Страница:
Колокол перед последним кругом прозвучал словно пушечный выстрел приступающей к сражению армии, и Затопек, с таким выражением на лице, словно боги уже успели крепко насолить ему, а теперь наконец собрались уничтожить, выдвинулся на первое место. Его примеру последовал Шаде. Потом на противоположной от финиша прямой сделал свой ход Чатевей, вышедший вперед и опередивший наседавших ему на пятки Мимуна и Шаде, отодвинув Затопека на четвертое место. На последней кривой Затопек, внешне являя собой самого утомленного, несчастного и негодующего на судьбу бегуна, понесся, в соответствии со словами одного из обозревателей, «как если бы ему в каждую шиповку подложили по скорпиону». Его красная майка раскачивалась пока за спинами остальных. Но каждый вымученный шаг выдвигал его вперед и наконец принес победу с отрывом в пять ярдов от финишировавшего вторым Мимуна и олимпийским рекордом 14:06,6.
Результат этот был и рекордом Чехословакии, и, можно сказать, дважды рекордом. С Олимпийских игр 1912 года никто не побеждал сразу на 5000 и 10000 метров. Теперь Эмилю Затопеку принадлежал дубль на обеих дистанциях, причем в обоих случаях с олимпийскими рекордами. Но он еще не закончил своих выступлений – ему предстояло добиться еще многого.
И даже очень многого. В тот же самый день, когда Затопек победил на дистанции 5000 метров, его жена Дана Затопкова завоевала золотую медаль в метании копья. С улыбкой на обветренной физиономии Затопек молвил: «В настоящее время личный зачет в Олимпийских играх семейства Затопеков составляет 2:1. Результат слишком шаткий. И чтобы сохранить свой престиж, я попытаюсь улучшить его в соревновании марафонцев». Однако на победу его рассчитывать всерьез не приходилось, так как Затопек никогда не бегал эту дистанцию.
Однако Затопек просто все хорошо просчитал, когда попытался посягнуть на беспрецедентный «хет-трик». Привыкнув к традиционным дистанциям, Затопек не смущался отсутствием или наличием публики; его тревожила только возможность существования таких стратегий бега, о которых он не знал, поскольку воды сии оставались для него неведомыми. Всегда интересным образом толковавший свой бег и соперников, Затопек решил следовать манере бегуна, которого он считал фаворитом, Джима Петерса из Великобритании, всего лишь за шесть недель до того показавшего лучший результат во всей истории марафона. Отыскав номер Петерса в утренних газетах, Затопек нашел его на стартовой линии, выделив из основного состава марафонцев, и представился. А потом держался за ним, словно хвост за кометой, поскольку Петерс с самого начала взял рекордную скорость.
Через шестнадцать миль Затопек, бежавший локоть к локтю с Петерсом, вывалив на щеку язык, повернулся к сопернику и спросил: «А не прибавить ли нам?» Взволнованный неожиданным соперничеством, Петерс смог лишь ответить: «Действительно стоит», и, изображая свежесть, прибавил шагу. Но ухмылявшийся Затопек оставался возле его плеча, ехидно спрашивая: «А нельзя ли еще быстрее?» Наконец после двадцати миль Петерс, ноги которого начинала сводить судорога, не смог более держаться вровень с Затопеком и отстал. Продолжая бег с прежней мрачной гримасой на лице, Затопек сумел сохранить скорость и вбежал на стадион, намного опередив своих преследователей. Заметившая появление бегуна на дорожке огромная толпа разразилась приветственными криками: «За-то-пек, За-то-пек», когда летучий чех закончил последний круг марафона с рекордным временем еще до того, как преследовавшие его бегуны сумели вбежать на стадион. Герой Игр 1952 года уже раздавал автографы, когда пришедший вторым Рейнальдо Горно из Аргентины пересек линию финиша. И кто же приветствовал его на финишной отметке долькой апельсина? Конечно же Эмиль Затопек.
Совершив сей неслыханный «хет-трик» на стайерских дистанциях, Эмиль Затопек поставил себя в ряд величайших спортсменов всех времен, сделавшись одновременно, по словам самого Роджера Баннистера, первым в мире человеком, пробежавшим милю менее чем за четыре минуты, «величайшим атлетом послевоенного мира» – и среди хмурых, и среди жизнерадостных спортсменов.
УЭЙН ГРЕТЦКИ
ЭДВИН МОЗЕС
РОД ЛЕЙВЕР
Результат этот был и рекордом Чехословакии, и, можно сказать, дважды рекордом. С Олимпийских игр 1912 года никто не побеждал сразу на 5000 и 10000 метров. Теперь Эмилю Затопеку принадлежал дубль на обеих дистанциях, причем в обоих случаях с олимпийскими рекордами. Но он еще не закончил своих выступлений – ему предстояло добиться еще многого.
И даже очень многого. В тот же самый день, когда Затопек победил на дистанции 5000 метров, его жена Дана Затопкова завоевала золотую медаль в метании копья. С улыбкой на обветренной физиономии Затопек молвил: «В настоящее время личный зачет в Олимпийских играх семейства Затопеков составляет 2:1. Результат слишком шаткий. И чтобы сохранить свой престиж, я попытаюсь улучшить его в соревновании марафонцев». Однако на победу его рассчитывать всерьез не приходилось, так как Затопек никогда не бегал эту дистанцию.
Однако Затопек просто все хорошо просчитал, когда попытался посягнуть на беспрецедентный «хет-трик». Привыкнув к традиционным дистанциям, Затопек не смущался отсутствием или наличием публики; его тревожила только возможность существования таких стратегий бега, о которых он не знал, поскольку воды сии оставались для него неведомыми. Всегда интересным образом толковавший свой бег и соперников, Затопек решил следовать манере бегуна, которого он считал фаворитом, Джима Петерса из Великобритании, всего лишь за шесть недель до того показавшего лучший результат во всей истории марафона. Отыскав номер Петерса в утренних газетах, Затопек нашел его на стартовой линии, выделив из основного состава марафонцев, и представился. А потом держался за ним, словно хвост за кометой, поскольку Петерс с самого начала взял рекордную скорость.
