Возвратясь в комнату, Клямин принялся расставлять по местам разбросанные вещи. Его удивил кавардак, который царил повсюду. Все удивляло, словно он впервые сюда попал. Раздражение вызывали визитные карточки: они проскальзывали между пальцами – никак не ухватить. Клямин не сразу сообразил, куда их сунуть. Рассердясь, он пихнул карточки в карман куртки, надеясь на улице выбросить…
К тому времени пошла горячая вода.
Он перемыл посуду, сваленную в раковину. Остатки еды на фаянсе засохли, и не так-то легко было довести тарелки до привычного блеска, а Клямин терпеть не мог нечистой посуды.
Включив газ, он поставил чайник. На завтрак он решил сделать яичницу с колбасой.
Стоя под прозрачным колпаком из быстрых горячих струй душа, Клямин прислушивался к стуку сердца. Он приложил ладонь к груди и ощутил ровные, тихие толчки. «Что же ты не болишь-то? – говорил он вслух. – Столько вокруг меня наворочено, а ты не болишь… Ты ведь болеть должно, имеешь право, а не болишь. Прошлый раз – помнишь, как ты меня напугало? Что же ты сейчас успокоилось? Или теперь ты уже не мое? Принадлежишь другому человеку, хотя и остаешься в моей оболочке, да? Разочаровалось во мне? Думаешь, что я только хулиган, подлец, сорвиголова и что нет у меня совести, да? Зачем же?! Кто, если не ты, знает меня до конца? Слабый человек, верно… Помнишь отца Андрея, священника из Терновки? Он сказал, что слабый по натуре человек легче живет. Не прав батюшка. Может, он и живет легче, зато труднее расплачивается за все, это точно… И еще самое ужасное – я почти не вспоминаю о ней, о своей дочери. Ты замечаешь? Не скажу, что заставляю себя не думать о ней, нет, просто не вспоминаю. Вот странная штука, да? Видно, я действительно совсем пропащий человек. А может быть, я живу уже в каком-то ином мире, а? Где все мне до фени хромой, а? – Клямин высунул голову из окутанного паром колпака и прислушался. – Звонят вроде… Пришли, значит. Не могли повременить, пока я приведу себя в порядок. Там хрен дождешься завтрака. Хлеба с водой разве что дадут, пока на довольствие не зачислят…»
Спокойно, неторопливо Клямин прикрутил кран, отряхнулся, набросил на мокрое тело халат и зашлепал к двери.
Звонок звонил не переставая.
«Не терпится им, не терпится». Клямин подошел к двери и крикнул:
– Женщина есть среди вас?
– Какие женщины, гад?! – донесся хриплый голос плешивого Ефрема. – Совсем свихнулся на этом деле?
Клямин открыл дверь.
– Тю, – сказал он разочарованно. – Думал, за мной пришли, а я голый.
– За тобой и пришел, – проговорил Ефрем. – Забыл, что ли? Сам хотел с хозяином повстречаться.
– Ах да… Ну проходи, Плешивый. Что, дождь идет?
Ефрем вошел в прихожую, сбросил мокрый плащ. Коренастый и крепкий, он был похож на бетонную уличную тумбу.
– Испугал ты меня: думал – опять сбежал… Здорово!
– Проходи, располагайся, я пойду оботрусь.
Оставляя на паркете влажные следы, Клямин прошлепал в ванную.
– Жрать будешь, Плешивый? – крикнул он, обтираясь мохнатой простыней.
– Буду! – крикнул в ответ Ефрем. – А что есть?
– Найдем. Я тебе яичницу могу сварганить. Из пяти яиц.
– Что я – слон? – возразил Ефрем. – Такое скажешь. Лучше всмятку парочку. У меня брюхо не в порядке.
– Ну! А я думал – ты железо жрешь.
Так они перекидывались сквозь дверь, пока Клямин не вышел из ванной.
– Брюхо, понимаешь, барахлит. Язву нажил. А был и точно как слон.
– Ты и сейчас вроде не цыпленок.
– Ну-у-у… Против прошлого – тьфу! – вздохнул Ефрем, приглаживая венчик коротких волос. – У меня тоже такой халат есть, только в полоску… А что ты босой-то?
– Шлепанцы в машине оставил. А старые не держу, выбрасываю. Сейчас оденусь.
