Страница:
На этом золотые достижения Льюиса завершились, поскольку протеже и партнер его по тренировкам Джо Делоуч сумел обойти Карла за два ярда до финиша, опередив Льюиса на 0,04 секунды в финале бега на 200 метров, а команда, участвовавшая в эстафете 4x100 метров, была дисквалифицирована за неправильную передачу эстафетной палочки.
К этому времени Льюис находился на вершине международного спринта почти десятилетие, что в два раза превышает обычный срок. Однако в возрасте тридцати лет на мировом первенстве по легкой атлетике, состоявшемся в 1991 году в Токио, Льюис доказал, что он пока еще не самый слабый.
После победы в четвертьфиналах и полуфиналах тренер Льюиса Том Теллец отвел своего подопечного в сторону и с раздражением сказал ему: «В Риме на первенстве мира ты показал свой лучший результат в полуфинале. Лучшим твоим забегом в олимпийском Сеуле был полуфинал. И я не потерплю, чтобы твоим лучшим достижением здесь стал этот проклятый полуфинал».
После подобного упрека Льюис бежал так, словно боялся не оказаться лучшим; после 60 метров он был третьим, после 80 – перешел на второе место, высоко вздымая колени и рубя ладонями воздух, он мчался с пылом атлета куда более младшего возраста. Двигаясь с несокрушимостью поезда, Льюис на отметке 95 метров обошел лидера Лероя Баррелла – «так, как если бы мы стояли на месте», как сказал сам Баррелл – и, накатив на финиш, в восторге вскинул руки к небу, так как оказалось, что результат его превзошел мировой рекорд – 9,86. Всего в том забеге шесть спринтеров вышли из 10 секунд, что в два раза больше, чем в каком-либо другом забеге.
«Но подождите, – как вопит нам с телеэкрана продавец ножей фирмы «Гинцу», – это еще не все». Хотя на первенстве США 1992 года, отборочном перед Олимпийскими играми в Барселоне, карьера Карла Льюиса казалась уже законченной, так как он не попал в команду на обеих спринтерских дистанциях 100 и 200 метров, а был взят в сборную лишь как прыгун в длину и запасной эстафетной сборной, впечатление это было обманчивым. Прежний Льюис, сын ветра, el hijo del viento, как прозвали его испанцы, вернулся, чтобы победить Майка Пауэлла, человека, перебившего знаменитый рекорд Боба Бимона в прыжках в длину, и принять участие в победном, с мировым рекордом, забеге эстафетной команды.
Вундер-хрыч снова победил. Прибегнув к известной лишь ему форме регенерации, он добавил два золота Барселоны к своим прежним наградам, в итоге имея шесть личных побед на Олимпиадах и две коллективные – в эстафете, отставая теперь лишь на одну золотую медаль от Пааво Нурми по общему числу олимпийских побед, хотя и сравнявшись с ним по количеству индивидуальных наград.
Может быть – просто может быть, что человек, которого Майк Пауэлл называет лучшим легкоатлетом всех времен, никогда не возвращался на беговую дорожку – он просто никогда не уходил с нее.
БОББИ ОРР
ПААВО НУРМИ
ВИЛЛИ МЕЙЗ
МОХАММЕД АЛИ
К этому времени Льюис находился на вершине международного спринта почти десятилетие, что в два раза превышает обычный срок. Однако в возрасте тридцати лет на мировом первенстве по легкой атлетике, состоявшемся в 1991 году в Токио, Льюис доказал, что он пока еще не самый слабый.
После победы в четвертьфиналах и полуфиналах тренер Льюиса Том Теллец отвел своего подопечного в сторону и с раздражением сказал ему: «В Риме на первенстве мира ты показал свой лучший результат в полуфинале. Лучшим твоим забегом в олимпийском Сеуле был полуфинал. И я не потерплю, чтобы твоим лучшим достижением здесь стал этот проклятый полуфинал».
После подобного упрека Льюис бежал так, словно боялся не оказаться лучшим; после 60 метров он был третьим, после 80 – перешел на второе место, высоко вздымая колени и рубя ладонями воздух, он мчался с пылом атлета куда более младшего возраста. Двигаясь с несокрушимостью поезда, Льюис на отметке 95 метров обошел лидера Лероя Баррелла – «так, как если бы мы стояли на месте», как сказал сам Баррелл – и, накатив на финиш, в восторге вскинул руки к небу, так как оказалось, что результат его превзошел мировой рекорд – 9,86. Всего в том забеге шесть спринтеров вышли из 10 секунд, что в два раза больше, чем в каком-либо другом забеге.
«Но подождите, – как вопит нам с телеэкрана продавец ножей фирмы «Гинцу», – это еще не все». Хотя на первенстве США 1992 года, отборочном перед Олимпийскими играми в Барселоне, карьера Карла Льюиса казалась уже законченной, так как он не попал в команду на обеих спринтерских дистанциях 100 и 200 метров, а был взят в сборную лишь как прыгун в длину и запасной эстафетной сборной, впечатление это было обманчивым. Прежний Льюис, сын ветра, el hijo del viento, как прозвали его испанцы, вернулся, чтобы победить Майка Пауэлла, человека, перебившего знаменитый рекорд Боба Бимона в прыжках в длину, и принять участие в победном, с мировым рекордом, забеге эстафетной команды.
Вундер-хрыч снова победил. Прибегнув к известной лишь ему форме регенерации, он добавил два золота Барселоны к своим прежним наградам, в итоге имея шесть личных побед на Олимпиадах и две коллективные – в эстафете, отставая теперь лишь на одну золотую медаль от Пааво Нурми по общему числу олимпийских побед, хотя и сравнявшись с ним по количеству индивидуальных наград.
Может быть – просто может быть, что человек, которого Майк Пауэлл называет лучшим легкоатлетом всех времен, никогда не возвращался на беговую дорожку – он просто никогда не уходил с нее.
БОББИ ОРР
(родился в 1948 г.)
