– Что ты знаешь о своем папе? – вещает тетя Лиза. – Какой он был сердцеед… Конечно, до того, как познакомился с твоей мамой. Сколько я записочек перенесла его возлюбленным. Это сейчас у всех телефоны, а тогда… Мне было лет десять, и я была влюблена в твоего папу, он был красив, как бог Аполлон…
Я смотрел на мягкое, доброе лицо тети Лизы, соображая, сколько же ей лет.
– У женщины не спрашивают о возрасте. Особенно в Америке, особенно в Калифорнии, особенно в Лос-Анджелесе… Я хожу в джем. Ты знаешь, что такое джем?
– Не джем, а джим, – поправляет Мери. – Джем – это вроде повидло, а джим – это спортзал…
– А! Джем, джим… Какая разница? – простодушно продолжает тетушка Лиза. – Пусть будет джим… Я в этом джеме кручу педали, хожу по доске, плаваю в бассейне – торопиться мне некуда. Рядом со мной крутит педали одна американка. Ей девяносто два года. Она хочет меня удочерить – конечно, она шутит…
– Неважно, – прервала Мери. – Когда она попробует твой борщ, она все равно вернет тебя обратно…
– Ну за что она так меня ненавидит? – Тетя Лиза посмотрела на меня и озорно подмигнула.
– Я бы тебя убила! – И Мери мне подмигнула.
– Убей! – воскликнула тетя Лиза и подмигнула мне еще раз.
И я подмигивал им обоими глазами. Мне было хорошо, уютно и по-детски беззаботно. А от того, что на полке стояло несколько моих книг, мне вообще «все было в кайф»…
– Купила в русском книжном магазине, – пояснила Мери. – В Лос-Анджелесе было много таких магазинов. Считалось – неплохой бизнес. Теперь он иссяк. Люди нашего возраста насытились, а детям неинтересно, многие вообще перестали по-русски разговаривать.
Да, в былые годы книжный бизнес считался одним из самых надежных среди эмигрантов. Предприимчивые люди набивали в России контейнеры книгами – за рубли. А в Америке продавали за доллары… Помнится, я хотел купить в магазине «Рашен хауз» на Пятой авеню в Нью-Йорке «Справочник американской истории». Мне предложили выложить двадцать пять долларов. Воротясь в Петербург, я купил эту книгу за сорок рублей. Короткий пересчет по валютному курсу показал, что за сорокарублевую книгу, изданную в Петербурге, надо выложить в Америке шестьсот двадцать пять рублей! Только ленивый упустит такой шанс.
Кончился день. Кончался вечер. Подступала полночь… Витрины и окна первых этажей на бульваре Санта-Моника попрятались за ажурные металлические жалюзи, словно заперлись в тюремных камерах. Прохладный воздух холодил ноздри…
Получив «карт-бланш» на вольное времяпрепровождение, я шагал к Променаду – месту, на которое меня нацелил муж младшей троюродной сестры. «Там, – сказал он, – бездельничают всю ночь, а мне завтра спозаранку подниматься на работу. Знаешь, как работает Америка? Уходят засветло, приходят затемно – на том и стоит Америка». Честно говоря, я был рад: одиночество – лучший спутник в такой прогулке. Тем более весь вечер я был во власти родственников. Правда, днем, изловчившись, ускользнул с племянником Димой, что работал в Голливуде по компьютерной части…
Когда мы по прекрасному шоссе подъехали ко входу в этот киновертеп, Дима передал мне нагрудный знак штатного сотрудника, и я, нисколько не смущаясь, продефилировал мимо контролеров, реально ощутив тяжесть сэкономленных тридцати пяти долларов. Ох эти компромиссы с совестью, на какие только ухищрения не пускаешься порой при скудном запасе карманных денег. Впрочем, я не раз наблюдал подобные ухищрения и со стороны тех, у кого денег куры не клюют. Жадность? Азарт? Авантюризм? Вероятно, и то, и другое, и третье. Между прочим, в пересчете на рубли, тридцать пять долларов, считай, две моих месячных пенсии!
