Мне ж довелось познакомиться с Андреем в середине семидесятых годов у себя в квартире. Никакой бороды у него еще не было, зато усы уже накрывали мягкие губы под коротким «аристократическим» носом. Серые глаза на несколько удлиненном, узковатом лице породистой белизны смотрели внимательно и иронично сквозь стекла очков. Манера разговора была уверенной, победительной… Молодые люди – Ирина, ее муж Саша и Андрей – обсуждали какие-то детали, связанные с оформлением бумаг для эмиграции… Андрей знакомился со мной, не скрывая снисходительности, – мол, мои литературные упражнения он и в грош не ставит и знакомство это целиком относит за счет родственных моих отношений с такими славными людьми, как Ириша и Саша. Выдержав вежливую паузу, Андрей откинул со лба крыло темно-русых волос и вернулся к прерванному разговору.
Почему я запомнил ту нашу первую встречу? Мелочные обиды глубже проникают в память, нежели проявленная кем-то доброта. Та щелка в душе, где прячется мелочность, хоть и затягивается с возрастом, но полностью закрывается только со смертью. Впрочем, у некоторых наоборот – с возрастом щель расширяется. Совершенной натурой обладает только Господь, наш всепрощенец…
Прошли годы. За это время случались события важные, второстепенные и совсем незначительные для меня. Важных было много: скажем, уход из жизни родителей. Или распад Иришиной семьи – мы с женой искренне и нежно любили Сашу, и время показало, что он того стоил. Кроме личных, чисто человеческих качеств, мне кажется, Саша был еще и настоящим мужчиной. Он не только устоял после такого драматического излома, но, спустя годы, обрел новую семью. И весьма преуспел по работе. Он член совета директоров и совладелец крупной строительной корпорации. И это, мне думается, еще не предел…
Второстепенных событий было еще больше – в основном, связанных с политическими переменами, начиная с середины восьмидесятых и по сей день. Перемены эти были порой смешными, порой трагическими, порой печальными. Но все равно – это какое-то для меня зазеркалье, которое ни в коей степени не касается моей личной жизни. Я выработал для себя такую установку, а иначе можно всерьез свихнуться. Это не равнодушие, это – самозащита. Правда, сердце иногда сжимается… когда я вижу, как ночью, скрываясь от глаз соседей, уважаемый в прошлом преподаватель института рассматривает с помощью фонарика содержимое мусорного ящика во дворе моего дома. А на экране телевизора в это время веселится сытое сборище людей, которых в порядочном обществе раньше и на порог бы не пустили, о которых знают – жулье и ворье. А время телевизионное они просто купили вместе с телестудией…
Незначительных событий – туча. Новые спектакли, новые фильмы в Доме кино, посиделки у друзей и знакомых, заботы о еде, лекарствах, литературные тусовки, выход новой книги (не у меня – у приятеля; когда выходит у меня, это уже важное событие), новые интрижки и старые интриги, снятие очередной кардиограммы сердца и сдача крови на сахар – словом, забот полон рот… Сплетни, слухи и просто болтовня. Так, однажды услышал от знакомых, что сын Тамарочки Плансон – тот самый, что живет в Америке, Андрюша, – разошелся с женой-американкой, и двое их сыновей живут попеременно то у матери, то у Андрея, в его холостяцкой квартире. И Тамарочка очень переживает, ведь Андрею скоро стукнет сорок. «Конечно, – подумал я, заглянув на мгновение в ту щелку души, где пряталась мелочность, – кто станет жить с таким высокомерным типом…» И забыл! На годы забыл…
Но однажды телефонный звонок Тамары привел меня на Каменный остров, в старый деревянный дом. И мне было объявлено о… нашем родстве. Громкий лай рыжего спаниеля Рички, главного охранника дома, вывел меня из состояния некоторого замешательства…
Я пил чай с вареньем из райских яблок, что в изобилии росли на земле, дарованной вождем мирового пролетариата адвокату-социалисту, а взгляд блуждал по стене, где в рамочках и без висели фотографии моего нового зятя Андрея Фалалеева – только уже с бородой.
