Страница:
Осененный на поле нимбом спортивной святости, О-Джи окончил колледж как признанное профессиональными скаутами второе пришествие Гейла Сейерса и Джима Брауна в одном лице. Когда его личные характеристики обработали и вставили в компьютер, назначив свое число каждому из качеств: быстрота рефлексов, умственная бодрость, крепость, умение блокировать, защищаться, принимать пасы, скорость, личный характер и умение оценивать ситуацию – рейтинг его оказался равным 0,5, показателю, еще ни разу не достигавшемуся молодым, находящимся на драфте игроком. Поэтому не стоит удивляться что шедший первым в драфте клуб «Буффало Биллс», профессиональный футбольный клуб, обремененный спортивными горестями и нищий, выбрал О-Джи, воспользовавшись преимуществом своего положения.
Однако невзирая на то, что игра «Биллов» была настолько лишена блеска, что тысячи поклонников команды являли свое сочувствие к ней пустыми местами на стадионе, несмотря даже на то, что они только что заключили с О-Джи самый прибыльный для новичка контракт в истории профессионального футбола, первые три года своего пребывания в «Буффало» Симпсон просто исполнял обязанности полевого игрока, поскольку старший тренер команды Джон Раух самым невероятным образом строил свою атаку – какой бы она ни была – на игре в пас.
Но и выступая за команду, по словам журналиста Пита Акстельма, «ленивую, лишенную лидера, а также уверенности и дарования», Симпсон продолжал устраивать в рядовых играх отнюдь не рядовые представления. Его вольный стиль и почти инстинктивный гений вернул болельщиков сначала на обветшавший стадион Военного мемориала, а потом на новый «Рич-Стадион», самым уместным образом получивший прозвание «дом, который построил О-Джи».
Наконец после всего лишь восьмой победы «Биллов» за три года, при том, что О-Джи переносил мяч четырнадцать раз за игру, владелец команды Ральф Уилсон решил, что с него довольно. Он уволил Рауха, поставив на его место Лу Сабана, чтобы тот приготовил куриный салат из куриного помета, который тогда представляли собой «Биллы». Во время первого года своего пребывания у руля в 1972-м, Сабан обращался к услугам Симпсона в два раза чаще, чем в первые три года его пребывания в команде, и О-Джи отреагировал соответствующим образом, став первым в лиге по пробежкам с 1251 ярдом.
Сезон 1973 года полностью принадлежал О-Джи. Это был один из величайших годов в истории профессионального футбола, а может и всего спорта. На первой неделе он открыл сезон рекордным 250-ярдовым показателем. Его результаты возрастали от игры к игре: 103 ярда, 123, 171, 166, 55, 157, 79, 99, 120, 124, 137 и 219. Наконец после тринадцатой игры он отставал всего лишь на шестьдесят ярдов от принадлежавшего Джиму Брауну рекорда сезона, и все должно было решиться в последней игре сезона с «Нью-Йорк Джетс». Хотя термометр был весьма невысокого мнения о погоде и снежные хлопья кружили над стадионом, Симпсон носился, прыгал и отрывался, заработав 34 переноса и 200 ярдов, побив рекорд Брауна на 140 ярдов.
После игры была устроена пресс-конференция, чтобы нью-йоркские журналисты могли оценить О-Джи и его уникальное достижение. Но даже и те из пишущей публики, кто привык ценить каждое обращенное к ним любезное слово спортсменов как нищий последний пятак, не были готовы к тому, что произошло потом. Дело в том, что безнадежно вежливый Симпсон, прекрасно понимавший, что его достижение добыто не только его собственными руками, привел с собой всю линию нападения своей команды, представив ее прессе как «тех, кто сделал это возможным». И поступком своим Симпсон поставил в тот день также рекорд НФЛ по вдумчивости и самоотверженности.
Симпсон выступал еще шесть лет, заработав за это время 6055 ярдов. А в 1979 году он занялся новым делом в индустрии развлечений и телевещания, завоевав новые миллионы болельщиков в качестве человека, жонглировавшего чемоданами в аэропортах с той же легкостью, как некогда таклерами на гридироне.
Однако пребывание в качестве национальной иконы есть процесс непродолжительный, подверженный внезапному прекращению. Так случилось в июне 1994-го, когда легенда об О-Джи с размаху наткнулась на потрясающий, даже немыслимый факт, возлюбленная публикой суперзвезда была обвинена в убийстве жены. И ход процесса над О-Джи снял всю полировку и внешний блеск с теперь открывшейся для всех его личной жизни. Лирическая поэзия гридирона уступила место трагичным стихам подлинной жизни.
РЕЙФЕР ДЖОНСОН
КАРИМ АБДУЛ-ДЖАББАР
Однако невзирая на то, что игра «Биллов» была настолько лишена блеска, что тысячи поклонников команды являли свое сочувствие к ней пустыми местами на стадионе, несмотря даже на то, что они только что заключили с О-Джи самый прибыльный для новичка контракт в истории профессионального футбола, первые три года своего пребывания в «Буффало» Симпсон просто исполнял обязанности полевого игрока, поскольку старший тренер команды Джон Раух самым невероятным образом строил свою атаку – какой бы она ни была – на игре в пас.
Но и выступая за команду, по словам журналиста Пита Акстельма, «ленивую, лишенную лидера, а также уверенности и дарования», Симпсон продолжал устраивать в рядовых играх отнюдь не рядовые представления. Его вольный стиль и почти инстинктивный гений вернул болельщиков сначала на обветшавший стадион Военного мемориала, а потом на новый «Рич-Стадион», самым уместным образом получивший прозвание «дом, который построил О-Джи».
Наконец после всего лишь восьмой победы «Биллов» за три года, при том, что О-Джи переносил мяч четырнадцать раз за игру, владелец команды Ральф Уилсон решил, что с него довольно. Он уволил Рауха, поставив на его место Лу Сабана, чтобы тот приготовил куриный салат из куриного помета, который тогда представляли собой «Биллы». Во время первого года своего пребывания у руля в 1972-м, Сабан обращался к услугам Симпсона в два раза чаще, чем в первые три года его пребывания в команде, и О-Джи отреагировал соответствующим образом, став первым в лиге по пробежкам с 1251 ярдом.