Орру было всего одиннадцать лет, когда «Бостон Брюинз» впервые заметили его. Но уже тогда они поняли, что судьба избрала этого молодого человека, что он является будущим команды, что из этого ребенка способен вырасти мужчина, который выведет ее из хоккейной глуши, где она теперь прозябала, что он сможет вновь вознести ее к славе прежних, еще не забытых лет – вспомним хотя бы Кубок Стенли и знаменитую «немецкую тройку»: Бауэра, Шидта и Думарта. Используя все хитрости, имеющиеся в его распоряжении, руководство «Брюинз» всеми правдами и неправдами добилось у Национальной хоккейной лиги права на приобретение этого вундеркинда.
В возрасте четырнадцати лет Орр был отправлен «Брюинз» в команду «Ошава Дженералз», принадлежавшую к хоккейной ассоциации Онтарио, и этот розовощекий юнец всем своим видом показывал, что, подобно какому-нибудь виртуозу из ковбоев, научившемуся ездить в седле раньше, чем ходить, знает, как надо играть в хоккей.
18-летний талант подписал с «Брюинз» самый выгодный из всех контрактов, заключавшихся с новичками. И с той минуты, когда коньки его соприкоснулись со льдом, Орр начал приносить доход. Один из новых товарищей по команде, поглядев, как новичок обращается с шайбой, подъехал к Орру и сказал: «Я не знаю, сколько тебе платят, но, судя по всему, это все равно слишком мало».
Устроив новичку «крещение» на льду, то есть знакомство с ударами клюшек таких хоккеистов, как Горди Хоу, и после зубодробительных столкновений с защитниками вроде Джона Фергюсона поняв, что Орра не запугать и не стоит напрасно тратить время, коллеги начали смотреть на него с завистью и восхищением. «Он был звездой, – сказал тренер Гарри Синден, – с того самого времени, как на первой игре его первого сезона исполнили национальный гимн».
Орр порхал по льду лишь потому, что у него не было крыльев, чтобы летать, оставляя своих оппонентов пыхтящими и ничего не понимающими. Один из игроков, попытавшись объяснить феномен Орра, сказал: «У него 18 скоростей». Однако главное было не в скорости, а в содержании игры, так как Орр, действуя в качестве четвертого защитника, опроверг утверждение, что защитник не может играть в нападении.
В конце своего первого сезона этот молодой человек был удостоен НХЛ звания «Новичок года». После второго его наградили призом «Норриса», провозгласив его лучшим защитником лиги. Ну а в третий сезон, кампания 1969—1970 годов, наступил полный расцвет достигшего зрелости игрока. Ибо в тот год Орр, оставаясь защитником, стал первым в истории игроком обороны, который сделался лучшим снайпером. Довершая свой «хет-трик», он также добился награды как самый полезный игрок лиги, вновь был награжден призом «Норриса» как выдающийся защитник, а также призом «Конна Смита», присуждаемым самому ценному игроку плей-офф, результатом которого стала первая победа команды Орра в розыгрыше Кубка Стенли после 1941 года.
Скотти Боумен, на глазах которого его собственная команда «Сент-Луис Блюз» уступила финал Кубка во встрече с «Брюинз» (победный гол в овертайме забил Орр), только качал головой и приговаривал: «Говорят, что «Брюинз» начали свое возрождение в том году, когда Орр заключил с клубом контракт. Не верю. По-моему, свое возрождение они начали в 1948 году, когда родился Бобби Орр».
Однако в сезоне 1969—1970 годов Орр только входил во вкус. Следующие шесть лет он непрерывно пил из чаши успеха, набирая каждый раз более 100 очков за сезон; он завоевал еще два приза как самый полезный игрок в команде (при этом стал первым игроком в истории НХЛ, который выиграл этот приз три года подряд); получал приз «Норриса» как самый лучший защитник лиги следующие шесть сезонов. Орр целых восемь лет бегал, а точнее, раскатывал на коньках в качестве почти постоянного владельца этого приза, и вновь привел «Брюинз» к обладанию Кубком Стенли в 1972 году (отнюдь не случайно Орр был назван при этом самым полезным игроком плей-офф, так как опять забил победный гол).
К этому году он уже был назван величайшим игроком обороны в истории хоккея. И более того, Милт Шмидт, генеральный менеджер Бостона, назвал Орра «величайшим игроком из всех существовавших и нынешних». А Кен Драйден, вратарь «Монреаль Канадиенс», добавил: «Орр лучший в хоккее. Я не знаю игрока, который столь очевидным образом доминировал бы в командном виде».
Прежде чем Бобби Орр наконец покорился боли, прежде чем его подвели колени, пострадавшие во многих сокрушительных столкновениях, ему довелось оставить собственную марку – знак наиболее совершенного игрока в истории хоккея. И навсегда доказать, что защитник вправе играть в нападении. Орр умел это делать и преобразил свою любимую игру.
В возрасте четырнадцати лет Орр был отправлен «Брюинз» в команду «Ошава Дженералз», принадлежавшую к хоккейной ассоциации Онтарио, и этот розовощекий юнец всем своим видом показывал, что, подобно какому-нибудь виртуозу из ковбоев, научившемуся ездить в седле раньше, чем ходить, знает, как надо играть в хоккей.
18-летний талант подписал с «Брюинз» самый выгодный из всех контрактов, заключавшихся с новичками. И с той минуты, когда коньки его соприкоснулись со льдом, Орр начал приносить доход. Один из новых товарищей по команде, поглядев, как новичок обращается с шайбой, подъехал к Орру и сказал: «Я не знаю, сколько тебе платят, но, судя по всему, это все равно слишком мало».
Устроив новичку «крещение» на льду, то есть знакомство с ударами клюшек таких хоккеистов, как Горди Хоу, и после зубодробительных столкновений с защитниками вроде Джона Фергюсона поняв, что Орра не запугать и не стоит напрасно тратить время, коллеги начали смотреть на него с завистью и восхищением. «Он был звездой, – сказал тренер Гарри Синден, – с того самого времени, как на первой игре его первого сезона исполнили национальный гимн».
Орр порхал по льду лишь потому, что у него не было крыльев, чтобы летать, оставляя своих оппонентов пыхтящими и ничего не понимающими. Один из игроков, попытавшись объяснить феномен Орра, сказал: «У него 18 скоростей». Однако главное было не в скорости, а в содержании игры, так как Орр, действуя в качестве четвертого защитника, опроверг утверждение, что защитник не может играть в нападении.
