– За что он тебе объявил выговор? – спросил Клямин.
– Было задумано. Какой-то босяк устроил мне «козу» со сдачей, потребовал жалобную книгу. Но ты ведь знаешь, меня не так уж просто ухватить… Его грамотно натаскали на все мои фокусы… Ты ж понимаешь. Если бы Яша хотел меня прикрыть от скандала, он бы взял в оборот греческого бога. Я не говорю за босяка с Ближней гавани…
В минуты сильного волнения в бывшем специалисте-историке просыпались гены предков, промышлявших хамсой под Аккерманом. А возможно, она переносилась в пору своей студенческой юности в стенах Одесского университета…
– Так, так… И что же ты придумала? – проговорил Клямин.
– У тебя дела с Серафимом. Пусть он замолвит за меня несколько слов Яше.
– Да ты что! – вскричал Клямин, переходя на свою блатную интонацию. – Чтобы я шевелил Серафима из-за каких-то глупостей!..
– Для тебя это глупости, Антон, – прервала Лера. – А меня выбросят на улицу.
Помолчали.
– Яша тебя пристроит, – произнес Клямин.
– Антон, ты – болван! Мне надо работать здесь, в баре. А не там, где я с трудом заработаю себе на пару колготок…
– Все равно выгоднее, чем преподавать историю.
Они разговаривали так, словно никогда не были близки. А ведь были, были. После работы Лера приезжала к нему домой и чувствовала себя там хозяйкой.
Теперь же Клямин старался сообразить, к чему может привести исполнение просьбы, с которой к нему обращалась Лера. Он никогда ни о чем не просил Серафима. И быть чем-то обязанным Серафиму ему не хотелось. Лера разгадала его мысли.
– Ты, Антон, был не в меру болтлив когда-то. И о ваших делах с Серафимом мне кое-что известно. Не много, но вполне достаточно. Извини, мне надо приступать к работе.
Лера еще раз достала зеркальце, поглядела в него. Ее пальцы чуть подрагивали.
– Так что пусть твой Серафим постарается…
Казалось, таксомотор понимал, что колеса отмеривают последние метры, – мотор тянул нетерпеливо, сильно. Может быть, если оставить рулевое колесо, автомобиль сам найдет дорогу к таксопарку?
Клямин сидел расслабленный, усталый. Погасшая сигарета торчала в зубах. Взгляд привычно фиксировал встречные стоянки. Одни были пусты, на других томились очереди. При виде проезжающего мимо таксомотора люди размахивали руками, считая, что водитель их просто не заметил. Клямин достал колпачок и накинул на «соньку». С потухшим зеленым огоньком таксомотор принял озабоченный вид: «Не до вас мне. Занят. Спешу по вызову».
Люди опускали руки и вглядывались в темный коридор улицы в надежде на удачу…
Можно бы и прихватить кого-нибудь, если по дороге. Но к концу дня таксиста охватывает такая неприязнь к пассажирам, что он готов выложить рубль-другой из собственного кармана, лишь бы не видеть осточертевших лиц. Тем более если с планом все в порядке…
Притормозив на перекрестке, Клямин пропустил трамвай и свернул налево. Казалось, на улицу опустили занавес. Дома робко проглядывали сквозь неплотную ткань. Клямин включил ближний свет…
Конечно, он допустил оплошность, поведав Лере о своих отношениях с Серафимом. Но так уж сложилось – Лера была единственным близким ему человеком. Она его понимала, сочувствовала ему. К тому же истории, о которых рассказывал ей Клямин, были захватывающе остры. Но нельзя обольщаться минутой. В который раз Клямин испытывал досаду оттого, что не мог усвоить истины: надо язык держать за зубами. Хорошо еще, что тогда, в баре, он не ляпнул Лере, что уже был один такой герой, который пытался шантажировать Серафима. Клямин с фотографической точностью помнил горбоносый профиль этого героя, прижатый к дворовому асфальту. И пятна крови, проступающие сквозь одежду. И толпу зевак, глазевших на одно из окон последнего этажа. А ведь горбоносый Михаил был человеком, хорошо помятым жизнью, не чета Лере. Приоткрой Клямин истинную причину гибели Михаила, и тогда Леру не укротить. Клямин хорошо изучил ее характер. Она не остановится на полпути…
У въездных ворот таксопарка скопилось десятка два автомобилей. Заняв очередь, Клямин выскочил из кабины и бегом направился к дежурному механику отбить время окончания работы.
