Еще родной отец – пожизненно преданный делу Ленина – Сталина беспартийный большевик – рвет душу: куда ты едешь? Посмотри на себя в зеркало! Цыпленок в сарафане! Была бы одна, а то с детьми!..
Наступил понедельник. Люба подошла к постылому подъезду на улице Желябова, толкнула тяжелую дверь и, минуя сонную рожу дежурного милиционера, медленно поднялась на второй этаж. Знакомая до мелочей приемная была заполнена тихими людьми…
– Инспектор отлучился на пять минут, подождите, – сказала секретарь в милицейской форме.
Люба присела на край скамьи. Стрелки настенных часов откинули одну минуту, вторую… Люба поднялась и направилась в коридор. «Только бы его не встретить, только бы не встретить», – молила она судьбу.
Очутившись на улице, Люба быстрым шагом вышла на Невский и свернула направо, к кассам «Аэрофлота».
В зеленых глазах Любы светилось нечто такое, что заставило девушку-кассира терпеливо выуживать информацию из банка данных. Люба ждала, переминаясь с ноги на ногу, боясь оглянуться, – и впрямь у страха глаза велики. Наконец кассир подняла голову и сообщила, что Любе повезло: есть три билета до Вены на послезавтра – какие-то туристы перенесли дату вылета; необходимо уплатить за перерегистрацию.
– Конечно, конечно, – лепетала Люба, едва веря в такую удачу. – Послезавтра, в среду, в одиннадцать утра…
Едва Люба переступила порог своей квартиры, как зазвенел телефонный звонок.
– Что же вы, гражданка Любовь Э-а? – сварливо прогундел знакомый голос инспектора. – Приходили? Когда? – Голос подобрел – стало быть, Люба «послушалась», раз приходила. – Ладно. Жду вас завтра, с документами. Завтра не можете? Пойду вам навстречу – приходите послезавтра, в среду. Но это последний срок. В среду, в одиннадцать часов. Хорошо? Ровно в одиннадцать. Я специально буду вас ждать. До свидания.
Люба положила трубку. Теперь надо вести себя осторожно. Никому ни слова. Ни отцу, ни брату, который тоже не одобрял Любину затею и мог проговориться отцу, ни бывшему мужу с его родственниками… Прожита целая жизнь, и не на кого положиться, только что позвонить старому студенческому приятелю. Она оглядела спящие на полу баулы «дальнего багажа», приготовленные для таможенного досмотра. Шесть зеленых баулов хранили в своем чреве все, что нажито за двадцать семь лет жизни, на что можно было бы опереться в чужой, пугающей своей незнакомостью стране. И все это необходимо… оставить. В самолет придется взять лишь ручную кладь – пять килограммов. Мальчикам ручная кладь не полагается, они вписаны в Любин билет, правда, с местами в салоне.
В аэропорт Пулково Люба приехала на такси. С детьми и пластиковой сумкой, набитой детским нательным бельем; из собственных вещей она взяла лишь маленькую косметичку. Тоненькая, стройная, юная, точно старшая сестра двух сероглазых мальчиков, не по возрасту серьезных и тихих…
Суровая таможенница с подозрением взглянула на Любу, перевела глаза на ребятишек, шмыгнула пупырчатым носом и остановила строгий взор на пластиковой сумке, помолчала и вновь обратилась к списку отбывающих на ПМЖ – постоянное место жительства.
– Что-то я вас здесь не нахожу, – с непонятной злостью произнесла таможенница.
– Мы не проходили досмотр «дальнего багажа». – Люба старалась выглядеть спокойной. – У меня состоятельная тетя в Израиле, нам не нужны лишние вещи.
– Это что? Одна ручная кладь на троих? И весь ваш багаж? – Голос таможенницы густел. – Что-то подозрительно. Первый раз вижу таких пассажиров, точно после пожара… Впрочем, от вас, предателей, всего можно ждать, – неожиданно заключила таможенница и базарно добавила: – Тетка в Израиле, видите ли, у нее! Знаем ваших теток, вранье одно.