С тех пор я частенько захаживал к Тамаре, примечая, как с годами увеличивается количество фотографий на стене… Вот Андрей с Ириной, закинув лыжи на плечи, идут по склону поросшей ельником горы на Аляске. Вот они у кромки прибоя на Гавайях. Вот они в кимоно на балконе гостиницы в Японии. Вот они у входа в жилище аборигена Австралии. Вот они в высоких сапогах бредут по кенийской саванне… И еще с десяток фотографий, снятых в различных уголках мира… Но это не были места, отмеченные досужим путешествием, это были места работы Андрея…
Поодаль, над старым роялем, белеют другие фотографии… Вот Андрей в Кремле рядом с начальником штаба Американской армии Коллином Пауэлом, чернокожим генералом. Вот Андрей в Белом доме между президентами Рейганом и Горбачевым. Вот Андрей в Денвере, штат Техас, с президентом Борисом Ельциным. Вот на каком-то балконе тогдашний председатель Совета Министров России Черномырдин с бокалом в руке, рядом – Андрей. Вот Андрей с давнишним министром иностранных дел Шеварднадзе. Такой вот «иконостас», не говоря уж о всякой «мелочевке», вроде президента самолетостроительной компании «Боинг» и «Локхид-Мартин», о руководящих деятелях Международного валютного фонда, чемпионов-россиян Олимпийских игр, начиная с Лос-Анджелеса и до Нагано, в Японии, и прочее, и прочее…
– Представляешь, – с гордостью сказала мне добрая Тамара, – Андрюша нацелил себя к занятиям синхронным переводом с семи лет. – И, заметив мое недоумение, пояснила: – Он с детства говорил по-английски. У него появился какой-то азарт перевода. Я начинала какую-нибудь фразу, и он старался, не дожидаясь окончания, перевести ее на английский. Такую себе придумал игру… Но я не думала, что синхронный перевод станет его профессией. Он и эмигрировал, чтобы заняться синхронным переводом. Не где-нибудь, а в Монтерее, где лучшая в мире школа переводчиков-синхронистов. А сейчас он сам в ней преподает. Как-то его спросили: где он так овладел… русским языком? Представляешь? Жаль, ты не слышал его в работе. Слышал? Где?
И я напомнил Тамаре, как в прошлом году я с женой гостил у ребят, в Монтерее…
Оставив автомобиль, мы всем семейством, подчиняясь указателям, двинулись в глубь сельвы, к одному из самых загадочных мест на земле. Не одно поколение высоколобых специалистов пыталось разгадать загадку удивительного явления, замеченного на площади в несколько десятков квадратных метров в глухой чащобе калифорнийской сельвы, но тщетно.
Узкая тропинка заставляла идти гуськом мимо высоченных секвой, мимо голых, в ржавых подтеках, стволов эвкалиптов, мимо покрытых морщинистой шкурой, необъятных в своей толщине мамонтовых деревьев. В абсолютной тишине. Такой полной, что, кажется, она обретала вес и некую телесность. Когда мы разом умолкали, тишина, казалось, накрывала нас мощной снежной лавиной: ни птичьих голосов, ни комариного писка – ти-ши-на…
Казалось странным, что еще недавно мы катили вдоль океана, по местам совершенно диким и пустынным, но озвученным могучим прибоем, который бешеным зверем кидался на гигантские прибрежные скалы и с шипением уползал обратно, в океан, увлекая за собой галечник. Или гул белоснежного, клубящегося весельем города Сан-Франциско, с его панорамой, похожей на театральные декорации, скрежетом колес трамваев, напоминавших вагончики фуникулеров, так круты были улицы. С его знаменитым океанским мостом, гудящим армадой автомобилей, что неслись над бухтой Золотой Рог. И рокот океана за высоким деревянным забором-бастионом Форта-Росса – земли первых русских поселенцев в Северной Америке, куда мы заехали в нашем автомобильном путешествии. И вот, после этого «пиршества звуков», – тишина сельвы, окружающей «таинственное пятно»…
Ветхая деревянная лестница привела нас на площадку, где уже собрались человек двадцать таких же любознательных туристов в ожидании начала экскурсии.
