Страница:
Голова наливалась свинцом, руки застывали, а сердце билось редко, натужно, пытаясь вытянуть кровь оттуда, где ее уже давно не было. Тук… Тук…… Тук… Перед глазами замельтешили разноцветные дуги. Тук… Я устала. Я безнадежно, безмерно устала. Слишком, чтобы жить. Тук… Сознание подернулось липкой паутиной горячки, вязкой, клейкой, опутывающей мысли коконом бреда.
Навязчивого плаксивого бреда, в котором билось только одно: почему? Нелогичная, абсолютно непостижимо откуда взявшаяся боль. Почему душу мою залила пустота не сейчас, а много раньше?
Отчего больно? До пустоты, до безразличия, до того, что от жизни остается одно — усталость? Отчего катятся по щекам слезы? Отчего я зла на тебя? До ненависти, до крика, до желания убить?…
Тук… В ушах зашумело, а потом вдруг наступила тишина.
Тихо-тихо-тихо. Тихо…
И каменные плиты стремительно понеслись навстречу. Такие крас…
А потом я лежала, долго-долго, бездумно глядя в бездонные небеса. А потом вдруг поняла, что темное облако — не облако, а человек. До звериного рыка знакомый белокурый вампир. Стоящий рядом уже бог знает сколько. Ну вот и оно. Одно жаль — обряд не завершен. Все погибнет, и только потому, что я слишком многим мешаю. А на вампира я не смогу поднять даже палец. Не хватит сил.
Он рывком наклонился надо мной, окинул быстрым взглядом и сунул руку за пазуху. И за узким прищуром я разглядела очень, очень много тьмы. Но обряд… Я должна.
Попробовала пошевелить рукой.
Не могу…
Я смотрела на неподвижные, застывшие, заледеневшие пальцы, уже не чувствующие ничего, и кричала про себя — давайте же, давайте!… А они все лежали под стучащим дождем, уже почти мертвые отростки. А где-то совсем рядом не могли разомкнуть Круг десятки людей. И Хранитель… На глаза выступили злые, горячие слезы. Единственное горячее, что во мне осталось. Значит, сейчас. Я пошевелила вдруг поддавшимися одеревеневшими губами и прохрипела:
— Добивай.
Он резко развернулся на звук. Ко мне метнулась рука с кинжалом. Не ждал, что жива? Только, ради богов, одним ударом. Ну и… И вдруг я увидела, как у него кривятся губы. Оскалился, бросил:
— Дура!
Меня схватили горячие, ослепительно горячие для моего заледеневшего тела руки, сгребли в охапку и… притянули к другому телу и прижали, прижали так, что я забыла, что надо дышать. И чувствовать, и думать, и понимать… И только шепот, твердящий, как заклинание:
— Дура, дура, дура!
И только ладонь, зарывшаяся мне в волосы. И дождь, дождь, дождь… Сквозь туман, туман и дождь, я начала понимать, что он сидит жестком камне под зубцом, что я свернулась у него на коленях, что голова моя прижата к его груди, где бешено колотиться сердце, ненормальное, неправильное сердце. А потом… В меня потоком хлынуло тепло. Я зарылась в него пальцами, лицом, всем телом. Чьи-то пальцы что-то рвали, пытались что-то убрать, и я отбрасывала их, эти мешающие мне пальцы. И впитывала, впитывала жар, накрывший меня горячим одеялом. И вдруг почувствовала, что с теплом в меня струиться сила. Инстинкт рванулся к ней, потянул на себя, заполняя резервы. А потом проснулся разум.
Куртка, укутывающая теплым коконом. Разорванная рубашка и мои руки, пробравшиеся под воротник к живительно теплой коже. Весьма далеко пробравшиеся. О боги, боги, боги…
— Почему?… — один короткий вопрос. Один быстрый выдох. Но в нем было все.
— Ты как думаешь, Волчица? — один короткий, быстрый, злой ответ. И в нем тоже было все.
— Ответь…
— А что ответил бы твой Волк?! Что ответил бы твой Вожак, великий и ужасный, могучий Белый Волк, который таскался за тобой как собачонка?!! — он бросал фразы сквозь сжатые зубы, выплевывал их, глядя прямо перед собой стеклянными глазами. — Таскался по пятам, прыгал у твоих ног и вилял хвостом, высунув язык от восторга, если удавалось ткнуться носом в твою руку. Ненавижу тебя!!! — рыкнул он так, что я отпрянула. А потом тихо, едва слышно сказал: — Потому что сам хожу за тобой тенью, готовой валяться в ногах у последней шавки за возможность просто быть с тобой. За то, чтобы дать тебе выход из лабиринта, в котором тебя могли сожрать. За то, чтобы сейчас ты осталась жива. Такой же слепой идиот. С той лишь разницей, что ты была — его. Ненавижу!…
Он говорил, тихо, горько, а руки его, словно и не замечая слов, обнимали все сильнее, прижимали к груди, судорожно, резко, будто боялись, что сейчас я исчезну. А я лежала в кольце этих рук и чувствовала, как исчезает звенящая пустота в душе. Как уходит куда-то боль. Как комок из горечи и глухой тоски распадается, растворяется, исчезает.