Сезон 1973 года полностью принадлежал О-Джи. Это был один из величайших годов в истории профессионального футбола, а может и всего спорта. На первой неделе он открыл сезон рекордным 250-ярдовым показателем. Его результаты возрастали от игры к игре: 103 ярда, 123, 171, 166, 55, 157, 79, 99, 120, 124, 137 и 219. Наконец после тринадцатой игры он отставал всего лишь на шестьдесят ярдов от принадлежавшего Джиму Брауну рекорда сезона, и все должно было решиться в последней игре сезона с «Нью-Йорк Джетс». Хотя термометр был весьма невысокого мнения о погоде и снежные хлопья кружили над стадионом, Симпсон носился, прыгал и отрывался, заработав 34 переноса и 200 ярдов, побив рекорд Брауна на 140 ярдов.
После игры была устроена пресс-конференция, чтобы нью-йоркские журналисты могли оценить О-Джи и его уникальное достижение. Но даже и те из пишущей публики, кто привык ценить каждое обращенное к ним любезное слово спортсменов как нищий последний пятак, не были готовы к тому, что произошло потом. Дело в том, что безнадежно вежливый Симпсон, прекрасно понимавший, что его достижение добыто не только его собственными руками, привел с собой всю линию нападения своей команды, представив ее прессе как «тех, кто сделал это возможным». И поступком своим Симпсон поставил в тот день также рекорд НФЛ по вдумчивости и самоотверженности.
Симпсон выступал еще шесть лет, заработав за это время 6055 ярдов. А в 1979 году он занялся новым делом в индустрии развлечений и телевещания, завоевав новые миллионы болельщиков в качестве человека, жонглировавшего чемоданами в аэропортах с той же легкостью, как некогда таклерами на гридироне.
Однако пребывание в качестве национальной иконы есть процесс непродолжительный, подверженный внезапному прекращению. Так случилось в июне 1994-го, когда легенда об О-Джи с размаху наткнулась на потрясающий, даже немыслимый факт, возлюбленная публикой суперзвезда была обвинена в убийстве жены. И ход процесса над О-Джи снял всю полировку и внешний блеск с теперь открывшейся для всех его личной жизни. Лирическая поэзия гридирона уступила место трагичным стихам подлинной жизни.
РЕЙФЕР ДЖОНСОН
(родился в 1935 г.)
Для многих главным символом Олимпийских игр является олимпийский огонь, существующий в мистической и мифической традиции, восходящей к временам, предшествующим точке отсчета, определившей начало всей европейской, а значит и американской цивилизаций, дате Рождества Христова и уходящей во тьму веков, когда в Древней Греции Олимпийские игры проводились в честь главы богов – Зевса. В современные времена этот символ, воплощающий в себе неразрывную связь между играми античности и наших дней, переносится от храма Зевса эстафетой бегунов, которых бывает до трех тысяч, каждый из которых зажигает один магниевый факел от другого, а потом последний воспламеняет огромную чашу, где пламя горит все время происходящего раз в четыре года спортивного мероприятия.
Но никто и никогда не проносил олимпийский факел с большим достоинством и гордостью, чем сделал это Рейфер Льюис Джонсон, завершавший эстафету факелоносцев в 1984 году на играх в Лос-Анджелесе. Джонсон, рассматривавший этот последний этап в качестве «одиннадцатого вида десятиборья», получил факел на беговой дорожке из рук Джины Хемфилл, внучки олимпийского титана Джесси Оуэнса, а потом поднялся на самый верх лос-анджелесского Колизея. «Все было похоже на картину, и солнце превращало своими лучами в произведение искусства все происходящее», – вспоминал Рейфер о том, как бегом поднимался наверх с горящим факелом над головой. Оказавшись на самом верху, он неторопливо повернулся, отсалютовав факелом толпе, прежде чем воспламенить газовую струю, вознесшую огонь к олимпийским кольцам, к олимпийскому факелу, установленному над стадионом.
Вернемся к Олимпийским играм 1960 года, где Рейфер Джонсон впервые доказал миру свое упорство, одержав трудную победу, должно быть, в самом упорном сражении из всех, что состоялись в десятиборье за всю олимпийскую историю. Ну а повесть о Рейфере Джонсоне – есть рассказ о борце, способном превзойти себя самого в пылу соревнования.
Конечно, эта сага началась не в 1960 году, а примерно за пятнадцать лет до того, когда семейство Джонсонов перебралось из Хиллсборо, Техас, в Кингсбург, Калифорния, и поселилась в железнодорожном вагоне возле консервного завода. Юный Рейфер посещал расположенную неподалеку Кингсбургскую среднюю школу, где он зарекомендовал себя всесторонним атлетом, набиравшим в среднем 9 ярдов за перенос мяча в качестве футбольного хавбека, имевшим более 0,400 в бейсболе и 17 очков за игру в баскетболе. Но еще лучших результатов он добивался на легкоатлетической дорожке.
Во время обучения на младшем курсе в Кингсбурге тренер Рейфера по легкой атлетике свозил шестнадцатилетнего парня за двадцать пять миль в город Туларе, чтобы посмотреть в деле правившего в ту пору олимпийского чемпиона по десятиборью Боба Матиаса. Молодой Рейфер был в восхищении. «Однако на пути назад меня осенило: я смог бы опередить большинство из парней, участвовавших во встрече. Тогда-то я и решил стать десятиборцем».
Семя попало на подходящую почву, и этот парень, теперь уже 190 с гаком сантиметров ростом и весом 90 кг, стальной брус с поперечным сечением 35 дюймов в талии и 46 дюймов в груди, обратил все свое внимание на десятиборье. И на свои собственные внушительные дарования, среди которых числилось немало необходимых для успеха в декатлоне. Он оттачивал их так хорошо, что выиграл первенство штата – два раза – и добился приглашения в УКЛА.
В возрасте девятнадцати лет, участвуя в Национальном первенстве ААЮ, так сказать по дороге к факелу, он побил мировой рекорд Матиаса. А когда Джонсон добыл золотую медаль Панамериканских игр 1955 года, все сочли его преемником Матиаса и фаворитом в борьбе за чемпионский титул Олимпийских игр 1956 года в Мельбурне. Однако повреждение колена и надрыв мышц живота не позволили Рейферу в должной мере проявить себя в Австралии, и он финишировал вторым за партнером по команде Милтом Кемпбеллом.