– Послушайте… – Ярость Любы на мгновение подавила ее страх. – Вот мои документы, вот мои билеты, вот моя ручная кладь. А что касается предательства… – Люба умолкла. Она могла сказать этой службистке, кто предатель в этой стране: те, кто уезжает, или те, кто, присвоив себе страну, создал такую жизнь, при которой люди толпами бегут за рубеж, бросаются головой в омут, а те, кто остается, завидуют тем, кто уезжает. Да и ты сама, коза сторожевая, дай тебе волю – дунула б отсюда как ошпаренная…
К стойке приблизился мужчина в форме, молодой, курносый, с красным усердным лицом. Он тронул таможенницу за плечо и приказал сходить в спецотсек, где какую-то пассажирку досматривают «по женской части» и требуется присутствие женщины-таможенницы. «Коза сторожевая» зыркнула на Любу желтыми глазами, бросила на стойку авторучку и ушла.
Заменивший ее таможенник, разгоряченный экзекуцией в спецотсеке, брезгливо пробежал взглядом Любины документы и подписал декларацию…
Самолет вырулил на взлетную полосу и остановился, воя форсажем двигателей. Запутавшись в стременах ремней безопасности, мальчики тянулись к иллюминатору. Они впервые в жизни летели самолетом. Люба прикрыла глаза, откинулась на спинку кресла и стиснула пальцами подлокотники. Только сейчас Любу пронзила мысль о том, что она навсегда покидает страну, где прошло детство, юность, студенческая жизнь, замужество, рождение мальчиков, где находится могила мамы. Пронзила мысль, что не обняла на прощание отца-упрямца, брата, людей, которые ее любили. Они и не знают, что Люба уже не с ними. Люба покидала Родину. Практически без денег, со скудной ручной кладью, с мальчиками… Веки покалывали слезы, что медленно, остужая ноздри, крались к подбородку. В самые тяжкие минуты последних дней Люба не позволяла себе слез… Гу л двигателей набрал самую высокую ноту. Самолет дрожал от скованной до поры мощи. Наконец двинулся с места, стремительно набирая скорость. Мгновение, и под крылом провалились в пропасть кукольные башенки Пулковской обсерватории, по нитке Пулковского меридиана догоняли друг дружку жуки-автомобильчики, в тумане пряталась Средняя Рогатка с двумя пиками высотных домов и обелиском Победы в центре, прозванном народом «стамеской»… И Любу охватила истерика. Безудержная, громкая, с хрипом, что вырывался, размежая стиснутые губы, с надсадным бабьим воем и всхлипом. Истерика, вобравшая в себя все тревоги, все отчаяние последних дней и последних восьми лет… Мальчики теребили ремни безопасности, пытаясь дотянуться до Любы. «Мама, ну мама!» – Мальчикам было неловко перед незнакомыми людьми, которые старались разглядеть Любу поверх спинок кресел. Кто-то сочувствовал: плачь, плачь, у всех такое сейчас горе. А кто-то, наоборот, смеялся: если так убиваешься, зачем уезжаешь? – нам хорошо, мы покидаем прошлое с радостью…
Подбежала встревоженная стюардесса, в руке ее темнел пузырек с валерьянкой…
Пассажиры-эмигранты – особая семья. Это потом, на далеких землях, каждый из них уйдет в свою жизнь, проявит истинный характер, покажет зубы и когти или, наоборот, доброту и ум, а сейчас, оторопевшие от того, что наконец свершилось, объединенные общей судьбой, они испытывали симпатию друг к другу, точно выпускники на последнем школьном балу. Потребность поделиться историей своей эмиграции, раскрыться, облегчить душу стала почти физической необходимостью. Хотели еще раз убедиться – правильно ли мы поступили, не сделали ли рокового шага?! Благодаря долгому хождению на улицу Желябова многие знали друг друга лично, и почти все знали друг друга в лицо. Знали и Любу. Тревога, страх, унижение, испытанные при прохождении таможенного досмотра, сейчас волновали всех больше, чем память о многолетних хождениях на улицу Желябова, как боль свежей раны…
– Усадили мою Розу в гинекологическое кресло и начали искать бриллианты, – хохотал какой-то усач. – Идиоты. Если бы у Розы там были бриллианты, я добывал бы их всю ночь!
– Хулиган, босяк, – благодушно смеялась Роза. – Если бы там у меня были бриллианты, видел бы ты меня своей женой!
– А моего дядю Наума… Послушайте, послушайте, – рвался со своим сообщением молодой человек в черной бархатной ермолке. – Моего дядю Наума осматривал проктолог.
– И что он там нашел? Бриллианты? – пискнул кто-то от иллюминатора.
– Застарелый геморрой! – ответил молодой человек в ермолке. – Дядя даже об этом не знал.
– Новый метод добычи алмазов. Из наших задниц. Тема кандидатской диссертации сотрудника таможни, – ликовал усач. – Поэтому такая богатая страна!
