Страница:
– Шалавый дурак.
– Хотел уж пристрелить его, да подумал; придешь – обидишься…
Присели на верстак, закурили.
– Наши здоровы? – спросил Степан.
– Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
– Ничо, хорошо. Работали.
– В шахтах небось?
– Нет, зачем – лес валили.
– Ну да.– Ермолай кивнул головой.– Дурь-то вся вышла?
– Та-а…– Степан поморщился.– Не в этом дело, тять.
– Ты вот, Степка…– Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем.Понял теперь: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться… Тут без этого…
– Не в этом дело,– опять сказал Степан.
В сарайчике быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой.
Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый вещмешок.
– Пошли в дом, покажемся,
– Немая-то наша,– заговорил отец, поднимаясь,– чуток замуж не вышла.Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.
– Ну? – удивился Степан.
И смех и грех…
Пока шли от завозни, отец рассказывал:
– Приходит один раз из клуба и маячит мне: жениха, мол, приведу, Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
– Может, зря?
– Чо зря? Зря… Обмануть надумал какой-то – и выбрал полегче. Кому она к шутам нужна такая. Я, говорю, такого те жениха приведу…
– Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда…
А в это время на крыльцо вышла и сама "невеста" – крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрела она до слез доверчиво.
– Мэ-эмм, мм,– мычала она и ждала, когда брат подойдет, и глядела на него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.
– Вот те и "мэ",– сердито сказал отец и шаркнул ладонью по глазам.Ждала все, крестики на стене ставила – сколько дней осталось,– пояснил он Степану.– Любит всех, как дура.
Степан нахмурился, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, целовала в щеки, в лоб, в губы.
– Ладно тебе,– сопротивлялся Степан и хотел освободиться от крепких объятий.
И неловко ему было, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть сестру.
– Ты гляди, – смущенно бормотал он. – Ну, хватит, хватит… Ну, все…
– Да пусть уж,– сказал отец и опять вытер глаза.– Вишь, соскучилась.
Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
– Ну как живешь-то? – спросил.
Сестра показала руками – "хорошо".
– У ей всегда хорошо,– сказал отец, поднимаясь на крыльцо.– Пошли мать обрадуем.
Мать заплакала, запричитала:
– Господи-батюшка, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя…
Всем стало как-то не по себе.
– Ты, мать, и радуисся и горюешь – все одинаково,– строго заметил Ермолай.– Чо захлюпала-то? Ну, пришел теперь, радоваться надо.
– Да я и радуюсь, не радуюсь, что ли…
– Ну и не реви.
– Здоровый ли, сынок? – спросила мать.– Может, по хвори какой раньше-то отпустили?
– Нет, все нормально. Отработал свое, отпустили.
Стали приходить соседи, родные.
Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, красивая баба с круглым, добрым лицом. Еще в сенях говорила излишне радостно и заполошно:
– А я гляжу из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда – Степан…
Степан улыбнулся ей:
– Здорово, Нюра.
Нюра обвила горячими руками соседа, прильнула наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком и степным ветром губам…
– От тебя, как от печки, пышет,– сказал Степан.– Замуж-то не вышла?
– А где они тут, женихи-то? Два с половиной мужика на всю деревню.
– А тебе что, пять надо?
– Я, может, тебя ждала? – Нюра засмеялась,
– Пошла к дьяволу, Нюрка! – возревновала мать.– Не крутись тут – дай другим поговорить. Шибко чижало было, сынок?
– Да нет,– стал рассказывать Степан.– Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там – в неделю два раза. А хошь – иди в красный уголок, там тебе лекцию прочитают: "О чести и совести советского человека" или "О положении рабочего класса в странах капитала".
– Что же, вас туда собрали кино смотреть? – спросила Нюра весело,
– Почему?.. Не только, конечно, кино…
– Воспитывают,– встрял в разговор отец.– Мозги дуракам вправляют.
– Людей интересных много,– продолжал Степан.– Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было…
– А эти за что?
– Один – за какую-то аварию на фабрике, другой – за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове…
– Может, врет, что инженер? – усомнился отец.
– Там не соврешь. Там все про всех знают.
– А кормили-то ничего? – спросила мать.
– Хорошо, всегда почти хватало. Ничего.
Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
– Да нет, там, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотрите? А мы – в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало… Один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой…
Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, говорили "хм", "ты гляди", пытались сами что-то рассказать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.
– А насчет охраны строго?
– Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.
– А бегут?
– Мало. Смысла нет.
– А вот говорят: если провинился человек, то его сажают в каменный мешок…
– В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то – уркаганов, а нас редко.
– Вот жуликов-то, наверно, где! – воскликнул один простодушный парень.Друг у дружки воруют, наверно?..
Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.
– Там у нас строго за это,– пояснил Степан.– Там если кого заметют, враз решку наведут…
Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в туеске – праздник случился нечаянно, хозяева не успели подготовиться. Сели к столу затемно.
И потихоньку стало разгораться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола, поворачивался направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плохо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им доставил удовольствие, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться… И чтоб им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда только что прибыл:
Песня не понравилась – не оценили чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их…
– Блатная! – с восторгом пояснил тот самый простодушный парень, который считал, что в тюрьме – сплошное жулье.– Тихо вы!
– Чо же, сынок, баб-то много сидит? – спросила мать с другого конца стола.
– Хватает.
И возник оживленный разговор о том, что, наверно, бабам-то там несладко.
– И вить дети небось пооставались.