И губы, горячо, торопливо, почти украдкой, но нежно-горько целующие. В мокрые от дождя щеки, веки, губы, нос, и снова в губы… И мои губы, открывающиеся навстречу, и целующие точно также торопливо, нежно, украдкой от богов. Пальцы, скользящие по шее, гладким щекам, зарывающиеся в волосы. И разум, вдруг рыбкой скользнувший в чужой, не встретив никак заслонов.
И слова вдруг перестали быть нужными. И из его глаз вдруг ушла копившаяся месяцами боль и злоба, а из поцелуев — осенне-горький привкус. И мне вдруг — вдруг захотелось жить. Все случилось разом, и именно вдруг. И все потому, что мы — быть может за все века, что знакомы — рассмотрели друг друга и себя самих до конца. И поверили тому, что увидели.
И любовь Волка, которая проходила — теперь уже проходила — мимо меня, не задевая. И пустота в моей душе от того, что посчитала тебя по ту сторону баррикад. И все мелкие мысли и мыслишки, в которых сама себе не признавалась, и которые все это время вопили — ты мне нужен. И то, что камнем лежало у тебя на душе, саднило и рвало сердце в кровь. Это была любовь, страстная, безрассудная, не ведающая рассуждений. Эта была ревность, жгучая, едкая, с сотней ядовитых жал, заставляющая терять всякий разум. И наш давний, такой странный разговор… Твое желание оградить меня, дать в руки ключ, за который уплачено столько… Блаженная прохлада моей ладони на лбу, ее одуряющий запах, безумное желание прижать к себе и целовать, целовать, целовать… попытку что-то говорить, врать, оправдываться, когда забываешь слова только от возможности взглянуть в глаза, коснуться руки, когда тонкие пальцы так близко и возможность дотронуться до них губами заслоняет весь свет. И то, как ходил за мной следом, прикрывая спину, потому что просто не мог иначе. И то… Как час назад стоял на коленях перед четверокрылым ястребком, умоляя вмешаться, открыть портал сюда, потому что знал, что я умираю…
Я ткнулась ему в шею, как слепой котенок. Хотелось рыдать. Просто от счастья. Ян, любимый, за что ж мне столько… Но не зарыдала. Просто потерлась щекой, коснулась губами еще не до конца зажившего шрама от моей же глупой руки и тихо шепнула:
— Прости… — и за рану эту, и за несправедливость, и просто за то, что я такая… Дура.
— Прощаю. Все… — он грустно улыбнулся и поцеловал меня в макушку. Я посмотрела ему в глаза. Светлая-светлая, счастливая-счастливая грусть. Грусть. Грусть… Не бывает столько счастья. Боги завидуют тем, у кого его с избытком и отбирают все. И я чувствовала, как из глаз катятся слезы. Боги, боги, что же ты сделал…
Не заслужила… Дождь вдруг прекратился. И я почувствовала, что снаружи что-то происходит. Напряжение, гигантское напряжение, которое я не замечала только потому, что в душе мой носились бури. И настойчивое желание кого-то ко мне прорваться, и невероятное по силе возмущение энергетического поля, все нарастающее и нарастающее. Я бросила один короткий взгляд за зубцы. За то время, что я провалялась почти без сознания, волна выросла. И продвинулась. Один короткий взгляд… А сколько он захватил. И съежившегося последнего защитника Круга, и огромный столб пульсирующего воздуха, и волну, уже переползшую на балкон, и о боги, Рейн…которого тоже втянули в Круг. Я наконец опомнилась и вцепилась в уже ускользающий от меня контроль стихии. И вдруг в сознании зазвенело от ощущения опасности. Ко мне кто-то рвался, рвался так, что голову сжимала ноющая боль, но не мог пробиться. До меня донесся только смутный отголосок со значением — отпусти. Кого я должна отпустить? Что?… А потом в голову ворвался четкий, ровный, уверенный голос. Знакомый до боли.
Ты все еще служишь Закату? Я никогда не перестану ему служить. Ты клялась защищать Хранителя, любой ценой? Я давала клятву. Ты ее сдержишь? Я не имею права ее не сдержать. Зачем эти вопросы, Хронос? Что вы хотите от меня?
Молчание. Боги, боги… Ян сжал мою руку. Наши пальцы переплелись. Я чувствовала — что бы сейчас не бродило в Кругу, дело идет к завершению. Слишком близко к своему пику подошло напряжение. Поэтому я прикрыла глаза и сосредоточилась на контроле. Главное — удержать. Совсем немного осталось. Потерпи совсем чуть-чуть, пока все не завершиться и не разомкнется Круг… Совсем чуть-чуть…
Энергетические токи уже не просто подрагивали, они извивались бешеными петлями, и сияли так, что было больно глазам. Воздух пропитало не просто напряжение — раскаленная, взрывоопасная смесь, от которого волнами исходило дрожащее марево. Время потекло будто сквозь патоку, переходя не на минуты, а на удары сердца.