– Давай, – согласился Ефрем. – Время еще есть. Нас к восьми ждут. На Южном шоссе, у пляжа.
Откинув створку шкафа, Клямин стал выбирать белье.
– Журнальчики у тебя есть – полистать? – спросил Ефрем.
– А ты грамотный?
– А то, – обиделся Ефрем. – Шесть классов одолел… Только мне журнальчики. Чтобы не читать, а смотреть.
– Таких не держим.
Ефрем недоверчиво хмыкнул:
– Конечно, тебе и так от баб покоя нет.
– А ты страдаешь?
– Почему страдаю? Деньги есть. – Ефрем поплелся за Кляминым на кухню. Оставаться в комнате ему было скучно.
Клямин привычно и уверенно принялся готовить завтрак. Все у него было под рукой…
– Красиво работаешь, – сказал Ефрем. – А я с маманей живу.
– С маманей, значит, – повторил Клямин.
– С ней. Семьдесят три года, а бегает, как девчонка. Хорошо у тебя тут. Слушай, впустишь меня к себе, а? Пока раскручивать срок будешь.
– Живи. Если не опечатают квартиру.
– Устроим как-нибудь. Хозяин провернет, я попрошу… А то маманя мне вот где сидит. Без конца скулит, жалеет, будто другие лучше меня, – вздохнул Ефрем.
– А ты ее прихлопни. Раз! Утюгом или что под рукой. Такую древнюю старушку можно и в форточку выдуть. Дело техники.
Ефрем какое-то мгновение оторопело смотрел на Клямина. Зрачки его маленьких глаз сузились, оледенели. Он встряхнул головой и хмыкнул раз, другой, потом засмеялся, показывая корявые зубы.
– Скажешь тоже… Маманю! Так она ж меня породила! – выкрикнул Ефрем. – Хоть и стерва, скажу честно. Из-за нее и с женой разошелся, хорошо, детей не было.
– И на стороне не было?
– А черт их знает, может, и бегают где. Я почти всю страну сгастролировал. Теперь стар стал, пятьдесят второй двинул. Всякого повидал… Ты ни разу не сидел?
– Нет. Впервые собираюсь.
– Привыкнешь. Я тоже вначале пугался. Привык… Курить есть?
– Возьми. В ящике. – Клямин кивнул, не отрываясь от работы.
– Вообще-то я не курю. Из-за язвы. Но что-то захотелось. – Ефрем выдвинул ящик и присвистнул с восхищением. – В глазах рябит. Не знаю, что выбрать.
Яркие разноцветные пачки устилали ящик, испуская тугой табачный аромат.
– Да бери хоть все, – отозвался Клямин.
Масло с шипением растекалось по днищу сковородки. Он добавил лука и поперчил. На соседней конфорке варились яйца – заказ Плешивого. Надо было поглядывать на часы, чтобы яйца не затвердели, а были в самый раз… В то же время Клямин исподтишка жадно рассматривал Ефрема. Тот держал сигарету в сильных коротких пальцах, поросших рыжим пушком, и, с наслаждением затягиваясь ею, прикрыл маленькие глазки толстыми припухлыми веками. Временами из лениво приоткрытого рта без усилий вываливался сиреневый дым. Антон обратил внимание на уши Ефрема. Крупные, островерхие, прижатые к круглой башке…
– Кто это к тебе вчера приходил? Гнида какая-то, – проговорил Ефрем. – Виталий беспокоился, что за человек. Вроде ты его впервые видел.
– Знакомые прислали денег одолжить.
– Одолжил?
– Одолжил, – признался Клямин.
– А мне так хрен кто одалживает, – хмыкнул Ефрем. – Если силой возьму, тогда одалживают.
Клямин усмехнулся, расставляя на столе тарелки.
– Пить будешь? Коньяк есть, водка, джин, – предложил Клямин.
Ефрем согласился на водку. Да и язва его к водке привычнее. Вот весной он не стал бы пить – боли бы начались. А осенью ничего, можно.
Клямин налил ему стакан водки. Сам пить отказался: ему сидеть за рулем, да и для разговора с Серафимом нужна трезвая голова.
– Слушай, откуда такие башковитые люди берутся, а? – проговорил Ефрем. – Года на два он меня старше. А кто я и кто он!