За металлической оградой студии кинокомпании «Юниверсал» я тотчас попал в толпу туристов, которым тут несть числа, и, сверяя свой маршрут с путеводителем, попытался по-быстрому обойти сей легендарный киногород. Но «по-быстрому» не удалось – толпа никуда не торопилась. Толпа наслаждалась… Оказывается, Голливуд – это не киностудия, как, скажем, «Ленфильм». Голливуд – это государство-конфедерация, раскинувшаяся в долине между двумя горными хребтами на нескольких высоченных холмах. И в этой конфедерации существуют федеративные республики – «Юниверсал», «Парамаунд», «XX-век Фокс», «Метро Голдвин Майер», «Коламбиа пикчерс» и множество более мелких. Со временем кое-кто из них вышел из конфедерации и покинул Голливуд, но все равно остался в пределах Лос-Анджелеса. Благо этот земной рай – с изумительным климатом, океаном, киношным ландшафтом – являл собой уникальную естественную съемочную площадку…
Студия «Юниверсал» в восприятии российского человека представляла собой огромный парк культуры и отдыха с аттракционами, кинозалами и пунктами общепита. Все так. Однако дело в том, какие аттракционы и кинозалы!
Выстояв очередь, я занял место в экскурсионном вагоне и… замер – я услышал русскую речь. Рядом разместилось семейство. Эмигрантами они не были, у меня нюх на эмигрантов. Папа – рыхлый мужчина с бабьим лицом и просторной лысиной, лет сорока, жена – приземистая широкоплечая блондинка в сарафане, с толстым обручальным кольцом на коротком пальце и двое детей – мальчики, в джинсах и легких белых курточках. Очутившись в вагоне, мальчики бросились к окнам, оттеснив растяп-японцев с их фотоаппаратами. А родители, оставшись наедине, возобновили, видно, прерванный разговор. И я услышал чистый, без затей, хорошо обкатанный мат. Родители вспоминали какого-то Федора, который обещал подгрести к площадке, где «на стреме стояла эта паскудная обезьяна», но так и не пришел. Они говорили громко, словно в своей квартире. А кого стесняться? Кто тут их поймет? Одни папуасы вокруг, сплошь шантрапа раскосая – корейцы да японцы. Должен заметить, что за границей наш родной мат звучит несколько иначе, чем на Родине, как-то резче, экзотичнее, – так смотрится белый медведь на пальме.
Поезд тронулся. «Кайф», который я получал, шпионя за «нашенским» семейством, нарушила колготня туристов.
Киногигант «Юниверсал» хвастал перед нами своими возможностями. Павильоны, съемочная техника, склады… Но чего это стоит в сравнении с макетами городов под открытым небом. В натуральную величину! Дома, целые кварталы домов, с площадями, скверами, действующими фонтанами… Города разных эпох и разных стран. Европейские, американские, азиатские. Города без единой живой души, даже без манекенов. Словно разорвалась нейтронная бомба, уничтожив все живое… Какие только фильмы не снимались в этих кварталах, в этих домах, квартиры которых меблированы в полном соответствии с эпохой, даже кровати застелены; каких только артистов не видели эти тротуары…
Едва наш поезд миновал последнее строение и пересек ветхий на вид мост, как стропила моста дрогнули и развалились – начались главные фокусы… Могучий поток воды зверем кинулся к нашему вагону, круша на пути столбы и строения. Едва вагон выбрался из этого ужаса, как новая напасть ожидала туристов за их же деньги: в подземном туннеле они попали в зону землетрясения. Тут были все прелести этого бедствия – снопы пламени кидали отблески на их перепуганные лица, щедро сыпались искры разрядов оборванных электрических кабелей, из порушенных городских магистралей хлестали потоки воды. В провал падал объятый пламенем бензовоз, которого землетрясение застало как раз над туннелем метро. Грохот, треск, вой, обломки досок, брызги. И в довершение появляется рожа гигантской обезьяны-убийцы Кинг-Конга…
– Вот он, вот он! – ошалело заорал один из мальчиков русского семейства. – Тот самый обезьян. Где мы ждали дядю Федора.
– Это, наверное, его брат, – рассудительно возразил второй мальчик.
– Вот дают, суки, – восхитительно бормотал лысый папаша, не отрывая глаз от окуляра видеокамеры. – А! Ведь никто не поверит, бля.
Вагон шел вдоль водоема, на котором рыбачил бедолага Джордж, о встрече с которым заранее предупредил гид.
– Джордж, Джордж, берегись! – заорали все туристы. И дети, и взрослые. И я, болван, орал вместе со всеми.
Мы видели, как к Джорджу со спины приближается гигантская акула, раззявив челюсти со страшными зубами… Джордж безмятежно рыбачил, он не слышал доброго совета… Мгновение, и челюсти сомкнулись, увлекая в пучину растяпу Джорджа.
– О, Джордж! – горевал весь вагон вслед за нашим гидом, длинноволосым парнягой.