Удар…Удар… Медленные, глухие, растянутые толчки будто останавливающегося сердца. Один. Два. И тишина…
Мертвая, тяжелым занавесом рухнувшая тишина.
Я вцепилась в тонкие нити стихий. Только не выпускать. Держать-держать-держатьдержатьдержать…
И я держала. Держала один миг удушающей, дрожащей от напряжения тишины. Держала, глядя, как выпрямляется столб пульсирующего воздуха, взрываясь тысячью мерцающих осколков. Держала, когда над Кругом завертелся в сумасшедшей пляске гигантский вихрь. Держала, когда струйки зеленого пламени перекрестили воронку и слились в центре в широкое кольцо. Кольцо светлело, ширилось, теряло зеленый цвет, становясь молочным туманом и наплывало на края воронки. Я держала, когда туман заполонил ее всю и… сама материя, сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей завертелась вокруг него. Я держала, когда воронка безжалостно начала затягивать в себя первых нелюдей. Нашли выход. Действительно нашли! Я держала… а стихия начала схлопываться вокруг.
Тихо, без звука. Ее всю, без остатка, затягивало в вихрь. Я рванулась прочь, слишком поздно поняв, ЧТО это. Рванулась, разбиваясь в кровь, выдираясь из сети, которую сама же сплела. Сети, которая теперь поймала меня саму. Я билась в ней, отчаянно, зло, безнадежно…
Я рвалась прочь от смерти, первый раз поняв, что хочу жить. Жить. Не ради долга, а просто — жить.
Жить…
А меня тянуло в смерть всей силой древней магии, которая была неизмеримо сильнее меня. Вместе со стихией, с которой я слилась. Ради контроля. Ради твоей жизни, Хранитель! Ты бросишь меня?!…Алекс…
И легкое, легчайшее касание — да…
И отчего-то —слезы. Горячие, злые. На завистливых богов, на бездушную правду.
На себя, поверившую, что все еще может быть.
Гигантская, непосильная тяжесть. Безжалостная сила, вырывающая разум. И горячая рука, сжимающая мою руку. Я так хотела жить.
Всего лишь жить!
Ничего больше…
Я стиснула чужую руку, этот якорь, еще удерживающий в теле. Вздохнула, глубоко, ровно. Без слез. И почувствовала, как накатывает, прошивает тело и разум жгучая, пылающая древней магией волна. Выжигает, оплавляет свечой тело. И бешеным, яростным огнем выпущенного на волю демона времен сотворения мира сжигает…душу.
И в последний миг, за криком, за дикой болью, прошивающей тело, в последний миг перед тем, как душа почернела и рассыпалась, я поняла — я переиграла богов.
Я была счастлива.
Один раз в жизни, но я была счастлива так, как не сможете никогда вы, Всемогущие.
Я, Скайлин.
Сердце океана.
Эпилог. На поле.
Эпилог. По ту сторону.
Навязчивого плаксивого бреда, в котором билось только одно: почему? Нелогичная, абсолютно непостижимо откуда взявшаяся боль. Почему душу мою залила пустота не сейчас, а много раньше?
Отчего больно? До пустоты, до безразличия, до того, что от жизни остается одно — усталость? Отчего катятся по щекам слезы? Отчего я зла на тебя? До ненависти, до крика, до желания убить?…
Тук… В ушах зашумело, а потом вдруг наступила тишина.
Тихо-тихо-тихо. Тихо…
И каменные плиты стремительно понеслись навстречу. Такие крас…
А потом я лежала, долго-долго, бездумно глядя в бездонные небеса. А потом вдруг поняла, что темное облако — не облако, а человек. До звериного рыка знакомый белокурый вампир. Стоящий рядом уже бог знает сколько. Ну вот и оно. Одно жаль — обряд не завершен. Все погибнет, и только потому, что я слишком многим мешаю. А на вампира я не смогу поднять даже палец. Не хватит сил.
Он рывком наклонился надо мной, окинул быстрым взглядом и сунул руку за пазуху. И за узким прищуром я разглядела очень, очень много тьмы. Но обряд… Я должна.
Попробовала пошевелить рукой.
Не могу…
Я смотрела на неподвижные, застывшие, заледеневшие пальцы, уже не чувствующие ничего, и кричала про себя — давайте же, давайте!… А они все лежали под стучащим дождем, уже почти мертвые отростки. А где-то совсем рядом не могли разомкнуть Круг десятки людей. И Хранитель… На глаза выступили злые, горячие слезы. Единственное горячее, что во мне осталось. Значит, сейчас. Я пошевелила вдруг поддавшимися одеревеневшими губами и прохрипела:
— Добивай.