За четыре года, разделявшие Олимпийские игры в Мельбурне и Риме, Джонсон, русский спортсмен Василий Кузнецов и тайванец Чуань Куань Янг занялись книгой рекордов, переписывая ее каждый в свою пользу. Первым в мае 1958 года установил мировой рекорд Кузнецов. Потом Джонсон подтвердил свой мировой класс, победив с мировым рекордом 8302:7892 Кузнецова в том же году. В 1959 году Джонсон пострадал в автомобильной аварии, выведшей его из строя на весь сезон. Воспользовавшись отсутствием конкурента, Кузнецов вернул себе мировой рекорд. Проявив сверхъестественные способности к заживлению ран, Джонсон в 1960 году вновь вышел на тропу легкоатлетической войны, победив в первенстве ААЮ, одновременно являвшимся отборочным соревнованием перед Олимпийскими играми, с мировым рекордом в 8683 очка. На этих соревнованиях Янг также превысил мировое достижение Кузнецова.
Такая вот картина складывалась перед Олимпийскими играми 1960 года в Риме, сулившими настоящее представление, в котором главные роли должны были сыграть Джонсон, его партнер по команде УКЛА Янг и Кузнецов.
Однако до начала соревнований произошла любопытная сценка, иллюстрировавшая их личные – и международные – взаимоотношения. Когда все трое разминались перед предстоявшими соревнованиями в десятиборье, Кузнецов подошел к Джонсону и попросил его сфотографироваться с ним. «Конечно, – не отказался Рейфер, – ты, я и Янг». Подобное предложение ставило в затруднительное положение Кузнецова, чья страна не признавала государство Тайвань. Но Джонсон настаивал на своем. И Кузнецову пришлось сдаться. Повернувшись к Янгу, он ухмыльнулся и сказал: «Хорошо, но помни, мы с тобой незнакомы». Так они и снялись – три друга и три лучших десятиборца мира, а миротворец Рейфер оказался посередине. Один из смотревших на них тренеров заметил: «Ну, Рейфер способен сделать все, о чем его попросят». Что тот и доказал в самое ближайшее время.
Утомительные двухдневные соревнования десятиборцев начались в 9 часов утра в понедельник, за два дня до закрытия игр. Уже после завершения трех видов, бега на сто метров, прыжка в длину и толкания ядра, прямо посреди четвертого вида, прыжков в высоту, густые облака, скопившиеся над «Стадио Олимпико», пролили свою ношу. Как написал Джон Кирнан: «Марк Юний Плювиус, он же Потоп, не дождавшись жертвенного ягненка, обрушил всю свою ярость на спортсменов». Словом, разверзлись хляби небесные, и Олимпийский стадион превратился в огромный бассейн, затопивший и поле, и дорожки, смыв стартовые колодки. Сверкала молния, грохотал гром, по «Стадио Олимпико» можно было плавать на корабле, и соревнования приостановили. Наконец после восьмидесятиминутного перерыва десятиборцы вновь приступили к прыжкам и закончили свои состязания уже в 11 часов вечера, проведя четырнадцать часов на стадионе. После пяти видов Джонсон опережал Янга на самую малость, всего 55 очков: 4647 против 4592.
Соревнования возобновились десять часов спустя, в 9 утра, с забега на 110 метров с барьерами, одного из коронных видов Джонсона. Однако уже утомленный Джонсон свалил первый из барьеров и добрался до финиша через 15,3 секунды, что значительно уступало его лучшему времени, 13,9 секунды, в то время как Янг показал время 14,6. Но суммы очков росли, словно внешняя задолженность страны, и Джонсон скомпенсировал свои утраты в беге с барьерами личным достижением в прыжках с шестом, 4,14 метра, а потом метнул копье дальше Янга.
После девяти видов, перед последним, Янг опережал Джонсона во всех шести беговых и прыжковых видах. Но Джонсон, прежде всего являвшийся метателем, настолько доминировал в трех видах метания, что опередил его на 67 очков Теперь оставался последний забег, на 1500 метров, самое суровое из выпадавших когда-либо на долю Джонсона испытаний. Все это заставило его выразиться следующим образом: «Десятиборье – вообще вещь нелепая, но 1500 метров – это чистое безумие».
Обратившись к арифметике, Джонсон вычислил, что располагает в последнем, стайерском для десятиборца, забеге запасом в десять секунд. Это означало, что для того чтобы стать чемпионом Олимпиады, Джонсон, чье лучшее время на 1500 м составляло 4:54,2 и было показано на Олимпийских играх 1956 года, должен был на десять секунд опередить Янга, имевшего личный рекорд в 4.36,0. Посему он выработал план, точный и короткий, как телеграмма: «…держаться рядом с Янгом… и не отпускать его от себя».
И в сырой прохладе римского вечера оба усталых соперника начали свою последнюю схватку за золото, где Янг лидировал и Джонсон повторял каждый его шаг, держась в двух ярдах позади, буквально вцепившись в него как пострадавший при кораблекрушении в какую-нибудь деревяшку. Соперничая со временем и друг с другом, оба спортсмена бежали шаг в шаг, их разделяло расстояние не большее, чем между ладошками внука, которому любимая бабушка доверила держать моток пряжи. Трибуны сперва удивлялись тактике Джонсона, потом оценили ее и одобрительно загудели. Однако Джонсон, уставившийся задумчивым рыбьим взором в затылок Янга, не слышал ничего. В его голове стучал только метроном, отмерявший шаги – его самого и Янга. Тайванец усилием воли попытался оторваться, но не сумел, так как Джонсон словно не знающая жалости тень преследовал соперника, напрягая все свои силы.
Когда начался последний круг, Янг вновь предпринял еще одну, отчаянную попытку уйти от соперника и добиться необходимого отрыва. Но Джонсон, полагаясь на крепость собственных ног, не отставал. Потом, на последнем вираже, Янг попробовал предпринять финишный бросок, но Джонсон, вкладывавший в бег все свои силы, угрюмо держался позади, так и не отпустив Янга больше, чем на четыре-пять ярдов. Обоих уже шатало, последние силы спортсменов таяли на пути к медалям. Уже у самой финишной прямой Янг бросил отчаянный взгляд через плечо, но Джонсон маячил совсем рядом, измученный, он тем не менее так и не отстал. Не отстал он и на финише, проиграв Янгу какую-то долю секунды и показав свой лучший результат в беге на 1500 метров.