– Детей – в приюты…
– А я бы баб не сажал! – сурово сказал один изрядно подвыпивший мужичок.Я бы им подолы на голову – и ремнем!
– Не поможет,– заспорил с ним Ермолай.– Если ты ее выпорол – так? – она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами – она мне со зла немую девку принесла.
Кто-то поднял песню. Свою. Родную:
– Ты меня не любишь, не жалеешь! – сказал он громко.– Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился.
У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь – кто-то предусмотрительный смотался за гармонистом. Взревели… Песня погибла. Вылезали из-за стола и норовили сразу попасть в ритм "подгорной". Старались покрепче дать ногой в половицу.
Бабы образовали круг и пошли и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И она тоже смеялась – она была счастлива.
– Верка! Ве-ерк! – кричал изрядно подпивший мужичок.– Ты уж тогда спой, ты спой, чо же так ходить-то! – Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке – просто закатывался.
Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
– Кэ-эк она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: "К худу или к добру?" А она мне в самое ухо дунула: "К добру!"
Пожилая баба покачала головой:
– К добру?
– К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
– Упредила.
– Упредила, упредила, А я ишо подумай вечером-то: "К какому добру,думаю,– мне суседка-то предсказала?" Только так подумала, а дверь-то открывается – и он вот он, на пороге,
– Господи, господи,– прошептала пожилая баба и вытерла концом платка повлажневшие глаза.– Надо же!
Бабы втащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думая пошел вколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И приговаривал: "Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та". И вколачивал и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.
– Давай, Ермил! – кричали Ермолаю,– У тя седня радость большая – шевелись!
– Ат-та, оп-па,– приговаривал Ермолай, а рабочая спина его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он и плясал – слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести – долго ждал этого дня, без малого пять лет.
В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую дробь:
– Давай, тять…
– Давай – батька с сыном! Шевелитесь!
– А Степка-то не изработался – взбрыкивает.
– Он же говорит: им там хорошо было. Жрать давали…
– Там дадут – догонют да еще дадут.
– Ат-та, оп-па!..-приговаривал Ермолай, приноравливаясь к сыну.
Плясать оба не умели, но работали ладно – старались. Людям нравилось, смотрели на них с удовольствием,
Так гуляли.
Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, наверно, явиться Степану в сельсовет – оформить всякие там бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся.
– Отстань, ну тя! Пляши вон.
Вышли за ворота. Остановились.
– Ты что, сдурел, парень? – спросил участковый, вглядываясь в лицо Степана.
Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмехнулся:
– Чудно? Ничего… Бывает.
– Тебе же три месяца сидеть осталось!
– Знаю не хуже тебя… Дай закурить.
Участковый дал ему папиросу, закурил сам.
– Пошли.
– Пошли.
– Может, скажешь дома-то?.. А то хватятся…
– Сегодня не надо – пусть погуляют. Завтра скажешь.
– Три месяца не досидеть и сбежать!.. – опять изумился милиционер. – Прости меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?
Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.
– А?
– Чего?
– Зачем ты это сделал-то?
– Сбежал-то? А вот-пройтись разок… Соскучился. Сны замучили.
– Так ведь три месяца осталось! – почти закричал участковый.– А теперь еще пару лет накинут.
– Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили -каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?
– Н-да…– раздумчиво сказал участковый.
Долго шли молча, почти до самого сельсовета.
– И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
– Трое.
– А те где?
– Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
– И сколько же ты добирался?
– Две недели.
– Тьфу!.. Ну, черт с тобой, сиди.
В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан задумчиво смотрел в темное окно. Хмель прошел.
– Оружия нет? – спросил участковый, отвлекаясь от протокола.
– Сроду никакой гадости не таскал с собой,
– Чем же ты питался в дороге?
– Они запаслись-те двое-то…
– А им по сколько оставалось?
– По много…
– Но им-то хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дернул?
– Ладно, надоело! – обозлился Степан. – Делай свое дело, я ж тебе не мешаю.
Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
– А я, честно говоря, не поверил, когда мне позвонили. Думаю: ошибка какая-нибудь – не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда.
Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
– Небось смеялись над тобой те двое-то? – не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер.
Степан не слышал его.
Милиционер долго, с любопытством смотрел на него. Сказал:
– А по лицу не скажешь, что дурак.– И продолжал сочинять протокол.
В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата…
– Мэ-мм? – спросила брата.
Степан растерялся:
– Ты зачем сюда?
– Мэ-мм?! – замычала сестра, показывая на милиционера.
– Это сестра, что ли? – спросил тот.
– Ну…
Немая подошла к столу, тронула участкового за плечи и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: "Ты зачем увел его?!"
Участковый понял.
– Он… он,– показал на Степана, – сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!..Участковый показал на окно и показал, как сбегают.– Нормальные люди в дверь выходят, а он в окно – раз, и ушел. И теперь ему будет…Милиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Степана.– Теперь ему опять вот эта штука будет! Два! – Растопырил два пальца и торжествующе потряс ими.Два года еще!
Немая стала понимать… И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловеческим страданием, такая в них отразилась боль, что милиционер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и замер – тоже смотрел на сестру.
– Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди…
Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, повисла у него на шее…
– Убери ее, – хрипло попросил Степан. – Убери!
– Как я ее уберу?..
– Убери, гад! – заорал Степан не своим голосом,– Уведи ее, а то я тебе расколю голову табуреткой!
Милиционер вскочил, оттащил немую от брата… А она рвалась к нему и мычала. И трясла головой.