– Скажите спасибо, что эти фашисты оставляют золотые коронки во рту, – буркнул сидящий поблизости старик. – У моего внука была гитара, отобрали. Говорят, изготовили до какого-то там года, холера им в бок!
– О! – не унимался усач. – Теперь на гитаре будет играть внук начальника таможни.
Женщина по имени Роза, тяжело опираясь на подлокотники, выбралась из своего кресла и шагнула к Любе.
– Вам уже лучше? – участливо спросила она. – Не переживайте. С вами ваши дети, что еще надо женщине?
Люба улыбнулась. Роза располагала к себе, мягкая, улыбчивая и, видимо, сердечная – почти родной человек… Слово за слово, Люба поведала свою историю побега. Услышанное разволновало Розу, и вскоре историю Любы знали все пассажиры лайнера. Взглянуть на Любу приходили даже из дальнего салона для курящих, а салон этот, как известно, занимали серьезные люди – курильщики и философы. Так как эмигранты все свое свободное от беготни по инстанциям время уделяли изучению английского языка, то историю Любы узнали и туристы-иностранцы, летящие этим рейсом. И вскоре весь мир, заключенный в брюхе могучего лайнера, оказался посвященным в историю Любы Э-й… И Любе понесли вещи. Кто свитер, кто блузку, кто юбку, кто носовые платки; особенные дары достались мальчикам, ведь многие летели с детьми…
– Послушайте! – озаренно воскликнул молодой человек в ермолке. – А вдруг в венском аэропорту Любу задержат? От КГБ можно ждать чего угодно.
Мысль эта могла показаться несуразной любому человеку, только не тем, кто жил в стране, из которой они сейчас выбрались…
Серьезные аналитики – бывший директор гастронома на Литейном, бывший заслуженный артист республики, бывший доктор наук, профессор-историк, и бывший завбазой кожгалантереи, – вникнув во все детали побега Любы, подвергли ситуацию тщательному анализу и на высоте десяти тысяч метров, на дальних подступах к столице Австрии городу Вене, решили следующее:
1) От КГБ можно ждать чего угодно.
2) Время, назначенное инспектором для визита Любы в ОВИР, совпало со временем вылета самолета.
3) Инспектор ОВИРа, не дождавшись Любы, звонит ей домой и узнает от студенческого приятеля, что Люба с детьми уже в полете.
4) Инспектор сообщает в КГБ. Те немедленно связываются со своим резидентом в Австрии.
5) Резидент приезжает в аэропорт Швайхайт.
Далее возможно все! В лучшем случае – дипломатическое урегулирование с правительством Австрии, в худшем – перестрелка, захват детей и Любы… Особенно разгорячился бывший завбазой кожгалантереи, тот самый усач, муж Розы: «От них всего можно ждать! Если эти мерзавцы могли проделать с моей Розой то, что они проделали… Будем отстреливаться, но Любу не отдадим. Вспомним героическую историю нашего народа. Вспомним Армию обороны Израиля, одну из самых мощных армий мира. Правда, у нас нет оружия. Но пусть нам послужат примером узники Варшавского гетто!»
Служащие венского аэропорта Швайхайт при виде группы людей, покидавших борт советского лайнера, были несколько озадачены. В центре живого кольца шла худенькая женщина, согбенная под тяжестью сумок и пакетов. Рядом с ней вприпрыжку шагали два мальчугана, тоже с сумками и пакетами. Впереди группы вызывающе дерзко ступал бывший доктор наук, профессор-историк, по бокам держали шаг бывший заслуженный артист республики и бывший директор гастронома на Литейном, замыкал конвой бывший завбазой кожгалантереи. Чуть поодаль торопилась Роза, ободряя мужа своим присутствием. К удивлению готового ко всему отряда, ни у трапа самолета, ни в прохладных залах венского аэропорта Швайхайт их никто не встретил, кроме горластого представителя службы эмиграции и… взвода солдат, в задачу которых входила охрана новых эмигрантов от возможных нападений арабских террористов по дороге к перевалочному пункту, замку Шенон.