Он резко развернулся на звук. Ко мне метнулась рука с кинжалом. Не ждал, что жива? Только, ради богов, одним ударом. Ну и… И вдруг я увидела, как у него кривятся губы. Оскалился, бросил:
— Дура!
Меня схватили горячие, ослепительно горячие для моего заледеневшего тела руки, сгребли в охапку и… притянули к другому телу и прижали, прижали так, что я забыла, что надо дышать. И чувствовать, и думать, и понимать… И только шепот, твердящий, как заклинание:
— Дура, дура, дура!
И только ладонь, зарывшаяся мне в волосы. И дождь, дождь, дождь… Сквозь туман, туман и дождь, я начала понимать, что он сидит жестком камне под зубцом, что я свернулась у него на коленях, что голова моя прижата к его груди, где бешено колотиться сердце, ненормальное, неправильное сердце. А потом… В меня потоком хлынуло тепло. Я зарылась в него пальцами, лицом, всем телом. Чьи-то пальцы что-то рвали, пытались что-то убрать, и я отбрасывала их, эти мешающие мне пальцы. И впитывала, впитывала жар, накрывший меня горячим одеялом. И вдруг почувствовала, что с теплом в меня струиться сила. Инстинкт рванулся к ней, потянул на себя, заполняя резервы. А потом проснулся разум.
Куртка, укутывающая теплым коконом. Разорванная рубашка и мои руки, пробравшиеся под воротник к живительно теплой коже. Весьма далеко пробравшиеся. О боги, боги, боги…
— Почему?… — один короткий вопрос. Один быстрый выдох. Но в нем было все.
— Ты как думаешь, Волчица? — один короткий, быстрый, злой ответ. И в нем тоже было все.
— Ответь…
— А что ответил бы твой Волк?! Что ответил бы твой Вожак, великий и ужасный, могучий Белый Волк, который таскался за тобой как собачонка?!! — он бросал фразы сквозь сжатые зубы, выплевывал их, глядя прямо перед собой стеклянными глазами. — Таскался по пятам, прыгал у твоих ног и вилял хвостом, высунув язык от восторга, если удавалось ткнуться носом в твою руку. Ненавижу тебя!!! — рыкнул он так, что я отпрянула. А потом тихо, едва слышно сказал: — Потому что сам хожу за тобой тенью, готовой валяться в ногах у последней шавки за возможность просто быть с тобой. За то, чтобы дать тебе выход из лабиринта, в котором тебя могли сожрать. За то, чтобы сейчас ты осталась жива. Такой же слепой идиот. С той лишь разницей, что ты была — его. Ненавижу!…
Он говорил, тихо, горько, а руки его, словно и не замечая слов, обнимали все сильнее, прижимали к груди, судорожно, резко, будто боялись, что сейчас я исчезну. А я лежала в кольце этих рук и чувствовала, как исчезает звенящая пустота в душе. Как уходит куда-то боль. Как комок из горечи и глухой тоски распадается, растворяется, исчезает.
И губы, горячо, торопливо, почти украдкой, но нежно-горько целующие. В мокрые от дождя щеки, веки, губы, нос, и снова в губы… И мои губы, открывающиеся навстречу, и целующие точно также торопливо, нежно, украдкой от богов. Пальцы, скользящие по шее, гладким щекам, зарывающиеся в волосы. И разум, вдруг рыбкой скользнувший в чужой, не встретив никак заслонов.
И слова вдруг перестали быть нужными. И из его глаз вдруг ушла копившаяся месяцами боль и злоба, а из поцелуев — осенне-горький привкус. И мне вдруг — вдруг захотелось жить. Все случилось разом, и именно вдруг. И все потому, что мы — быть может за все века, что знакомы — рассмотрели друг друга и себя самих до конца. И поверили тому, что увидели.
И любовь Волка, которая проходила — теперь уже проходила — мимо меня, не задевая. И пустота в моей душе от того, что посчитала тебя по ту сторону баррикад. И все мелкие мысли и мыслишки, в которых сама себе не признавалась, и которые все это время вопили — ты мне нужен. И то, что камнем лежало у тебя на душе, саднило и рвало сердце в кровь. Это была любовь, страстная, безрассудная, не ведающая рассуждений. Эта была ревность, жгучая, едкая, с сотней ядовитых жал, заставляющая терять всякий разум. И наш давний, такой странный разговор… Твое желание оградить меня, дать в руки ключ, за который уплачено столько… Блаженная прохлада моей ладони на лбу, ее одуряющий запах, безумное желание прижать к себе и целовать, целовать, целовать… попытку что-то говорить, врать, оправдываться, когда забываешь слова только от возможности взглянуть в глаза, коснуться руки, когда тонкие пальцы так близко и возможность дотронуться до них губами заслоняет весь свет. И то, как ходил за мной следом, прикрывая спину, потому что просто не мог иначе. И то… Как час назад стоял на коленях перед четверокрылым ястребком, умоляя вмешаться, открыть портал сюда, потому что знал, что я умираю…
Я ткнулась ему в шею, как слепой котенок. Хотелось рыдать. Просто от счастья. Ян, любимый, за что ж мне столько… Но не зарыдала. Просто потерлась щекой, коснулась губами еще не до конца зажившего шрама от моей же глупой руки и тихо шепнула:
— Прости… — и за рану эту, и за несправедливость, и просто за то, что я такая… Дура.