– Скажи, что ты обманул, пошутил… Убери ее!
– Черт вас!.. Возись тут с вами, – ругался милиционер, оттаскивая немую к двери.– Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! – пытался он втолковать ей.– Счас он придет!..– Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вытолкнуть.– Ну, здорова! – Он закрыл дверь на крючок.– Фу-у… Вот каких ты делов натворил – любуйся теперь.
Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку.
Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону.
– Вызываю машину – поедем в район, ну вас к черту… Ненормальные какие-то.
А по деревне серединой улицы бежала, спотыкаясь, немая и горько плакала. Она торопилась всем сказать, закричать всем, которые пляшут и не знают, что брата опять зачем-то хотят увезти. Она торопилась.
– Хотел уж пристрелить его, да подумал; придешь – обидишься…
Присели на верстак, закурили.
– Наши здоровы? – спросил Степан.
– Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
– Ничо, хорошо. Работали.
– В шахтах небось?
– Нет, зачем – лес валили.
– Ну да.– Ермолай кивнул головой.– Дурь-то вся вышла?
– Та-а…– Степан поморщился.– Не в этом дело, тять.
– Ты вот, Степка…– Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем.Понял теперь: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться… Тут без этого…
– Не в этом дело,– опять сказал Степан.
В сарайчике быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой.
Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый вещмешок.
– Пошли в дом, покажемся,
– Немая-то наша,– заговорил отец, поднимаясь,– чуток замуж не вышла.Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.
– Ну? – удивился Степан.
И смех и грех…
Пока шли от завозни, отец рассказывал:
– Приходит один раз из клуба и маячит мне: жениха, мол, приведу, Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
– Может, зря?
– Чо зря? Зря… Обмануть надумал какой-то – и выбрал полегче. Кому она к шутам нужна такая. Я, говорю, такого те жениха приведу…
– Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда…
А в это время на крыльцо вышла и сама "невеста" – крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрела она до слез доверчиво.
– Мэ-эмм, мм,– мычала она и ждала, когда брат подойдет, и глядела на него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.
– Вот те и "мэ",– сердито сказал отец и шаркнул ладонью по глазам.Ждала все, крестики на стене ставила – сколько дней осталось,– пояснил он Степану.– Любит всех, как дура.
Степан нахмурился, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, целовала в щеки, в лоб, в губы.
– Ладно тебе,– сопротивлялся Степан и хотел освободиться от крепких объятий.
И неловко ему было, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть сестру.
– Ты гляди, – смущенно бормотал он. – Ну, хватит, хватит… Ну, все…
– Да пусть уж,– сказал отец и опять вытер глаза.– Вишь, соскучилась.
Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
– Ну как живешь-то? – спросил.
Сестра показала руками – "хорошо".
– У ей всегда хорошо,– сказал отец, поднимаясь на крыльцо.– Пошли мать обрадуем.
Мать заплакала, запричитала:
– Господи-батюшка, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя…
Всем стало как-то не по себе.
– Ты, мать, и радуисся и горюешь – все одинаково,– строго заметил Ермолай.– Чо захлюпала-то? Ну, пришел теперь, радоваться надо.
– Да я и радуюсь, не радуюсь, что ли…
– Ну и не реви.
– Здоровый ли, сынок? – спросила мать.– Может, по хвори какой раньше-то отпустили?
– Нет, все нормально. Отработал свое, отпустили.
Стали приходить соседи, родные.
Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, красивая баба с круглым, добрым лицом. Еще в сенях говорила излишне радостно и заполошно:
– А я гляжу из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда – Степан…
Степан улыбнулся ей:
– Здорово, Нюра.
Нюра обвила горячими руками соседа, прильнула наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком и степным ветром губам…
– От тебя, как от печки, пышет,– сказал Степан.– Замуж-то не вышла?
– А где они тут, женихи-то? Два с половиной мужика на всю деревню.
– А тебе что, пять надо?
– Я, может, тебя ждала? – Нюра засмеялась,
– Пошла к дьяволу, Нюрка! – возревновала мать.– Не крутись тут – дай другим поговорить. Шибко чижало было, сынок?
– Да нет,– стал рассказывать Степан.– Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там – в неделю два раза. А хошь – иди в красный уголок, там тебе лекцию прочитают: "О чести и совести советского человека" или "О положении рабочего класса в странах капитала".
– Что же, вас туда собрали кино смотреть? – спросила Нюра весело,
– Почему?.. Не только, конечно, кино…
– Воспитывают,– встрял в разговор отец.– Мозги дуракам вправляют.
– Людей интересных много,– продолжал Степан.– Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было…
– А эти за что?
– Один – за какую-то аварию на фабрике, другой – за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове…
– Может, врет, что инженер? – усомнился отец.
– Там не соврешь. Там все про всех знают.
– А кормили-то ничего? – спросила мать.
– Хорошо, всегда почти хватало. Ничего.
Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
– Да нет, там, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотрите? А мы – в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало… Один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой…
Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, говорили "хм", "ты гляди", пытались сами что-то рассказать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.
– А насчет охраны строго?
– Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.
– А бегут?
– Мало. Смысла нет.
– А вот говорят: если провинился человек, то его сажают в каменный мешок…
– В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то – уркаганов, а нас редко.
– Вот жуликов-то, наверно, где! – воскликнул один простодушный парень.Друг у дружки воруют, наверно?..
Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.
– Там у нас строго за это,– пояснил Степан.– Там если кого заметют, враз решку наведут…
Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в туеске – праздник случился нечаянно, хозяева не успели подготовиться. Сели к столу затемно.