Через много лет в отдел регистрации приезжих иностранцев ОВИРа вошла женщина, одетая в деловой костюм, элегантный и наверняка весьма дорогой. Темные очки в изящной оправе скрывали пол-лица, подчеркивая скульптурную форму носа и красивые узкие губы, очерченные неброской помадой. Женщина представилась менеджером крупной американской трикотажной фирмы, имеющей филиалы во многих городах мира, в том числе и в Санкт-Петербурге. Услышав имя и фамилию американки, пожилая секретарь отдела регистрации приезжих иностранцев подняла голову и, сердечно улыбаясь, поинтересовалась, не та ли это Люба Э-а, что эмигрировала из страны в 1987 году. Американка кивнула – да, та. Секретарша всплеснула руками, окончательно расплываясь в улыбке: «Если бы вы знали, Люба, сколько неприятностей свалилось на нас после вашего… отъезда. Сколько поувольняли сотрудников…» Люба пожала плечами. Получив свои документы, достала из сумки флакон дорогих духов и положила на край стола…
Такая вот история, связанная с индейкой на День благодарения.
О, Чикаго!
Поезд компании «Амтрак» длинной гремучей змеей подползал к «буйному» городу Чикаго, громыхая на стрелках многочисленных путей, раздвигая громоздкие пакгаузы, ангары непонятного назначения, минуя маневровые тепловозы, дремлющие товарные и пассажирские составы. Внезапно, справа по ходу нашего движения, квадрат окна сфотографировал внушительный контур трехпалубного корабля, покрытого снежным настом с крупными сосульками, свисавшими с корабельных надстроек. И еще одно судно, поменьше, и тоже какое-то забытое, занесенное снегом, точно «Летучий голландец». «Так там же озеро Мичиган», – вспомнил я про голубой глаз штата Иллинойс.
Со школьных лет память хранила романтические названия пяти Великих озер: Мичиган, Верхнее, Эри, Гурон и Онтарио, а название Иллинойс как-то не очень проявлялось. Тем не менее вот он – двадцать первый штат Америки и третий штат по экономическому влиянию на жизнь страны. Французские охотники-трапперы и торговцы пушниной были первыми поселенцами на этих диких землях. Но в 1700 году англичане отвоевали у Франции эту равнинную страну, с тем чтобы после Войны за независимость отдать ее молодой американской республике. С тех пор и начался бурный рост нового штата несмотря на довольно скверный климат – зимой мороз с обильными снегами, холодрыга, а летом жарко и влажно. Теперь-то, глядя в окно на февральский Иллинойс, я могу объяснить, почему в знаменитых гангстерских фильмах бандюги на улицах Чикаго кутались в теплые шубы. Непонятно только, как они в уличном снежном мареве метко решетили из пистолетов своих противников. Недаром хитрец Меир Лански, «министр финансов» знаменитого Аль Капоне, к концу жизни перебрался от студеных ветров Чикаго в Англию. Однако символом штата Иллинойс является нежный цветок – фиалка, и еще птичка – кардинал. Есть и еще один символ – дерево, белый дуб, привыкший даже к канадским холодам. Впрочем, морозы – штука, несомненно, полезная, неспроста именно в северных странах людей отличает большая продолжительность жизни и крепкая хватка. Взять хотя бы сорокового президента Америки, бывшего киноактера Рональда Рейгана, одного из самых популярных президентов страны, – он родом из Иллинойса. А что касается писателей, тут и говорить нечего. Кумир шестидесятых Эрнест Хемингуэй – иллинойсец. А как перебрался к старости в жаркую Калифорнию – покончил с собой. Или нобелевский лауреат Сол Беллоу – тоже иллинойсец. Вообще-то он по происхождению из наших, российских, – Соломон Беленький. Но так уж заведено – раз родился в Америке, то нечего размазывать по бумаге свое имя. Коротко и ясно – Сол! Или знаменитый фантаст Рей Брэдбери – и он иллинойсец. Или артист Джек Бенин, который до восьмидесяти лет смешил всю страну, великий был комик…
За окном тянется длинная замызганная кирпичная стена, огораживающая заводские корпуса с дымящейся трубой. Точь-в-точь древний Ижорский завод под Петербургом. И вдруг, словно взрыв, – чаша гигантского стадиона, сверкающего сталью и стеклом. И вновь заводские стены… Какой-то мужчина разгребает лопатой снег у подъезда дома, похожего на большую китайскую пагоду… Поезд остановился, потом вновь двинулся, но уже задним ходом. Таким манером мы въехали в туннель, который и вывел состав к платформе подземного чикагского Юнион-стейшен.