– Не в возрасте дело, – возразил Клямин. – Я младше тебя. А умнее раз в двадцать.
– Ох, скажешь! Раз в двадцать, – надулся Ефрем. – У тебя сколько классов?
– Ладно. Пей, ешь. Гость мой ненаглядный!
Ефрем поднес водку к своему толстому перебитому носу, понюхал, запрокинул голову, раскрыл рот колодцем и, придерживая стакан на расстоянии, стал медленно наклонять его. Гладкая струя подобно стеклянной палочке соединяла Ефрема со стаканом. Клямин не скрывал изумления. Он впервые видел, чтобы так пили водку.
– Ну и заправка! Где ты так насобачился, Плешивый?
Тот вернул на стол пустой стакан. Ни единый мускул не дрогнул на его лице. Снисходительным взглядом окинул он Клямина.
– Да, – признался Клямин. – Пожалуй, я не умнее тебя, беру слова обратно.
– То-то же! – самодовольно воскликнул Ефрем и тронул пальцем свой кадык: – Эта штука у меня двигалась?
– Нет вроде. Я не обратил внимания.
– Не обратил внимания, потому что не двигалась. Лил, как в раковину, на одном дыхании. Знаешь, сколько я тренировался? – Ефрем взял яйцо и разбил ногтем скорлупу. – Ты тоже молодец, сварил как надо, – милостиво обронил он, желая отметить что-то хорошее и в Клямине. – Хозяин очень любит этот фокус. – Ефрем кивнул на стакан. – Иногда специально вызывает меня к гостям – демонстрировать. А то и раза два за вечер вызывает, если гости требуют.
– И ты едешь? – Клямин уписывал яичницу.
– А то! Там такая жратва – про язву забываю.
– За что ты так предан Серафиму? На такие подвиги идешь ради него.
Ефрем повернул свою чугунную голову и посмотрел на Клямина. И вновь его зрачки оледенели.
– На какие такие подвиги? – проговорил он, придерживая ложечку у рта.
Приподняв пустой стакан, Клямин со значением тренькнул им по бутылке.
– А-а-а, – ухмыльнулся Ефрем. – Хитер ты, Антон, хитер. На слове не поймать.
– Ты что имел в виду? – прикинулся Клямин.
– Сам знаешь. Много болтаешь, Антон, я тебе скажу. Хозяин уже обратил внимание. Про Мишку горбоносого всех расспрашиваешь. Я к тебе хорошо отношусь… Попридержи язык, к добру не приведет, хуже будет.
– Куда уж хуже, – подмигнул Клямин. – Сесть должен на срок.
Просторная плешь Ефрема забурела от выпитой водки. Щеки покрылись красноватым налетом, сквозь который пробивалась паутина капилляров…
– Хуже? – хмыкнул Ефрем. – Можно там и остаться. У хозяина руки длинные. Зароют где-нибудь на далеком кладбище, под номером. Понял? Так что веди себя умно в разговоре. Раз ты умнее меня в двадцать раз. Понял? И поторопись. Через полчаса надо быть на Южном шоссе.
Выйдя из-за стола, Клямин прошел в комнату и стал переодеваться. Ноги, казалось, были набиты теплой ватой.
– А почему на Южном шоссе, Плешивый? – крикнул он.
– Хозяин так хочет. – Ефрем отзывался на свою кличку, как на имя. – На Южном шоссе сейчас и в будни никого, а в выходной и подавно.
«Сегодня же воскресенье, – подумал Клямин. – Воскресенье». И в этой детали ему вдруг почудился какой-то мистический смысл.
Он вернулся на кухню в джинсовых брюках и куртке, поигрывая брелоком в виде латунной буквы «К».
Ефрем оглядел стол, взял с тарелки кусок сыра, налил себе еще полстакана водки и, хитро подмигнув Клямину, указал на кадык.
– Молодец! – Клямин следил за кадыком Плешивого. И вправду кадык держался на месте, не двигался. – И через уши можешь?
– Нет, – ответил серьезно Ефрем. – Через нос могу. Но сейчас не получится: простуженный, чихать начну.
Клямин усмехнулся и присел на край табурета.
– Еще вернешься домой, переночуешь, – успокоил его Ефрем. – По выходным они не берут.