И потихоньку стало разгораться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола, поворачивался направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плохо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им доставил удовольствие, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться… И чтоб им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда только что прибыл:
На минуту притихли было; Степана целиком захватило чувство содеянного добра и любви к людям. Он заметно хмелел.
Прости мне, ма-ать,
За все мои поступки,
Что я порой не слушалась тебя-а!..
– пел Степан.
Эх, я думала-а, что тюрьма д это шутка,
И этой шуткой сгубила д я себя-а!
Песня не понравилась – не оценили чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их…
– Блатная! – с восторгом пояснил тот самый простодушный парень, который считал, что в тюрьме – сплошное жулье.– Тихо вы!
– Чо же, сынок, баб-то много сидит? – спросила мать с другого конца стола.
– Хватает.
И возник оживленный разговор о том, что, наверно, бабам-то там несладко.
– И вить дети небось пооставались.
– Детей – в приюты…
– А я бы баб не сажал! – сурово сказал один изрядно подвыпивший мужичок.Я бы им подолы на голову – и ремнем!
– Не поможет,– заспорил с ним Ермолай.– Если ты ее выпорол – так? – она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами – она мне со зла немую девку принесла.
Кто-то поднял песню. Свою. Родную:
Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.
Оте-ец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с им…
Увлеклись песней – пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.
…Три дня, три ноченьки старался -
Сестру из плена выруча-ал…
Степан крепко припечатал кулак в столешницу.
Злодей пустил злодейку пулю,
Уби-ил красавицу сестру-у.
Взошел я на гору крутую,
Село-о родное посмотреть:
Гори-ит, горит село родное,
Гори-ит вся родина-а моя-а!..
– Ты меня не любишь, не жалеешь! – сказал он громко.– Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился.
У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь – кто-то предусмотрительный смотался за гармонистом. Взревели… Песня погибла. Вылезали из-за стола и норовили сразу попасть в ритм "подгорной". Старались покрепче дать ногой в половицу.
Бабы образовали круг и пошли и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И она тоже смеялась – она была счастлива.
– Верка! Ве-ерк! – кричал изрядно подпивший мужичок.– Ты уж тогда спой, ты спой, чо же так ходить-то! – Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке – просто закатывался.
Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
– Кэ-эк она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: "К худу или к добру?" А она мне в самое ухо дунула: "К добру!"
Пожилая баба покачала головой:
– К добру?
– К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
– Упредила.
– Упредила, упредила, А я ишо подумай вечером-то: "К какому добру,думаю,– мне суседка-то предсказала?" Только так подумала, а дверь-то открывается – и он вот он, на пороге,
– Господи, господи,– прошептала пожилая баба и вытерла концом платка повлажневшие глаза.– Надо же!
Бабы втащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думая пошел вколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И приговаривал: "Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та". И вколачивал и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.
– Давай, Ермил! – кричали Ермолаю,– У тя седня радость большая – шевелись!
– Ат-та, оп-па,– приговаривал Ермолай, а рабочая спина его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он и плясал – слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести – долго ждал этого дня, без малого пять лет.
В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую дробь:
– Давай, тять…
– Давай – батька с сыном! Шевелитесь!
– А Степка-то не изработался – взбрыкивает.
– Он же говорит: им там хорошо было. Жрать давали…
– Там дадут – догонют да еще дадут.
– Ат-та, оп-па!..-приговаривал Ермолай, приноравливаясь к сыну.
Плясать оба не умели, но работали ладно – старались. Людям нравилось, смотрели на них с удовольствием,
Так гуляли.
Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, наверно, явиться Степану в сельсовет – оформить всякие там бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся.
– Отстань, ну тя! Пляши вон.
Вышли за ворота. Остановились.
– Ты что, сдурел, парень? – спросил участковый, вглядываясь в лицо Степана.
Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмехнулся:
– Чудно? Ничего… Бывает.
– Тебе же три месяца сидеть осталось!
– Знаю не хуже тебя… Дай закурить.
Участковый дал ему папиросу, закурил сам.
– Пошли.
– Пошли.
– Может, скажешь дома-то?.. А то хватятся…
– Сегодня не надо – пусть погуляют. Завтра скажешь.
– Три месяца не досидеть и сбежать!.. – опять изумился милиционер. – Прости меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?
Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.
– А?
– Чего?
– Зачем ты это сделал-то?
– Сбежал-то? А вот-пройтись разок… Соскучился. Сны замучили.
– Так ведь три месяца осталось! – почти закричал участковый.– А теперь еще пару лет накинут.
– Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили -каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?
– Н-да…– раздумчиво сказал участковый.
Долго шли молча, почти до самого сельсовета.
– И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
– Трое.
– А те где?
– Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
– И сколько же ты добирался?
– Две недели.
– Тьфу!.. Ну, черт с тобой, сиди.
В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан задумчиво смотрел в темное окно. Хмель прошел.
– Оружия нет? – спросил участковый, отвлекаясь от протокола.
– Сроду никакой гадости не таскал с собой,
– Чем же ты питался в дороге?
– Они запаслись-те двое-то…
– А им по сколько оставалось?
– По много…
– Но им-то хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дернул?
– Ладно, надоело! – обозлился Степан. – Делай свое дело, я ж тебе не мешаю.
Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
– А я, честно говоря, не поверил, когда мне позвонили. Думаю: ошибка какая-нибудь – не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда.
Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
– Небось смеялись над тобой те двое-то? – не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер.
Степан не слышал его.
Милиционер долго, с любопытством смотрел на него. Сказал:
– А по лицу не скажешь, что дурак.– И продолжал сочинять протокол.
В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата…
– Мэ-мм? – спросила брата.
Степан растерялся:
– Ты зачем сюда?
– Мэ-мм?! – замычала сестра, показывая на милиционера.
– Это сестра, что ли? – спросил тот.
– Ну…
Немая подошла к столу, тронула участкового за плечи и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: "Ты зачем увел его?!"
Участковый понял.
– Он… он,– показал на Степана, – сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!..Участковый показал на окно и показал, как сбегают.– Нормальные люди в дверь выходят, а он в окно – раз, и ушел. И теперь ему будет…Милиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Степана.– Теперь ему опять вот эта штука будет! Два! – Растопырил два пальца и торжествующе потряс ими.Два года еще!
Немая стала понимать… И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловеческим страданием, такая в них отразилась боль, что милиционер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и замер – тоже смотрел на сестру.
– Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди…
Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, повисла у него на шее…
– Убери ее, – хрипло попросил Степан. – Убери!
– Как я ее уберу?..
– Убери, гад! – заорал Степан не своим голосом,– Уведи ее, а то я тебе расколю голову табуреткой!
Милиционер вскочил, оттащил немую от брата… А она рвалась к нему и мычала. И трясла головой.
– Скажи, что ты обманул, пошутил… Убери ее!
– Черт вас!.. Возись тут с вами, – ругался милиционер, оттаскивая немую к двери.– Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! – пытался он втолковать ей.– Счас он придет!..– Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вытолкнуть.– Ну, здорова! – Он закрыл дверь на крючок.– Фу-у… Вот каких ты делов натворил – любуйся теперь.
Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку.
Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону.
– Вызываю машину – поедем в район, ну вас к черту… Ненормальные какие-то.
А по деревне серединой улицы бежала, спотыкаясь, немая и горько плакала. Она торопилась всем сказать, закричать всем, которые пляшут и не знают, что брата опять зачем-то хотят увезти. Она торопилась.
Сураз
Спирьке Расторгуеву – тридцать шестой, а на вид – двадцать пять, не больше. Он поразительно красив: в субботу сходит в баню, пропарится, стащит с недельную шоферскую грязь, наденет свежую рубаху – молодой бог! Глаза ясные, умные… Женственные губы ало цветут на смуглом лице. Сросшиеся брови, как вороньго крыла, размахнулись в капризном изгибе. Черт его знает!.. Природа, тоже иногда шутит. Ну зачем ему? Он и сам говорит: "Это мне – до фени". Ему все фени. Тридцать шесть лет – ни семьи, ни хозяйства настоящего. Знает свое – машинничать да к одиноким бабам по ночам шастать. Шастает ко всем подряд, без разбора. Ему это – тоже "до фени". Как назло кому: любит постарше и пострашнее.
– Спирька, дурак ты, дурак, хоть рожу свою пожалей! К кому поперся – к Лизке корявой, к терке!.. Неужели не совестно?
– С лица воду не пить,– резонно отвечает Спирька.– Она – терка, а душевней всех вас.
Жизнь Спирьки скособочилась рано. Еще он только был в пятом классе, а уж начались с ним всякие истории. Учительница немецкого языка, тихая обидчивая старушка из эвакуированных, пристально рассматривая Спирьку, говорила с удивлением:
– Байрон!.. Это поразительно, как похож!
Спирька возненавидел старушку.
Только подходило "Анна унд Марта баден", у него болела душа – опять пойдет: "Нет, это поразительно!.. Вылитый маленький Байрон". Спирьке это надоело. Однажды старушка завела по обыкновению:
– Невероятно, никто не поверит: маленький Бай…
– Да пошла ты к… – И Спирька загнул такой мат, какого постеснялся бы пьяный мужик.
У старушки глаза полезли на лоб. Она потом говорила:
– Я не испугалась, нет, я была санитаркой в четырнадцатом году, я много видела и слышала… Но меня поразило: откуда он-то знает такие слова?! А какое прекрасное лицо!.. Боже, какое у него лицо – маленький Байрон!
"Байрона" немилосердно выпорола мать. Он отлежался и двинул на фронт. В Новосибирске его поймали, вернули домой. Мать опять жестоко избила его… А ночью рвала на себе волосы и выла над сыном; она прижила Спирьку от "проезжего молодца" и болезненно любила и ненавидела в нем того молодца: Спирька был вылитый отец, даже характером сшибал, хоть в глаза не видал его.
В школу он больше не пошел, как мать ни билась и чем только ни лупила. Он пригрозил, что прыгнет с крыши на вилы. Мать отступилась. Спирька пошел работать в колхоз.
Рос дерзким, не слушался старших, хулиганил, дрался… Мать вконец измучилась с ним и махнула рукой:
– Давай, может, посадют.
И правда, посадили. После войны. С дружком, таким же отпетым чухонцем, перехватили на тракте сельповскую телегу из соседнего села, отняли у возчика ящи водки… Справились с мужиком! Да еще всыпали ему. Сутки гуляли напропалую у Спирькиной "марухи"… И тут их накрыла милиция. Спирька успел схватить ружье, убежал в баню, и его почти двое суток не могли взять – отстреливался. К нему подсылали "маруху" его, Верку-тараторку, – уговорить сдаться добром. Шалаболка Верка, тайком, под подолом, отнесла ему бутылку водки и патронов. Долго была там с ним.. Вышла и объявила гордо:
– Не выйдет к вам!