Индейцы издавна знали о таинствах этих мест и совершали здесь свои обряды и жертвоприношения. В определенных точках человек тут мог передвигаться «внаклонку» по скошенному полу домика, словно находился в привычном вертикальном положении. На другом участке разместилась доска-качалка. Занявший одну сторону доски на глазах изумленных зрителей становился меньше ростом, а занявший противоположную сторону, наоборот, становился выше. Поменявшись местами, они соответственно подрастали или укорачивались, что подтверждала и нивелирная рейка, услужливо подставленная экскурсоводом. В следующей точке человек наливался тяжестью и с трудом передвигал ноги, а стоило отойти немного в сторону – и тело наполнялось легкостью необыкновенной: казалось, ты вот-вот воспаришь… Или, скажем, раскрученная по часовой стрелке веревка с грузом, которая останавливалась и начинала вращение против часовой стрелки. Или шарик – обыкновенный, металлический, с крупную горошину, который, будучи запущенным толчком по наклонной доске, скатывался вниз и в следующее мгновение самостоятельно возвращался на место, преодолевая силу тяжести…
Феномен этого места специалисты – физики и геофизики – объясняют особой «розой гравиметрических и магнитных сил». Возможно, в районе этого «пятна» проходит и место короткого, но весьма глубокого тектонического разлома, влияние которого, в свою очередь, накладывается на общую гравиметрическую картину. Не случайно, что могучие деревья на границе «пятна» отличаются внешне: с одной стороны стволы деревьев ровные, стройные, как положено им от природы, а с другой – перекрученные, изогнутые, словно борются с каким-то недугом…
Я зачарованно созерцал эти чудеса, от волнения растеряв все свои познания в английском и не вникая в то, что рассказывал экскурсовод. И тут Андрей подоспел на помощь. Он переводил ровно, бесстрастно и в то же время передавал все интонации нашего экскурсовода. Я ловил себя на том, что не столько вникал в суть переводимого, сколько внимал технике и качеству перевода. Впечатление такое, словно я читал художественное произведение, вдохновенно переведенное талантливым переводчиком в тиши кабинета, а не экспромт, сиюминутную фразу, схваченную на лету, с голоса экскурсовода, и переведенную без малейшей паузы, а даже, как мне показалось, со значительным опережением…
Труднейшее дело – синхронный перевод высокого качества. И ответственность переводчика, когда главы государств решают мировые проблемы, – огромна. Поэтому специалисты высокого класса, входящие в парижскую Ассоциацию конференц-переводчиков, ценятся на вес золота. Одним из трех людей, которые «держат» весь мировой рынок русско-английского перевода, и является Андрей Фалалеев, президент фирмы «Рашен-хауз» со штаб-квартирой в Монтерее. Сотрудники его фирмы – а их порядка пятидесяти человек – работают во всех частях света.
В своих работах по синхронному переводу Андрей проводит параллель между ним и техникой боевых искусств. Человек повторяет упражнения с нарастающей скоростью и, после многих лет занятий, превращается в автомат, но автомат предсказуемый. Настоящее мастерство начинается, когда твои действия становятся непредсказуемыми для противника, но при этом остаются под твоим собственным контролем. Достичь этого помогает дзен-буддизм и лежащая в его основе ежедневная, многочасовая медитация – такова методика тренировки контроля мысли, контроля самосознания…
Помнится, на мой вопрос: «Где Андрей?» – Ирина часто отвечала: «У себя в кабинете (или в лесу, или у моря), медитирует». Это значило: не шуми, папа, веди себя потише. И я сконфуженно умолкал. Признаться, я ни черта не понимал в медитации, как не понимал, какое отношение имеет синхронный перевод к дзен-буддизму. Но я своими глазами видел, какую сенсацию среди специалистов произвел приезд Андрея в Ленинградский университет. Как во время его лекций и кинодемонстраций практической работы люди стояли в коридоре, завидуя тем, кому удалось занять место в огромной аудитории. На мой же непросвещенный взгляд, при наличии таланта дело движет страсть и самодисциплина. Та самая страсть, которую Андрей вкладывает в воспитание своих мальчиков – Максимки и Данечки. На протяжении многих лет, с постоянством восхода солнца, три дня в неделю – пятницу, субботу и воскресенье – мальчики не слышат в доме ни единого слова на их родном английском языке. Английского им хватает в оставшиеся четыре дня недели – в доме матери-американки, в школе, в пиццериях, в бассейне, в самом воздухе американской глубинки. А три дня их окружает мир их предков, русский мир: книги, фильмы, игры, еда и русская речь Ирины и Андрея. В итоге каждый из мальчиков воплощает в себе двух людей, не только живущих в разных странах, но и, по существу, наделенных разным национальным менталитетом.