– Возьмут. Если дело пришло в Южноморск, возьмут. – Клямин хотел что-то еще сказать, но его опередил телефонный звонок, по-утреннему злой и резкий.
Подняв трубку, он услышал голос Леры. Нервный, истеричный, с каким-то повизгиванием.
– Это ты виноват во всем! – кричала в трубку Лера. – Ты! Подонок и негодяй! Я ненавижу тебя и всю твою кодлу. Ты слезы не стоишь этой девочки, мразь…
Клямин слушал прикрыв глаза. Равнодушный и немой.
– Я все продумала! – продолжала Лера. – Завтра пойду куда следует и все расскажу. И о тебе, и о твоей банде. Поеду в Москву, пробьюсь к Генеральному прокурору. Скажи своим друзьям – пусть поторопятся, пусть прибьют меня. Мерзавец, мерзавец! – Голос Леры прервали рыдания.
Клямин положил трубку. Но едва он дошел до дверей, как вновь зазвенел телефон. Пришлось вернуться.
– Алло, – проговорил он вяло. – Слушаю вас.
– Антон! – воскликнула Лера.
– Здесь такой не проживает. – Клямин положил трубку и, ухватив шнур телефона, вырвал его из гнезда.
С каждым поворотом руля дома как бы уступали дорогу машине.
Дождь приустал и падал лениво, крупными отвесными каплями. Ударяясь о лобовое стекло, капли плющились, раскидывая острые брызги. Щетки мягко разгоняли их в стороны, выгребая сизую, уходящую вдаль перспективу улицы. Пустая, она обнажала унылое однообразие домов, издерганных осенью деревьев, отлакированных дождем цветных скамеек, глухих киосков. Изредка попадалась фигура под зонтиком, еще острее подчеркивая пустоту утреннего воскресного города.
Море вдали густело сиреневым провалом.
Приближаясь, оно словно бы поднималось вверх, к небу.
Казалось, еще немного – и автомобиль ткнется упрямым лбом в самую середину этой стены.
Добравшись до бульвара, Клямин свернул направо.
– Весь город решил объездить? – сонно проворчал Ефрем. – Хозяин ждать не любит.
Клямин промолчал. Вообще он молчал с тех пор, как выехали из дому. И Ефрема не слушал. По салону автомобиля бродили бессвязные, полупьяные, грубые слова. То сами по себе, то соединяясь в корявые фразы. Еще на лестнице Клямину было сказано, что хозяин в восемь часов будет ехать по Южному шоссе. Он возвращается с дачи. Пропустив его «форд», Клямин должен развернуться и ехать следом, а там будет видно, что делать. Хозяин в машине будет не один, а с Параграфом…
Отлаженный двигатель тянул ровно и мощно. Временами колеса проваливались в затянутые водой колдобины. Капот орошали мутные потоки, и машина, казалось, отряхивалась, подобно большой собаке.
Утомленный Ефрем посапывал простуженным носом, склонив набок башку и мирно уложив на коленях руки. Клямин искоса поглядывал на его заросшие ржавым пушком кисти. Он не испытывал сейчас никакого волнения. Все прошло – и страх, и озноб. Равнодушие и слабость томили его тело.
У развилки, от которой начиналось Южное шоссе, размещался пост автоинспектора. Желтый мотоцикл, опустив баранью голову, покорно мок под дождем. Сам инспектор спрятался под навес и читал газету. Заслышав шум автомобиля, он вскинул глаза, узнал Клямина и дружески помахал ему рукой. Не получив ответа на приветствие, инспектор проводил автомобиль озабоченным взглядом.
Южное шоссе. Клямин выпрямил руки, откинулся на спинку сиденья и уперся затылком в высокую тулью подголовника.
Схваченная по краям сырыми деревьями, дорога летела вдоль берега моря. Сначала она касалась территории порта, потом – рыболовецкого совхоза и лишь после этого подбивала пятикилометровую линию пляжа, покрытую где песком, где галечником.
Дождь совсем перестал. Но Клямин, казалось, не замечал этого: щетки продолжали кланяться, скрежеща о сухое стекло. Этот звук и пробудил Ефрема. Какое-то мгновение он таращился в хрустальное стекло, потом протянул руку под рулевое колесо и передвинул рычажок. Щетки остановились.