— Прощаю. Все… — он грустно улыбнулся и поцеловал меня в макушку. Я посмотрела ему в глаза. Светлая-светлая, счастливая-счастливая грусть. Грусть. Грусть… Не бывает столько счастья. Боги завидуют тем, у кого его с избытком и отбирают все. И я чувствовала, как из глаз катятся слезы. Боги, боги, что же ты сделал…
Не заслужила… Дождь вдруг прекратился. И я почувствовала, что снаружи что-то происходит. Напряжение, гигантское напряжение, которое я не замечала только потому, что в душе мой носились бури. И настойчивое желание кого-то ко мне прорваться, и невероятное по силе возмущение энергетического поля, все нарастающее и нарастающее. Я бросила один короткий взгляд за зубцы. За то время, что я провалялась почти без сознания, волна выросла. И продвинулась. Один короткий взгляд… А сколько он захватил. И съежившегося последнего защитника Круга, и огромный столб пульсирующего воздуха, и волну, уже переползшую на балкон, и о боги, Рейн…которого тоже втянули в Круг. Я наконец опомнилась и вцепилась в уже ускользающий от меня контроль стихии. И вдруг в сознании зазвенело от ощущения опасности. Ко мне кто-то рвался, рвался так, что голову сжимала ноющая боль, но не мог пробиться. До меня донесся только смутный отголосок со значением — отпусти. Кого я должна отпустить? Что?… А потом в голову ворвался четкий, ровный, уверенный голос. Знакомый до боли.
Ты все еще служишь Закату? Я никогда не перестану ему служить. Ты клялась защищать Хранителя, любой ценой? Я давала клятву. Ты ее сдержишь? Я не имею права ее не сдержать. Зачем эти вопросы, Хронос? Что вы хотите от меня?
Молчание. Боги, боги… Ян сжал мою руку. Наши пальцы переплелись. Я чувствовала — что бы сейчас не бродило в Кругу, дело идет к завершению. Слишком близко к своему пику подошло напряжение. Поэтому я прикрыла глаза и сосредоточилась на контроле. Главное — удержать. Совсем немного осталось. Потерпи совсем чуть-чуть, пока все не завершиться и не разомкнется Круг… Совсем чуть-чуть…
Энергетические токи уже не просто подрагивали, они извивались бешеными петлями, и сияли так, что было больно глазам. Воздух пропитало не просто напряжение — раскаленная, взрывоопасная смесь, от которого волнами исходило дрожащее марево. Время потекло будто сквозь патоку, переходя не на минуты, а на удары сердца.
Удар…Удар… Медленные, глухие, растянутые толчки будто останавливающегося сердца. Один. Два. И тишина…
Мертвая, тяжелым занавесом рухнувшая тишина.
Я вцепилась в тонкие нити стихий. Только не выпускать. Держать-держать-держатьдержатьдержать…
И я держала. Держала один миг удушающей, дрожащей от напряжения тишины. Держала, глядя, как выпрямляется столб пульсирующего воздуха, взрываясь тысячью мерцающих осколков. Держала, когда над Кругом завертелся в сумасшедшей пляске гигантский вихрь. Держала, когда струйки зеленого пламени перекрестили воронку и слились в центре в широкое кольцо. Кольцо светлело, ширилось, теряло зеленый цвет, становясь молочным туманом и наплывало на края воронки. Я держала, когда туман заполонил ее всю и… сама материя, сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей завертелась вокруг него. Я держала, когда воронка безжалостно начала затягивать в себя первых нелюдей. Нашли выход. Действительно нашли! Я держала… а стихия начала схлопываться вокруг.
Тихо, без звука. Ее всю, без остатка, затягивало в вихрь. Я рванулась прочь, слишком поздно поняв, ЧТО это. Рванулась, разбиваясь в кровь, выдираясь из сети, которую сама же сплела. Сети, которая теперь поймала меня саму. Я билась в ней, отчаянно, зло, безнадежно…
Я рвалась прочь от смерти, первый раз поняв, что хочу жить. Жить. Не ради долга, а просто — жить.
Жить…
А меня тянуло в смерть всей силой древней магии, которая была неизмеримо сильнее меня. Вместе со стихией, с которой я слилась. Ради контроля. Ради твоей жизни, Хранитель! Ты бросишь меня?!…Алекс…
И легкое, легчайшее касание — да…
И отчего-то —слезы. Горячие, злые. На завистливых богов, на бездушную правду.
На себя, поверившую, что все еще может быть.