– Как мастерил? – спросил его дежурный. – Порядок?
– Полный ажур, – ответил Клямин.
Он вернулся к машине, включил зажигание и въехал в парк.
Домой Клямин шел пешком. Так насидишься за день, что ноги кажутся чужими. Каждая мышца требовала нагрузки и принимала эту нагрузку легко и радостно. Сладкая истома поднималась от щиколоток, заставляла ныть колени, отдавала в бедра. А еще томилась спина – профессиональная шоферская беда.
Под ногами шевелились опавшие листья. Утром дворники соберут их в кучи, а за день листья вновь разметет ветер. Осенний листопад – коварная штука. Автомобиль так скользит по листьям – куда там гололед! В гололед хотя бы держишься настороже, а лист, он всегда застает водителя врасплох. Хорошо еще, если один, без пассажиров… Мысль о том, что он, Клямин, может попасть в аварию с пассажирами в автомобиле, всегда вызывала особое волнение. По натуре беспокойный и легкомысленный, Антон Клямин становился порой сентиментальным и чувствительным человеком.
И сейчас, в эту теплую осеннюю ночь с рыжими листьями на похудевших деревьях, в душе Клямина бродили приятные ему волны причастности к этой тишине, к этим пустынным улицам, к людям, что попрятались в коробки домов…
А почему, собственно, ему и не обратиться с просьбой к Серафиму? Тот охотно ее выполнит – Клямин это чувствовал.
Независимость поведения Клямина может насторожить Серафима. А так вроде Клямин будет чем-то ему обязан, что-то их свяжет. В том, что директор бара «Курортный» сочтет за честь выполнить любое желание Серафима, Клямин не сомневался. Лера знала, кто может повлиять на Якова Сперанского. Клямин не раз убеждался в пробивной силе самого имени Серафима.
Дом, в котором жил Клямин, семиэтажный, увешанный просторными балконами, одной стороной был обращен к морю, а другой выходил в парк Лесотехнического училища. Часть балконов жильцы застеклили, превратив в дополнительную неоплачиваемую площадь. Инициатором этой затеи был Клямин. Многие жильцы летом сдавали балконы гражданам других областей страны, желающим провести отпуск у моря. По этой причине двор дома летом превращался в цыганский табор. Особенно вечерами…
На протянутых между деревьями веревках сушились легкие купальные принадлежности. Бензиновые горелки «шмель» сердито жужжали под дежурными кастрюлями. Дети играли в свои шумные игры. Родители не обращали на их крики никакого внимания. Родители смазывали кефиром дымящиеся красные телеса и стучали костяшками домино в азартном ожидании следующего утра.
Коренные жители уходили в глухую защиту. Многие семейства перебирались в курятники и гаражи. Иные уезжали отдыхать в те места, откуда прикатили их квартиросъемщики…
Клямин никогда не сдавал ни метра своей жилплощади. Он презирал подобный заработок, находя его унизительным. Клямин был гордым человеком. Даже гараж, этот источник серьезного обогащения для некоторых горожан, он летом держал пустым. А его красная «Лада» обычно дремала у подъезда, вызывая острую зависть автотуристов своей сплошь иностранной начинкой: облицовка, резина, дымчатые стекла, даже торпедо были отмечены знаками самых известных в мире чужеземных фирм…
Этой сухой осенней ночью двор еще хранил следы всенародного разбойного отдыха: куски веревок на ветвях деревьев – словно ленты в косах, масляные пятна на асфальте, дырявые раскладушки, сваленные в угол мусорного сектора. Кляминская «Лада» привычно дремала у третьего подъезда. В ближайший выходной Антон Клямин рассчитывал поставить и свою «лошадку» в каменное стойло: скоро начнутся дожди, надо подготовить автомобиль к зиме. Но встреча с Серафимом на пляже внесла поправку в планы Клямина. Завтра придется поработать на «компанию». Дело требовало отъезда из города дней на пять. Обычно все заботы, связанные с подобными командировками, Серафим брал на себя. Клямин обошел свой автомобиль, пнул поочередно носком в колеса, хотя и так было ясно, что они давление держат. Очень уж ему хотелось поработать завтра на себя в гараже…
– Ты, что ли, Антон? – Голос, слабый и сиплый, донесся от скамьи, затерянной в старом бурьяне.
Это был сосед, старичок Николаев, бухгалтер ЖЭКа.
– Что не спишь, дед? Клопы? – посочувствовал Клямин.