В конце своего первого сезона этот молодой человек был удостоен НХЛ звания «Новичок года». После второго его наградили призом «Норриса», провозгласив его лучшим защитником лиги. Ну а в третий сезон, кампания 1969—1970 годов, наступил полный расцвет достигшего зрелости игрока. Ибо в тот год Орр, оставаясь защитником, стал первым в истории игроком обороны, который сделался лучшим снайпером. Довершая свой «хет-трик», он также добился награды как самый полезный игрок лиги, вновь был награжден призом «Норриса» как выдающийся защитник, а также призом «Конна Смита», присуждаемым самому ценному игроку плей-офф, результатом которого стала первая победа команды Орра в розыгрыше Кубка Стенли после 1941 года.
Скотти Боумен, на глазах которого его собственная команда «Сент-Луис Блюз» уступила финал Кубка во встрече с «Брюинз» (победный гол в овертайме забил Орр), только качал головой и приговаривал: «Говорят, что «Брюинз» начали свое возрождение в том году, когда Орр заключил с клубом контракт. Не верю. По-моему, свое возрождение они начали в 1948 году, когда родился Бобби Орр».
Однако в сезоне 1969—1970 годов Орр только входил во вкус. Следующие шесть лет он непрерывно пил из чаши успеха, набирая каждый раз более 100 очков за сезон; он завоевал еще два приза как самый полезный игрок в команде (при этом стал первым игроком в истории НХЛ, который выиграл этот приз три года подряд); получал приз «Норриса» как самый лучший защитник лиги следующие шесть сезонов. Орр целых восемь лет бегал, а точнее, раскатывал на коньках в качестве почти постоянного владельца этого приза, и вновь привел «Брюинз» к обладанию Кубком Стенли в 1972 году (отнюдь не случайно Орр был назван при этом самым полезным игроком плей-офф, так как опять забил победный гол).
К этому году он уже был назван величайшим игроком обороны в истории хоккея. И более того, Милт Шмидт, генеральный менеджер Бостона, назвал Орра «величайшим игроком из всех существовавших и нынешних». А Кен Драйден, вратарь «Монреаль Канадиенс», добавил: «Орр лучший в хоккее. Я не знаю игрока, который столь очевидным образом доминировал бы в командном виде».
Прежде чем Бобби Орр наконец покорился боли, прежде чем его подвели колени, пострадавшие во многих сокрушительных столкновениях, ему довелось оставить собственную марку – знак наиболее совершенного игрока в истории хоккея. И навсегда доказать, что защитник вправе играть в нападении. Орр умел это делать и преобразил свою любимую игру.
ПААВО НУРМИ
(1897—1973)
Нурми впервые появился на спортивной арене в 1920 году на летних Олимпийских играх в Антверпене: двадцатитрехлетний стайер, грудь колесом, нелюбопытные глаза, заостренные, словно у эльфа, уши и бесстрастное лицо, обладателя которого явно невозможно чем-либо удивить. Однако не облик его, а манера соревноваться привлекли внимание международной спортивной общественности, его целеустремленный бег, прямая спина и шея, размеренный шаг – до последнего мгновения перед финишем, когда он срывался в финальный спурт, словно гончая, наконец увидевшая кролика.
Нурми проиграл первый вид своей олимпийской программы, забег на 5000 метров, по неопытности позволив французу Жозефу Гийемо диктовать темп и обойти себя на финишной прямой. Через три дня Нурми получил возможность возместить потерянное на дистанции 10000 метров. Стоявший в высоком старте возле Гийемо Нурми проворонил старт, с которого первым ушел шотландец Джеймс Уилсон, смотревший вперед с видом человека, не желавшего, чтобы его отвлекали. Однако за два круга до финиша Нурми наконец вышел вперед, и, хотя Гийемо ненадолго обогнал его на последнем круге, финн предпринял новое усилие и опередил его на финише. За этим на играх 1920 года последовали еще два золота – в личном и командном кроссе на 10000 метров.
Тем не менее Нурми, как любитель совершенства, остался неудовлетворенным. Его постоянно мучили воспоминания о выступлении на играх 1920 года, и особенно о поражении в беге на 5000 метров. Вернувшись в свой родной Турку, Нурми разработал жесткую схему тренировок, рассчитанную на научное покорение дистанций. И секундомер сделался обычным его спутником, ибо этот человек намеревался одолеть не противника в беге, а время.
Скоро фигура Нурми с секундомером в руке сделалась знакомой всей Европе. Этот финн, прозванный «Летающим финном», на бегу время от времени поглядывал на циферблат, а на последнем круге, отбросив приборчик на поле, припускал вперед в последнем броске, ставя рекорд за рекордом. Бежавший с точностью часов, Нурми побеждал с мировыми рекордами в шестнадцати соревнованиях и превышал в забеге мировой рекорд не менее двадцати трех раз.
Когда начался стартовый отсчет перед играми 1924 года, Нурми перешел к более интенсивным тренировкам, начал с длинной прогулки и утренних упражнений. Кроме того, по утрам он несколько раз пробегал от 80 до 400 метров, всегда на полной скорости. Потом он преодолевал милю, всегда выходя из пяти минут. И только затем Нурми завтракал. О его тренировках начали ходить слухи, поговаривали, что он ест только черный хлеб и рыбу, хотя впоследствии он спросил у одного журналиста: «А зачем, собственно, нужно ограничиваться этими продуктами?» Оставшуюся часть утра он посвящал бегу на дистанции от 400 до 500 метров. После полудня он приступал к бегу по пересеченной местности, посвящая кроссу 10–25 минут, после чего следовало несколько кругов по 400 метров при примерно 60 секундах на круг. После вечерней трапезы Нурми ходил час или два, покрывая милю примерно за пятнадцать минут. Он поклялся перед собой: никогда более не полагаться на догадки. Отныне судьба его находилась в его же собственных руках – точнее в руке, в облике секундомера.
Столь всепоглощающая преданность долгу – и времени – позволила Нурми совершить задуманное утром 10 июля 1924 года. Когда учредители Олимпийских игр в Париже объявили программу легкоатлетических соревнований, оказалось, что финальные забеги на 1500 и 5000 метров будут разделены половиной часа. Представители олимпийского комитета Финляндии протестовали, полагая, что Нурми едва ли хватит получаса, чтобы восстановиться после бега на 1500 метров. Без особой охоты французские чиновники увеличили интервал до пятидесяти пяти минут, казалось бы, оставляя повторный успех недостижимым даже для Пааво Нурми.