– Чокнутый ты какой-то. Белый весь. – Ефрем коротко ругнулся. – Хозяина боишься! Все его боятся, суку. – Он похлопал себя по коленям, разыскивая курево. Разыскал. Вытащил сигарету и, придавив головку автомобильной зажигалки, прикурил…
Какое-то время он посасывал сигарету, сбрасывая пепел в откинутый кармашек пепельницы, искоса поглядывая на осунувшееся лицо Клямина. Потом перевел взгляд на его руки.
– Слушай, ты не заболел? Глаза как у психа, и разговаривать со мной не хочешь?
С трудом оторвавшись от стекла, Клямин протянул взгляд по пыльной панели, перевел на короткие, тупые колени Ефрема, потом выше – к его плоскому носу, прижатым ушам, к венчику жестких волос.
– На дорогу гляди! Еще врежемся. Я пил, а он под балдой, – забеспокоился Ефрем и ткнул пальцем Клямина в плечо. – Эй! Что с тобой?! Хочешь, я сяду за руль, а?
Клямин покачал головой. Так слабо, что Ефрем с трудом это уловил.
– Кажется, хозяин едет. – Ефрем вперил глаза в далекий силуэт автомобиля и, приглядевшись, добавил с уверенностью: – Едут. Я его танк где хочешь угадаю…
Далекий штрих на серой дороге уже принимал контуры автомобиля.
– Не забыл? Проскочим мимо – развернешься и двинешь следом за «фордягой». – Ефрем наклонился вперед, встречая взглядом приближающийся автомобиль.
Продолжая держать руль вытянутыми руками, Клямин прижался сутулыми плечами к спинке сиденья. А нога упрямо пригибала вниз рычаг акселератора. Стрелка спидометра миновала отметку «90» и дрожала в дурном предчувствии.
Шоссе вытянулось черной напряженной лентой.
Клямин что-то проговорил вялым, тающим голосом.
Ефрем не расслышал и переспросил, не отрывая взгляда от черного автомобиля, в котором уже различались два силуэта.
– Я говорю, – повысил голос Клямин, – ты в каком же месте тут придавил девчонку, плешивый холуй?
Ефрем отодвинул от стекла плоское лицо.
– Кто же тебе стучит? – Он и не пытался скрыть испуга. – Этот гад Виталий, да?! – Его маленькие глаза побелели.
Он ничего сейчас не видел, кроме бледного, опавшего на кости профиля Клямина. Не замечал он и стрелки спидометра, а она уже миновала цифру «100» и завалилась дальше.
Не смотрел на спидометр и Клямин. «Значит, они это сделали… Все-таки они…» Сомнения, которые еще как-то владели Кляминым, расслабляя его волю, рассеялись. Они! И Ефрем в этом сейчас признался. Они-и-и-и…
На какие-то доли секунды им овладела просветленная радость уверенности. Он всем существом признал правильность выбора. Единственного и справедливого той высшей справедливостью, что толкает на проявление самых глубинных и высоких порывов духа. И уважение, которое в эти мгновения человек испытывает к себе, становится настолько сильным, что затмевает страх.
Расстояние между автомобилями сокращалось. Казалось, два могучих поршня – черный и красный – с дикой силой сжимают серый асфальт утреннего шоссе.
Еще мгновение – и каждый из них штрихом молнии пронесется мимо другого, и лишь воздушная волна встряхнет их металлические тела…
Уже мертвый взгляд Клямина зеркально зафиксировал клетчатое кепи Гусарова и хмурое лицо Серафима. И еще в какую-то долю мгновения мертвая уже память вдруг отметила сходство Серафима с бедолагой Генахой, отчимом Натальи.
И все!
Сжатые поршнями метры асфальта достигли критической точки. Чужими руками Клямин чуть свернул влево руль.
И поршни соединились в единый чудовищно жаркий черно-красный монолит…
Автоинспектор с поста на развилке услышал сильный взрыв со стороны Южного шоссе. Точнее, два взрыва с коротким промежутком.
Он вскочил на мотоцикл.
Еще издали инспектор заметил клубы дыма и прибавил скорость.
Глазам его предстала ужасающая картина.
Гигантский факел запрудил шоссе огнем. Огонь стекал на обочины. Местами его прошивали клубы яростного черного дыма. Казалось, дым борется с огнем в этом чудовищном костре. Собственно, было два костра, в центре которых угадывались контуры автомобилей, вернее, то, что от них осталось.