Через шестнадцать миль Затопек, бежавший локоть к локтю с Петерсом, вывалив на щеку язык, повернулся к сопернику и спросил: «А не прибавить ли нам?» Взволнованный неожиданным соперничеством, Петерс смог лишь ответить: «Действительно стоит», и, изображая свежесть, прибавил шагу. Но ухмылявшийся Затопек оставался возле его плеча, ехидно спрашивая: «А нельзя ли еще быстрее?» Наконец после двадцати миль Петерс, ноги которого начинала сводить судорога, не смог более держаться вровень с Затопеком и отстал. Продолжая бег с прежней мрачной гримасой на лице, Затопек сумел сохранить скорость и вбежал на стадион, намного опередив своих преследователей. Заметившая появление бегуна на дорожке огромная толпа разразилась приветственными криками: «За-то-пек, За-то-пек», когда летучий чех закончил последний круг марафона с рекордным временем еще до того, как преследовавшие его бегуны сумели вбежать на стадион. Герой Игр 1952 года уже раздавал автографы, когда пришедший вторым Рейнальдо Горно из Аргентины пересек линию финиша. И кто же приветствовал его на финишной отметке долькой апельсина? Конечно же Эмиль Затопек.
Совершив сей неслыханный «хет-трик» на стайерских дистанциях, Эмиль Затопек поставил себя в ряд величайших спортсменов всех времен, сделавшись одновременно, по словам самого Роджера Баннистера, первым в мире человеком, пробежавшим милю менее чем за четыре минуты, «величайшим атлетом послевоенного мира» – и среди хмурых, и среди жизнерадостных спортсменов.
УЭЙН ГРЕТЦКИ
(родился в 1961 г.)
В то время, когда казалось, что виртуозы техники в спорте исчезли как ископаемые, если не считать нескольких, сохранившихся в качестве учебных пособий, вдруг объявился невысокий чародей по имени Уэйн Дуглас Гретцки, принесший с собой в игру невиданную дотоле в НХЛ науку – умение играть в хоккей как в шахматы. И в этом процессе он успел собрать больше титулов, чем у китайского императора, а заодно превратить книгу рекордов Национальной хоккейной лиги в свой личный дневник.
Способности Гретцки к шахматам на льду проявились еще в раннем детстве, в Брантфорде, Онтарио. Отец прикрепил к крошечным ножкам сына коньки едва ли не раньше, чем малыш научился ходить. И как только маленький Уэйн научился передвигаться по льду, папа Гретцки начал с ним свои постоянные занятия, которые со временем сделают этого парня величайшей забивающей машиной во всей истории игры, – тренировки эти включали выписывание на льду зигзагов между выставленными на льду в форме «Z» консервными банками, перепрыгивание через палку после получения паса и попадание шайбой в большие или маленькие мишени. Но самой важной частью его обучения стал перехват отскочившей от борта шайбы, ибо отец Уэйна исповедовал следующий принцип: «кати туда, где шайба должна оказаться, а не туда, где она была», не гоняйся, мол, понапрасну за черным кружком.
Тренировки не просто развили его способности, но и сделали из него вундеркинда шайбы. В возрасте шести лет Уэйн уже играл в лиге вместе с десятилетками, а четыре года спустя он уже встречался в юношеской лиге с почти взрослыми парнями. Однако юный Уэйн более чем восполнял свои возрастные недостатки своим хоккейным интеллектом, выпестованным его отцом, в особенности врезанным в подсознание правилом, гласящим, что бежать всегда следует навстречу шайбе, а не следом за ней. Воплотив это мудрое учение в жизнь, молодой Уэйн сумел пойти дальше и освоить правило скольжения, позволяющее представлять, где шайба находилась, где она находится в данный момент и где ей предстоит быть. И поступая так, он научился забрасывать в среднем по четыре с половиной шайбы за игру против старших юношей.
С каждым проходившим годом слава молодого Гретцки росла и ширилась, разнося молву о его меткости и предвидении по всем пределам Канады, имя его начало появляться на страницах газет. В возрасте шестнадцати лет этот находящийся в процессе создания миф заплыл в порт Су-Сент-Мари, чтобы закончить там свое хоккейное образование.
Пока он находился в Су-Сент-Мари, фортуна добавила новую черту к легенде о Гретцки, выбрав для него свитер под номером 99. Похоже, молодой человек мечтал носить номер 9 – как и его хоккейный идол Горди Хоу. Однако обстоятельства сложились так, что этот номер был уже закреплен за другим членом команды, и генеральный менеджер Маз Макферсон не хотел и думать о том, чтобы передать его Гретцки. Отнюдь не случайно в нашей истории то, что в том же 1977 году недавно проданные в «Нью-Йорк Рейнждерс» Фил Эспозито и Кен Ходж, получили номера 77 и 88. И Макферсон, чтобы удвоить удовольствие Гретцки, предложил юному феномену номер 99. Гретцки сперва было отказался от этой идеи, но, походив в свитерах под номерами 19 и 14, начал выступать под номером, который впоследствии принесет ему славу, и даже в два раза большую, чем выпала на долю его юношеского кумира.
Но так ли уж велика разница, 9 или 99, поскольку молодой Гретцки продолжал забрасывать шайбы одну за одной, набирая при этом по 182 очка за шестьдесят четыре игры. Такая игра привлекла к себе внимание «Индианаполис Рейсерс» из возникшей на ровном месте Всемирной хоккейной ассоциации, и он подписал с командой четырехлетний контракт на сумму 875000 долларов. Но уже после восьмой игры «Рейсерс», пребывавшие на тонком в финансовом отношении льду, обнаружили, что этот еще не брившийся новичок представляет собой отличную монету, и продали его контракт «Эдмонтон Ойлерз», также входившей тогда в ВХА.