Но Нурми увидел в происходящем лишь еще один брошенный ему вызов. Точно так же воспринял он падение на заледенелой дороге, повлекшее за собой травму обеих ног на Пасху того же года. 19 июня, за три недели до обоих олимпийских финалов, Нурми пробежал обе дистанции по предложенной ему схеме, сперва преодолев 1500 метров с мировым рекордом за 3:52,6, а потом, после часового отдыха, и 5000 метров еще с одним мировым рекордом, за 14:28,2.
В первом из двух забегов, на дистанции 1500 метров, Нурми пробежал начальные 500 метров с головокружительной скоростью, быстрее, чем пробежит их Джим Райен в 1967-м при установлении нового мирового рекорда. Затем, в последний раз проконсультировавшись со своим секундомером, прежде чем бросить его на траву, Нурми в спринтовом темпе обеспечил себе отрыв в сорок метров, а после сохранил его, сберегая силы для предстоящего бега на 5000 метров, и финишировал на полуторакилометровке с олимпийским рекордом 3:53,6. И сразу же, избегая всяких проявлений победного ликования, он подобрал свой свитер и отправился в раздевалку, чтобы передохнуть перед следующим испытанием – дистанцией 5000 метров.
Через считанные минуты Нурми занял свое место на старте забега на 5000 метров, расположившись возле своего соотечественника Вилле Ритолы, который одержал победу в беге на 10000 метров четырьмя днями раньше. Нурми, расстроенный тем, что тогдашние финские спортивные руководители поставили Ритолу вместо него в беге на 10000 метров, не позволив защитить титул олимпийского чемпиона, решил «бежать за себя, а не за Финляндию» и доказать всему миру, что является лучшим стайером не только Финляндии, но и Олимпиады. Однако соперники, пытавшиеся воспользоваться предполагаемой усталостью Нурми, с самого старта задали жуткую скорость, пробежав первую тысячу метров с той же скоростью, с какой это будет сделано сорок восемь лет спустя, в олимпийском финале 1972 года. Бежавший ровным и механическим шагом, хладнокровно вымеряя шаги, Нурми выдержал темп, и с половины дистанции возглавил забег. Потом, на последних восьми кругах, Нурми, как всегда не оглядывавшийся, держался в нескольких ярдах впереди преследователей. Наконец, следуя своему обычаю, Нурми в последний раз сверился с секундомером, бросил его на траву внутрь поля и, предоставив всем остальным участникам забега право с унынием лицезреть свои пятки, помчался к финишной ленточке, на которую накатил с олимпийским рекордом 14:31,2.
Нурми еще продолжит свою карьеру, он выиграет еще три золотые медали на Играх 1924 года – личный и командный кросс и командный бег на 3000 метров, он завоюет еще две серебряные медали и одну золотую на Олимпиаде 1928 года, победив на дистанции 10000 метров. Но двумя вершинами, с которых он будет вечно взирать на весь олимпийский мир, останутся два этих забега, два олимпийских рекорда, поставленных в тот день 1924 года.
Нурми еще раз услышал приветствия в свой адрес на состоявшихся в Хельсинки Олимпийских играх 1952 года, когда этот пятидесятипятилетний герой своей страны был удостоен чести пронести олимпийский факел вокруг Олимпийского стадиона. Когда семьдесят три тысячи наэлектризованных и взволнованных болельщиков увидели на дорожке знакомую летящую фигуру, стадион взорвался едва ли не подземным грохотом, мгновенно превратившимся во всеобщий рев. А потом на электрическом табло над стадионом загорелись гигантские буквы – НУРМИ – и трибуны охватило патриотическое воодушевление.
Такое приветствие вполне подобало человеку, о котором писатель Корднер Нельсон некогда написал: «След, оставленный Нурми на беговой дорожке, оказался глубже следов прочих бегунов, выступавших до и после него. Он более прочих вознес славу бегу – как основному виду спорта».
Нурми проиграл первый вид своей олимпийской программы, забег на 5000 метров, по неопытности позволив французу Жозефу Гийемо диктовать темп и обойти себя на финишной прямой. Через три дня Нурми получил возможность возместить потерянное на дистанции 10000 метров. Стоявший в высоком старте возле Гийемо Нурми проворонил старт, с которого первым ушел шотландец Джеймс Уилсон, смотревший вперед с видом человека, не желавшего, чтобы его отвлекали. Однако за два круга до финиша Нурми наконец вышел вперед, и, хотя Гийемо ненадолго обогнал его на последнем круге, финн предпринял новое усилие и опередил его на финише. За этим на играх 1920 года последовали еще два золота – в личном и командном кроссе на 10000 метров.
Тем не менее Нурми, как любитель совершенства, остался неудовлетворенным. Его постоянно мучили воспоминания о выступлении на играх 1920 года, и особенно о поражении в беге на 5000 метров. Вернувшись в свой родной Турку, Нурми разработал жесткую схему тренировок, рассчитанную на научное покорение дистанций. И секундомер сделался обычным его спутником, ибо этот человек намеревался одолеть не противника в беге, а время.
Скоро фигура Нурми с секундомером в руке сделалась знакомой всей Европе. Этот финн, прозванный «Летающим финном», на бегу время от времени поглядывал на циферблат, а на последнем круге, отбросив приборчик на поле, припускал вперед в последнем броске, ставя рекорд за рекордом. Бежавший с точностью часов, Нурми побеждал с мировыми рекордами в шестнадцати соревнованиях и превышал в забеге мировой рекорд не менее двадцати трех раз.