Испуганный инспектор объезжал разбросанные повсюду горящие предметы.
Неожиданно костер вспыхнул ярче.
Инспектор отъехал назад.
И тут его внимание привлек листочек. Удивительно белый, он парил, подгоняемый жаром, и, взмыв еще выше, неожиданно сделал круг и опустился возле колес мотоцикла. Казалось невероятным, что в этом аду могла уцелеть какая-то бумажка. Инспектор наклонился и поднял ее с горячего асфальта.
Это была визитная карточка со знакомой инспектору фамилией.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Лера плотнее запахнула на груди платок и привалилась спиной к углу щербатого буфета. Такого же старого, как и хозяин этой захламленной комнаты со стойким запахом запустения и ветхости.
Дед Николаев вытирал салфеткой темные фаянсовые чашки. Он старался не глядеть на гостью. Визит Леры был внезапен. К тому же хозяин испытывал неловкость: забыл, совсем забыл о сегодняшней дате. А ведь, помнится, отмечал на календаре. И надо же – вылетело из головы, как и не было, позор-то какой…
– Сервиз этот Антон супруге моей, Марии, на именины поднес, – пробормотал Николаев. – Э-хе-хе, буйная его головушка…
Лера продолжала молчать.
Старик свел в линию редкие брови. Конечно, он понимал: поминки – ритуал не радостный. Но сколько можно молчать? Молчит и молчит…
– Может, пригласить соседей снизу? – вскинулся Николаев.
– Нет, Федор Кузьмич, не надо, – промолвила Лера.
– А то кликнем. Антон с ними ладил.
– Вдвоем посидим, – упрямо повторила Лера.
– Как знаешь. Только ты не молчи, будь добра. А то мне все кажется – распахнется дверь и на пороге Антон возникнет. В тишине эти мысли голову раскалывают. Раньше я свою Марию ждал, теперь его. Так и спятить можно… Да… С годами все больше покойники нас окружают, не пробиться.
– И у меня он перед глазами как живой.
Лера приблизилась к столу. Действительно, что это она? И так деду несладко. Явилась без приглашения. Когда она жила в этом доме, у Антона, старик сосед почему-то не слишком ее привечал. Оттого и неловкость какая-то сейчас между ними.
– Я не очень-то засижусь. Помянем Антона, и уйду. Напрасно вы с чашками затеяли, чай пить не буду.
– Что ты, что ты, – забеспокоился старик Николаев. – Вот те на… Ты не думай, что я такой хмурый… Все в толк не возьму, понимаешь. От болезни он бы помер или там кирпич на голову свалился. Но в автомобильной катастрофе?! Антон! Такой мастер. Все равно сказать, что рыба утонула, ей-богу.
Лера придвинула к столу тяжелое кресло со скрипучим ревматическим остовом. Сказать старику о том, что это была не случайная катастрофа, что Антон сознательно пошел на это? Не поверит старик, рассердится. К тому же это личное ее, Лерино, предположение. Кто может с определенностью утверждать подобное? Абсурд!
– Так, – промолвил старик Николаев, поднимая над столом бутылку с наливкой. – Вначале, как положено, нальем Антону. – Он потянулся к сиротливо стоящей стопке. – Теперь – себе. – Он наполнил Лерину рюмку, затем свою.
Пыльный, в жирных пятнах абажур раскинул над столом бахрому. Лера протянула ладонь, как бы пытаясь ощутить ее теплую тяжесть. Кажется, вечность не видела она дома абажура…
– Помянем Антона в его сороковой день. – И, очевидно вспомнив, что тост не уместен, старик вздохнул, резко запрокинул голову, выпил. Поддел вилкой ломтик сыра, закусил.
Лера чуть пригубила и теперь задумчиво водила пальцем по кругу рюмки.
– Это хорошо, что ты пришла, – промолвил старик Николаев. – А то мысли меня замучили, понимаешь.
Лера быстрым взглядом окинула его склоненную к столу голову. В голосе старика ей почудилась необычайная значительность.
– Думается мне, Лера, что Антон от себя хотел убежать. И от дружков своих закадычных. Вот и убежал. Навсегда. Да и их с собой прихватил. Чтобы добрым людям глаза не мозолили…
– Вы о чем?