– Это ж надо, придумали, суки! – восхищенно цокал языком лысый папаша, вскочив ногами на сиденье для улучшения обзора. – Ведь никто не поверит, бля!
– Слезь, Саша, оштрафуют. – Широкоплечая блондинка дергала мужа за штанину. – Саша! Кому я сказала! Александр! – Она смахивала с лица брызги воды, а может быть, капли пота – действительно было страшно, особенно в кратере вулкана, куда ненароком заскочил наш вагончик…
Впрочем, настоящий страх я испытал в кинотеатре будущего. Когда в звездолете облетал Галактику. Вот страх так страх! Звездолет, точно необъезженный мустанг, вскидывал привязанных ремнями зрителей, врезаясь в каких-то звездных врагов. Грохот, треск, вой, душераздирающие крики… «Черт бы меня побрал! – Я крепко зажмурил глаза. – Нужно мне это?! С моим давлением!» Вцепившись насмерть в подлокотники кресла, я проклинал свое любопытство, моля судьбу выпустить меня живым из этого ада. Десятиминутный киноаттракцион, казалось, длился вечность. Багровые сполохи сквозь веки проникали в мозг, расплавляясь там огненной магмой… Наконец казнь закончилась. Не чуя ног, я сполз со стула. Я видел очумелые лица других зрителей. Где тут выход, сволочи?! А навстречу, гогоча и радуясь, шла следующая группа подопытных туристов…
Выйдя из кинотеатра будущего, я поклялся больше не испытывать судьбу и, с благодарностью в сердце за оставленную мне жизнь, влился в праздную толпу зевак, идущих к выходу из киностудии «Юниверсал», на волю.
И тут я узрел гигантскую фигуру зловредной обезьяны – Кинг-Конга, что терроризировала Нью-Йорк в одноименном фильме. Подле мохнатой лапы чудища жарился на солнце мужчина в широченных голубых шортах. Его тонкие кривые ноги напоминали два древка, над которыми повис голубой флаг. Обе руки мужчины оттягивали пластиковые мешки, а глаза шныряли по толпе: мужчина кого-то поджидал…
– Хелло, Федор, – произнес я с развязной интонацией. – Ну ты даешь, мужик! Они ж тебя ждали, ждали, а ты где-то мылился, блин.
Узкие гляделки мужика изумленно огруглились.
– Кто ждал? – переспросил он недоверчиво – русская речь его обескуражила.
– Кто, кто… Сашка со своей кодлой. С бабой и пацанами.
– А ты кто? – Одутловатое лицо мужчины налилось вишневым соком.
– Кто, кто… Конь в пальто, вот кто. Где же ты ошивался?
– В пирожковую заскочил. Потом обезьяну эту час искал, – виновато промямлил мужчина и грубо перешел в атаку – видно, был тертый калач: – А что же они, гады, не дождались меня у этой обезьяны, как договорились?! Я этому Сашке обломаю рога, попомнит…
– В пирожковую он заскочил, – передразнил я, отходя на безопасное расстояние. – Где ж ты ее раскопал? Пирожковые в России остались…
– От зараза, от зараза! – бушевал мужичок, хлопая себя сумками по ляжкам. – Всю гастроль попортил! – И он разразился таким сладкозвучным матом, что я в наслаждении прикрыл глаза…
Упреждая расспросы, я двинулся к выходу, оставив краснорожего в полном недоумении относительно моей персоны. Свершив проказу, я покинул киностудию «Юниверсал» с чувством выполненного долга…
Так вот сложился день. Потом наступил вечер с обильной едой в кругу родственников, с воспоминаниями, обменом информацией о житье-бытье…
И вот настала полночь с прогулкой к Променаду, центру тусовки лос-анджелесских панков… И прохладный воздух с океана холодил ноздри. И деревья светились в ночи мириадами маленьких лампочек в память о сравнительно недавнем Рождестве. И витрины магазинов с опущенными металлическими шторами, подобно закрытым глазам улицы. И редкие прохожие, что шли навстречу, – почему-то, в основном, мужские пары. Поначалу я не обратил внимания на это однообразие, а потом дотумкал – так это же знаменитый квартал на бульваре Санта-Моника. Тот самый квартал, что смущал симпатягу Эдди Уайта – «черно-белого» проводника поезда Нью-Йорк – Чикаго. Проблемы гомосексуалистов и лесбиянок все больше и больше тревожат как весь мир, так и Америку. Устраивают диспуты, проводят конгрессы; парады сексуальных меньшинств на Пятой авеню в Нью-Йорке вот-вот войдут в традицию, станут чуть ли не национальным праздником. У меня нет определенного отношения к этим «социально-биологическим прибамбасам» человечества, но мне понятно одно: если общество не может отторгнуть это явление естественным путем, если это явление есть форма существования части людей – и подчас людей выдающихся, прославивших человечество, – то силовой запрет никакого результата не даст. И более того – запрет, как форма насилия, будет иметь иные, не всегда предсказуемые негативные последствия…