Спирька стрелял в окошечко и пел:
– Считайте – сколько?! – отвечал Спирька. И из окошечка брызгал стремительный длинный огонь, гремело. Потом он протрезвился, смертельно захотел спать… Выкинул ружье и вышел.
Пять лет "пыхтел".
Пришел – такой же размашисто-красивый, дерзкий и такой же неожиданно добрый. Добротой своей он поражал, как и красотой. Мог снять с себя последнюю рубаху и отдать – если кому нужна. Мог в свой выходной поехать в лес, до вечера пластаться там, а к ночи привезти машину дров каким-нибудь одиноким старикам. Привезет, сгрузит, зайдет в избу.
– Да чего бы тебе, Спиренька, андел ты наш?.. Чего бы тебе за это? – суетятся старики.
– Стакан водяры.– И смотрит с любопытством.– Что, ничего я мужик.
Пришел Спирька из тюрьмы… Дружков – никого, разъехались, "марухи" замуж повыходили. Думали, уедет и он. Он не уехал. Малость погулял, отдал деньги матери, пошел шоферить. Так жил Спирька.
В село Ясное приехали по весне два новых человека, учителя: Сергей Юрьевич и Ирина Ивановна Зеленецкие – муж и жена. Сергей Юрьевич – учитель физкультуры, Ирина Ивановна – пения.
Сергей Юрьевич – невысокий, мускулистый, широченный в плечах… Ходил упружисто, легко прыгал, кувыркался; любо глядеть, как он серьезно, с увлечением проделывал упражнения на турнике, на брусьях, на кольцах… У него был необычайно широкий добрый рот, толстый, с нашлепкой нос и редкие, очень белые, крупные зубы.
Ирина Ивановна – маленькая, бледненькая, по-девичьи стройная. Ничего вроде бы особенного, а скинет в учительской плащик, пройдет, привстанет на цыпочки, чтобы снять со шкафа тяжелый аккордеон,– откуда ладность явится, изящность. Невольно засматривались на нее.
Такая-то пара (было им по тридцать – тридцать два года) приехала в Ясное в хорошие теплые дни в конце апреля. Их поселили в большом доме, к старикам Прокудиным.
Первым, кто пришел навестить приезжих, был Спирька, Он и раньше всегда ходил к новым людям. Придет, посидит, выпьет с хозяевами (кстати сказать, Спирька, хоть пил, допьяна напивался редко), поговорит и уйдет.
Было под вечер. Спирька умылся, побрился, надел выходной костюм и пошел к Прокудиным.
– Пойду гляну, что за люди,– сказал матери.
Старики Прокудины вечеряли.
– Садись, Спиридон, похлебай.– Спирька иногда помогал старикам, они любили его и жалели.
– Спасибо, я из-за стола. Дома ваши квартиранты?
– Там.– Старик кивнул на дверь горницы.– Укладываются.
– Как они?
– Ничо, уважительные. Сыру с колбасой вот дали. Садись, попробуй?
Спирька качнул головой, пошел в горницу. Стукнул в дверь:
– Можно?
– Войдите! – пригласили за дверью.
Спирька вошел,
– Здравствуйте!
– Здравствуйте! – сказали супруги. И невольно засмотрелись на Спирьку. Так было всегда.
Спирька пошел знакомиться.
– Спиридон Расторгуев.
– Сергей Юрьевич.
– Ирина Ивановна. Садитесь, пожалуйста.
Пожимая теплую маленькую ладошку Ирины Ивановны, Спирька открыто, с любо пытством оглядел всю ее, Ирина Ивановна чуть поморщилась от рукопожатия, улыбнулась, почему-то поспешно отняла руку, поспешно повернулась, пошла за стулом.. Несла стул, смотрела на Спирьку не то что удивленная – очень заинтересованная
Спирька сел.
Сергей Юрьевич смотрел на него.
– С приездом,– сказал Спирька.
– Спасибо.
– Пришел попроведать,– пояснил гость.– А то пока наш народ раскачается, засохнуть можно.
– Необщительный народ?
– Как везде: больше по своим углам.
– Вы здешний?
– Здешний. Чалдон.
– Сережа, я сготовлю чего-нибудь?
– Давай! – охотно откликнулся Сережа и опять весело посмотрел на Спирьку.– Вот со Спиридоном и отпразднуем наше новоселье.
– Стаканчик можно пропустить,– согласился Спирька.– Откуда будете?
– Не очень далеко.
Ирина Ивановна пошла в комнату стариков; Спирька проводил ее взглядом.
– Как жизнь здесь? – спросил Сергей Юрьевич.
– Жизнь…– Спирька помолчал, но не искал слова, а жалко вдруг стало, что не будет слышать, как он скажет про жизнь, эта маленькая женщина, хозяйка.Человек, он ведь как: полосами живет. Полоса хорошая, полоса плохая…– Нет, не хотелось говорить.– А зачем она пошла-то? Сказать старикам, они сделают, что надо.
– Зачем же? Она сама хозяйка. Так какая же у вас теперь полоса?
– Так-середка на половинке. Ничего вообще-то… – Ну решительно не хотелось говорить, пока она там готовит эту дурацкую закуску. – Закурить можно?
– Курите.
– Учительствовать?
– Да.
– Она по кому учитель?
– По пению.
– Что, поет хорошо? – оживился Спирька.
– Поет…
– Может, споет нам?