Гигантская, непосильная тяжесть. Безжалостная сила, вырывающая разум. И горячая рука, сжимающая мою руку. Я так хотела жить.
Всего лишь жить!
Ничего больше…
Я стиснула чужую руку, этот якорь, еще удерживающий в теле. Вздохнула, глубоко, ровно. Без слез. И почувствовала, как накатывает, прошивает тело и разум жгучая, пылающая древней магией волна. Выжигает, оплавляет свечой тело. И бешеным, яростным огнем выпущенного на волю демона времен сотворения мира сжигает…душу.
И в последний миг, за криком, за дикой болью, прошивающей тело, в последний миг перед тем, как душа почернела и рассыпалась, я поняла — я переиграла богов.
Я была счастлива.
Один раз в жизни, но я была счастлива так, как не сможете никогда вы, Всемогущие.
Я, Скайлин.
Сердце океана.
Эпилог. На поле.
Ветер метался по двору, выл и поскуливал, как побитая собака, поднимая тучи серой пыли. Воздух стал суше, чем в пустыне. За моей спиной, хрипя в такт ветру, лежал на боку высокий, в миг постаревший сол, и, похоже, желал мне тысячи смертей. Бога ради. То, что ты выжил, пусть и с огромным трудом — моя заслуга. Невольная, но… Звезда выжгла связи и между вами, Стражи. Не до конца, но выжгла…
Я перегнулся через зубец и осмотрел двор. Заваленный грязью и трупами, еще час назад абсолютно безлюдный, он наконец ожил. Люди муравьями суетились далеко внизу, стаскивая тела, высохшие до мумий, в центр внутреннего двора, где предполагалось устроить большой погребальный костер. Наст грязи во дворе потрескался и отсюда, с башни, крупные трещины складывались в затейливую, едва различимую вязь.
Вязь, которую зеркально отражало светлое, кристально ясное небо с ярким диском солнца, небо, которое еще очень долго не увидит туч. По нему кружили, выписывая узоры, десятки птиц.
Движение следовало за движением, складываясь в четкую и логичную схему полета. Как и мои мысли. Мысли, уже отошедшие в прошлое, уже сбывшиеся. Уже одержавшие победу.
Настил под ногами едва заметно завибрировал — по лестнице кто-то поднимался. Я прикрыл глаза. Мальчик. Нет, уже юноша. Послан полчаса назад. Просто-таки задыхается от волнения. Совет, будь он неладен…
— Господин, там… — выдохнул мальчик, вытаращив восхищенные глаза. Я коротко махнул рукой, отсылая его прочь:
— Я помню.
Он счастливо улыбнулся, глядя на меня во все глаза, потом развернулся и опрометью бросился прочь, подскакивая от восторга, что говорил с героем, посланным самим небом.
Небом. Я почувствовал, как губы сами собой разъезжаются в кривой циничной ухмылке. Этим небом был я. Люди-люди, ограниченные, предсказуемые, смертные люди. Вас так легко обмануть.
Внушить сотнику, уже входящему в казарму, пойти к начальству с докладом. Внушить магистру, что пленник будет важен как никогда. Ведь мне действительно не было пути с голой скалы. Кроме этого. И был план, хороший, четкий, отточенный.
Паучиха, ты сломала его.
Или… Я раз за разом, уже который час прокручиваю в голове одно и то же — не эти ли нити задела моя рука там, в Паутине? И все ли пошло так, как должно было быть? Или… Где-то сдвинулась сеть, сдвинулась так, что все, что предсказано, уже не сбудется никогда, а то, чего не должно было быть, перечеркнет… Или уже перечеркнуло?
Рука, сунутая в карман, неожиданно наткнулась на что-то твердое. Я вывернул карман. На ладонь упал…цветок. Каменный. Роскошный, играющий бриллиантово-золотым светом и бархатной чернотой цветок Королевской Траурницы. Так же, как и подарившая его. Скай.
Рейн, мой Страж, ты можешь сколько угодно желать мне смерти, буравить мне спину тяжелым полночно-черным взглядом и сомневаться во мне. Никто так не сможет сомневаться в моих решениях, как я сам. И это сомнение, была ли эта смерть в Полотне, останется со мной до конца жизни. Слишком многое поставлено на эту игру. Слишком неоднозначны фигуры. Слишком многое она могла бы изменить. Слишком, все слишком! Слишком!…
Я стиснул зубы и сунул цветок в карман. Состояние, равное цене небольшого города. Или память. Пусть будет память.
Память о женщине, которая за руку вывела меня из мира людей. Память о первой битве, выигранной на этой войне. Обо всем об этом — память.
Лестница вздрогнула в последний раз — мальчишка кубарем скатился с последней ступеньки. Побежал докладываться. Не хочу я никуда идти. Не хочу никому ничего говорить. Оставьте меня в покое, люди. Я хочу стоять на воющем ветру, запорашивающем пылью глаза и смотреть на чистый, наконец-то чистый горизонт.