Словом, Гретцки собрал свои клюшки и переехал в Эдмонтон, чтобы в одиночку приступить там к штурму книги рекордов. В своем первом полном году игры в «крупной» хоккейной лиге, еще за три года до достижения совершеннолетия, игрок, которого теперь называли Мальцом, набрал 104 очка, забросив 43 шайбы и сделав 61 передачу. Однако критики вновь принялись водить носами: это же всего лишь ВХА, лига, составленная из игроков бывших или не реализовавшихся. В 1979-м ВХА упразднили, и Эдмонтон вошел в состав старой доброй Национальной хоккейной лиги. А Гретцки, заиграв уже среди самых «старших», обрел буквально звездную яркость и подтвердил свой статус, набрав 137 очков при 51 шайбе и 86 передачах.
В следующие годы его карьера покатилась по уже накатанной колее, и Гретцки продолжал извлекать рекорд за рекордом из бездонной шляпы собственных достижений, став первым хоккеистом в истории НХЛ, превзойдя отметку в 200 очков – и не один, а четыре раза! – забросив за сезон рекордные 92 шайбы, и т д., и т п., поставив столько рекордов, что мозги статистиков начинали вращаться вхолостую, путаясь во всех этих цифрах.
Хотя серебряный конек Гретцки измерили вдоль и поперек, а поклонники уже не знали, каким еще именем назвать своего героя, ему по-прежнему не удавалось покорить своих хулителей. Ибо эти хранители священного огня хоккейной игры, постепенно редеющие, относились к этому благородному занятию с соответствующим трепетом, почитая традиции, восходящие ко дням «Первоначальной шестерки» клубов, образовавших НХЛ, и рассматривая и расширение, и побочные продукты его – такие, как Гретцки с его возком рекордов – в качестве мерзости запустения. Число новых команд в НХЛ настолько шокировало этих людей, что один из них даже заметил, что если ему придется лицезреть встречу «Ракет» с «Акулами», надо, наверное, пояснить, где она происходит – на хоккейной площадке или в «Вестсайдской истории»[30].
Их также смущал хоккейно-шахматный стиль Гретцки, полностью не похожий на все известное. По их мнению, он обладал лишь средней скоростью, менее чем средним ростом и посредственными оборонительными способностями. Черт побери, возмущались они, он не любит силовой борьбы. Кроме того, как намекали некоторые, он предпочитает не сталкиваться очертя голову на поле с верзилами, очищавшими площадку от соперников, в особенности с теми из них, кто ведет шайбу.
Однако ключ Гретцки представлял собой комбинацию движений, которые позволяли ему избегать столкновений с крепкими и злонамеренными защитниками, сохраняя при этом контроль и над шайбой, и над игрой. Как сказал один из партнеров по команде о воистину гейгеровской чувствительности Гретцки: «…похоже, что у него перед глазами где-то было укреплено зеркальце заднего вида».
Центрфорвард Анри Ришар, прославившийся своими удивительными движениями, как-то сказал об этом вундеркинде: «Я еще ни у кого не видел таких движений». Их нужно было видеть, вставлять в рамку и закладывать между страницами учебника по хоккею – для последующих поколений. Вот он изгибается, словно удирающий от собак заяц, чтобы опередить шайбу; вот мчится за ней, словно пес за фазаном, не отводя глаз от полета этой круглой птахи. И всегда, тактически грамотно и инстинктивно выбирая место, он понимал, где находится и чего хочет добиться.
Оказавшись возле шайбы, столь же вожделенной для него, как для кота сметана, он обращался к своему экстрасенсорному восприятию, чтобы выйти на позицию, удобную для броска или паса, часто располагая для этого лишь пространством размером в салфетку – особенно за воротами. Гарри Синден, генеральный менеджер «Бостон Брюинз», увидев Гретцки, не поверил своим глазам и заметил: «Гретцки видит то, чего не видит никто».
Было трудно, если не невозможно поверить в то, что этот тонкий, едва ли не тощий игрок с юным лицом и копной светлых волос сумел переписать книгу хоккейных рекордов, воспользовавшись для этого стилем шахматного гроссмейстера. Но он делал это, причем неоднократно.
Сделав установление рекордов профессией – их было пятьдесят девять по последнему счету, Уэйн Гретцки занес свое имя на страницы книги рекордов всего спорта, став статистически наиболее выдающимся атлетом в истории спортивных игр.
Способности Гретцки к шахматам на льду проявились еще в раннем детстве, в Брантфорде, Онтарио. Отец прикрепил к крошечным ножкам сына коньки едва ли не раньше, чем малыш научился ходить. И как только маленький Уэйн научился передвигаться по льду, папа Гретцки начал с ним свои постоянные занятия, которые со временем сделают этого парня величайшей забивающей машиной во всей истории игры, – тренировки эти включали выписывание на льду зигзагов между выставленными на льду в форме «Z» консервными банками, перепрыгивание через палку после получения паса и попадание шайбой в большие или маленькие мишени. Но самой важной частью его обучения стал перехват отскочившей от борта шайбы, ибо отец Уэйна исповедовал следующий принцип: «кати туда, где шайба должна оказаться, а не туда, где она была», не гоняйся, мол, понапрасну за черным кружком.
Тренировки не просто развили его способности, но и сделали из него вундеркинда шайбы. В возрасте шести лет Уэйн уже играл в лиге вместе с десятилетками, а четыре года спустя он уже встречался в юношеской лиге с почти взрослыми парнями. Однако юный Уэйн более чем восполнял свои возрастные недостатки своим хоккейным интеллектом, выпестованным его отцом, в особенности врезанным в подсознание правилом, гласящим, что бежать всегда следует навстречу шайбе, а не следом за ней. Воплотив это мудрое учение в жизнь, молодой Уэйн сумел пойти дальше и освоить правило скольжения, позволяющее представлять, где шайба находилась, где она находится в данный момент и где ей предстоит быть. И поступая так, он научился забрасывать в среднем по четыре с половиной шайбы за игру против старших юношей.
С каждым проходившим годом слава молодого Гретцки росла и ширилась, разнося молву о его меткости и предвидении по всем пределам Канады, имя его начало появляться на страницах газет. В возрасте шестнадцати лет этот находящийся в процессе создания миф заплыл в порт Су-Сент-Мари, чтобы закончить там свое хоккейное образование.