– Не сплю вот. Сторожу твою лайбу, – охотно отозвался Николаев.
– Еще не родился на нее угонщик. – Клямин направился было в свой подъезд.
Старик кашлянул и проговорил торопливо:
– Покури со мной, Антон. Тяжело что-то на душе.
Клямин задержался на пороге. Голос старика был таким робким и беспомощным. А спать хотелось, да и завтра много дел – надо подготовиться к дальнему рейсу…
Клямин привалился к стояку подъезда, вытащил сигарету. Но курить не хотелось. Воздух был тяжел от пряного запаха жухлых листьев.
– Помру я скоро, Антон, – произнес Николаев.
– Перезимуешь, – ответил Клямин мягко. – Ты ведь и смету будущего года не составил, а спешишь.
– Спешу, – кивнул Николаев. – Надоело все. Скучно, Антон.
Клямин помолчал, потом рассказал о встрече со священником, отцом Андреем. Старик выслушал внимательно, вздохнул:
– Врет он все, твой батюшка. А жаль. Был бы Бог – легче б умиралось.
– Почему же врет? – вдруг обиделся Клямин. – Верит он.
– Ладно, пусть верит в своего Бога. А я верю в тебя, Антон, – примирительно подхватил Николаев. – Ты человек крепкий. Знаешь где что… Я, Антон, душеприказную составил. Добра у меня немного, но все равно на дороге не валяется. Схорони меня честь по чести. При твоей прыти можно и памятник соорудить нестыдный. Денег там хватит, а лишние возьми себе, распоряжайся…
С тех пор как умерла жена Николаева, старик крепко сдал. Бывало, мотался по всему участку, гонял взашей халтурщиков-сантехников, плотников, дворников, налаживал контакты с жильцами, которые могли хоть чем-то помочь в текущем ремонте. А после смерти жены старика точно подменили. Днем он сидел в конторе, а ночью – во дворе. И никакого замечания никому. Притих Николаев. Если с кем он еще и поддерживал вольный разговор, так это с Антоном Кляминым. В свое время Клямин частенько выручал стариков – то продукты завезет, то лекарств дефицитных достанет. И Николаевы платили ему добром, особенно хозяйка: и постирает, и обед приготовит. Они жили дверь в дверь через площадку. Прошлым летом, когда Антон заболел пневмонией, старики его на ноги подняли – в больнице дежурили возле него…
– Ты, дед, повремени с этим делом. Некогда мне сейчас. Живи. Куда торопиться? Успеешь еще, належишься.
– Поимей в виду сказанное. А, Антон? Завещание менять не стану. И не на кого…
Последняя фраза старика застала Клямина уже в подъезде. Лифт на ночь отключали и на металлическую дверь вешали замок.
Впрочем, Клямин редко пользовался лифтом.
По чисто подметенным ступенькам, подрагивая от ночного воздуха, сползали неверные, приглушенные звуки скрипки. На втором этаже, прямо под кляминской квартирой, жила семья Борисовских, и младший Борисовский, Додик, по ночам боролся за свое счастливое будущее. Летом скрипка молчала – Борисовские уезжали в Коктебель. А первого сентября Додик брал скрипку в руки и не выпускал ее до очередных каникул. Борисовские не доставляли Клямину неудобств. Даже когда у них потек потолок, они не стали на Клямина жаловаться в товарищеский суд. Клямин это ценил и относился к пассажам Додика терпеливо.
Напротив лифта липли к стене соты почтовых ящиков. Клямин уже прошел было мимо, но внезапно обратил внимание на то, что круглые глазницы его ящика как бы подернуты изнутри бельмом.
«Чепуха какая-то, – подумал Клямин. – И ключа с собой нет».
Он ткнул пальцем в отверстие, пытаясь подтолкнуть бумажку вверх, к щели. Но безрезультатно. Листочек завалился в сторону. Подниматься домой за ключом было лень. Клямин достал перочинный нож. Листочек оказался телеграммой.
«Встречай тридцатого. Поезд сорок восьмой. Вагон шестой. Место десятое. Наталья».
