музее, построенном на его деньги. Он жил в Англии, он любил Италию, он уважал Америку и хотел, чтобы американцы прочувствовали предмет его любви. Одержимый идеей, он купил в Помпее замок, разобрал и перенес в Лос-Анджелес. Со временем музей превратился в своеобразный Центр искусств, со своим театром, библиотекой, ресторанами. Гетти завещал похоронить его на территории музея, но власти Лос-Анджелеса эту просьбу отвергли – Гетти был связан с нацистской партией. Не повезло старику, так его и похоронили в Англии, даже деньги не помогли…
Подумаешь, деньги… В Лос-Анджелесе деньгами никого особо не удивишь – больше на миллион, меньше на миллион! Поброди по Беверли-Хиллз, поглазей на поместья, где живут кинозвезды, адвокаты, врачи, где чуть ли не треть особняков принадлежит «новым русским». Или, скажем, прошвырнись по Родео-драйв, одной из пяти самых дорогих улиц мира, где не в каждый магазин тебя еще и впустят, если ты не кинозвезда и не король Саудовской Аравии, которые тоже, кстати, попадают в магазин по аппойтменту, заранее оговаривая день и час… Беверли-Хиллз – один из городов мегаполиса, где есть свой мэр, своя полиция, свое собственное законодательство…
В стародавние времена на этой земле, выжженной солнцем, находилось ранчо вдовы мексиканского солдата. Так она и жила там со своими детьми и братом, который ее нередко обижал. Вдова подала в суд, и брата отселили, правда, пришлось уплатить семнадцать долларов за дерево, что посадил брат, и два доллара – судебные издержки… Много произошло занятного на этой земле за полтора столетия – и набеги индейцев, и войны, и истощение почвы от выпаса овец, и неурожаи фасоли, а в 1912 году даже открыли нефтяное месторождение… Наконец, кинозвезда Мэри Пикфорд купила себе охотничий домик, который стал вторым после Белого дома знаменитым домом Америки. С тех пор и воссияла слава Беверли-Хиллз, города богачей…
– Справа дом, где жил Бинг Кросби, – говорит Генриетта, – а дальше – зеленые ворота, – там скончалась Элла Фицджеральд. Слева особняк Люси Болл… А вон ограда Пола Ньюмена… А в этом доме, у своей любовницы, был убит Дикси Сигал. Как, вы не слышали о Дикси? Он основал Лас-Вегас в тысяча девятьсот тридцать шестом году, город-казино. Дикси задолжал шесть миллионов Меиру Лански, министру финансов короля гангстеров Аль Капоне… А в том доме жил Дуглас Фербенкс…
Генриетта мне напоминала сейчас участкового милиционера, товарища Алиева, из далеких дней моего детства.
Участковый ходил по нашим дворам после десяти вечера и проверял, все ли дети дома, – шла война, и в затемненном от налетов немецкой авиации городе детям гулять было небезопасно. Правда, на Баку не упала ни одна бомба, да и самолеты над городом не появлялись – немцы бомбить Баку не хотели, надеясь поживиться нефтью. Участковый Алиев – в майке, в широких ушастых брюках-галифе, цветастых теплых носках-джерапах и галошах – заходил во двор и выкрикивал: «Сухенко, дети дома?» – и ждал ответа. «Везировы, дети дома» – и ждал ответа. Нашу фамилию Алиев выговорить не мог, он ее доступно упрощал: «Штепсель, дети дома?» А иногда, из уважения к моей бабушке, вопрошал: «Мадам Заславская, ваш внук… этот бандит дома?» Участок у него был довольно просторный, но Алиев всех жильцов знал наперечет: кто где прописан и сколько имеет детей. «Чтобы вражеский диверсант не проник!» – объяснял он бабушке свое рвение…
Так и Генриетта: водила меня по самым глухим улочкам Беверли-Хиллз и, указывая на заросли кустарников, сквозь которые проглядывал угол какого-то дома, восклицала: «А здесь жила мать Чарли Чаплина!» Иногда она умолкала, пытливо и недоуменно вглядываясь в роскошный особняк: вероятно, здесь выстроили себе жилище «диверсанты» – «новые русские».
Путешествовать по городу в автомобиле комфортно, но отчасти бессмысленно: не успеешь сопоставить информацию с объектом, как надо переключать внимание, а иной раз и смотришь не туда..
– Сумасшедший день, – ворчит Марк. – Кажется, что все семь миллионов автомобилей Лос-Анджелеса решили сегодня показать себя городу.
– С населением около трех с половиной миллионов человек, – подхватила жена.
И верно, улицы и фривеи были забиты автомобилями. Но мне показалось, что пробок здесь гораздо меньше, чем в Нью-Йорке. Да еще солнце слепит, несмотря на темные очки. Как было хорошо бродить по бульвару Голливуд, сравнивая размер своей туфли с размером обуви моих любимцев – Джека Николсона или Аль Пачино…
Всего отпечатков подошв на тротуаре у кинотеатра «Менсчайнис» около двух тысяч. Дело это затеял Сид Грауфман, знаменитый продюсер, кинобосс и чудак. Почему чудак? Посудите сами: молодой красавец, окруженный кинозвездами, не имеет ни жены, ни любовницы; помолившись в синагоге, возвращается домой и ложится спать в десять вечера. Встает в пять утра, завтракает под присмотром мамы и отправляется на работу в офис, расположенный в отеле «Амбассадор», где много лет спустя будет убит Роберт Кеннеди, сенатор и брат застреленного президента. И так из года в год. Он, мама и деловые заботы. Не чудак ли? Сид Грауфман построил кинотеатр в виде китайской пагоды, который был открыт премьерой фильма «Серенада солнечной долины». Каменщик-француз, завершив работу по строительству кинотеатра, оставил отпечаток своей подошвы на асфальте. И объяснил удивленному Сиду, что так заканчивали работу каменщики при строительстве Нотр-Дам де Пари. И Сид решил: что годится для Нотр-Дам, подойдет и ему… Но Сид Грауфман был деловым американцем: за каждый отпечаток в бетоне подошвы или растопыренной ладошки кинозвезда должна заплатить две тысячи долларов. Такса! По тем временам, кстати, деньги немалые… Зато появилась реальная возможность оставить след в истории…
– Кстати, в этом кинотеатре впервые и вручили премию Академии киноискусств – «Оскара», – проговорила Генриетта.