И Джонсон, и Янг превысили олимпийский рекорд Милта Кемпбелла, но в итоге золотая медаль досталась Рейферу, вырвавшемуся вперед на 58 очков, 8392:8334.
Потом Джонсон сидел в раздевалке, роняя едва слышные от утомления слова: «Я думал на дистанции только одно: что это последний забег во всей моей жизни. Я так стремился к этой победе, чтобы еще раз пройти через это». И один из величайших атлетов всех времен ушел непобежденным.
Рейфера Джонсона будут вспоминать как одного из величайших олимпийцев. Бывший десятиборец и тренер Университета Айовы Боб Лоусон от лица многих сказал: «На мой взгляд, по своей одаренности и духу бойца Рейфер был одним из величайших спортсменов в мире». Дух его и воспламенил тот факел, который он пронес двадцать четыре года спустя.
Но никто и никогда не проносил олимпийский факел с большим достоинством и гордостью, чем сделал это Рейфер Льюис Джонсон, завершавший эстафету факелоносцев в 1984 году на играх в Лос-Анджелесе. Джонсон, рассматривавший этот последний этап в качестве «одиннадцатого вида десятиборья», получил факел на беговой дорожке из рук Джины Хемфилл, внучки олимпийского титана Джесси Оуэнса, а потом поднялся на самый верх лос-анджелесского Колизея. «Все было похоже на картину, и солнце превращало своими лучами в произведение искусства все происходящее», – вспоминал Рейфер о том, как бегом поднимался наверх с горящим факелом над головой. Оказавшись на самом верху, он неторопливо повернулся, отсалютовав факелом толпе, прежде чем воспламенить газовую струю, вознесшую огонь к олимпийским кольцам, к олимпийскому факелу, установленному над стадионом.
Вернемся к Олимпийским играм 1960 года, где Рейфер Джонсон впервые доказал миру свое упорство, одержав трудную победу, должно быть, в самом упорном сражении из всех, что состоялись в десятиборье за всю олимпийскую историю. Ну а повесть о Рейфере Джонсоне – есть рассказ о борце, способном превзойти себя самого в пылу соревнования.
Конечно, эта сага началась не в 1960 году, а примерно за пятнадцать лет до того, когда семейство Джонсонов перебралось из Хиллсборо, Техас, в Кингсбург, Калифорния, и поселилась в железнодорожном вагоне возле консервного завода. Юный Рейфер посещал расположенную неподалеку Кингсбургскую среднюю школу, где он зарекомендовал себя всесторонним атлетом, набиравшим в среднем 9 ярдов за перенос мяча в качестве футбольного хавбека, имевшим более 0,400 в бейсболе и 17 очков за игру в баскетболе. Но еще лучших результатов он добивался на легкоатлетической дорожке.
Во время обучения на младшем курсе в Кингсбурге тренер Рейфера по легкой атлетике свозил шестнадцатилетнего парня за двадцать пять миль в город Туларе, чтобы посмотреть в деле правившего в ту пору олимпийского чемпиона по десятиборью Боба Матиаса. Молодой Рейфер был в восхищении. «Однако на пути назад меня осенило: я смог бы опередить большинство из парней, участвовавших во встрече. Тогда-то я и решил стать десятиборцем».
Семя попало на подходящую почву, и этот парень, теперь уже 190 с гаком сантиметров ростом и весом 90 кг, стальной брус с поперечным сечением 35 дюймов в талии и 46 дюймов в груди, обратил все свое внимание на десятиборье. И на свои собственные внушительные дарования, среди которых числилось немало необходимых для успеха в декатлоне. Он оттачивал их так хорошо, что выиграл первенство штата – два раза – и добился приглашения в УКЛА.
В возрасте девятнадцати лет, участвуя в Национальном первенстве ААЮ, так сказать по дороге к факелу, он побил мировой рекорд Матиаса. А когда Джонсон добыл золотую медаль Панамериканских игр 1955 года, все сочли его преемником Матиаса и фаворитом в борьбе за чемпионский титул Олимпийских игр 1956 года в Мельбурне. Однако повреждение колена и надрыв мышц живота не позволили Рейферу в должной мере проявить себя в Австралии, и он финишировал вторым за партнером по команде Милтом Кемпбеллом.
За четыре года, разделявшие Олимпийские игры в Мельбурне и Риме, Джонсон, русский спортсмен Василий Кузнецов и тайванец Чуань Куань Янг занялись книгой рекордов, переписывая ее каждый в свою пользу. Первым в мае 1958 года установил мировой рекорд Кузнецов. Потом Джонсон подтвердил свой мировой класс, победив с мировым рекордом 8302:7892 Кузнецова в том же году. В 1959 году Джонсон пострадал в автомобильной аварии, выведшей его из строя на весь сезон. Воспользовавшись отсутствием конкурента, Кузнецов вернул себе мировой рекорд. Проявив сверхъестественные способности к заживлению ран, Джонсон в 1960 году вновь вышел на тропу легкоатлетической войны, победив в первенстве ААЮ, одновременно являвшимся отборочным соревнованием перед Олимпийскими играми, с мировым рекордом в 8683 очка. На этих соревнованиях Янг также превысил мировое достижение Кузнецова.
Такая вот картина складывалась перед Олимпийскими играми 1960 года в Риме, сулившими настоящее представление, в котором главные роли должны были сыграть Джонсон, его партнер по команде УКЛА Янг и Кузнецов.
Однако до начала соревнований произошла любопытная сценка, иллюстрировавшая их личные – и международные – взаимоотношения. Когда все трое разминались перед предстоявшими соревнованиями в десятиборье, Кузнецов подошел к Джонсону и попросил его сфотографироваться с ним. «Конечно, – не отказался Рейфер, – ты, я и Янг». Подобное предложение ставило в затруднительное положение Кузнецова, чья страна не признавала государство Тайвань. Но Джонсон настаивал на своем. И Кузнецову пришлось сдаться. Повернувшись к Янгу, он ухмыльнулся и сказал: «Хорошо, но помни, мы с тобой незнакомы». Так они и снялись – три друга и три лучших десятиборца мира, а миротворец Рейфер оказался посередине. Один из смотревших на них тренеров заметил: «Ну, Рейфер способен сделать все, о чем его попросят». Что тот и доказал в самое ближайшее время.