2
Наталья разглядывала себя в ночном вагонном окне. Темное стекло скрадывает цвет глаз. Узкий, короткий нос с резкими высокими крыльями. Верхняя губа приоткрывает ровные зубы. Подбородок мягкий, с родинкой на изгибе. Покатые узкие плечи. И волосы… Волосы у нее были какого-то странного цвета – бледно-желтые, с медным отливом. Они тяжело стекали с маленькой головы и, коснувшись щеки, падали на грудь, на темную спортивную блузу. Одна нога ее была напряжена, вторая, согнутая в коленке, упиралась в вагонную переборку…
Каждый, кто продирался узким коридором, старался обойти Наталью. Если в этот момент вагон раскачивало, люди конфузливо извинялись – не подумала бы девушка, что к ней прикасаются намеренно. Она магнитом притягивала внимание всех, кто, покинув душное купе, торчал в коридоре… Наталью не тяготило назойливое внимание: она с детства принимала это как должное. И в школе, и в музыкальном училище, и в балетных классах, которые ей так и не удалось закончить: в шестнадцать лет она повредила ногу. Когда болезнь прошла, Наталье почему-то расхотелось учиться танцам.
Закончив десятилетку, она решила поступить в медицинский институт, но провалила химию, а на следующий год не прошла по конкурсу. Устроилась работать секретарем в Управление железных дорог. Вскоре ушла. Неожиданно для матери научилась вязать. Поначалу для себя, для знакомых. Потом стала подрабатывать вязанием. От заказчиков отбоя не было. Некоторых из них она отправляла к своей лучшей подруге Томке. Кроме матери, Тамара была единственным человеком, к которому тянулась ее душа. Познакомились они на вступительных экзаменах в медицинский.
Красивые женщины нередко остаются одинокими – их боятся, они кажутся неприступными, уготованными для более блестящей судьбы. Молодые люди, из тех, кто был старше Натальи, как-то робели перед ней. Ровесники вели себя иначе. Их не настораживала внешность Натальи. После решительного отказа некоторые из них обижались и мстили ей мерзкими сплетнями. Но Наталья, в противоположность матери, относилась к несправедливой молве легко. Лишь иногда что-то резкое появлялось в ее глазах, походке. Мать это замечала и еще настойчивее пыталась познакомить ее с кем-нибудь из достойных. Но все ее кандидатуры Наталья отвергала…
– Так и останешься старой девой, – ворчала мать.
– Старой буду, но девой никогда, – дерзила Наталья. – Ну что ты, мама! Вся жизнь впереди.
– А чай? – спросила проводница.
– Спасибо. Не хочется. – Наталья продолжала вглядываться в черное стекло. Стоило ей отстраниться, как глянец стекла проявлял все, что происходило за ее спиной, в купе.
Женщина, занимавшая нижнюю полку, и ее сын, десятилетний мальчик, сидели рядышком. На расстеленной газете перед ними лежали целлофановые пакеты. Соленые огурцы, котлеты, сыр, колбаса…
– Ешь! – требовала женщина.
– Я не успеваю, – стеснялся мальчик.
Женщина развернула новый пакет, понюхала, вздохнула, жалобно взглянула на соседа, сидевшего у самых дверей купе. Тот держал на коленях сверток, ждал, когда освободится столик.
– Со своим не справиться, надавали. – На туповатом лице мужчины темнели сонные глаза. – Девушке предложите. – Он кивнул на стоящую спиной к ним Наталью.
– Предлагала. Не хочет. Все стоит и стоит. – Женщина наклонилась к пассажиру и что-то зашептала.
Сонные глаза пассажира прояснились, он выпятил губы в знак искреннего сочувствия…
– Я, значит, притулилась рядом, – продолжала женщина. – Жду, когда муж корзину с продуктами донесет… Слышу, она и говорит матери: «Ненавижу, ненавижу… И никогда не вернусь обратно. Лучше газом отравлюсь…» Вот как!
Пассажир перевел взгляд на Наталью.
– Может, у меня возьмет? – произнес он шепотом.
Наталья обернулась, встала в дверях, опершись сложенными в локтях руками о косяки. Спортивная блуза задралась, обнажая смуглый впалый живот.
– Я спать сейчас лягу, – произнесла она так, словно купе занимали близкие ей люди. – Вот так… А завтра, пожалуй, что-нибудь съем, если не передумаете…
– Хох! – всплеснула руками женщина. – У меня тоже одна знакомая голодала. Говорила: «Хочу в игольное ушко пролезть». Пролезла! Да там и осталась. Даже хоронить было нечего.
Пассажир засмеялся странным, скачущим смехом. Он старался не смотреть на смуглый Натальин живот. Но справиться ему было нелегко… Женщина перехватила его взгляд и со значением сжала узкие губы. Пассажир это почувствовал и смущенно кашлянул.