Малышка Лизи продолжала лопотать о дедушке, что жил в штате Орегон, затем перешла к дяде Филу, у которого есть большой желтый автомобиль – он развозит на нем еду для гусей и уток…
Я слушал вполуха. Поезд шел медленно, вероятно, старая колея не позволяла развивать хорошую скорость. Так же медленно вползали на поле окна контуры какого-то промышленного предприятия. Калифорния – страна весны и лета – считается не только основной фруктово-овощной плантацией Америки, но вполне может похвастаться своей промышленностью. Калифорния занимает шестое место в мире по каким-то промышленным показателям, уступая остальной Америке, Японии, Англии и еще кому-то. В Калифорнии производят военную технику, электронику, здесь разместился аэрокосмический комплекс, да и знаменитая Силиконовая долина – родина новейших компьютерных технологий – тоже находится в Калифорнии. Где, кстати, работает много специалистов, недавних граждан России, – на самых разных должностях.
Трудно угадать, какую область калифорнийской индустрии представлял завод, корпуса которого тянулись за окном вагона, но одно было ясно наверняка – владельцы не хотят связываться с Природоохранным департаментом: ни одного чумазого строения, кажется, даже дым из двух башенок-труб отфильтрован, таким он вьется светлым облачным шлейфом…
За стеклом окна пробарабанила рябь конструкций моста, под которым дремала зеленеющая низина. И вновь – изумрудная скатерть необъятной степи с горным пейзажем по кромке. Потом показались какие-то темные пятна, что увеличивались в размере с приближением поезда, и вскоре пятна обрели точные контуры – стадо быков. Черные, башкастые быки некоторое время взирали на поезд и вдруг побежали, словно стая собак. Их скульптурные тонкие ноги с легкостью несли тяжелые тела…
Я обернулся, желая и малышке Лизи показать бегущее стадо черных быков. Но соседнее кресло пустовало – Лизи обидело мое невнимание. Вскоре стадо поотстало, и вновь взор охватил ровную гладь степи с идущими точно на ходулях линиями электропередач. От этого ландшафта веяло знакомым раздольем пространств, раскинувшихся за много тысяч километров от этих мест… И вновь я задался вопросом: почему так происходит, почему люди стремятся переехать сюда и вообще «на Запад»? Почему люди не эмигрируют отсюда «на Восток»? Ведь множество людей живут «на Западе» в нелегких условиях: что в Америке, что в Западной Европе, что в Израиле. И тем не менее люди рвутся туда, люди самых разных национальностей, рас и вероисповеданий. А ведь работа «на Западе» – если она есть – нередко бывает тяжелой, на разрыв.
От моего дома в Джерси-Сити лучами расходятся улицы, заселенные арабами, индусами, корейцами, филиппинцами… Так получилось. Вселилась семья, рядом другая, единокровная… Когда их становилось много, «единоверцы», разбросанные по округе, переселялись ближе к своим, так и создавался компактный социум людей, близких по исконным корням. В то же время – никакой вражды, никакой неприязни улицы к улице не замечалось. Каждый занимался своим делом: трудным, но, видимо, благодарным. В дни праздников нарядные взрослые, нарядные дети идут в церковь, в молельные дома. В ресторанах с национальной кухней полно посетителей, приходят семьями… Почему же Господь подвергает народы, живущие «на Востоке», испытаниям, и когда эти испытания закончатся?! Почему коммунистические идеи, такие гуманные в теории, становятся на практике бичом для народов?! В России всегда было нелегко жить, но почему меня, человека, повидавшего свет, так тянет вернуться домой, в Петербург, к до боли прекрасным ландшафтам Великого города? Или дышать стихией родной речи для меня так же необходимо, как дышать воздухом?! Очевидно, политические пристрастия в моем сознании менее значимы, чем пристрастия духовные, порожденные привязанностью к приметам, окружавшим меня с рождения. Нужен серьезный слом, чтобы пренебречь подобным наследием. И все-таки я не убежден, что никогда не вкушу эмигрантскую долю. Да, мне не пришлось пока при свете ночного фонарика, скрываясь, копошиться в мусорном бачке. Однако чувство унизительности жизни при виде кувыркания марионеток, которые в итоге своего хитроумия, наглости и круговой поруки, из года в год, не стыдясь, остаются у власти, чувство униженности от существования под приглядом этих людей становится все более тягостным. И задаешься вопросом: «Доколе?!»