Столики, рассчитанные на двоих посетителей, занимали правую, притемненную часть зала, а на левой стороне высились три подиума. Два из них пустовали, а на третьем «работал» парень лет двадцати. Совершенно обнаженный, если не считать узкой кожаной шлеи, которая спереди едва прикрывала футляром его «половой признак», а позади узкой вертикальной полоской делила смуглый зад на две великолепные спелые ягодицы. Тонкая, девичья талия поддерживала мощный торс, классически расширявшийся к хорошо тренированным плечам. Парень был красив. Его точеное лицо обрамляли темные прямые волосы, собранные бантом в конский хвост, который в такт движению обмахивал скульптурную спину, подобно дворникам лобового автомобильного стекла. И все это великолепие опиралось на стройные ноги, обутые в черные высокие сапоги…
Вокруг подиума, положив согнутые в локтях руки на голубой бархатный бордюр, замерли человек шесть знатоков. Глядя снизу вверх на своего кумира, они исторгали возгласы умиления и восторга. А парень крутил торсом, крутил задом, принимал невообразимые фривольные позы, облизывал языком металлический штакетник, вокруг которого и изгалялся. Почему-то именно последние движения более всего возбуждали зрителей. Кое-кто из них тянулся в экстазе к сапогам парня, пытаясь их поцеловать. Но вот музыка сменилась, парень упорхнул за бархатные шторки, и на подиум взлетел другой юноша. Такой же красавец, с диким мексиканским лицом. Вместо шлеи бедра его стягивали какие-то хитрые трусы, которые обнажали все его прелести, но при этом были снабжены довольно вместительными карманами.
– О, Изабель! – завопили знатоки. – Изабель! Дорогая!
Из полутьмы правой стороны зала потянулись новые зрители, предвкушавшие особое наслаждение. К своему удивлению, среди знатоков я заметил и двух женщин. Впрочем, возможно, это были транссексуалы – мужчины, «косящие» под женщин.
Изабель, подобно греческому богу, картинно оперся о штакетник и обратился к зрителям с проповедью на испанском языке. О чем он вещал, я не понял. То ли о прелести однополой любви, то ли о помощи голодающим детям в Никарагуа, то ли о предвыборной кампании в России. Но по реакции зрителей было ясно, что он попал в точку, – знатоки стонали в экстазе и постукивали ладонями о край подиума. Под их ритм Изабель принялся выкаблучиваться в таких позах, что даже у меня, человека далекого от этого дела, появилось какое-то странное желание… «Ну их к бесу, – подумал я, – еще, чего доброго, завербуют», – и, прихватив свою банку с колой, двинулся к выходу, заметив боковым зрением, как парень обходит подиум, принимая в карман заработанную денежку.
Я испытывал досаду, что никто не подсел к моему столику, не пытался меня соблазнить. Так я и просидел невостребованным, вероятно, совсем уже выпал в тираж. Конечно, я шучу. А если всерьез – среди знатоков я заметил несколько своих ровесников, а один, что сидел, обняв кого-то за плечи, так вообще был дед, и ничего. «Вероятно, тут собрались гомосеки-антисемиты», – тешил я себя. В следующий клуб мне заходить расхотелось… Я знал в Петербурге одного гея, даже в романе его описал, в «Коммерсантах» – есть у меня такой роман, о событиях в России 1989–1991 годов, веселенькое было времечко. Так вот, этот гей частенько хаживал в «Катькин сад», что напротив Александринского театра, играл в шахматы на деньги. Бледное, хилое существо. Ноздреватую кожу его рук и лица покрывали какие-то цыпки, остренький, обычно припудренный, носик и напомаженные губы свидетельствовали о том, что он «пассивный» гей. Разве можно было его сравнить с мордастыми и задастыми мексиканцами, что развлекались в ночном клубе на бульваре Санта-Моника в Лос-Анджелесе…
Ну да бог с ними!