Первыми потянулись к выходу амиши. Они снимались со своих мест подобно большим черным птицам, стаей выстраивались в проходе. К ним робко примкнули обе старушки, повязав седые кудряшки кисейными платками… Я пристроился за старушками в покорном ожидании, когда проводник разрешит пассажирам покинуть вагон… Старик «Линкольн» оставался в своем кресле, благоразумно решив не томиться зря в проходе. Оставался на своем месте и тот самый свистун. В тамбуре громыхнула пневматическая дверь, и пассажиры потянулись к выходу, где с платформы им улыбался старина Эдди.
Чемоданы и баулы, всю дорогу покоившиеся в багажном отсеке, уже ждали своих хозяев на платформе…
Я протянул руку Эдди, пожал пухлую сильную ладонь и, получив свою порцию широкой черной улыбки, направился вдоль платформы, волоча за собой чемодан на колесиках.
До отправления поезда из Чикаго в Лос-Анджелес оставалось восемь часов, целая вечность. Главное – на это время избавиться от чемодана. Камеры хранения на американских вокзалах или вообще отсутствуют, или загнаны в самые глухие пределы и разыскать их довольно сложно, хотя и возможно. Запихнув чемодан в бронированную багажную ячейку, я набрал условный код и бросил в кассовую щель три квотера, радуясь тому, что они у меня оказались. Вообще-то квотер – монета в двадцать пять центов, наиболее распространенная в Америке. Там, где есть автоматы – прачечные, с прохладительными напитками, всевозможные аттракционы, автоматические турникеты в метро, словом, все, что работает вне людского догляда, – без квотеров не обойтись. На это в свое время обратил внимание один проворный молодой человек, «свежий» эмигрант из Молдавии. Сопоставив российскую монету в двадцать рублей образца 1992 года с вожделенным квотером, он не нашел различий: и вес, и размеры – все один к одному, какая удача. Однако чертовы американские автоматы как будто чуяли, кто «свой», а кто «чужой», – фокус не удался. Эмигранта засекла полиция, когда он закидывал российские монеты в щель американского автомата, а тот выплевывал монеты обратно. Бедолагу в наручниках отправили в участок, где обнаружили в карманах килограмма два российских монет…
Я записал на всякий случай номер и код багажной ячейки и в прекрасном настроении побрел по яркому, оживленному залу в поисках выхода в город. Внезапно, точно черт из бутылки, рядом со мной оказался рыжеватый парень в хиппово сдвинутом в сторону жокейском кепи с длинным козырьком. Парень напоминал чем-то того свистуна с лыжами. Вид его был напряжен, выжидателен, на что я и обратил внимание. Он вытянул кривую, в пупырышках, шею и вращал головой, словно сова, – чуть ли не полный круг. На мгновение он замер и, высоко вскидывая колени, прикрытые рваными джинсами, внезапно бросился в сторону туннеля. Тотчас в зал вбежали два полицейских. Увидев парня, полицейские устремились за ним, молча и деловито, будто уверенные в том, что тот никуда от них не денется. Публика довольно равнодушно взирала на эту погоню. «Начинается, – подумал я. – Чикаго, сэр!» – и, нащупав карман, где хранились все мои документы и деньги, вступил на эскалатор.
На середине пути, оглянувшись, увидел с высоты, как в зал из туннеля вернулся тот самый парень, в окружении уже четырех полицейских: видимо, парня поджидали в туннеле… Американские копы – ребята не промах, свое дело знают, академию закончили. «Академиков» американцы уважают, и есть за что. Рослые молодые люди в черной форме, с фуражкой-восьмиклинкой на голове, с пистолетом, рукоятка которого всегда на изготовку торчит из кобуры, с резиновой дубинкой в руках и набором наручников на поясе, как правило, всегда готовы прийти на помощь. Иногда, впрочем, по стране прокатывается волна неприязни к этим ребятам. Однажды в Нью-Йорке четверо полицейских прошили сорок одной пулей безоружного эмигранта-африканца. В полумраке они приняли африканца за опасного преступника, который находился в розыске. Африканец, не зная английского, не выполнил приказа и полез в карман – полицейские превратно истолковали это движение. Реакция была мгновенной – недаром ребята окончили академию… Честно говоря, могли бы и не торопиться – их было четверо против одного, могли как-то… без выстрелов на поражение. Так мне кажется… Подобные истории время от времени заканчиваются всенародным ропотом, отставкой полицейских начальников и строгим судом. Но не ошибается тот, кто ничего не делает, тем более на такой нервной работе. Полиция – фундамент любого государства: тоталитарного, демократического, социалистического – любого, нравится нам это или нет. А каков фундамент, таково и сооружение. Лично я предпочитаю жесткую, но справедливую в рамках закона, хорошо оплачиваемую полицию, чем разболтанную, коррумпированную, полупьяную и полунищую в своей массе ораву вооруженных людей, улыбчивых только в концертном зале на своем профессиональном празднике…