Пока он находился в Су-Сент-Мари, фортуна добавила новую черту к легенде о Гретцки, выбрав для него свитер под номером 99. Похоже, молодой человек мечтал носить номер 9 – как и его хоккейный идол Горди Хоу. Однако обстоятельства сложились так, что этот номер был уже закреплен за другим членом команды, и генеральный менеджер Маз Макферсон не хотел и думать о том, чтобы передать его Гретцки. Отнюдь не случайно в нашей истории то, что в том же 1977 году недавно проданные в «Нью-Йорк Рейнждерс» Фил Эспозито и Кен Ходж, получили номера 77 и 88. И Макферсон, чтобы удвоить удовольствие Гретцки, предложил юному феномену номер 99. Гретцки сперва было отказался от этой идеи, но, походив в свитерах под номерами 19 и 14, начал выступать под номером, который впоследствии принесет ему славу, и даже в два раза большую, чем выпала на долю его юношеского кумира.
Но так ли уж велика разница, 9 или 99, поскольку молодой Гретцки продолжал забрасывать шайбы одну за одной, набирая при этом по 182 очка за шестьдесят четыре игры. Такая игра привлекла к себе внимание «Индианаполис Рейсерс» из возникшей на ровном месте Всемирной хоккейной ассоциации, и он подписал с командой четырехлетний контракт на сумму 875000 долларов. Но уже после восьмой игры «Рейсерс», пребывавшие на тонком в финансовом отношении льду, обнаружили, что этот еще не брившийся новичок представляет собой отличную монету, и продали его контракт «Эдмонтон Ойлерз», также входившей тогда в ВХА.
Словом, Гретцки собрал свои клюшки и переехал в Эдмонтон, чтобы в одиночку приступить там к штурму книги рекордов. В своем первом полном году игры в «крупной» хоккейной лиге, еще за три года до достижения совершеннолетия, игрок, которого теперь называли Мальцом, набрал 104 очка, забросив 43 шайбы и сделав 61 передачу. Однако критики вновь принялись водить носами: это же всего лишь ВХА, лига, составленная из игроков бывших или не реализовавшихся. В 1979-м ВХА упразднили, и Эдмонтон вошел в состав старой доброй Национальной хоккейной лиги. А Гретцки, заиграв уже среди самых «старших», обрел буквально звездную яркость и подтвердил свой статус, набрав 137 очков при 51 шайбе и 86 передачах.
В следующие годы его карьера покатилась по уже накатанной колее, и Гретцки продолжал извлекать рекорд за рекордом из бездонной шляпы собственных достижений, став первым хоккеистом в истории НХЛ, превзойдя отметку в 200 очков – и не один, а четыре раза! – забросив за сезон рекордные 92 шайбы, и т д., и т п., поставив столько рекордов, что мозги статистиков начинали вращаться вхолостую, путаясь во всех этих цифрах.
Хотя серебряный конек Гретцки измерили вдоль и поперек, а поклонники уже не знали, каким еще именем назвать своего героя, ему по-прежнему не удавалось покорить своих хулителей. Ибо эти хранители священного огня хоккейной игры, постепенно редеющие, относились к этому благородному занятию с соответствующим трепетом, почитая традиции, восходящие ко дням «Первоначальной шестерки» клубов, образовавших НХЛ, и рассматривая и расширение, и побочные продукты его – такие, как Гретцки с его возком рекордов – в качестве мерзости запустения. Число новых команд в НХЛ настолько шокировало этих людей, что один из них даже заметил, что если ему придется лицезреть встречу «Ракет» с «Акулами», надо, наверное, пояснить, где она происходит – на хоккейной площадке или в «Вестсайдской истории»[30].
Их также смущал хоккейно-шахматный стиль Гретцки, полностью не похожий на все известное. По их мнению, он обладал лишь средней скоростью, менее чем средним ростом и посредственными оборонительными способностями. Черт побери, возмущались они, он не любит силовой борьбы. Кроме того, как намекали некоторые, он предпочитает не сталкиваться очертя голову на поле с верзилами, очищавшими площадку от соперников, в особенности с теми из них, кто ведет шайбу.
Однако ключ Гретцки представлял собой комбинацию движений, которые позволяли ему избегать столкновений с крепкими и злонамеренными защитниками, сохраняя при этом контроль и над шайбой, и над игрой. Как сказал один из партнеров по команде о воистину гейгеровской чувствительности Гретцки: «…похоже, что у него перед глазами где-то было укреплено зеркальце заднего вида».
Центрфорвард Анри Ришар, прославившийся своими удивительными движениями, как-то сказал об этом вундеркинде: «Я еще ни у кого не видел таких движений». Их нужно было видеть, вставлять в рамку и закладывать между страницами учебника по хоккею – для последующих поколений. Вот он изгибается, словно удирающий от собак заяц, чтобы опередить шайбу; вот мчится за ней, словно пес за фазаном, не отводя глаз от полета этой круглой птахи. И всегда, тактически грамотно и инстинктивно выбирая место, он понимал, где находится и чего хочет добиться.
Оказавшись возле шайбы, столь же вожделенной для него, как для кота сметана, он обращался к своему экстрасенсорному восприятию, чтобы выйти на позицию, удобную для броска или паса, часто располагая для этого лишь пространством размером в салфетку – особенно за воротами. Гарри Синден, генеральный менеджер «Бостон Брюинз», увидев Гретцки, не поверил своим глазам и заметил: «Гретцки видит то, чего не видит никто».
Было трудно, если не невозможно поверить в то, что этот тонкий, едва ли не тощий игрок с юным лицом и копной светлых волос сумел переписать книгу хоккейных рекордов, воспользовавшись для этого стилем шахматного гроссмейстера. Но он делал это, причем неоднократно.
Сделав установление рекордов профессией – их было пятьдесят девять по последнему счету, Уэйн Гретцки занес свое имя на страницы книги рекордов всего спорта, став статистически наиболее выдающимся атлетом в истории спортивных игр.
ЭДВИН МОЗЕС
(родился в 1955 г.)