– Ну… попросите, может, споет.
– Пойду скажу старикам… Зря она там!
И Спирька вышел из горницы.
Вернулись вместе – Ирина Ивановна и Спирька, Ирина Ивановна несла на тарелочке сыр, колбасу, сало…
– Я согласилась не делать горячего,– сказала она.
– Хорошо, что согласилась.
– Да на кой оно!..– чуть не сорвался Спирька на привычное определение.Милое дело – огурец да кусок сала! Верно? – Спирька глянул на хозяина.
– Тебе лучше знать,– резковато сказал Сергей Юрьевич,
Спирьку обрадовало, что хозяин перешел на "ты" – так лучше. Он не заметил, как переглянулись супруги: ему стало хорошо. Сейчас – стаканчик водки, а там видно будет.
Вместо водки на столе появился коньяк.
– Я сразу себе стакан, потом – ша: привык так. Можно?
Спирьке любезно разрешили.
Спирька выпил коньяк, взял маленький кусочек колбасы…
– Вот… – поежился, – Достали слой вечной мерзлоты, как говорят.
Супруги выпили по рюмочке. Спирька смотрел, как вздрагивало нежное горлышко женщины. И – то ли коньяк так сразу, то ли кровь – кинулось что-то тяжелое, горячее к сердцу. До зуда в руках захотелось потрогать это горлышко, погладить. Взгляд Спирьки посветлел, поумнел… На душе захорошело.
– Спирька, дурак ты, дурак, хоть рожу свою пожалей! К кому поперся – к Лизке корявой, к терке!.. Неужели не совестно?
– С лица воду не пить,– резонно отвечает Спирька.– Она – терка, а душевней всех вас.
Жизнь Спирьки скособочилась рано. Еще он только был в пятом классе, а уж начались с ним всякие истории. Учительница немецкого языка, тихая обидчивая старушка из эвакуированных, пристально рассматривая Спирьку, говорила с удивлением:
– Байрон!.. Это поразительно, как похож!
Спирька возненавидел старушку.
Только подходило "Анна унд Марта баден", у него болела душа – опять пойдет: "Нет, это поразительно!.. Вылитый маленький Байрон". Спирьке это надоело. Однажды старушка завела по обыкновению:
– Невероятно, никто не поверит: маленький Бай…
– Да пошла ты к… – И Спирька загнул такой мат, какого постеснялся бы пьяный мужик.
У старушки глаза полезли на лоб. Она потом говорила:
– Я не испугалась, нет, я была санитаркой в четырнадцатом году, я много видела и слышала… Но меня поразило: откуда он-то знает такие слова?! А какое прекрасное лицо!.. Боже, какое у него лицо – маленький Байрон!
"Байрона" немилосердно выпорола мать. Он отлежался и двинул на фронт. В Новосибирске его поймали, вернули домой. Мать опять жестоко избила его… А ночью рвала на себе волосы и выла над сыном; она прижила Спирьку от "проезжего молодца" и болезненно любила и ненавидела в нем того молодца: Спирька был вылитый отец, даже характером сшибал, хоть в глаза не видал его.
В школу он больше не пошел, как мать ни билась и чем только ни лупила. Он пригрозил, что прыгнет с крыши на вилы. Мать отступилась. Спирька пошел работать в колхоз.
Рос дерзким, не слушался старших, хулиганил, дрался… Мать вконец измучилась с ним и махнула рукой:
– Давай, может, посадют.
И правда, посадили. После войны. С дружком, таким же отпетым чухонцем, перехватили на тракте сельповскую телегу из соседнего села, отняли у возчика ящи водки… Справились с мужиком! Да еще всыпали ему. Сутки гуляли напропалую у Спирькиной "марухи"… И тут их накрыла милиция. Спирька успел схватить ружье, убежал в баню, и его почти двое суток не могли взять – отстреливался. К нему подсылали "маруху" его, Верку-тараторку, – уговорить сдаться добром. Шалаболка Верка, тайком, под подолом, отнесла ему бутылку водки и патронов. Долго была там с ним.. Вышла и объявила гордо:
– Не выйдет к вам!
Спирька стрелял в окошечко и пел:
– Спирька, каждый твой выстрел – лишний год! – кричали ему.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!
– Считайте – сколько?! – отвечал Спирька. И из окошечка брызгал стремительный длинный огонь, гремело. Потом он протрезвился, смертельно захотел спать… Выкинул ружье и вышел.
Пять лет "пыхтел".
Пришел – такой же размашисто-красивый, дерзкий и такой же неожиданно добрый. Добротой своей он поражал, как и красотой. Мог снять с себя последнюю рубаху и отдать – если кому нужна. Мог в свой выходной поехать в лес, до вечера пластаться там, а к ночи привезти машину дров каким-нибудь одиноким старикам. Привезет, сгрузит, зайдет в избу.
– Да чего бы тебе, Спиренька, андел ты наш?.. Чего бы тебе за это? – суетятся старики.
– Стакан водяры.– И смотрит с любопытством.– Что, ничего я мужик.
Пришел Спирька из тюрьмы… Дружков – никого, разъехались, "марухи" замуж повыходили. Думали, уедет и он. Он не уехал. Малость погулял, отдал деньги матери, пошел шоферить. Так жил Спирька.
В село Ясное приехали по весне два новых человека, учителя: Сергей Юрьевич и Ирина Ивановна Зеленецкие – муж и жена. Сергей Юрьевич – учитель физкультуры, Ирина Ивановна – пения.