Я потер ребристую от наложенных швов щеку. Постою еще пять секунд и пойду. На совет, собираемый специально для прибывшей подмоги из ближайшей крепости. Подмоги, не успевшей на битву, но которая будет жизненно необходима, чтобы возродить крепость. И я буду говорить. Говорить долго и убедительно. О том, как мы вдохнули жизнь в один из древнейших артефактов планеты, сама возможность активации которого стала мифом, неотличимым от сказок доисторических времен. Артефакт, в котором я узнал легендарный Ворот, поглотитель стихий, один из десяти, утерянных при создании дерева миров. Я не скажу, сколько силы эта активация отняла у моих Стражей, сколько десятков лет своей жизни скормил этому молоху Рейн. И чем пришлось пожертвовать, чтобы вовремя закрыть этот аналог настраиваемой черной дыры, я тоже не скажу. А скажу я о том, что в радиусе десяти километров вокруг замка не осталось ни капли воды. И это очень малая плата за победу.
Перебьются. Главное — пусть возрождают крепость. За это мы бились.
Все это я скажу на совете. А пока…
Внизу меня наконец заметили. Несколько десятков людей, задрав головы, вскинули руки вверх в салюте, десятки глоток одновременно заревели:
— Светозар Ведущий! Слава!!!
Эти люди мои навсегда. В огонь и лед, с закрытыми глазами, с горящими верой сердцами они пойдут за мной в подвалы Бездны. И вернуться оттуда, потому что их будет вести то, против чего не выдюжат ни ангелы, ни бесы. Не я — ВЕРА. Сила, питаемая сама собой, слепая, безумная и безоговорочно преданная. Сила, да. Великая сила.
Сила, которая вынесла меня на пьедестал и одела корону.
Сила, которая никогда не будет манипулировать мной. Я слишком хорошо знаю, как она создается. Пусть я никогда до конца жизни никому не поверю. Мне отмеряно слишком мало, чтобы трать время на то, чего нет. Пусть. Это — не мое.
Я впился жестким взглядом в горизонт. Вот это — мое. Вот эта война. И путь — только эта война и ничего больше. Прочитанные некогда в Великой Летописи слова наконец перестали вызывать глухое неверие. Я принял собственную смерть, принял и то, что погибну с последним залпом, знаменующим победу. Смертный человечек, исполнивший то, к чему был предназначен. Это уже — было. Аминь.
И пусть все, что будет до конца моей жизни — война. Главное — у меня она есть.
Жизнь.
Я перегнулся через зубец и осмотрел двор. Заваленный грязью и трупами, еще час назад абсолютно безлюдный, он наконец ожил. Люди муравьями суетились далеко внизу, стаскивая тела, высохшие до мумий, в центр внутреннего двора, где предполагалось устроить большой погребальный костер. Наст грязи во дворе потрескался и отсюда, с башни, крупные трещины складывались в затейливую, едва различимую вязь.
Вязь, которую зеркально отражало светлое, кристально ясное небо с ярким диском солнца, небо, которое еще очень долго не увидит туч. По нему кружили, выписывая узоры, десятки птиц.
Движение следовало за движением, складываясь в четкую и логичную схему полета. Как и мои мысли. Мысли, уже отошедшие в прошлое, уже сбывшиеся. Уже одержавшие победу.
Настил под ногами едва заметно завибрировал — по лестнице кто-то поднимался. Я прикрыл глаза. Мальчик. Нет, уже юноша. Послан полчаса назад. Просто-таки задыхается от волнения. Совет, будь он неладен…
— Господин, там… — выдохнул мальчик, вытаращив восхищенные глаза. Я коротко махнул рукой, отсылая его прочь:
— Я помню.
Он счастливо улыбнулся, глядя на меня во все глаза, потом развернулся и опрометью бросился прочь, подскакивая от восторга, что говорил с героем, посланным самим небом.
Небом. Я почувствовал, как губы сами собой разъезжаются в кривой циничной ухмылке. Этим небом был я. Люди-люди, ограниченные, предсказуемые, смертные люди. Вас так легко обмануть.
Внушить сотнику, уже входящему в казарму, пойти к начальству с докладом. Внушить магистру, что пленник будет важен как никогда. Ведь мне действительно не было пути с голой скалы. Кроме этого. И был план, хороший, четкий, отточенный.
Паучиха, ты сломала его.
Или… Я раз за разом, уже который час прокручиваю в голове одно и то же — не эти ли нити задела моя рука там, в Паутине? И все ли пошло так, как должно было быть? Или… Где-то сдвинулась сеть, сдвинулась так, что все, что предсказано, уже не сбудется никогда, а то, чего не должно было быть, перечеркнет… Или уже перечеркнуло?
Рука, сунутая в карман, неожиданно наткнулась на что-то твердое. Я вывернул карман. На ладонь упал…цветок. Каменный. Роскошный, играющий бриллиантово-золотым светом и бархатной чернотой цветок Королевской Траурницы. Так же, как и подарившая его. Скай.