Променад – часть Третьей улицы, расположенной перпендикулярно бульвару Санта-Моника; по сути, это отдельный город. Он так и называется Санта-Моника и входит в союз городов, вкупе составляющих Лос-Анджелес. В 1572 году к этим берегам подплыл испанский корабль, и первый матрос, ступивший на сушу, назвал это место в честь своей боготворимой мамаши – Санта-Моникой. Чем облегчил задачу топонимии монахам, миссии которых расползлись по этой благословенной земле между горами и океаном. Места эти разительно отличались от соседних земель – опаленных солнцем каменистых холмов, растительность которых состояла, в основном, из разнообразных кактусов. Это потом усилиями людей те края приняли теперешний вид…
Впоследствии Санта-Моника привлекла внимание газетного магната Херста. Он построил над океаном, неподалеку от нынешнего Променада, дворец для своей возлюбленной – кинозвезды Мариан Дэвис. А потом и киностудию, в которой режиссер Томас Финк ставил фильмы специально для этой самой Дэвис… Кстати, по соседству, в просторном зале бывшего дансинга, был снят знаменитый фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»…
Все бы ничего, но в одну печальную ночь ревнивый Херст заподозрил что-то неладное. Вооружившись, подобно моему дяди Изе, револьвером, Херст пульнул в окно спальни своей возлюбленной, в полной уверенности, что там находится его давний соперник, известный повеса и донжуан Чарли Чаплин. Но Херст ошибся – в спальне пребывал режиссер Томас Финк. Вернее, бывший режиссер, ибо с той минуты он был уже покойником. Такие вот дела… Херсту пришлось изрядно раскошелиться, чтобы замять это дельце. Он отстегнул вдове режиссера кругленькую сумму, подарил ей поместье и… не было дельца – кончину бедолаги режиссера подвели под банальный инфаркт. Но нет вечных тайн: слишком уж заманчивым показалось стареющей Мариан Дэвис еще раз покрасоваться в одной упряжке с Херстом, а тем более с великим Чаплиным…
[4] из Кировакана
Променад поначалу меня разочаровал… Впрочем, что можно узреть посреди обычной рабочей недели, глубокой ночью, да еще зимой! Я обходил улицу, чувствуя в себе служебную алчность коменданта учреждения, который производит квартальную опись имущества. Был у нас в институте такой тип. Он появлялся в аудитории во время лекции без стука, без «здрасьте-до-свидания», с пухлой амбарной книгой в руках и с угрюмым выражением на широкой роже отставного ефрейтора, и тотчас принимался сличать номера столов и стульев с записями в книге. Закончив, он покидал аудиторию, даже не взглянув на онемевшего от его наглости лектора… Так и я шел по ночному Променаду, зыркая по сторонам и записывая в блокнот всякую чепуху. О пальмах мне писать надоело, а вот под пальмами…
Мальчишка лет четырнадцати, мексиканец, в блестящем облегающем костюме, выделывал телом такие кунштюки, что кривляке Майклу Джексону впору было уйти на пенсию. Невероятно, какую пластику может демонстрировать мальчишеское тело, это надо видеть… Проследить воочию линию его рук и ног не так просто, глаза непостижимым образом фиксируют только след этих движений, получается этакий человек-пунктир. Ради кого он так старается? Вокруг стоят человек пять таких же огольцов. Они выуживают из пакетика чипсы и равнодушно глядят на артиста с видом: и мы так умеем.
Поодаль расположился другой умелец. Вначале я подумал, что посреди Променада воздвигли памятник президенту Линкольну – зеленый, точно на пятидолларовой купюре. Правда, в шляпе со звездно-полосатым окладом. Приблизился, вгляделся в остроносое лицо шестнадцатого президента, освободителя рабов, – вроде президент моргает. Так это живая скульптура! Не впервые я сталкивался с таким способом зарабатывать денежку. И в Москве, и в Питере нашлись подражатели. Но каждый раз я испытывал перед ними чувство вины, сам не знаю отчего. Вообще чувство вины всегда пробуждается во мне при виде нищих. Нащупав в кармане квотер, я бросил его в чашу, что стояла у ног «президента». Мелкая монета квотер. Попрошайки в Америке, как правило, требуют доллар или больше, а за квотер нередко шлют проклятия вслед благодетелю, а то могут и по шее накостылять сгоряча. Но по российским меркам, на сегодняшний день, двадцать пять центов – это восемь рублей. Или два «городских» батона. В то время как в Америке за квотер купишь четверть круассана – воздушную булочку размером в ладонь. Разница!