Утомительные двухдневные соревнования десятиборцев начались в 9 часов утра в понедельник, за два дня до закрытия игр. Уже после завершения трех видов, бега на сто метров, прыжка в длину и толкания ядра, прямо посреди четвертого вида, прыжков в высоту, густые облака, скопившиеся над «Стадио Олимпико», пролили свою ношу. Как написал Джон Кирнан: «Марк Юний Плювиус, он же Потоп, не дождавшись жертвенного ягненка, обрушил всю свою ярость на спортсменов». Словом, разверзлись хляби небесные, и Олимпийский стадион превратился в огромный бассейн, затопивший и поле, и дорожки, смыв стартовые колодки. Сверкала молния, грохотал гром, по «Стадио Олимпико» можно было плавать на корабле, и соревнования приостановили. Наконец после восьмидесятиминутного перерыва десятиборцы вновь приступили к прыжкам и закончили свои состязания уже в 11 часов вечера, проведя четырнадцать часов на стадионе. После пяти видов Джонсон опережал Янга на самую малость, всего 55 очков: 4647 против 4592.
Соревнования возобновились десять часов спустя, в 9 утра, с забега на 110 метров с барьерами, одного из коронных видов Джонсона. Однако уже утомленный Джонсон свалил первый из барьеров и добрался до финиша через 15,3 секунды, что значительно уступало его лучшему времени, 13,9 секунды, в то время как Янг показал время 14,6. Но суммы очков росли, словно внешняя задолженность страны, и Джонсон скомпенсировал свои утраты в беге с барьерами личным достижением в прыжках с шестом, 4,14 метра, а потом метнул копье дальше Янга.
После девяти видов, перед последним, Янг опережал Джонсона во всех шести беговых и прыжковых видах. Но Джонсон, прежде всего являвшийся метателем, настолько доминировал в трех видах метания, что опередил его на 67 очков Теперь оставался последний забег, на 1500 метров, самое суровое из выпадавших когда-либо на долю Джонсона испытаний. Все это заставило его выразиться следующим образом: «Десятиборье – вообще вещь нелепая, но 1500 метров – это чистое безумие».
Обратившись к арифметике, Джонсон вычислил, что располагает в последнем, стайерском для десятиборца, забеге запасом в десять секунд. Это означало, что для того чтобы стать чемпионом Олимпиады, Джонсон, чье лучшее время на 1500 м составляло 4:54,2 и было показано на Олимпийских играх 1956 года, должен был на десять секунд опередить Янга, имевшего личный рекорд в 4.36,0. Посему он выработал план, точный и короткий, как телеграмма: «…держаться рядом с Янгом… и не отпускать его от себя».
И в сырой прохладе римского вечера оба усталых соперника начали свою последнюю схватку за золото, где Янг лидировал и Джонсон повторял каждый его шаг, держась в двух ярдах позади, буквально вцепившись в него как пострадавший при кораблекрушении в какую-нибудь деревяшку. Соперничая со временем и друг с другом, оба спортсмена бежали шаг в шаг, их разделяло расстояние не большее, чем между ладошками внука, которому любимая бабушка доверила держать моток пряжи. Трибуны сперва удивлялись тактике Джонсона, потом оценили ее и одобрительно загудели. Однако Джонсон, уставившийся задумчивым рыбьим взором в затылок Янга, не слышал ничего. В его голове стучал только метроном, отмерявший шаги – его самого и Янга. Тайванец усилием воли попытался оторваться, но не сумел, так как Джонсон словно не знающая жалости тень преследовал соперника, напрягая все свои силы.
Когда начался последний круг, Янг вновь предпринял еще одну, отчаянную попытку уйти от соперника и добиться необходимого отрыва. Но Джонсон, полагаясь на крепость собственных ног, не отставал. Потом, на последнем вираже, Янг попробовал предпринять финишный бросок, но Джонсон, вкладывавший в бег все свои силы, угрюмо держался позади, так и не отпустив Янга больше, чем на четыре-пять ярдов. Обоих уже шатало, последние силы спортсменов таяли на пути к медалям. Уже у самой финишной прямой Янг бросил отчаянный взгляд через плечо, но Джонсон маячил совсем рядом, измученный, он тем не менее так и не отстал. Не отстал он и на финише, проиграв Янгу какую-то долю секунды и показав свой лучший результат в беге на 1500 метров.
И Джонсон, и Янг превысили олимпийский рекорд Милта Кемпбелла, но в итоге золотая медаль досталась Рейферу, вырвавшемуся вперед на 58 очков, 8392:8334.
Потом Джонсон сидел в раздевалке, роняя едва слышные от утомления слова: «Я думал на дистанции только одно: что это последний забег во всей моей жизни. Я так стремился к этой победе, чтобы еще раз пройти через это». И один из величайших атлетов всех времен ушел непобежденным.
Рейфера Джонсона будут вспоминать как одного из величайших олимпийцев. Бывший десятиборец и тренер Университета Айовы Боб Лоусон от лица многих сказал: «На мой взгляд, по своей одаренности и духу бойца Рейфер был одним из величайших спортсменов в мире». Дух его и воспламенил тот факел, который он пронес двадцать четыре года спустя.
КАРИМ АБДУЛ-ДЖАББАР
(родился в 1947 г.)
Фердинанд Льюис Алсиндор был благословен ростом. Появившийся на свет 57-сантиметровым младенцем, юный Лью рос… рос… и рос, так что в шестилетнем возрасте он возвышался над своими однолетками-первоклашками более чем на фут. В первый день занятий учитель, заметив на задней парте длинный силуэт, воскликнул, перекрывая неизбежный в такой ситуации шум: «Эй, там, ты тоже садись!» На что мальчик негромким голосом, ставшим впоследствии его неотъемлемой чертой, ответил: «Но я уже и так сижу».
Вырастая как кедр – таким же высоким и стройным, юный Алсиндор скоро начал превосходить высоты, ранее доступные только для прыжковой планки и воздушных шаров. К десяти годам он уже поднялся до шести футов (185 см); в двенадцать прибавил к ним еще три дюйма (7,6 см); а к тому времени, когда он созрел для средней школы, голова его уже оказалась в том разреженном озоновом слое стратосферы, который начинается на отметке в семь футов – плюс или минус дюйм или пару дюймов.