Наталья легко закинула себя на полку. Повозилась какое-то время, устраиваясь поудобнее, и улеглась на грудь, упершись подбородком в подушку…
Внизу еще продолжалась тесная купейная суета, раздавались какие-то слова… Попутчики обращались к Наталье с какими-то пустяками – не дует ли, не боится ли она свалиться с полки. Мужчина предложил поменяться местами. Наталья отказалась…
Постепенно все успокоились.
Пассажир отправился в тамбур курить и закрыл за собой дверь купе.
– Не накидывай клямочку, – приказала женщина мальчику. – Еще вернется этот папиросник. – Она выключила свет.
Поезд шел торопливо, громыхая на стыках. Вначале двойным постукиванием и тут же одиночным. В строгой последовательности. Наталья всем телом слушала этот убаюкивающий перестук…
Оконное стекло приглаживало пейзаж, залитый лунным светом. Отдаленные холмы, домики, дорожные столбы словно протягивались на плотной бесконечной ленте. Временами стекло вздрагивало – разрывая воздух, проносился встречный состав. Наталья жмурилась, дожидаясь спокойного родного перестука…
Она чувствовала уже приближение сна, когда купе на мгновение озарилось тусклым коридорным светом – вернулся пассажир. Он постоял немного в темноте и принялся шуршать бельем, осторожно, словно мышь. Наталья щекой почувствовала его дыхание.
– Девушка, – едва слышно произнес пассажир, – вы спите?
– Ну, – сонно отозвалась Наталья.
– Вы б легли головой к дверям. Вам надует.
Наталья молчала.
Сон пропал. Оставалась одна ночь прежней жизни. Завтра должно что-то измениться. Ей стало страшно. Что вносит в душу успокоение? Сознание того, что впереди есть еще время. Вчера оставались целые сутки, а сейчас всего лишь несколько часов…
По оконному стеклу хлестали огни встречных поездов. Густели и вскоре блекли, пропадая, словно уплывающие медузы, станционные фонари…
3
Окно в кабинете Серафима Куприяновича Одинцова начиналось у самого пола и простиралось ввысь и вширь. Поэтому тесная комната казалась просторной.
И вид из окна. На переднем плане – жирафьи шеи портовых кранов, мачты и трубы кораблей, а дальше – море.
Серафим Куприянович в последнее время подолгу стоял у окна. Порой и звонок телефона, и металлический голос селектора не могли оторвать его от меланхолического созерцания. Особенно в те минуты, когда стеклянную спину залива неторопливо разрезал уходящий в рейс корабль.
С годами воспоминания о прошлом чаще тревожили душу. Одинцов вглядывался в те времена, когда служил в торговом флоте. В каких только странах не побывал, чего не видел! К сорока годам притомился. Да и жена начала бунтовать: сколько можно? Все равно всех денег не заработать. Денег же на поверку оказалось маловато. Единственно удачной была реализация двух автомобилей иностранной марки, которые Серафим купил в Амстердаме, на распродаже…
Он и сам понимал, что пора списываться на берег. А чем заняться? Образования особого у него нет – так, всеобщее среднее. Да техникум лесотехнический. Не идти же ему в садоводы, хотя и там при наличии головы на плечах можно, как говорится, «жить в цвету»… А голова на плечах у Серафима Куприяновича была. Главное же – дух неукротимый, тщеславие великое и вера в особое общественное предназначение обуревали его душу. «Живут же люди! – размышлял он. – И как живут…»
Со временем Серафим уяснил для себя одно важное правило: не надо искать каких-то новых ситуаций, чтобы извлечь выгоду. Надо уметь пользоваться тем, что уже имеешь. И серьезно к этому относиться. Давно известно, что человек сам творец своего счастья…
Двадцать лет Серафим Куприянович Одинцов проработал на море. Естественно, у него оказалось множество знакомых и друзей, так или иначе причастных к морскому делу. Этим-то и воспользовался Серафим, когда списался на берег.
Давно его внимание привлекала скромная, но весьма обязательная для мореплавания береговая служба материально-технического обеспечения судов. Скажем, возвращается судно к родным берегам. За время стоянки необходимо пополнить его запасы. Причем весьма разнообразные. Начиная от цемента, столь необходимого при аварийной ситуации, и кончая хрустальными фужерами для капитанских приемов. Цветные телевизоры, добротные полушубки, нитки «Моккей», конверты больших размеров, рояль фирмы «Эстония», тросы, амбарные книги, кровельное железо, кинокамеры с набором дорогой оптики, магнитофоны – все, чем славен окружающий нас мир вещей, необходимо современному кораблю.