Вызывает оторопь позиция многих моих соотечественников, которые считают, что их жизнь и есть то, что принято понимать под словом «жизнь», что другой не бывает, что «другая» – это придумки всяких вражин и контры. Что надо бороться не за то, чтобы изменить свою жизнь, а за то, чтобы уничтожить «вражину и контру»… хоть при этом и приходится копаться ночью в мусорном бачке. Вот что необъяснимо! Может, это результат страха, который столетиями вбивался в головы моих соотечественников, создавая особую породу верноподданных людей, объединенных превратно истолкованным понятием «патриотизм», словом-кнутом?.. Из той же самой Америки, при ее чудовищном бюрократическом государственном аппарате, жесткой и жестокой полицейской системе, коррупции и чванстве, при столь же нагло используемом вместо кнута понятием «патриотизм», люди никуда не убегают. Почему?! Потому, что со всех сторон океан – бежать больше некуда?! Или потому, как мне однажды объяснил один американец, что «Америка, сэр, такая большая, что у каждого – своя Америка». Но Россия-то больше, куда больше! Очевидно, тут и зарыта собака. Да, Россия большая, но у каждого из живущих в России – все та же общая Россия! Надо признать, что неплохо потрудились идеологи на протяжении российской истории…
Я выбрался из кресла и направился в туалет: не мешало бы освежиться. Калифорния есть Калифорния, надо бы напомнить об этом проводнику – пусть включит кондиционер… Закрыв за собой дверь, я посмотрел в зеркало и хмыкнул. На его серебряной глади была начертана помадой свастика, которая, в свою очередь, была перечеркнута фиолетовым фломастером, а ниже, тем же фломастером, борец с фашизмом приписал: «Фак ю!», что являлось весьма популярным ругательством… Вот он – плюрализм! Воистину, Америка такая большая, что у каждого – своя Америка…
«Па-пу-ля»
Вокзал городка Салинос походил на небольшую забегаловку – ничего особенного. Впрочем, я взглянул на вокзал мельком, потому что уже отыскал взглядом свою дочь Иришу. Чертовски хороша… На семейном конкурсе красоты она занимает первое место, второе – жена Лена, третье – собачка Фленька, четвертое – я. Кроме внешних данных, учитывались такие качества, как доброта, отзывчивость, находчивость, способность постоять за себя и умение приготовить что-нибудь вкусненькое. Да, еще умение рассказывать анекдоты. Участие в конкурсе по двум последним параметрам песик Фленька не принимал, очки ему засчитывались исключительно из-за его внешности: черный носик, рыжие гляделки, обрамленные ресничками, и миниатюрные ушки – все это завернуто в пышный рыжий комок с хвостиком, на слабеньких лапках…
– Ну?! – проговорила Ириша с грубоватой нежностью, после первых объятий и поцелуев. – Рассказывай. По порядку. Как доехал, как мама? Есть ли новые анекдоты?
Я плюхнулся на кожаное сиденье роскошного БМВ последней модели, глянцевой черной ладьи, насквозь компьютеризированной, с цветной «самолетной» панелью…
– И ты во всем этом разбираешься? – поинтересовался я.
– Мне и не надо, – ответила Ириша. – По-моему, тут много чепухи. Но красиво. Особенно ночью, когда включишь музыку, можно с ума сойти от автомобиля… Кстати, как твой, шустрит?
Я кивнул. Еще бы не шустрить – новый автомобиль, подарок Ириши и племянника Ленечки: они узнали, что моя колымага совсем развалилась, и прислали денег на новую машину. Очень меня их забота растрогала. Я рассказывал об этом знакомым – одни радовались вместе со мной, другие скучнели: «А мой, сукин сын, и цента на лекарства не вышлет. Мало его лупили в детстве…»
Ириша лихо вырулила на шоссе, в направлении указателя «Монтерей». Машину она вела уверенно и грациозно, я был доволен, но вида не показывал, с робостью поглядывая на многоцветное освещение панели, благо уже смеркалось…
– Начну с анекдота, – произнес я. – На Брайтоне вывесили объявление: «Лечу от всех болезней!» Подходит эмигрант и бормочет: «Лети, лети. От всех не улетишь…» Теперь твоя очередь.