Сергей Юрьевич – невысокий, мускулистый, широченный в плечах… Ходил упружисто, легко прыгал, кувыркался; любо глядеть, как он серьезно, с увлечением проделывал упражнения на турнике, на брусьях, на кольцах… У него был необычайно широкий добрый рот, толстый, с нашлепкой нос и редкие, очень белые, крупные зубы.
Ирина Ивановна – маленькая, бледненькая, по-девичьи стройная. Ничего вроде бы особенного, а скинет в учительской плащик, пройдет, привстанет на цыпочки, чтобы снять со шкафа тяжелый аккордеон,– откуда ладность явится, изящность. Невольно засматривались на нее.
Такая-то пара (было им по тридцать – тридцать два года) приехала в Ясное в хорошие теплые дни в конце апреля. Их поселили в большом доме, к старикам Прокудиным.
Первым, кто пришел навестить приезжих, был Спирька, Он и раньше всегда ходил к новым людям. Придет, посидит, выпьет с хозяевами (кстати сказать, Спирька, хоть пил, допьяна напивался редко), поговорит и уйдет.
Было под вечер. Спирька умылся, побрился, надел выходной костюм и пошел к Прокудиным.
– Пойду гляну, что за люди,– сказал матери.
Старики Прокудины вечеряли.
– Садись, Спиридон, похлебай.– Спирька иногда помогал старикам, они любили его и жалели.
– Спасибо, я из-за стола. Дома ваши квартиранты?
– Там.– Старик кивнул на дверь горницы.– Укладываются.
– Как они?
– Ничо, уважительные. Сыру с колбасой вот дали. Садись, попробуй?
Спирька качнул головой, пошел в горницу. Стукнул в дверь:
– Можно?
– Войдите! – пригласили за дверью.
Спирька вошел,
– Здравствуйте!
– Здравствуйте! – сказали супруги. И невольно засмотрелись на Спирьку. Так было всегда.
Спирька пошел знакомиться.
– Спиридон Расторгуев.
– Сергей Юрьевич.
– Ирина Ивановна. Садитесь, пожалуйста.
Пожимая теплую маленькую ладошку Ирины Ивановны, Спирька открыто, с любо пытством оглядел всю ее, Ирина Ивановна чуть поморщилась от рукопожатия, улыбнулась, почему-то поспешно отняла руку, поспешно повернулась, пошла за стулом.. Несла стул, смотрела на Спирьку не то что удивленная – очень заинтересованная
Спирька сел.
Сергей Юрьевич смотрел на него.
– С приездом,– сказал Спирька.
– Спасибо.
– Пришел попроведать,– пояснил гость.– А то пока наш народ раскачается, засохнуть можно.
– Необщительный народ?
– Как везде: больше по своим углам.
– Вы здешний?
– Здешний. Чалдон.
– Сережа, я сготовлю чего-нибудь?
– Давай! – охотно откликнулся Сережа и опять весело посмотрел на Спирьку.– Вот со Спиридоном и отпразднуем наше новоселье.
– Стаканчик можно пропустить,– согласился Спирька.– Откуда будете?
– Не очень далеко.
Ирина Ивановна пошла в комнату стариков; Спирька проводил ее взглядом.
– Как жизнь здесь? – спросил Сергей Юрьевич.
– Жизнь…– Спирька помолчал, но не искал слова, а жалко вдруг стало, что не будет слышать, как он скажет про жизнь, эта маленькая женщина, хозяйка.Человек, он ведь как: полосами живет. Полоса хорошая, полоса плохая…– Нет, не хотелось говорить.– А зачем она пошла-то? Сказать старикам, они сделают, что надо.
– Зачем же? Она сама хозяйка. Так какая же у вас теперь полоса?
– Так-середка на половинке. Ничего вообще-то… – Ну решительно не хотелось говорить, пока она там готовит эту дурацкую закуску. – Закурить можно?
– Курите.
– Учительствовать?
– Да.
– Она по кому учитель?
– По пению.
– Что, поет хорошо? – оживился Спирька.
– Поет…
– Может, споет нам?
– Ну… попросите, может, споет.
– Пойду скажу старикам… Зря она там!
И Спирька вышел из горницы.
Вернулись вместе – Ирина Ивановна и Спирька, Ирина Ивановна несла на тарелочке сыр, колбасу, сало…
– Я согласилась не делать горячего,– сказала она.
– Хорошо, что согласилась.
– Да на кой оно!..– чуть не сорвался Спирька на привычное определение.Милое дело – огурец да кусок сала! Верно? – Спирька глянул на хозяина.
– Тебе лучше знать,– резковато сказал Сергей Юрьевич,
Спирьку обрадовало, что хозяин перешел на "ты" – так лучше. Он не заметил, как переглянулись супруги: ему стало хорошо. Сейчас – стаканчик водки, а там видно будет.
Вместо водки на столе появился коньяк.
– Я сразу себе стакан, потом – ша: привык так. Можно?
Спирьке любезно разрешили.
Спирька выпил коньяк, взял маленький кусочек колбасы…
– Вот… – поежился, – Достали слой вечной мерзлоты, как говорят.
Супруги выпили по рюмочке. Спирька смотрел, как вздрагивало нежное горлышко женщины. И – то ли коньяк так сразу, то ли кровь – кинулось что-то тяжелое, горячее к сердцу. До зуда в руках захотелось потрогать это горлышко, погладить. Взгляд Спирьки посветлел, поумнел… На душе захорошело.