Почувствовав под ногами твердую землю, Серафим Куприянович устроился экспедитором на один из складов службы МТО. Здесь он огляделся, отдышался и полез тихонечко выше – в бригадиры, в товароведы. Наконец был назначен заведующим электротехническим складом. Каждая должность отмечалась какими-то личными выгодами. Так, по мелочам… Он знал, что время его еще впереди, что это только раскачка. Надо взобраться на гору. С вершины виднее, на вершине дышится легче. Правда, и падать с вершины больнее, но на траверсе такие люди, как Серафим, думают о подъеме, но не о падении. К тому же если подымаешься в надежной связке с крепкими ребятами…
А Серафим умел подбирать партнеров – сказывался опыт жизни в длительном автономном морском плавании…
Пришло время, когда Серафима Куприяновича назначили управляющим всей службой материально-технического обеспечения пароходства. Теперь в его подчинении были четыре гигантских склада. И Серафим начал свою крупную игру. Не сразу, сначала по низким ставкам – надо проверить старых друзей в новой ситуации. Кто из них выстоит, кто даст слабину. Риск велик. Это в дальнейшем риск уменьшится: Серафим знал, как обращаться с приобретенным капиталом. Главное – не жадничать, не подгребать все к себе. Основной враг любого дела – жадность. Люди завистливы и тщеславны. А для удовлетворения тщеславия нужны деньги. И Серафим денег не жалел. Он свое доберет – повысит ставки в игре и доберет. Основная трудность на этом этапе – не спиться в ежедневных застольях с нужными людьми. Пусть они спиваются – легче будет к рукам прибрать. И Серафим выстоял. У него был крепкий организм, продубленный соленым ветром всех морей и океанов. Не то что у его партнеров, людей, измученных теснотой кабинетов.
После серьезной проверки Серафим выделил группу наиболее близких и преданных ему сотрудников, повысил ставки и приступил к основной игре, в которую играл уже лет восемь…
Технически все делалось чрезвычайно просто.
Служба получала заявку на пополнение запасов судна перед рейсом. Заявку передавали диспетчерам для корректировки в соответствии с табелем снабжения и денежным лимитом судна. А материалов всегда требовалось огромное количество, порой до пятисот наименований. И обрабатывать приходилось в сутки до тридцати кораблей. Часто в суматохе короткой стоянки, в спешке…
И Серафим Куприянович Одинцов внял совету своего «мозгового центра», юрисконсульта Витальки Гусарова по прозвищу Параграф, – издал распоряжение «Об ускорении документооборота». Теперь каждый диспетчер и даже девушки-таксировщицы имели право подписать приказ на выдачу имущества со склада. Согласно этим документам грузчики-экспедиторы доставляли имущество на суда. Тут-то и срабатывала пружина, натянутая Серафимом Куприяновичем. Часть имущества проводилась через фиктивные приказы и отправлялась за территорию порта на подпольные склады, большинство которых размещалось в загородных домах… Это была крепко сколоченная преступная организация, связанная круговой порукой. Организация работала без проколов. Несколько раз возникали критические ситуации. Но Серафим их улаживал просто, средств хватало.
Вот и совсем недавно. Один из самых надежных агентов Серафима, шофер Михаил, бывший автогонщик и классный жестянщик, стал крениться на борт – то ли нервы не выдержали, то ли на кого-то обиделся. Словом, дошел до Серафима слух о том, что Михаил кому-то бумагу заготовил, с повинной явиться обещал. Обо всем донесли Серафиму свои люди, даже бумагу эту притащили на сутки. Бумагой-то Серафим и пригвоздил Михаила, как тот ни юлил, подлец… А жаль. Таких деловых людей, как Михаил, подобрать непросто. Надо, чтобы и соображали хорошо, и не пили по-черному. Из таких только Антон Клямин и остался. Серафим не занимал Клямина чепухой, поручал ему ответственные, крупные экспедиции. Не часто – раз в квартал, а то и реже. Серафима не интересовало, сколько Клямин снимал сверх той контрибуции, которая накладывалась на всю партию. Раз Клямин не отказывался, значит, ему выгодно работать с Серафимом. И Михаилу было выгодно иметь дело с Серафимом, однако вон как оно обернулось…