Что это я забрался в социально-экономические дебри? Передо мной был не банальный попрошайка, а артист, изображающий президента. Тут важна не только сумма подношений, но и признание таланта…
А в отдалении требовал к себе внимания другой артист – пожилой мужчина живописного вида. Его седые нечесаные космы падали на широкие плечи, украшенные расписным жилетом. Тонкую талию обтягивал красный платок, из-под которого выпростались потертые джинсы. Облик мужчины излучал королевское достоинство. Резко очерченные губы под сухим птичьим носом сжимали деревянную трубку, через которую фокусник выдувал огромные мыльные шары, запуская в них табачный дым. В разноцветных лучах фонарика шары являли фантастическое зрелище. А тут еще юное дарование с ангельским ликом, сидевшее за клавиатурой электронного синтезатора, неназойливо предлагало собственное сочинение… Магазины-бутики, антикварные лавки, ювелирные салоны. Особенно завораживали индусские магазины с резными изделиями из дерева и кости. Изображения Будды, танцовщиц, бытовые сценки… Поражала проработанность каждой детали, каждой складки одежды, каждого волоска на шкуре животных. Продавец не ходил за тобой по пятам, как это здесь принято, не канючил, предлагая свои услуги. Магазин-музей – тут посетитель предоставлен самому себе…
Первое впечатление от, казалось бы, дремлющего Променада улетучилось. Я с любопытством дефилировал вдоль четырех кварталов, что ограничивали Променад, в толпе таких же припозднившихся зевак. Небо над Променадом близкое, теплое и без звезд. Вообще над Америкой звезд маловато. Удивительно. А те, что есть, почему-то очень мелкие, точно иголочные проколы. То ли такой абберационный эффект над этой частью земного шара, то ли я задираю голову не в звездный сезон. Вот Луна – да! Такой огромной луны в России я что-то не примечал. Огромная, сытая: кажется, протяни в полнолуние руку – и достанешь. А вот звезды подкачали… На американском флаге они больше впечатляют – постаралась мисс Бетси Росс в 1776 году, после того как в ее швейную мастерскую в Филадельфии заглянул Джордж Вашингтон, первый президент первых тринадцати Соединенных Штатов. Мастерица Бетси почтительно выслушала пожелания президента и выполнила заказ. Да так удачно, что сшитый ею флаг был принят конгрессом как основа государственного флага, после чего имя тетушки Росс вошло в историю Соединенных Штатов. Теперь звезд на флаге уже пятьдесят – заметно прибавилось, – а вот полос осталось столько же, сколько нашила Бетси Росс, – тринадцать, по числу первых штатов.
В конце Променада какой-то художник – крепкий парняга с массивной цепью на шее и с сигарой во рту, – прищурившись от табачного дыма, размалевывал красками спину полуголой девицы, что сидела перед ним на коврике и читала книжку. Бросив прощальный взгляд на «боди-артчика» и его модель, я свернул на боковую улицу, и тут мой нос уловил до боли знакомый запах, а глаза узрели надпись на русском языке: «Хароший шашлик! Заходи – потанцуем!» В Лос-Анджелесе русскоязычная община считается второй после Нью-Йорка по численности, так что подобных заведений здесь немерено. Шашлык мне не хотелось, а вот кутаб – тяжелый, влажный, с золотистой поджаристой оборочкой – я бы съел…
Шашлычная пустовала. Четыре столика, покрытые цветной клеенкой, выглядели сиротливо, не спасали даже букетики хилых цветов, засунутых то ли в стакан, то ли в банку. Ну точно как в Баку времен моей молодости. Сейчас наверняка появится хозяин – усатый азербайджанец в замызганном переднике… Но появилась женщина, причем – армянка. Это я сразу усек – сказывался давний опыт общения с восточными людьми. Женщина была среднего роста, скрюченная, со впалыми щеками на изможденном лице и длинноватым, каким-то усталым носом. Она подошла к моему столику, оперлась о клеенку сжатым кулачком и молча уставилась на меня черными круглыми глазами.
– Ха-ес? – спросил я: мол, «армянка»?
– Ха, – ответила официантка без особого расположения – да, мол, армянка – и перешла на русский: – Что будешь кушать? Чанахи, шашлык, люля-кебаб? Или хаш? Есть свежий хаш.
– Какой хаш, женщина, – в тон ответил я. – Два часа ночи.
– Как раз время для хаша, – упрямо проговорила официантка.
В чем-то она была права. В Баку отведать хаш – густой бульон из бараньих костей – любители съезжались чуть ли не в шесть утра. После чего сил хватало на весь день…