– Хотелось бы взглянуть на отель «Калифорния», – робко предложил я своим гидам. – Помнится, была такая песня, под которую танцевали на студенческих вечерах.
– В Америке под эту мелодию не танцуют, – откликнулась Генриетта. – Это скорбная песня о тех, кого уже нет. И отеля давно нет. В его здании разместилась психиатрическая клиника весьма плохой репутации. Как-то одну киноактрису родственники упекли в эту психушку, но она сбежала и рассказала о зверствах, которые там творились. Даже был снят фильм «Френсис». Правда, его снимали в другом месте, на улице Фэрвакс. С тех пор гиды водят туристов на угол улиц Фэрвакс и Фаунтей и показывают мрачную психушку – дескать, это и есть отель «Калифорния»… А вот это – «Рузвельт-отель».
– Настоящий? – спросил я. – Или тоже психушка?
– Настоящий, – засмеялась Генриетта. – Со знаменитой скульптурой Чаплина.
Поодаль от сверкающих стеклянных дверей отеля на бронзовую скамью присел бронзовый Чарли, в котелке и с тросточкой. Колени и бока черненой фигуры лоснились протертостью – свидетельство желания миллионов туристов сфотографироваться в обнимку с Чарли Чаплиным.
– Между прочим, это работа скульпторов Снитковских, эмигрантов из Одессы, – сказал Марк. – Наш мэр покровительствует этим ребятам, в городе есть и другие их работы. Вообще наш мэр человек удивительный – трудится двадцать пять часов в сутки… и бесплатно: положил себе зарплату – один доллар в месяц.
– Не беспокойся за него. А вот популярность себе мэр и вправду купил за этот доллар. – Генриетта повела рукой в сторону: – Там находится Брэбери-билдинг… Забавная история у этого дома. Мистеру Брэбери приснился сон, что задуманное им здание должен возводить не специалист-архитектор, а простой чертежник, работник его фирмы. И Брэбери принялся уговаривать своего чертежника. Тот отказывался – какой из него архитектор… Однажды, во время спиритического сеанса, к чертежнику явился покойный брат и сказал, чтобы тот не валял дурака и взялся за работу. Здание построили в 1893 году. Что мог наворотить непрофессионал и к тому же неврастеник?! Домина рождалась как плод сиюминутной фантазии, со множеством необъяснимых сюрпризов – балкончиков, площадок, решеток, ниш, лестниц, окон и просто дыр… Как ни странно, этот бред многих заинтересовал – чертежнику посыпались предложения, но, слава богу, ему хватило ума больше не поддаваться авантюре. В итоге Брэбери-билдинг, кажется, приспособили под библиотеку…
История, рассказанная Генриеттой, напомнила мне поездку с семьей дочери на северо-восток Калифорнии, в городок Сан-Хосе. Знаменит он был тем, что там находилось поместье жены оружейника мистера Уильяма Винчестера – миссис Сарры Винчестер, которая ушла в лучший мир еще в 1922 году, оставив после себя огромный, утопающий в зелени дом, покрытый красной черепичной крышей. История этого дома также связана с бесовщиной. После смерти мужа Сарра, тоскуя, увлеклась медитацией, и однажды в полночь к ней заявился дух покойного Уильяма. Без всяких экивоков знаменитый оружейник выставил условие, после исполнения которого он чаще сможет приходить на свидание, – нужен специальный дом, в котором никто не смог бы его вспугнуть. И Сарра принялась за дело. Долгие годы она возводила дом, вызывая изумление строителей своей неуемной фантазией. И выстроила… Внешне – дом как дом, а внутри… такое могли придумать только подвыпившие черти – неспроста дом называют «мистическим». Ведущие в никуда лестницы, часть которых просто упирается в потолок; окна, смотрящие на глухие стены; камины с дымоходами в гостиную и спальню; раковины без кранов, а те, что с кранами, – без сливов; шипы и шишки в деревянных стульчаках унитазов; дверные ручки, приделанные изнутри; потолочные светильники, собранные на полу; балконы без перил; покатые полки, на которых ничто не удержится, и много других чудачеств… Попадались и «нормальные» помещения, в которых разместился музей – пистолеты, ружья, мортиры, какие-то хитрые приспособления для стрельбы. Легкие, словно игрушечные, и тяжеленные, рассчитанные на крепких парней, ружья и пистолеты «Смит и Вессон», «ремингтон», «беретта» и «кольт». Конечно, и главный экспонат – «винчестер». За свои шестьдесят пять лет Уильям настрогал много всяких смертоносных штучек, хотя человек он был незлобивый, мухи не обидит…