Прежде выделявшийся длиной тела – в родильном доме, а потом ростом в классе, Алсиндор приобрел дополнительное отличие: умение играть в баскетбол. Однако умение это не пришло к нему само собой. Дело в том, что молодой Лью, по собственному признанию, был «неуклюжим мальчишкой». И чтобы справиться со своей неуклюжестью, он занялся спортом: поднятием тяжестей, прыжками через веревку, теннисом, легкой атлетикой и конечно же баскетболом, где Лью постепенно научился, воспользуемся сказанными им словами, «делать то, что не по силам другим».
Рос Алсиндор, росла и его репутация. И выросла она до того, что заслужила восхищение трех нью-йоркских городских средних школ. После некоторой подковерной борьбы между тремя родственными школами Алсиндор наконец отдал свое предпочтение «Пауэр Мемориал Академии», где и началась, возможно, самая сказочная карьера во всей истории школьного спорта.
Теперь легенда о нем росла быстрей, чем этот человек-команда, набравший 2067 очков, сделавший 2002 подбора и приведший «Пауэр» к рекордному результату – 95 победам против 5 поражений и трем титулам чемпионов Нью-Йорка. И в этом процессе на него обратили внимание едва ли не все существующие на свете скауты университетов, буквально по очереди уговаривавшие его предпочесть именно их учебное заведение. Тренер Джон Донахью и отец Лью отсеяли лишних, сузив список потенциальных кандидатов до четырех: далекого-далекого УКЛА, далекого же, но все-таки более близкого Мичигана и уже совсем близких университетов св. Иоанна и города Нью-Йорк.
Наконец, взвесив аргументы всех четверых (и удостоившись посещений знаменитых выпускников – Джеки Робинсона и Ральфа Банча, УКЛА), молодой Алсиндор решил перервать связывавшую его с Восточным побережьем пуповину и обратить свои стопы к «берегу левому», сулившему широкие открытые пространства и свободу, а также возможность играть у тренера Джона Вудена.
Алсиндор прибыл в университет с полным набором собственных инструментов и проявил себя во всей красе с первого появления на площадке, где возглавлявшаяся им команда новичков победила с разрывом в 15 очков университетских «Мишек», кстати говоря, чемпионов НКАА. Начиналась Эра Лью Алсиндора.
Он дебютировал в команде университета 3 декабря 1966 года, сотворив при этом то, чего мог обоснованно бояться тренер соперника: довел противостоявшую команду до состояния полной беспомощности, забрасывая мячи со смешной легкостью и беспечным изяществом. Когда подсчитали итоги, оказалось, что Алсиндор забросил с игры 23 из 32 результативных бросков своей команды – большую часть из прыжка с разворотом, добавив для красоты 10 из 14 штрафных бросков, подобрал 21 отскок и кроме того навязал свою волю соперникам – соседям по городу, команде Университета Южной Калифорнии.
Тренер Вуден, глядя на своего колосса, только покачивал головой: «Игрока, который справился бы с ним в одиночку, не существует». Потом Вуден признался: «Иногда он даже пугает меня». Команды соперников отчаянно старались сдержать его, проявляя при этом крайнюю изобретательность. Вашингтонский тренер выпускал на площадку своих резервистов с теннисными ракетками в руках, чтобы таким образом сымитировать поднятые руки Алсиндора. И каков был результат? В игре с «Кугуарами» Алсиндор блокировал несколько бросков вашингтонцев и набрал 61 очко. Прочие прибегали к другим методикам: «Южная Калифорния» – к блокировке, «Пардью» – к плавающей защите. Но результат всегда оставался неизменным, и Алсиндор привел команду, составленную из четырех первокурсников и одного юниора, к идеальному и рекордному результату 30:0, чистым победам без единого поражения и победе над Дейтоном в финале НКАА с отрывом в 15 очков.
Тренеры других команд вторили Вудену. Джонни Ди из «Нотр Дам» сделал следующее предположение: «Победить Алсиндора можно одним-единственным способом – на чужой площадке, с помощью дружелюбно настроенных судей, после его удаления за фолы». Стив Белко из Орегона самым едким образом предполагал «опустить корзину до пяти футов, чтобы у всех были равные шансы». А Марв Харшмен из Вашингтонского государственного университета сказал о своем мучителе так: «Он способен удерживать тебя на расстоянии одной рукой, переправляя при этом одновременно мяч в корзину другой». А потом, подняв свои руки в воздух, он спросил: «Как по-вашему, чем можно остановить его?»
Члены комитета по правилам игры вняли стенаниям Белко, Харшмена и прочих и после первого года, проведенного Алсиндором в студенческом баскетболе, ввели соответствующие изменения в правила.
Однако при всем своем старании комитет по правилам просто не мог ограничить все способы, которыми Алсиндор доминировал на площадке – бросок, подбор или просто присутствие. Дело в том, что рост мешал осознать истинные масштабы его дарования. Он был слишком рослым, слишком проворным, слишком быстрым и чересчур метким для того, чтобы какие-то там изменения в правилах могли сказаться на его даровании. Алсиндор сочетал в себе гибкость Элджина Бейлора, рост Уилта Чемберлена, изысканность Джерри Веста и внушительность Билла Рассела. Смешаем их вместе и получим этого гения-переростка – по документам 2 м 15 см, но, по слухам, много выше, вплоть до 2 м 25 см, – который в среднем набирал 29 очков за игру и делал 15,5 подбора за нее же уже в свой первый год обучения. Точность его попаданий с опоры достигала удивительной цифры в 66,7 процента, рекордного показателя для крупного колледжа.
Следующие два сезона оказались похожими на предыдущий в такой мере, что все показатели их можно было бы кавычить в столбце, так как Алсиндор и его команда УКЛА буквально съели своих соперников, за два года добившись 29 побед при 1 поражении и победив в чемпионатах студенческой ассоциации. Два единственных поражения в этих во всем прочем победных турнирах они потерпели, уступив в 1968 году в начале сезона со счетом 69:71 команде Хьюстона и ее «Большому Э.», Элвину Хейесу, а потом проиграв «Южной Калифорнии» и ее превосходно отлаженной команде в 1969 году. Однако игру с Хьюстоном можно пометить звездочкой, поскольку она происходила через неделю после того, как Алсиндор получил травму глаз, явно сказавшуюся на его меткости, если вспомнить о четырнадцати промахах из восемнадцати при бросках с опоры. Впрочем, Хьюстону и Хейесу пришлось еще раз встретиться с УКЛА и Алсиндором в ходе сезона 1968 года. Это произошло в полуфиналах первенства НКАА, где Алсиндор более чем отомстил, позволив Хейесу набрать всего 10 очков, а «Мишки» вздули Хьюстон со счетом 101:69.