Привокзальная площадь стыла в мглистом февральском воздухе. Хотелось вернуться в теплое и яркое подземелье Юнион-стейшен. Хорошо еще не было ветра: Чикаго этим славится. Я остановился на мосту-улице, повисшей над каналом, привлеченный видом небольшой яхты пронзительно-красного цвета, что стояла у причала. Железнодорожный вокзал, выходит, размещался под этим каналом, почему-то свободным от наледи, устилающей озеро Мичиган. Впрочем, железнодорожные магистрали под водной артерией – штука обычная, скажем, для метро, но вокзал с его широко разветвленной сетью коммуникаций меня почему-то тогда озадачил, ну да бог с ним…
За каналом раскинулась площадь, даже не площадь, а, скорее, расширенная улица. Сказать, что она была немноголюдной, нельзя – она была пустынной. То ли время такое – разгар рабочего дня, то ли американцы вообще не склонны пользоваться железнодорожным транспортом. На один железнодорожный вокзал в Чикаго приходится три аэропорта, один из которых – всемирно известный аэропорт О’Хара.
Так и решив для себя загадку малолюдности улицы, я отправился поесть, благо до ближайшего кафе было рукой подать.
Толкнув стеклянную дверь, я обомлел – казалось, население трехмиллионного Чикаго целиком вместилось в это небольшое кафе. В основном здесь сидели мужчины в гладких белых сорочках, при галстуках, с накинутыми на спинки стульев пиджаками – служащие ближайших офисов пришли на ланч. Можно подумать, на улице не февральская погода, а разгар лета. Американцы удивляют своим пренебрежением к погоде. Нередко зимой на улице можно встретить синего от холода человека в шортах и майке, ведущего за рога велосипед, когда впору ходить на лыжах…
Я прикрыл дверь и направился в соседнее кафе. Но и там такая же картина. Стало быть, в ближайшей округе разместились компании средней руки, иначе б служащие столовались, не покидая здания офиса, как в Пенсионной страховой компании частных школ и университетов, чей гигантский билдинг разместился в Нью-Йорке по Ленгсингтон-авеню в доме № 485. В сей престижной конторе с годовым оборотом в двести сорок пять миллиардов долларов на двадцатом этаже работал не покладая рук мой шурин Даник Гуревич. Младший брат моей жены сызмальства не очень тяготел к систематическим знаниям по причине чрезмерного легкомыслия и безответственности. За что в свои школьные годы, в порядке воспитания, был дважды бит мною. Но все равно толку было мало: видимо, Даник знал, что и я в его годы не был образцом для подражания… Однако оказавшись в эмиграции с женой и дочерью, Даник проявил неожиданное упорство и въедливость. Прилично овладев английским, он закончил курсы компьютерщиков и, выдержав экзамен, поступил на службу в вышеупомянутую организацию, где и работает уже более пятнадцати лет, несмотря на периодические сокращения и конкурсы…
В свое время проницательный предприниматель Карнеги подметил существенный «прокол» в социальной сфере Америки: сотрудники частных школ и университетов – а их в стране огромное количество – не получают от государства пенсий по старости и болезни. И Карнеги взял на себя заботу об этих людях – организовал фонд помощи, пополняемый будущими пенсионерами в период их нормальной трудовой деятельности. Нечто вроде государства в государстве в социальной области. Теперь сотрудников частных школ и университетов не беспокоит старость – они, как и госслужащие, получают достойную пенсию. И Даник в этом благородном деле не последний человек, в чем я и убедился, посетив офис на Ленгсингтон-авеню. Даник занимал закуток в гигантском зале, разделенном на множество ячеек фанерными перегородками. В каждой ячейке сидел человек в белой крахмальной рубашке и галстуке, влюбленно уставившийся в серое око компьютера. Даник отслеживал отчисления в пенсионный фонд работников частных школ, которые трудились на ниве просвещения где-то в пятидесятом штате Америки, на Гавайских островах. За каждым из бесчисленных коллег Даника, сидевших в гигантском муравейнике на Ленгсингтон-авеню, был закреплен свой участок на карте страны.