Когда начался стартовый отсчет перед играми 1924 года, Нурми перешел к более интенсивным тренировкам, начал с длинной прогулки и утренних упражнений. Кроме того, по утрам он несколько раз пробегал от 80 до 400 метров, всегда на полной скорости. Потом он преодолевал милю, всегда выходя из пяти минут. И только затем Нурми завтракал. О его тренировках начали ходить слухи, поговаривали, что он ест только черный хлеб и рыбу, хотя впоследствии он спросил у одного журналиста: «А зачем, собственно, нужно ограничиваться этими продуктами?» Оставшуюся часть утра он посвящал бегу на дистанции от 400 до 500 метров. После полудня он приступал к бегу по пересеченной местности, посвящая кроссу 10–25 минут, после чего следовало несколько кругов по 400 метров при примерно 60 секундах на круг. После вечерней трапезы Нурми ходил час или два, покрывая милю примерно за пятнадцать минут. Он поклялся перед собой: никогда более не полагаться на догадки. Отныне судьба его находилась в его же собственных руках – точнее в руке, в облике секундомера.
Столь всепоглощающая преданность долгу – и времени – позволила Нурми совершить задуманное утром 10 июля 1924 года. Когда учредители Олимпийских игр в Париже объявили программу легкоатлетических соревнований, оказалось, что финальные забеги на 1500 и 5000 метров будут разделены половиной часа. Представители олимпийского комитета Финляндии протестовали, полагая, что Нурми едва ли хватит получаса, чтобы восстановиться после бега на 1500 метров. Без особой охоты французские чиновники увеличили интервал до пятидесяти пяти минут, казалось бы, оставляя повторный успех недостижимым даже для Пааво Нурми.
Но Нурми увидел в происходящем лишь еще один брошенный ему вызов. Точно так же воспринял он падение на заледенелой дороге, повлекшее за собой травму обеих ног на Пасху того же года. 19 июня, за три недели до обоих олимпийских финалов, Нурми пробежал обе дистанции по предложенной ему схеме, сперва преодолев 1500 метров с мировым рекордом за 3:52,6, а потом, после часового отдыха, и 5000 метров еще с одним мировым рекордом, за 14:28,2.
В первом из двух забегов, на дистанции 1500 метров, Нурми пробежал начальные 500 метров с головокружительной скоростью, быстрее, чем пробежит их Джим Райен в 1967-м при установлении нового мирового рекорда. Затем, в последний раз проконсультировавшись со своим секундомером, прежде чем бросить его на траву, Нурми в спринтовом темпе обеспечил себе отрыв в сорок метров, а после сохранил его, сберегая силы для предстоящего бега на 5000 метров, и финишировал на полуторакилометровке с олимпийским рекордом 3:53,6. И сразу же, избегая всяких проявлений победного ликования, он подобрал свой свитер и отправился в раздевалку, чтобы передохнуть перед следующим испытанием – дистанцией 5000 метров.
Через считанные минуты Нурми занял свое место на старте забега на 5000 метров, расположившись возле своего соотечественника Вилле Ритолы, который одержал победу в беге на 10000 метров четырьмя днями раньше. Нурми, расстроенный тем, что тогдашние финские спортивные руководители поставили Ритолу вместо него в беге на 10000 метров, не позволив защитить титул олимпийского чемпиона, решил «бежать за себя, а не за Финляндию» и доказать всему миру, что является лучшим стайером не только Финляндии, но и Олимпиады. Однако соперники, пытавшиеся воспользоваться предполагаемой усталостью Нурми, с самого старта задали жуткую скорость, пробежав первую тысячу метров с той же скоростью, с какой это будет сделано сорок восемь лет спустя, в олимпийском финале 1972 года. Бежавший ровным и механическим шагом, хладнокровно вымеряя шаги, Нурми выдержал темп, и с половины дистанции возглавил забег. Потом, на последних восьми кругах, Нурми, как всегда не оглядывавшийся, держался в нескольких ярдах впереди преследователей. Наконец, следуя своему обычаю, Нурми в последний раз сверился с секундомером, бросил его на траву внутрь поля и, предоставив всем остальным участникам забега право с унынием лицезреть свои пятки, помчался к финишной ленточке, на которую накатил с олимпийским рекордом 14:31,2.
Нурми еще продолжит свою карьеру, он выиграет еще три золотые медали на Играх 1924 года – личный и командный кросс и командный бег на 3000 метров, он завоюет еще две серебряные медали и одну золотую на Олимпиаде 1928 года, победив на дистанции 10000 метров. Но двумя вершинами, с которых он будет вечно взирать на весь олимпийский мир, останутся два этих забега, два олимпийских рекорда, поставленных в тот день 1924 года.
Нурми еще раз услышал приветствия в свой адрес на состоявшихся в Хельсинки Олимпийских играх 1952 года, когда этот пятидесятипятилетний герой своей страны был удостоен чести пронести олимпийский факел вокруг Олимпийского стадиона. Когда семьдесят три тысячи наэлектризованных и взволнованных болельщиков увидели на дорожке знакомую летящую фигуру, стадион взорвался едва ли не подземным грохотом, мгновенно превратившимся во всеобщий рев. А потом на электрическом табло над стадионом загорелись гигантские буквы – НУРМИ – и трибуны охватило патриотическое воодушевление.
Такое приветствие вполне подобало человеку, о котором писатель Корднер Нельсон некогда написал: «След, оставленный Нурми на беговой дорожке, оказался глубже следов прочих бегунов, выступавших до и после него. Он более прочих вознес славу бегу – как основному виду спорта».
ВИЛЛИ МЕЙЗ
(родился в 1931 г.)
Молодой Мейз, когда ему стукнуло двадцать лет и две недели, был принят в команду «Нью-Йорк Джайентс» («Гиганты») 25 мая 1951 года, прихватив с собой из Миннеаполиса в среднем 0,477 на бите плюс надежду на то, что он каким-нибудь образом сумеет снова поднять эту команду к высотам. Дело в том, что «Джайентс» были в ту пору гигантами лишь по названию.
Если послушать разглагольствования менеджера Лео Дюрочера, повествующего о явлении Мейза, можно подумать, что Мейзу был гарантирован прямой – без единой игры – проезд до Куперстауна[18]. Однако в трех своих первых играх будущий герой «Джайентс» не взял ни единого очка. Потом, в своей четвертой игре на тринадцатой подаче, Мейз, стоя перед будущим персонажем Зала славы Уоррена Спана, отправил мяч вверх по восходящей дуге над крышей стадиона «Поло Граундс», а диктор Расс Ходжес проводил его следующими словами: «Ну пока, бэби».