Ириша оценила мой анекдот и «выставила встречный»:
– Приходит читатель в библиотеку. «Скажите, – спрашивает он библиотекаря, – у вас есть литература о жизни самоубийц?» – «Есть, – отвечает библиотекарь. – На второй полке, справа». Читатель отошел, но вскоре вернулся с жалобой: дескать, полка пуста. «Так ведь не сдают!» – ответил библиотекарь…
Сумерки густели, фары встречных автомобилей на параллельном шоссе наливались светом. Упругий океанский ветерок влажно обдувал лицо. Голова полнилась блаженной ленью. Я представлял себе встречу в Салиносе более эмоциональной, а встретились, точно вчера расстались. Впрочем, мы не виделись всего лишь месяц – с тех пор, как собрались всей семьей в Нью-Йорке, по случаю моего приезда…
– Как дела, доченька? – Я прислушался к этому теплому слову, которое с годами звучит все более странновато.
– Обычно. – Ириша не сводила с дороги глаз. – Андрюша улетел в Бразилию, на конгресс. Я осталась – пока работы много. Но из-за чеченских событий наверняка поубавится – люди опасаются иметь дела с Россией…
Обменялись еще несколькими фразами, в основном о состоянии здоровья Лены. Мать была для Ириши не просто матерью, а ближайшей подругой. Чего не скажешь обо мне. В отрочестве дети, особенно девочки, не очень жалуют отцов, впрочем, возможно это был лишь мой незавидный опыт. Нередко раздражительность, которую я замечал в поведении дочери, граничила с враждебностью. По себе помню: насколько мне была близка мать, настолько отдален отец. Детская беззащитность больше нуждается в мягком материнском внимании, чем в отцовской сдержанности. Мой отец не был добытчиком, он всегда зарабатывал крохи, так что все материальные тяготы ложились на плечи мамы. По моей детской самонадеянности и глупости, это вызывало во мне чувство какого-то снисхождения к отцу и даже некоторого перед ним превосходства. Мне казалось, что жизнь гораздо проще, чем видится отцу, человеку щепетильному и болезненно честному.
Я же с детства тяготел ко всяким авантюрам. В другой, взрослой жизни мне всегда удавалось как-то «заработать». И своим трудом в геофизической экспедиции, и трудом на заводе, и «халтурой» – ремонтом приборов по «левым» договорам с геофизическими партиями, и главной моей страстью – литературой… Поэтому отношение к себе со стороны дочери я считал несправедливым. Я не видел в ней маленькой женщины, которой нужен пример совсем иной природы. Не рутинные отношения отца и ребенка, что она наблюдала во многих семьях, – ей, совершенно подсознательно, хотелось иметь «своего папу». Любовь, основанная на жалости, была не ее любовью: в этом наше с ней различие – ее любовь была строже, придирчивее, она хотела гордиться своей любовью. Ее любовь была следствием характера, в котором нежность и женственность перемежались с жесткостью, упрямством, порой вдруг с детским кокетством, граничащим с жеманством, непонятно вдруг возникающим, словно чертополох из-под асфальта…
Но шли годы, она взрослела, набиралась опыта. А потом, когда я не только морально поддержал решение дочери эмигрировать, но и всецело помогал ей в этом, исходя из того соображения, что взрослые, родные мне люди приняли решение и противление этому решению есть не что иное, как предательство, – тогда дочь ответила мне любовью в ее собственном понимании: она гордилась поведением своего отца. И я был счастлив…
Я доподлинно знал: долгие паузы, которые нередко прерывали наш разговор на вечернем фривее № 101 по пути в Монтерей, не признак недомолвок, а отдых близких душ – такое молчание выразительнее многих слов…
– Мама по телефону сказала мне, как ты угощал ее вполне съедобными блинчиками своего изготовления, – произнесла Ириша.
– Холостяцкая жизнь в Петербурге подкинула мне новую профессию, – ответил я. – Могу приготовить борщ, еще кое-что… Кстати, анекдот. Закоренелого холостяка уговаривают жениться: «Женись! Придет час – тебе и стакан воды некому будет подать!» Женился. Пришел его час. Лежит в окружении заплаканной жены и детей и думает: «А пить-то и не хочется!»