– О том самом. Думаешь, старый я, так ничего не знаю? И ты все знаешь. Ведь хозяйкой у него была. Небось рассказывал он тебе о жизни своей бедовой. Рассказывал? То-то… Стервец!..
– Как же вы так? – растерялась Лера.
– Стервец, стервец… О покойниках не говорят плохого? Прости меня, Господи. – Старик умолк, затем повторил тяжело: – Прости меня, Антон. Я любил тебя, как сына. И сейчас люблю всем сердцем. Ты не был таким, каким порой казался. Потому как сам своей жизнью по-глупому распорядился. Прости меня, грешного.
– Что вы о нем знаете! – вскрикнула Лера. – Он не жизнью своей распорядился. Он судил их – тех, других. И приговор в исполнение привел. Как мог! И вовсе они ему не дружки…
– За что же он их судил? За то, в чем сам увяз?
– За дочь свою.
– Какую такую дочь? – с размаху спросил Николаев и осекся.
Глаза старика смотрели на Леру с болью и ожиданием. Он хотел знать правду о своем Антоне. Единственную правду – в подтверждение того, что Антон не мог быть подлецом. Что у Антона было больше хорошего, чем плохого.
Ну, расскажи ему, старому человеку, успокой измученное сомнениями сердце…
И Лера все рассказала. Спокойно. Даже с какой-то отстраненностью. После того, что случилось на шоссе, она не имела права осуждать Антона Клямина. Она рассказала о делах Антона, о Наталье. Так же подробно, как когда-то поведала Наталье о ее отце. Она не могла объяснить себе этот порыв. Возможно, своим откровением Лера вновь испытывала причастность к жизни двух близких людей… Более того! Она открыла старику Николаеву то, о чем совсем недавно ей рассказал Яков Сперанский. А он – человек сведущий, с широкими связями. Да и как можно удержать такое – весь город точно разворошенный улей. Взрыв на Южном шоссе был всеми услышан. Оказывается, делу Серафима Одинцова давно был дан ход. С того дня, когда арестовали группу деляг где-то на Кавказе. И не свершись катастрофы на Южном шоссе, сидеть бы Серафиму и его компании в следственной тюрьме. Потому и метался Серафим, ямы закидывал, думал, проскочит, не подведут друзья, выручат. А они, друзья эти, сами за решеткой сейчас оказались. Неспроста и Яшка Сперанский лицом сник в последние дни, поскучнел. Видно, тоже замаран был Серафимом. Не позавидуешь сейчас Яшке, что и говорить. Вот какой расклад получился…
Старик Николаев положил подбородок на подставленную ковшиком ладонь. Лера видела, как дрожат его пальцы. Чтобы унять эту дрожь, старик старался сильнее прижать пальцы к щекам. Он не стеснялся своих слез. Или просто их не замечал…
– Что я тебе скажу, дочка… Обидно, что за долгую жизнь я так и не смог внушить Антону простую истину. Надеялся, что внушу, зароню семя. Не успел. Ушел Антон… Говорят, жизнь ничему человека не учит, человек сызнова повторяет свои ошибки. Нет, учит! Я стоптал на этом свете уже не одну дюжину ботинок, черт возьми. Жуткое заблуждение вкрадывается в головы наши, Лера, если думать, что жизнь меж пальцев без следа утекает. Истину тебе говорю: все возвращается на круги своя…
Старик Николаев умолк. Снова налил наливки. Но пить не стал, ждал чего-то, словно советовался с кем-то…
– И еще! Вот чем мучился Антон, что лихостью приглушить хотел. Жизнь, нормальная людская жизнь, его со всех сторон обмывала. И боялся он, что не совладать ему с этим потоком, – руками-ногами цеплялся. Делал вид, что он – король, всех перехитрит. Господи, как это смешно. На суету эту глядеть человеку.
Лера протерла запотевшее стекло, пропуская в комнату бледное свечение декабрьского вечера. Она смотрела в лунку и улыбалась каким-то своим думам, далеким от этой комнаты…
Потом шагнула к старику, наклонилась, поцеловала влажную, размятую морщинами щеку…
На лестничной площадке были слышны звуки скрипки. Дом жил своей обычной вечерней жизнью.
Ленинград, 1981