Для большинства знатоков спорта величайшей фигурой в своем постоянстве остается Джо Ди Маггио и его невероятно результативная серия в 56 игр, рекорд, остающийся вечным монументом его постоянству, упорству и блеску. Но если вам нужно еще более выдающееся достижение, мы предлагаем вашему вниманию имя Эдвина Корли Мозеса, одержавшего подряд 122 победы в беге на 400 метров с барьерами, поставив тем самым себе монумент в 2,1785714 раза более высокий, чем у Ди Маггио, если воспользоваться компьютером.
Дело в том, что Эдвин Мозес был мастером в сведении искусства барьерного бега к науке, связывающей компьютеры, физику, физиологию и биохимию, абсолютно ничего не оставляя на волю случаю.
Невзирая на то, что «многие люди считают бег просто физическим процессом», говорил Мозес, «он требует большой технической работы». Возводя хвалу расчету, Мозес соединял ритм барьерного бега с компьютерным методом решения задачи с конечным числом шагов, осуществив революционный переход к тринадцати шагам между барьерами вместо обычных четырнадцати. «Приходится тратить уйму времени, чтобы запихнуть все данные в компьютер», – сказал человек, которого журнал «Лайф» назвал мистером Чародеем, контролировавший свои сердцебиения с убийственной аккуратностью, чтобы повысить точность графиков, отображавших его открытия. Эдвин Мозес всегда исследовал все с максимальной точностью.
Процесс исследования начался в юные годы, когда молодой Мозес, подраставший в Дейтоне, Огайо, предпочитал собирать окаменелости и потрошить лягушек и не думал о беге с барьерами и побитии рекордов. Но любознательность же привела его в не менее любопытный мир легкой атлетики. Одной из попавшихся ему книг был «Справочник бойскаута», а в нем глава, посвященная легкой атлетике.
В 1976 году Мозес стал худощавым парнем, ростом в 190 см, и студентом Колледжа Морхауз в Атланте, Джорджия, специализирующегося в первую очередь в физике и во вторую – в легкой атлетике. И хотя до 27 марта ему не приводилось бегать 400 метров с барьерами на международных соревнованиях, Эдвин решил попытаться попасть на летние Олимпийские игры 1976 года в Монреале. Мозес не только прошел отборочные соревнования, он выиграл золотую медаль с мировым рекордом, показав время 47,64 секунды, опередив второго участника соревнований почти на восемь метров – наибольший отрыв в истории соревнований. Стремящийся к совершенству всегда остается неудовлетворенным, и Мозес потом говорил, что жалеет только о том, что подготовка к Олимпийским играм так повлияла на его занятия, что его успеваемость упала до 3,57 балла.
Жизнь Эдвина Мозеса всегда определялась цифрами, шла ли речь о средней успеваемости, каких-нибудь расчетных величинах или же результатах, достигнутых в длительной серии побед в беге и прыжках, начавшейся в следующем, 1977 году.
Проиграв Харальду Шмидту из Западной Германии 26 августа того года, Мозес неделю спустя вышел на легкоатлетическую арену Дюссельдорфа, чтобы начать самую продолжительную серию побед в истории легкой атлетики – если не всего спорта. Следующие девять лет, девять месяцев и девять дней, 107 финалов, а всего 122 выступления, если включать предварительные этапы, Эдвин Мозес оставался неподверженным этой хвори – поражению.
Победы приходили как по автостраде в Санта-Моника: девятнадцатая победа в финалах пришла к Мозесу в 1984 году на Олимпийских играх в Лос-Анджелесе вместе со второй золотой медалью, сотая на Будапештском большом легкоатлетическом турнире 1986 года, а он продолжал перепрыгивать через барьеры (планки высотой в 92 см) с величайшей легкостью, побивая мировые рекорды, опережая соперников, пробегая дистанцию быстрее 48 секунд.
Количество побед человека, которого называли Королем Барьеров, росло, и он, который в обычных условиях держал эмоции в кулаке, все дальше и дальше отступал за свои черные очки, на свой уединенный остров, претерпевая прометеевы муки под гнетом славы, от вторжения в его личный мир, в уединенное пространство. Как впоследствии говорил его соперник Дэнни Гаррис: «В мир Эдвина не удается проникнуть ни одному человеку». И мир Эдвина превратился не столько в мир спортсмена, стремящегося пробежать дистанцию как можно быстрее, сколько в обитель консерватора, озабоченного лишь желанием побеждать все время.
Понимая, что победа это все, и ничего не проигрывая, Мозес, обтачивавший любую деталь до последнего микрона, старательно выверял свой курс, предпочитая бегать – как утверждали – только там, где публика более приветлива, а уровень конкуренции ниже. Его любимой беговой дорожкой сделалась Европа, где ему всякий раз возглашали осанну и считали одним из величайших спортсменов всех времен.
Но подобно доброму вину Мозес старел, старел красиво, но тем не менее старел, и его результаты с каждым годом становились все хуже. И 4 июня 1987 года, в возрасте 31 года и 10 месяцев, возрасте, в котором большинство барьеристов уже отсиживаются дома на теплой печи, Мозес оказался на международных соревнованиях в Мадриде, чтобы продолжить свою полосу побед. И встретиться с Дэнни Гаррисом, двадцатиоднолетним спортсменом и трехкратным чемпионом среди студентов.
Им уже приходилось встречаться три года назад на Олимпийских играх 1984 года в Лос-Анджелесе. На этих играх, как и подобает супермену, Мозес оказался быстрее – ну прямо как супермен из комикса – летящей пули, если назвать таковой Гарриса, выигравшего серебро. Но в Мадриде Мозеса ожидала иная судьба.
Когда над стадионом Валлехермосо начали сгущаться сумерки, барьеристы заняли места на скамьях, уткнувшись носами в колени и не обращая внимания ни на что, – все, за исключением Эдвина Мозеса, в данный момент устроившего свое личное представление и форсившего у беговой дорожки, неторопливо совершая круг почета еще до победы и предоставляя двенадцати тысячам болельщиков право выказать свое почтение к его выдающейся личности и дарованиям. Потом он столь же неспешно вернулся к своему месту ожидать вызова стартера.