Набрав в сумме 2325 очков за свою трехгодичную студенческую карьеру при в среднем 26,4 очка и 15,5 подбора за игру и проценте попаданий, равном 63,9, величайший игрок в истории студенческого баскетбола оказался свободным. И новоиспеченные «Милуоки Бакс», выиграв броском монеты право на драфт Алсиндора у «Финикс Санс», вознаградили его уже другой монетой, заключив пятилетний контракт на сумму, превышающую 1 миллион 400 тысяч долларов.
Было бы приятно сказать, что профессиональная карьера Алсиндора процветала с самого первого дня, проведенного им на площадке. Однако получилось совсем по-другому. Центровые соперников, вместо того чтобы приветствовать пополнение своих рядов с распростертыми объятиями, встречали его тычками стиснутых кулаков, острых локтей и прочих средоточий силы. Наконец, утомившись под грудой жерновов и от объявлений в «неагрессивности», Алсиндор сменил свой прежде вежливый и безупречно корректный стиль на нечто более задиристое. Через несколько месяцев на счету его появилась одна раздробленная челюсть, один нокаут и одно прерванное нападение.
Поведение его вне площадки также претерпело свои изменения. Всегда считавший себя «в той или иной степени мистически настроенным», он казался тем не менее стальным оплотом, защищенным от всех эмоций. Оберегая собственное уединение, свой личный простор и пространство, он всегда умел отстраниться от происходившего вокруг с холодной отрешенностью мистика – или джазмена, каким был его отец. И вот, имея «многое на уме», он оставил свое уединение, чтобы выразить себя. Пресса и публика, не зная, как следует реагировать на подобное изменение личности, называли его «норовистым» или даже похуже.
С ним произошла и другая перемена: он изменил имя. Перейдя в мусульманство, он отказался от своего христианского имени и сделался Каримом Абдул-Джаббаром, «Щедрым и Самым Могучим», что означают в переводе соответственно Карим и Абдул-Джаббар. И в краю, гордящемся общей одинаковостью и конформизмом, пресса и публика не знали, как воспринять новую перемену, и клеймили его революционером, даже поджигателем.
Впрочем, в нем оставалось и нечто постоянное: он продолжал быть победителем. Уже в своем первом сезоне в НБА он превратил «Оленей» из обитателей подвала турнирной таблицы в соискателя высших наград, пополнив собственную статистику 28,8 очка и 14,5 подбора за игру, что в тот год было соответственно вторым и третьим результатом в лиге. В 1971 году, в ходе второго сезона, он возвратился на вершину баскетбольной горы, возглавив список снайперов лиги и вытащив «Оленей» в чемпионы НБА.
Вырастая как кедр – таким же высоким и стройным, юный Алсиндор скоро начал превосходить высоты, ранее доступные только для прыжковой планки и воздушных шаров. К десяти годам он уже поднялся до шести футов (185 см); в двенадцать прибавил к ним еще три дюйма (7,6 см); а к тому времени, когда он созрел для средней школы, голова его уже оказалась в том разреженном озоновом слое стратосферы, который начинается на отметке в семь футов – плюс или минус дюйм или пару дюймов.
Прежде выделявшийся длиной тела – в родильном доме, а потом ростом в классе, Алсиндор приобрел дополнительное отличие: умение играть в баскетбол. Однако умение это не пришло к нему само собой. Дело в том, что молодой Лью, по собственному признанию, был «неуклюжим мальчишкой». И чтобы справиться со своей неуклюжестью, он занялся спортом: поднятием тяжестей, прыжками через веревку, теннисом, легкой атлетикой и конечно же баскетболом, где Лью постепенно научился, воспользуемся сказанными им словами, «делать то, что не по силам другим».
Рос Алсиндор, росла и его репутация. И выросла она до того, что заслужила восхищение трех нью-йоркских городских средних школ. После некоторой подковерной борьбы между тремя родственными школами Алсиндор наконец отдал свое предпочтение «Пауэр Мемориал Академии», где и началась, возможно, самая сказочная карьера во всей истории школьного спорта.
Теперь легенда о нем росла быстрей, чем этот человек-команда, набравший 2067 очков, сделавший 2002 подбора и приведший «Пауэр» к рекордному результату – 95 победам против 5 поражений и трем титулам чемпионов Нью-Йорка. И в этом процессе на него обратили внимание едва ли не все существующие на свете скауты университетов, буквально по очереди уговаривавшие его предпочесть именно их учебное заведение. Тренер Джон Донахью и отец Лью отсеяли лишних, сузив список потенциальных кандидатов до четырех: далекого-далекого УКЛА, далекого же, но все-таки более близкого Мичигана и уже совсем близких университетов св. Иоанна и города Нью-Йорк.
Наконец, взвесив аргументы всех четверых (и удостоившись посещений знаменитых выпускников – Джеки Робинсона и Ральфа Банча, УКЛА), молодой Алсиндор решил перервать связывавшую его с Восточным побережьем пуповину и обратить свои стопы к «берегу левому», сулившему широкие открытые пространства и свободу, а также возможность играть у тренера Джона Вудена.
Алсиндор прибыл в университет с полным набором собственных инструментов и проявил себя во всей красе с первого появления на площадке, где возглавлявшаяся им команда новичков победила с разрывом в 15 очков университетских «Мишек», кстати говоря, чемпионов НКАА. Начиналась Эра Лью Алсиндора.
Он дебютировал в команде университета 3 декабря 1966 года, сотворив при этом то, чего мог обоснованно бояться тренер соперника: довел противостоявшую команду до состояния полной беспомощности, забрасывая мячи со смешной легкостью и беспечным изяществом. Когда подсчитали итоги, оказалось, что Алсиндор забросил с игры 23 из 32 результативных бросков своей команды – большую часть из прыжка с разворотом, добавив для красоты 10 из 14 штрафных бросков, подобрал 21 отскок и кроме того навязал свою волю соперникам – соседям по городу, команде Университета Южной Калифорнии.