Рейн, мой Страж, ты можешь сколько угодно желать мне смерти, буравить мне спину тяжелым полночно-черным взглядом и сомневаться во мне. Никто так не сможет сомневаться в моих решениях, как я сам. И это сомнение, была ли эта смерть в Полотне, останется со мной до конца жизни. Слишком многое поставлено на эту игру. Слишком неоднозначны фигуры. Слишком многое она могла бы изменить. Слишком, все слишком! Слишком!…
Я стиснул зубы и сунул цветок в карман. Состояние, равное цене небольшого города. Или память. Пусть будет память.
Память о женщине, которая за руку вывела меня из мира людей. Память о первой битве, выигранной на этой войне. Обо всем об этом — память.
Лестница вздрогнула в последний раз — мальчишка кубарем скатился с последней ступеньки. Побежал докладываться. Не хочу я никуда идти. Не хочу никому ничего говорить. Оставьте меня в покое, люди. Я хочу стоять на воющем ветру, запорашивающем пылью глаза и смотреть на чистый, наконец-то чистый горизонт.
Я потер ребристую от наложенных швов щеку. Постою еще пять секунд и пойду. На совет, собираемый специально для прибывшей подмоги из ближайшей крепости. Подмоги, не успевшей на битву, но которая будет жизненно необходима, чтобы возродить крепость. И я буду говорить. Говорить долго и убедительно. О том, как мы вдохнули жизнь в один из древнейших артефактов планеты, сама возможность активации которого стала мифом, неотличимым от сказок доисторических времен. Артефакт, в котором я узнал легендарный Ворот, поглотитель стихий, один из десяти, утерянных при создании дерева миров. Я не скажу, сколько силы эта активация отняла у моих Стражей, сколько десятков лет своей жизни скормил этому молоху Рейн. И чем пришлось пожертвовать, чтобы вовремя закрыть этот аналог настраиваемой черной дыры, я тоже не скажу. А скажу я о том, что в радиусе десяти километров вокруг замка не осталось ни капли воды. И это очень малая плата за победу.
Перебьются. Главное — пусть возрождают крепость. За это мы бились.
Все это я скажу на совете. А пока…
Внизу меня наконец заметили. Несколько десятков людей, задрав головы, вскинули руки вверх в салюте, десятки глоток одновременно заревели:
— Светозар Ведущий! Слава!!!
Эти люди мои навсегда. В огонь и лед, с закрытыми глазами, с горящими верой сердцами они пойдут за мной в подвалы Бездны. И вернуться оттуда, потому что их будет вести то, против чего не выдюжат ни ангелы, ни бесы. Не я — ВЕРА. Сила, питаемая сама собой, слепая, безумная и безоговорочно преданная. Сила, да. Великая сила.
Сила, которая вынесла меня на пьедестал и одела корону.
Сила, которая никогда не будет манипулировать мной. Я слишком хорошо знаю, как она создается. Пусть я никогда до конца жизни никому не поверю. Мне отмеряно слишком мало, чтобы трать время на то, чего нет. Пусть. Это — не мое.
Я впился жестким взглядом в горизонт. Вот это — мое. Вот эта война. И путь — только эта война и ничего больше. Прочитанные некогда в Великой Летописи слова наконец перестали вызывать глухое неверие. Я принял собственную смерть, принял и то, что погибну с последним залпом, знаменующим победу. Смертный человечек, исполнивший то, к чему был предназначен. Это уже — было. Аминь.
И пусть все, что будет до конца моей жизни — война. Главное — у меня она есть.
Жизнь.
Эпилог. По ту сторону.
Как там было в предсказании?
Оно не сбылось.
Ян, ты в который раз спас меня. Не от смерти. От гибели души.
Моего пепла. «Наши души крылаты и в сети не ловятся». Когда-то я сказала так. И что же, что моя рассыпалась на части, а у тебя ее не должно быть по определению? Пыль соланской души дала крылья, остатки человеческой — тело.
И вместе мы летаем.
Мгновение — и она скрылась в тумане, густым покрывалом застилающим землю.
Оно не сбылось.
Ян, ты в который раз спас меня. Не от смерти. От гибели души.
Моего пепла. «Наши души крылаты и в сети не ловятся». Когда-то я сказала так. И что же, что моя рассыпалась на части, а у тебя ее не должно быть по определению? Пыль соланской души дала крылья, остатки человеческой — тело.
И вместе мы летаем.
* * *
Иссиня-черная птица вскрикнула и снялась с ветки. Скрученный непогодой сук древнего дуба качнулся, теряя последний в этом году узорчатый лист. Желтый, в коричневых пятнах, изорванный, смятый и пожухлый, он медленно опускался на влажную от дождя красноватую землю. Странная птица, похожая на ворона, обернулась на едва слышный шлепок. Золотисто-зеленые глаза сощурились.Мгновение — и она скрылась в тумане, густым покрывалом застилающим землю.