Гаррис быстро взял с места и к шестому из десяти барьеров был впереди. Но перед восьмым барьером Мозес, по расчетам которого на передвижение между барьерами уходило от 3,1 секунды на старте до 4,8 на финише сравнялся с ним и даже сумел чуть выйти вперед. Девятый барьер оба перепрыгнули буквально движение в движение. А потом, как говаривала Агата Кристи, остался один из негритят.
Но на сей раз Пату Батчеру пришлось написать, что «он был похож на автомобиль «шевроле» и старался скорее протаранить барьер, чем перепрыгнуть через него». Гаррис первым оказался на финишной ленточке, опередив Мозеса на едва заметное мгновение, и в «Спортс Иллюстрэйтед» появился заголовок: «Царствование закончилось в Испании».
Случилось немыслимое: Эдвин Мозес проиграл забег. Этого было достаточно, чтобы полные обожания испанцы были поражены. А Мозес сразу же утратил место в своей главе истории, поскольку, повинуясь уже, наверное, безусловному рефлексу, он начал было совершать круг «почета», что заставило одного из обозревателей заметить: «Наверно, он настолько привык совершать эти круги, что побежал вокруг поля, даже несмотря на то, что ему не удалось одержать победу». Сперва трибуны охватило странное молчание. А потом негромкий ропот начался в самых недрах стадиона, и двенадцать тысяч голосов начали скандировать его имя, а двенадцать тысяч пар рук разразились громогласной овацией. А потом, отвечая на его знаменитую улыбку, публика принялась скандировать так, как принято на победоносной корриде: «Тореро! Тореро! Тореро!»
Его удивительное господство в барьерном беге закончилось; оказалось, что и Эдвина Мозеса можно побеждать. Но теперь обычно неразговорчивый Мозес наперекор своему характеру сказал: «Я вернусь, потому что они раздразнили меня. А я не ощущал такой жажды борьбы уже много лет».
Три месяца спустя на мировом первенстве в Риме он выполнил свое обещание, опередив и Гарриса и Шмидта по фотофинишу, восстановив тем самым свою репутацию мастера бега на 400 метров. На короткое время. А потом он совершил двенадцатиминутный круг почета, на сей раз заслуженный, и сказал: «Я создал чудовище. Мне становится все трудней и трудней побеждать».
А потом Мозес, дряхлым уже старцем (естественно, по легкоатлетическим стандартам), в возрасте тридцати трех лет попытался завоевать свою третью золотую медаль на Олимпийских играх 1988 года в Сеуле, но встретился с неудачей, оставшись всего лишь бронзовым призером. Время наконец догнало его (хотя по иронии судьбы его бронзовый результат оказался выше всех его золотых).
Бег, как говорил сам Мозес, давался ему все «трудней и трудней». Даже этот великий мастер, потративший годы на вычисления, не сумел вычислить ту формулу, которая позволила бы ему сохранить юность. Тем не менее цифры свидетельствуют о том, что Эдвин Мозес был величайшим барьеристом всех времен.
Дело в том, что Эдвин Мозес был мастером в сведении искусства барьерного бега к науке, связывающей компьютеры, физику, физиологию и биохимию, абсолютно ничего не оставляя на волю случаю.
Невзирая на то, что «многие люди считают бег просто физическим процессом», говорил Мозес, «он требует большой технической работы». Возводя хвалу расчету, Мозес соединял ритм барьерного бега с компьютерным методом решения задачи с конечным числом шагов, осуществив революционный переход к тринадцати шагам между барьерами вместо обычных четырнадцати. «Приходится тратить уйму времени, чтобы запихнуть все данные в компьютер», – сказал человек, которого журнал «Лайф» назвал мистером Чародеем, контролировавший свои сердцебиения с убийственной аккуратностью, чтобы повысить точность графиков, отображавших его открытия. Эдвин Мозес всегда исследовал все с максимальной точностью.
Процесс исследования начался в юные годы, когда молодой Мозес, подраставший в Дейтоне, Огайо, предпочитал собирать окаменелости и потрошить лягушек и не думал о беге с барьерами и побитии рекордов. Но любознательность же привела его в не менее любопытный мир легкой атлетики. Одной из попавшихся ему книг был «Справочник бойскаута», а в нем глава, посвященная легкой атлетике.
В 1976 году Мозес стал худощавым парнем, ростом в 190 см, и студентом Колледжа Морхауз в Атланте, Джорджия, специализирующегося в первую очередь в физике и во вторую – в легкой атлетике. И хотя до 27 марта ему не приводилось бегать 400 метров с барьерами на международных соревнованиях, Эдвин решил попытаться попасть на летние Олимпийские игры 1976 года в Монреале. Мозес не только прошел отборочные соревнования, он выиграл золотую медаль с мировым рекордом, показав время 47,64 секунды, опередив второго участника соревнований почти на восемь метров – наибольший отрыв в истории соревнований. Стремящийся к совершенству всегда остается неудовлетворенным, и Мозес потом говорил, что жалеет только о том, что подготовка к Олимпийским играм так повлияла на его занятия, что его успеваемость упала до 3,57 балла.
Жизнь Эдвина Мозеса всегда определялась цифрами, шла ли речь о средней успеваемости, каких-нибудь расчетных величинах или же результатах, достигнутых в длительной серии побед в беге и прыжках, начавшейся в следующем, 1977 году.
Проиграв Харальду Шмидту из Западной Германии 26 августа того года, Мозес неделю спустя вышел на легкоатлетическую арену Дюссельдорфа, чтобы начать самую продолжительную серию побед в истории легкой атлетики – если не всего спорта. Следующие девять лет, девять месяцев и девять дней, 107 финалов, а всего 122 выступления, если включать предварительные этапы, Эдвин Мозес оставался неподверженным этой хвори – поражению.
Победы приходили как по автостраде в Санта-Моника: девятнадцатая победа в финалах пришла к Мозесу в 1984 году на Олимпийских играх в Лос-Анджелесе вместе со второй золотой медалью, сотая на Будапештском большом легкоатлетическом турнире 1986 года, а он продолжал перепрыгивать через барьеры (планки высотой в 92 см) с величайшей легкостью, побивая мировые рекорды, опережая соперников, пробегая дистанцию быстрее 48 секунд.