Медленно, но верно Мейз стал набивать своей битой целую кучу очков. И «Джайентс» начали гонку за лидером.
12 августа 1951 года «Джайентс» разворошили уже гаснувшие угольки надежды, начав свою состоявшую из шестнадцати матчей победную серию, которой, по словам журналиста Реда Смита, «не было равных». Серединой этой полосы стали три матча «Доджерс» и «Джайентс», причем Мейз теперь занимал центральное положение в качестве полевого игрока. В средней из этих трех игр новобранец исполнил то, что журнал «Тайм» назвал «броском с большой буквы». При ничьей 1:1 Мейз, направившись против течения и следуя безошибочному инстинкту, поймал посланный Карлом Фурилло и пролетавший слева от него мяч и, вместо того чтобы остановиться и бросить, повернулся на месте, совершив балетный пируэт и «бросил мяч как по ниточке» кетчеру Весу Веструму, получив достаточно времени, чтобы обежать быстрого и лишившегося дара речи Кокса. Бросок Мейза лишил дара речи и менеджера Бруклина Чака Дрессена, не поверившего собственным глазам и воскликнувшего: «Ему придется проделать этот фокус еще раз, чтобы я мог поверить!»
И начиная с этого волшебного мгновения, Мейз сделался любимцем понимающих любителей.
К концу сезона, как скажет вам любой разбирающийся в статистике школьник, «Джайентс» совершили немыслимое, достали «Доджерс» у самой финишной черты, а потом переиграли их в последней встрече. Но как сказал сам Дюрочер: «Искрой был Мейз». И об этом знали все.
Погостив два года в армии США, Мейз вернулся в 1954-м, чтобы начать там, где кончил, возглавив список лучших на бите при 0,345 в среднем и вновь приведя «Джайентс» к чемпионскому титулу.
Однако своей вечной славой Мейз обязан одному великолепному моменту, который навсегда останется засушенным между страницами времени. Это произошло в мировой серии 1954 года, соперниками «Джайентс» были «Кливлендские Индейцы», победившие в рекордном количестве игр (111) и в качестве явного фаворита готовые добавить «Джайентс» к списку своих жертв. «Индейцы» числили в своих рядах таких людей, как Эрли Винн, Боб Лемон, Эл Розен и Бобби Авила, а также одну из самых широких спин в атаке, принадлежавшую Ваю Вертцу. Итак, Вертц, гордый обладатель трех удачных подач из трех в первой игре серии, вышел на пластину в восьмой подаче при счете 2:2 при двоих на поле. Дюрочер заменил стартового питчера Сэла Магли на своего леворукого реливера Дона Лиддла, что, по мнению Дюрочера, должно было угомонить Вертца. Лиддлу предстояло играть только одну подачу, как раз в рулевую рубку Вертца. Но то, что произошло потом, вошло в историю бейсбола.
Вертц перехватил мяч широкой частью своей биты и, вложив в бросок весь свой вес, послал снаряд на самые дальние просторы центрального поля. Большинство аутфилдеров не сумеют нанести удар по такому мячу. Большинство, но только не Вилли Мейз, который без труда покрывал расстояние, достаточное для того, чтобы на нем паслось стадо овец. И Мейз взял с места спиной к базе и щелкнул битой. Мяч не поплыл по параболе, медленно раскачиваясь на ветру – особенно потому, что день был безветренный, а прорезал воздух как дорогую намазку, продолжая свой беспрепятственный полет.
Контролируя свой бег и направляясь в точности известную ему точку, Мейз несся на фарлонг, опережая мяч, передвигаясь с решительностью и всей возможной скоростью. На середине шага он оглянулся – коротко, на наносекунду – а затем вновь отдался своему головокружительному спринту. Мяч уже начинал свой полет к земле, направляясь на зеленое поле возле дорожки, справа от ее середины, в 480 футах от исходной точки. И тут под ним возник Мейз, мчавшийся так, как если бы он, и только он один знал, где именно снаряд упадет на землю. Непередаваемой красоты движением протянув вперед сложенные ладони, Мейз поймал ставший невесомым и повисший над его плечом мяч в нескольких футах от поля.
Болельщики, сперва онемевшие, разразились восторженными воплями, превратив трибуны в гигантский эолов тромбон. Но Мейз заставил их тут же умолкнуть, добавив еще один классический штрих к своему невероятному перехвату. Осторожно и бережно задержав мяч в руках, Мейз движением, соединяющим изящество и преклонение, выставленной вперед ногой остановил свое движение по полю, описал пируэт и, напрягая все фибры своего существа, скорее выпустил из рук чем бросил мяч, потеряв при этом и равновесие и бейсболку. Мяч пропорхнул назад до края инфилда, титанический бросок оказался под стать столь же титаническому удару Вертца.
Перехват Мейза – впоследствии известный как «тот Перехват» – и бросок решили исход игры, если не всей серии. Забудем о пробежке на базу Дисти Родса и четыре игры «Индейцев» с «Джайентс». Но если почести остались за «Джайентс», вся слава – и тогда и после – выпала на долю Мейза.
Слава Вилли Мейза росла, поддерживаемая почтительными анекдотами, раскрашиваемыми подробностями и перекраивавшимися в соответствии со вкусами рассказчика. Они рассказывали о «броске», «перехвате», «баскетбольных поимках мяча», отыгранных базах, громких ударах и подачах навылет. И все они, конечно, исходили от Вилли, они как бы выбегали из-под его бейсболки, словно бы ее сшили на размер меньше, чем надо, как и было на самом деле.
Возможно, именно поэтому один из самых великих фанов «Джайентс» всех времен, Таллалах Бэнкхед, некогда сказал: «В мире было только два гения – Шекспир и Вилли Мейз». И что бы ни рассказывали и ни повторяли люди, все их слова позволяют прийти к единственному заключению: человек, известный под именем Вилли Мейз, был красив. А еще он оставался вечным мальчишкой.
Если послушать разглагольствования менеджера Лео Дюрочера, повествующего о явлении Мейза, можно подумать, что Мейзу был гарантирован прямой – без единой игры – проезд до Куперстауна[18]. Однако в трех своих первых играх будущий герой «Джайентс» не взял ни единого очка. Потом, в своей четвертой игре на тринадцатой подаче, Мейз, стоя перед будущим персонажем Зала славы Уоррена Спана, отправил мяч вверх по восходящей дуге над крышей стадиона «Поло Граундс», а диктор Расс Ходжес проводил его следующими словами: «Ну пока, бэби».