Тренер Вуден, глядя на своего колосса, только покачивал головой: «Игрока, который справился бы с ним в одиночку, не существует». Потом Вуден признался: «Иногда он даже пугает меня». Команды соперников отчаянно старались сдержать его, проявляя при этом крайнюю изобретательность. Вашингтонский тренер выпускал на площадку своих резервистов с теннисными ракетками в руках, чтобы таким образом сымитировать поднятые руки Алсиндора. И каков был результат? В игре с «Кугуарами» Алсиндор блокировал несколько бросков вашингтонцев и набрал 61 очко. Прочие прибегали к другим методикам: «Южная Калифорния» – к блокировке, «Пардью» – к плавающей защите. Но результат всегда оставался неизменным, и Алсиндор привел команду, составленную из четырех первокурсников и одного юниора, к идеальному и рекордному результату 30:0, чистым победам без единого поражения и победе над Дейтоном в финале НКАА с отрывом в 15 очков.
Тренеры других команд вторили Вудену. Джонни Ди из «Нотр Дам» сделал следующее предположение: «Победить Алсиндора можно одним-единственным способом – на чужой площадке, с помощью дружелюбно настроенных судей, после его удаления за фолы». Стив Белко из Орегона самым едким образом предполагал «опустить корзину до пяти футов, чтобы у всех были равные шансы». А Марв Харшмен из Вашингтонского государственного университета сказал о своем мучителе так: «Он способен удерживать тебя на расстоянии одной рукой, переправляя при этом одновременно мяч в корзину другой». А потом, подняв свои руки в воздух, он спросил: «Как по-вашему, чем можно остановить его?»
Члены комитета по правилам игры вняли стенаниям Белко, Харшмена и прочих и после первого года, проведенного Алсиндором в студенческом баскетболе, ввели соответствующие изменения в правила.
Однако при всем своем старании комитет по правилам просто не мог ограничить все способы, которыми Алсиндор доминировал на площадке – бросок, подбор или просто присутствие. Дело в том, что рост мешал осознать истинные масштабы его дарования. Он был слишком рослым, слишком проворным, слишком быстрым и чересчур метким для того, чтобы какие-то там изменения в правилах могли сказаться на его даровании. Алсиндор сочетал в себе гибкость Элджина Бейлора, рост Уилта Чемберлена, изысканность Джерри Веста и внушительность Билла Рассела. Смешаем их вместе и получим этого гения-переростка – по документам 2 м 15 см, но, по слухам, много выше, вплоть до 2 м 25 см, – который в среднем набирал 29 очков за игру и делал 15,5 подбора за нее же уже в свой первый год обучения. Точность его попаданий с опоры достигала удивительной цифры в 66,7 процента, рекордного показателя для крупного колледжа.
Следующие два сезона оказались похожими на предыдущий в такой мере, что все показатели их можно было бы кавычить в столбце, так как Алсиндор и его команда УКЛА буквально съели своих соперников, за два года добившись 29 побед при 1 поражении и победив в чемпионатах студенческой ассоциации. Два единственных поражения в этих во всем прочем победных турнирах они потерпели, уступив в 1968 году в начале сезона со счетом 69:71 команде Хьюстона и ее «Большому Э.», Элвину Хейесу, а потом проиграв «Южной Калифорнии» и ее превосходно отлаженной команде в 1969 году. Однако игру с Хьюстоном можно пометить звездочкой, поскольку она происходила через неделю после того, как Алсиндор получил травму глаз, явно сказавшуюся на его меткости, если вспомнить о четырнадцати промахах из восемнадцати при бросках с опоры. Впрочем, Хьюстону и Хейесу пришлось еще раз встретиться с УКЛА и Алсиндором в ходе сезона 1968 года. Это произошло в полуфиналах первенства НКАА, где Алсиндор более чем отомстил, позволив Хейесу набрать всего 10 очков, а «Мишки» вздули Хьюстон со счетом 101:69.
Набрав в сумме 2325 очков за свою трехгодичную студенческую карьеру при в среднем 26,4 очка и 15,5 подбора за игру и проценте попаданий, равном 63,9, величайший игрок в истории студенческого баскетбола оказался свободным. И новоиспеченные «Милуоки Бакс», выиграв броском монеты право на драфт Алсиндора у «Финикс Санс», вознаградили его уже другой монетой, заключив пятилетний контракт на сумму, превышающую 1 миллион 400 тысяч долларов.
Было бы приятно сказать, что профессиональная карьера Алсиндора процветала с самого первого дня, проведенного им на площадке. Однако получилось совсем по-другому. Центровые соперников, вместо того чтобы приветствовать пополнение своих рядов с распростертыми объятиями, встречали его тычками стиснутых кулаков, острых локтей и прочих средоточий силы. Наконец, утомившись под грудой жерновов и от объявлений в «неагрессивности», Алсиндор сменил свой прежде вежливый и безупречно корректный стиль на нечто более задиристое. Через несколько месяцев на счету его появилась одна раздробленная челюсть, один нокаут и одно прерванное нападение.
Поведение его вне площадки также претерпело свои изменения. Всегда считавший себя «в той или иной степени мистически настроенным», он казался тем не менее стальным оплотом, защищенным от всех эмоций. Оберегая собственное уединение, свой личный простор и пространство, он всегда умел отстраниться от происходившего вокруг с холодной отрешенностью мистика – или джазмена, каким был его отец. И вот, имея «многое на уме», он оставил свое уединение, чтобы выразить себя. Пресса и публика, не зная, как следует реагировать на подобное изменение личности, называли его «норовистым» или даже похуже.
С ним произошла и другая перемена: он изменил имя. Перейдя в мусульманство, он отказался от своего христианского имени и сделался Каримом Абдул-Джаббаром, «Щедрым и Самым Могучим», что означают в переводе соответственно Карим и Абдул-Джаббар. И в краю, гордящемся общей одинаковостью и конформизмом, пресса и публика не знали, как воспринять новую перемену, и клеймили его революционером, даже поджигателем.
Впрочем, в нем оставалось и нечто постоянное: он продолжал быть победителем. Уже в своем первом сезоне в НБА он превратил «Оленей» из обитателей подвала турнирной таблицы в соискателя высших наград, пополнив собственную статистику 28,8 очка и 14,5 подбора за игру, что в тот год было соответственно вторым и третьим результатом в лиге. В 1971 году, в ходе второго сезона, он возвратился на вершину баскетбольной горы, возглавив список снайперов лиги и вытащив «Оленей» в чемпионы НБА.