Количество побед человека, которого называли Королем Барьеров, росло, и он, который в обычных условиях держал эмоции в кулаке, все дальше и дальше отступал за свои черные очки, на свой уединенный остров, претерпевая прометеевы муки под гнетом славы, от вторжения в его личный мир, в уединенное пространство. Как впоследствии говорил его соперник Дэнни Гаррис: «В мир Эдвина не удается проникнуть ни одному человеку». И мир Эдвина превратился не столько в мир спортсмена, стремящегося пробежать дистанцию как можно быстрее, сколько в обитель консерватора, озабоченного лишь желанием побеждать все время.
Понимая, что победа это все, и ничего не проигрывая, Мозес, обтачивавший любую деталь до последнего микрона, старательно выверял свой курс, предпочитая бегать – как утверждали – только там, где публика более приветлива, а уровень конкуренции ниже. Его любимой беговой дорожкой сделалась Европа, где ему всякий раз возглашали осанну и считали одним из величайших спортсменов всех времен.
Но подобно доброму вину Мозес старел, старел красиво, но тем не менее старел, и его результаты с каждым годом становились все хуже. И 4 июня 1987 года, в возрасте 31 года и 10 месяцев, возрасте, в котором большинство барьеристов уже отсиживаются дома на теплой печи, Мозес оказался на международных соревнованиях в Мадриде, чтобы продолжить свою полосу побед. И встретиться с Дэнни Гаррисом, двадцатиоднолетним спортсменом и трехкратным чемпионом среди студентов.
Им уже приходилось встречаться три года назад на Олимпийских играх 1984 года в Лос-Анджелесе. На этих играх, как и подобает супермену, Мозес оказался быстрее – ну прямо как супермен из комикса – летящей пули, если назвать таковой Гарриса, выигравшего серебро. Но в Мадриде Мозеса ожидала иная судьба.
Когда над стадионом Валлехермосо начали сгущаться сумерки, барьеристы заняли места на скамьях, уткнувшись носами в колени и не обращая внимания ни на что, – все, за исключением Эдвина Мозеса, в данный момент устроившего свое личное представление и форсившего у беговой дорожки, неторопливо совершая круг почета еще до победы и предоставляя двенадцати тысячам болельщиков право выказать свое почтение к его выдающейся личности и дарованиям. Потом он столь же неспешно вернулся к своему месту ожидать вызова стартера.
Гаррис быстро взял с места и к шестому из десяти барьеров был впереди. Но перед восьмым барьером Мозес, по расчетам которого на передвижение между барьерами уходило от 3,1 секунды на старте до 4,8 на финише сравнялся с ним и даже сумел чуть выйти вперед. Девятый барьер оба перепрыгнули буквально движение в движение. А потом, как говаривала Агата Кристи, остался один из негритят.
Но на сей раз Пату Батчеру пришлось написать, что «он был похож на автомобиль «шевроле» и старался скорее протаранить барьер, чем перепрыгнуть через него». Гаррис первым оказался на финишной ленточке, опередив Мозеса на едва заметное мгновение, и в «Спортс Иллюстрэйтед» появился заголовок: «Царствование закончилось в Испании».
Случилось немыслимое: Эдвин Мозес проиграл забег. Этого было достаточно, чтобы полные обожания испанцы были поражены. А Мозес сразу же утратил место в своей главе истории, поскольку, повинуясь уже, наверное, безусловному рефлексу, он начал было совершать круг «почета», что заставило одного из обозревателей заметить: «Наверно, он настолько привык совершать эти круги, что побежал вокруг поля, даже несмотря на то, что ему не удалось одержать победу». Сперва трибуны охватило странное молчание. А потом негромкий ропот начался в самых недрах стадиона, и двенадцать тысяч голосов начали скандировать его имя, а двенадцать тысяч пар рук разразились громогласной овацией. А потом, отвечая на его знаменитую улыбку, публика принялась скандировать так, как принято на победоносной корриде: «Тореро! Тореро! Тореро!»
Его удивительное господство в барьерном беге закончилось; оказалось, что и Эдвина Мозеса можно побеждать. Но теперь обычно неразговорчивый Мозес наперекор своему характеру сказал: «Я вернусь, потому что они раздразнили меня. А я не ощущал такой жажды борьбы уже много лет».
Три месяца спустя на мировом первенстве в Риме он выполнил свое обещание, опередив и Гарриса и Шмидта по фотофинишу, восстановив тем самым свою репутацию мастера бега на 400 метров. На короткое время. А потом он совершил двенадцатиминутный круг почета, на сей раз заслуженный, и сказал: «Я создал чудовище. Мне становится все трудней и трудней побеждать».
А потом Мозес, дряхлым уже старцем (естественно, по легкоатлетическим стандартам), в возрасте тридцати трех лет попытался завоевать свою третью золотую медаль на Олимпийских играх 1988 года в Сеуле, но встретился с неудачей, оставшись всего лишь бронзовым призером. Время наконец догнало его (хотя по иронии судьбы его бронзовый результат оказался выше всех его золотых).
Бег, как говорил сам Мозес, давался ему все «трудней и трудней». Даже этот великий мастер, потративший годы на вычисления, не сумел вычислить ту формулу, которая позволила бы ему сохранить юность. Тем не менее цифры свидетельствуют о том, что Эдвин Мозес был величайшим барьеристом всех времен.
РОД ЛЕЙВЕР
(родился в 1938 г.)
В 1938 году произошло три на первый взгляд ничем не примечательных события, в значительной мере сформировавшие не только будущее, но и саму основу такого вида спорта, как теннис.
Именно в этом году Дон Бадж не только стал первым игроком, завоевавшим «Большой шлем» в теннисе, но и возглавил команду Соединенных Штатов, со счетом 3:2 победившую Австралию в финале Кубка Дэвиса. В этом же самом году стройный и светлоголовый австралиец по имени Гарри Хопман впервые появился на мировой теннисной сцене в качестве капитана австралийской команды на Кубке Дэвиса, ознаменовав этим эпоху доминирования Австралии в мировом теннисе. А еще на другом конце света, в Квинсленде, Австралия, родился рыжеголовый мальчик по имени Родни Джордж Лейвер.