Медленно, но верно Мейз стал набивать своей битой целую кучу очков. И «Джайентс» начали гонку за лидером.
12 августа 1951 года «Джайентс» разворошили уже гаснувшие угольки надежды, начав свою состоявшую из шестнадцати матчей победную серию, которой, по словам журналиста Реда Смита, «не было равных». Серединой этой полосы стали три матча «Доджерс» и «Джайентс», причем Мейз теперь занимал центральное положение в качестве полевого игрока. В средней из этих трех игр новобранец исполнил то, что журнал «Тайм» назвал «броском с большой буквы». При ничьей 1:1 Мейз, направившись против течения и следуя безошибочному инстинкту, поймал посланный Карлом Фурилло и пролетавший слева от него мяч и, вместо того чтобы остановиться и бросить, повернулся на месте, совершив балетный пируэт и «бросил мяч как по ниточке» кетчеру Весу Веструму, получив достаточно времени, чтобы обежать быстрого и лишившегося дара речи Кокса. Бросок Мейза лишил дара речи и менеджера Бруклина Чака Дрессена, не поверившего собственным глазам и воскликнувшего: «Ему придется проделать этот фокус еще раз, чтобы я мог поверить!»
И начиная с этого волшебного мгновения, Мейз сделался любимцем понимающих любителей.
К концу сезона, как скажет вам любой разбирающийся в статистике школьник, «Джайентс» совершили немыслимое, достали «Доджерс» у самой финишной черты, а потом переиграли их в последней встрече. Но как сказал сам Дюрочер: «Искрой был Мейз». И об этом знали все.
Погостив два года в армии США, Мейз вернулся в 1954-м, чтобы начать там, где кончил, возглавив список лучших на бите при 0,345 в среднем и вновь приведя «Джайентс» к чемпионскому титулу.
Однако своей вечной славой Мейз обязан одному великолепному моменту, который навсегда останется засушенным между страницами времени. Это произошло в мировой серии 1954 года, соперниками «Джайентс» были «Кливлендские Индейцы», победившие в рекордном количестве игр (111) и в качестве явного фаворита готовые добавить «Джайентс» к списку своих жертв. «Индейцы» числили в своих рядах таких людей, как Эрли Винн, Боб Лемон, Эл Розен и Бобби Авила, а также одну из самых широких спин в атаке, принадлежавшую Ваю Вертцу. Итак, Вертц, гордый обладатель трех удачных подач из трех в первой игре серии, вышел на пластину в восьмой подаче при счете 2:2 при двоих на поле. Дюрочер заменил стартового питчера Сэла Магли на своего леворукого реливера Дона Лиддла, что, по мнению Дюрочера, должно было угомонить Вертца. Лиддлу предстояло играть только одну подачу, как раз в рулевую рубку Вертца. Но то, что произошло потом, вошло в историю бейсбола.
Вертц перехватил мяч широкой частью своей биты и, вложив в бросок весь свой вес, послал снаряд на самые дальние просторы центрального поля. Большинство аутфилдеров не сумеют нанести удар по такому мячу. Большинство, но только не Вилли Мейз, который без труда покрывал расстояние, достаточное для того, чтобы на нем паслось стадо овец. И Мейз взял с места спиной к базе и щелкнул битой. Мяч не поплыл по параболе, медленно раскачиваясь на ветру – особенно потому, что день был безветренный, а прорезал воздух как дорогую намазку, продолжая свой беспрепятственный полет.
Контролируя свой бег и направляясь в точности известную ему точку, Мейз несся на фарлонг, опережая мяч, передвигаясь с решительностью и всей возможной скоростью. На середине шага он оглянулся – коротко, на наносекунду – а затем вновь отдался своему головокружительному спринту. Мяч уже начинал свой полет к земле, направляясь на зеленое поле возле дорожки, справа от ее середины, в 480 футах от исходной точки. И тут под ним возник Мейз, мчавшийся так, как если бы он, и только он один знал, где именно снаряд упадет на землю. Непередаваемой красоты движением протянув вперед сложенные ладони, Мейз поймал ставший невесомым и повисший над его плечом мяч в нескольких футах от поля.
Болельщики, сперва онемевшие, разразились восторженными воплями, превратив трибуны в гигантский эолов тромбон. Но Мейз заставил их тут же умолкнуть, добавив еще один классический штрих к своему невероятному перехвату. Осторожно и бережно задержав мяч в руках, Мейз движением, соединяющим изящество и преклонение, выставленной вперед ногой остановил свое движение по полю, описал пируэт и, напрягая все фибры своего существа, скорее выпустил из рук чем бросил мяч, потеряв при этом и равновесие и бейсболку. Мяч пропорхнул назад до края инфилда, титанический бросок оказался под стать столь же титаническому удару Вертца.
Перехват Мейза – впоследствии известный как «тот Перехват» – и бросок решили исход игры, если не всей серии. Забудем о пробежке на базу Дисти Родса и четыре игры «Индейцев» с «Джайентс». Но если почести остались за «Джайентс», вся слава – и тогда и после – выпала на долю Мейза.
Слава Вилли Мейза росла, поддерживаемая почтительными анекдотами, раскрашиваемыми подробностями и перекраивавшимися в соответствии со вкусами рассказчика. Они рассказывали о «броске», «перехвате», «баскетбольных поимках мяча», отыгранных базах, громких ударах и подачах навылет. И все они, конечно, исходили от Вилли, они как бы выбегали из-под его бейсболки, словно бы ее сшили на размер меньше, чем надо, как и было на самом деле.
Возможно, именно поэтому один из самых великих фанов «Джайентс» всех времен, Таллалах Бэнкхед, некогда сказал: «В мире было только два гения – Шекспир и Вилли Мейз». И что бы ни рассказывали и ни повторяли люди, все их слова позволяют прийти к единственному заключению: человек, известный под именем Вилли Мейз, был красив. А еще он оставался вечным мальчишкой.
МОХАММЕД АЛИ
(родился в 1942 г.)
Отчасти шоумен, отчасти менеджер, а в целом чемпион, Мохаммед Али был в боксе – нет, точнее в мире – чем-то вроде Гаммельнского Крысолова, всегда возглавлявшего собственное шествие во главе отряда поклонников, и так было и в шестидесятых, и в семидесятых годах.
Появившись на сцене в ту пору, когда о чемпионатах мира в тяжелом весе – да, пожалуй, и обо всем боксе – услыхать можно было нечасто, этот юноша, звавшийся Кассиусом Марцеллусом Клеем первую половину своей жизни, доказал, что обаяние впечатляет не менее, чем талант, всего за какие-то три года став самой знаменитой и яркой фигурой в мире спорта. Он выхаживал с видом карнавального актера и считал славу своей собственностью до такой степени, что сам присвоил себе титул «Величайшего», который многие готовы были отдать этому бойцу после двух кряду побед над, казалось бы, непобедимым Сонни Листоном.
Добавляя словесные выпады к удивительной быстроте на ринге, Али внес в бокс некую театральную нотку, и от его «трепотни» головы противников кружились не хуже, чем от ударов.
Али начал предсказывать исходы своих боев, посмотрев «Великолепного Джорджа».
«Я просто слышу, как этот белый парень говорит: "Я – величайший борец мира. Меня нельзя победить. Я – величайший! Я – король! Если этот молокосос сумеет вздуть меня, улетаю следующим самолетом в Россию. Меня нельзя победить. Я – самый красивый. Я – величайший!" Когда он появляется на ринге, все начинают вопить от злости. О да, все просто вопят против него. И я тоже был в бешенстве. Я огляделся и увидел, что все вокруг тоже в бешенстве». Али осенила идея. «Я увидел вокруг пятнадцать тысяч людей, которые ждут, что этого парня отлупят. И этого он добился собственным языком. Тут я сказал, что это действительно хоороооошая идея!»
И тогда молодой боксер начал горячить себя словами, предсказывая, в каком точно раунде он разделается со своим следующим противником: «Арчи[19] нагуливал тут бока / я намереваюсь отправить его на пенсию / когда вы, ребята, придете на бой, не застревайте в дверях и проходах / потому что всем вам придется идти домой после четвертого раунда».
Подобной бравады привыкшие к предматчевой похвальбе болельщики еще не слыхали. И они валили в зал толпами, чтобы увидеть собственными глазами, как наглеца отделают. Но, увы, сценарий повторялся раз за разом: после названного заранее числа раундов он укладывал своего противника «на отдых», а сам оставался красоваться на ринге, пока болельщики изливали свой пыл.
У всего было свое название или смысл, противники его носили клички «медведь» (Листон), «мумия» (Джордж Формен), «прачка» (Джордж Чувало) и «кролик» (Флойд Паттерсон); собственные его маневры имели имена «шарканье Али», «греби-дозу» и «якорем по башке». Все они вошли в лексикон благородной кулачной забавы.
Али прославился удивительно меткими фразами. Леона Спинкса он назвал настолько уродливым, что «когда на щеку его выбегает слеза, она тут же пугается и поворачивает обратно». Когда кто-то спросил, не боится ли он Сонни Листона, Али ответил: «Слушай, черный парень пугает белого много больше, чем черный черного».
Появившись на сцене в ту пору, когда о чемпионатах мира в тяжелом весе – да, пожалуй, и обо всем боксе – услыхать можно было нечасто, этот юноша, звавшийся Кассиусом Марцеллусом Клеем первую половину своей жизни, доказал, что обаяние впечатляет не менее, чем талант, всего за какие-то три года став самой знаменитой и яркой фигурой в мире спорта. Он выхаживал с видом карнавального актера и считал славу своей собственностью до такой степени, что сам присвоил себе титул «Величайшего», который многие готовы были отдать этому бойцу после двух кряду побед над, казалось бы, непобедимым Сонни Листоном.
Добавляя словесные выпады к удивительной быстроте на ринге, Али внес в бокс некую театральную нотку, и от его «трепотни» головы противников кружились не хуже, чем от ударов.
Али начал предсказывать исходы своих боев, посмотрев «Великолепного Джорджа».
«Я просто слышу, как этот белый парень говорит: "Я – величайший борец мира. Меня нельзя победить. Я – величайший! Я – король! Если этот молокосос сумеет вздуть меня, улетаю следующим самолетом в Россию. Меня нельзя победить. Я – самый красивый. Я – величайший!" Когда он появляется на ринге, все начинают вопить от злости. О да, все просто вопят против него. И я тоже был в бешенстве. Я огляделся и увидел, что все вокруг тоже в бешенстве». Али осенила идея. «Я увидел вокруг пятнадцать тысяч людей, которые ждут, что этого парня отлупят. И этого он добился собственным языком. Тут я сказал, что это действительно хоороооошая идея!»
И тогда молодой боксер начал горячить себя словами, предсказывая, в каком точно раунде он разделается со своим следующим противником: «Арчи[19] нагуливал тут бока / я намереваюсь отправить его на пенсию / когда вы, ребята, придете на бой, не застревайте в дверях и проходах / потому что всем вам придется идти домой после четвертого раунда».
Подобной бравады привыкшие к предматчевой похвальбе болельщики еще не слыхали. И они валили в зал толпами, чтобы увидеть собственными глазами, как наглеца отделают. Но, увы, сценарий повторялся раз за разом: после названного заранее числа раундов он укладывал своего противника «на отдых», а сам оставался красоваться на ринге, пока болельщики изливали свой пыл.
У всего было свое название или смысл, противники его носили клички «медведь» (Листон), «мумия» (Джордж Формен), «прачка» (Джордж Чувало) и «кролик» (Флойд Паттерсон); собственные его маневры имели имена «шарканье Али», «греби-дозу» и «якорем по башке». Все они вошли в лексикон благородной кулачной забавы.
Али прославился удивительно меткими фразами. Леона Спинкса он назвал настолько уродливым, что «когда на щеку его выбегает слеза, она тут же пугается и поворачивает обратно». Когда кто-то спросил, не боится ли он Сонни Листона, Али ответил: «Слушай, черный парень пугает белого много больше, чем черный черного».