Сопоставив все эти факты, вы получите начало истории о Роде Лейвере и о том, как он сумел превзойти Дона Баджа, обладателя права собственности на идею «Большого шлема», который он дважды выигрывал, сделавшись при этом одним из величайших игроков во всей истории тенниса.
Но сперва о Гарри Хопмане, начинающем ее вторую часть. Прозванный Лисом своими соотечественниками, Хопман был на Кубке Дэвиса 1938 года капитаном австралийской команды, которая проиграла в финале обладателям чемпионского титула, сборной Соединенных Штатов со счетом 3:2. В следующем году Хопман и его австралийцы изменили результат на противоположный и перевезли Кубок в Австралию, где он и оставался на длительном хранении все то время, пока бушевала более жестокая битва – Вторая мировая война.
После начала войны Хопман исчез в финансовом мире Мельбурна, чтобы вновь возникнуть в 1950 году и возглавить команду Австралии. И что же ему пришлось возглавлять? Если некогда теннис в Австралии представлял собой увеселение привилегированного меньшинства, приложение к приемам в саду, то к 1950 году в него играли двести пятьдесят тысяч игроков – в климате, подобно калифорнийскому, стимулирующему занятия спортом под открытым небом.
Гарри Хопман обозрел ряды молодых игроков взглядом опытного сержанта, выбирающего среди новобранцев, и занялся муштрой. Во-первых, он отделил от стада двух молодцов, Фрэнка Седжмена и Кена Макгрегора, уже облепленных достижениями, словно побывавшие в заморской поездке чемоданы ярлыками, и отправился за океан, чтобы бросить вызов команде Соединенных Штатов в борьбе за Кубок Дэвиса 1950 года. Седжмен и Макгрегор самым успешным образом достигли свою цель, так как они возвратились с серебряной салатницей и в 1951, и в 1952 годах.
Когда Седжмен и Макгрегор достигли своего любительского потолка и сделались профессионалами, Хопман оставил свою, с позволения сказать, сборочную линию и направился на австралийские теннисные фабрики, чтобы заполнить освободившиеся места звездами более молодыми – Лью Хоадом и Кеном Розуоллом. А потом, когда и Хоад вместе с Розуоллом вступили на профессиональную тропу, Хопман вновь перестроил свои ряды, укрепив их на сей раз Малкольмом Андерсоном и Нилом Фрейзером. Казалось, что сокровищница талантов у Хопмана не оскудеет, ибо австралийцы продолжали свое дело и стали едва ли не постоянными обладателями Кубка Дэвиса, завоевав его пятнадцать раз из восемнадцати лет правления Хопмана.
Именно в этом году Дон Бадж не только стал первым игроком, завоевавшим «Большой шлем» в теннисе, но и возглавил команду Соединенных Штатов, со счетом 3:2 победившую Австралию в финале Кубка Дэвиса. В этом же самом году стройный и светлоголовый австралиец по имени Гарри Хопман впервые появился на мировой теннисной сцене в качестве капитана австралийской команды на Кубке Дэвиса, ознаменовав этим эпоху доминирования Австралии в мировом теннисе. А еще на другом конце света, в Квинсленде, Австралия, родился рыжеголовый мальчик по имени Родни Джордж Лейвер.
Сопоставив все эти факты, вы получите начало истории о Роде Лейвере и о том, как он сумел превзойти Дона Баджа, обладателя права собственности на идею «Большого шлема», который он дважды выигрывал, сделавшись при этом одним из величайших игроков во всей истории тенниса.
Но сперва о Гарри Хопмане, начинающем ее вторую часть. Прозванный Лисом своими соотечественниками, Хопман был на Кубке Дэвиса 1938 года капитаном австралийской команды, которая проиграла в финале обладателям чемпионского титула, сборной Соединенных Штатов со счетом 3:2. В следующем году Хопман и его австралийцы изменили результат на противоположный и перевезли Кубок в Австралию, где он и оставался на длительном хранении все то время, пока бушевала более жестокая битва – Вторая мировая война.
После начала войны Хопман исчез в финансовом мире Мельбурна, чтобы вновь возникнуть в 1950 году и возглавить команду Австралии. И что же ему пришлось возглавлять? Если некогда теннис в Австралии представлял собой увеселение привилегированного меньшинства, приложение к приемам в саду, то к 1950 году в него играли двести пятьдесят тысяч игроков – в климате, подобно калифорнийскому, стимулирующему занятия спортом под открытым небом.
Гарри Хопман обозрел ряды молодых игроков взглядом опытного сержанта, выбирающего среди новобранцев, и занялся муштрой. Во-первых, он отделил от стада двух молодцов, Фрэнка Седжмена и Кена Макгрегора, уже облепленных достижениями, словно побывавшие в заморской поездке чемоданы ярлыками, и отправился за океан, чтобы бросить вызов команде Соединенных Штатов в борьбе за Кубок Дэвиса 1950 года. Седжмен и Макгрегор самым успешным образом достигли свою цель, так как они возвратились с серебряной салатницей и в 1951, и в 1952 годах.
Когда Седжмен и Макгрегор достигли своего любительского потолка и сделались профессионалами, Хопман оставил свою, с позволения сказать, сборочную линию и направился на австралийские теннисные фабрики, чтобы заполнить освободившиеся места звездами более молодыми – Лью Хоадом и Кеном Розуоллом. А потом, когда и Хоад вместе с Розуоллом вступили на профессиональную тропу, Хопман вновь перестроил свои ряды, укрепив их на сей раз Малкольмом Андерсоном и Нилом Фрейзером. Казалось, что сокровищница талантов у Хопмана не оскудеет, ибо австралийцы продолжали свое дело и стали едва ли не постоянными обладателями Кубка Дэвиса, завоевав его пятнадцать раз из восемнадцати лет правления Хопмана.