Страница:
Галина снова запеленала ее, взяла с коленей у Джоанны и закутала в грубое шерстяное одеяло. Девочка не переставала плакать – красное личико сжалось в кулачок. Джоанна прижала дочь к груди, носила в узком пространстве между стен, качала и шепотом напевала колыбельную:
Но с Джоэль этот номер не прошел.
Плакать она перестала, но скорее всего потому, что совершенно обессилела: раскрывала рот, но не могла издать ни звука.
– Пора, – сказала Галина и протянула к ребенку руки.
– Нет!
– Они рассердятся, если я ее не унесу.
В тот момент Джоанна была слишком напугана, чтобы обратить внимание на эти слова, но потом они снова и снова всплывали в ее голове.
«Они рассердятся, если я ее не унесу».
Первое мимолетное признание, что в здешнем противостоянии «мы – они», то есть противостоянии Марухи, Беатрис и самой Джоанны охранникам, возможны иные стороны.
Галина не стала бы уносить Джоэль, если бы не сердились «они».
В мире, лишенном всяческих надежд, человек хватается за любое слово-соломинку.
Джоанна отдала ребенка Галине. И ее отвели обратно в камеру, которую они называли «комнатой». Маруха и Беатрис, заметив выражение ее лица, спросили, что случилось.
Но испугало Джоанну не это. Няня была без Джоэль.
– Что случилось? Где она? – спросила Джоанна.
– В кроватке. Наплакалась до изнеможения и уснула. Я не стала ее будить.
Тем не менее, она проводила Джоанну в комнату для кормления. В коридоре сидели два метиса-охранника, одним из которых оказалась девушка с каштановой кожей и ниспадающими до пояса черными блестящими волосами. Галина закрыла за собой дверь.
– У нее пневмония.
– Пневмония?! – Слово ударило, как пощечина. – Откуда вы знаете? У вас здесь нет врача. Почему вы так решили?
– Слышу в груди.
– Может быть, просто вирус? Грипп?
– Нет. Болезнь – в легких. Я различаю, как там булькает.
Страх сковал Джоанну и больше не отпускал.
– Галина, ее необходимо отправить в больницу. Немедленно!
Няня посмотрела на нее со странным выражением, которое при других обстоятельствах можно было бы принять за нежность.
Нежность к безнадежно наивному человеку.
– Здесь нет никаких больниц, – объявила она.
Охранники были недовольны. Плач действовал им на нервы. Среди ночи один из них стащил Джоанну с матраца, где она сжимала руку Беатрис, только чтобы не бежать к двери и не кричать.
– Vamos,[34] – приказал он и кивнул в сторону коридора.
Беатрис поднялась, пытаясь возражать.
– Para eso…[35] – Обычно сговорчивый и доброжелательный охранник Пуэнто отшвырнул ее к стене.
«Детский плач – серьезное испытание для терпения молодых родителей», – утверждал журнал «Мать и дитя».
Куда повел ее Пуэнто?
Когда охранник запер дверь в комнату, к ним подошел другой боевик ФАРК. Он нес на вытянутых руках Джоэль. Позже Маруха объяснила Джоанне, что все партизаны очень боятся заразиться, поскольку врачей у них нет и медицинской помощи ждать неоткуда.
Трясущийся парень швырнул ребенка ей на руки и ткнул рукой в сторону комнаты для кормления. Он держался на безопасном расстоянии и только подталкивал в спину прикладом. Дверь за ними захлопнулась.
Джоэль плавала в собственном поту.
Каждый вдох давался ей с трудом и сопровождался хриплым бульканьем. Когда Джоанна приложила ухо к детской груди, ей показалось, что девочка умирает от эмфиземы.
«Где Галина?»
Джоанна стукнула в дверь – раз, другой, третий. Через некоторое время появился Пуэнто. У него был такой вид, словно он тоже с радостью что-нибудь грохнул бы.
Джоанна потребовала сейчас же, немедленно, сию же секунду привести к ней няню.
Никакого ответа.
Тогда она попросила принести влажную тряпку. Изображала пантомимой, как протирает кожу ребенка. Но так и не могла решить, понял ее Пуэнто или нет. А если понял, есть ли ему до нее дело.
Судя по тому, как охранник захлопнул дверь перед ее носом, он не собирался ей помогать.
Однако через несколько минут Пуэнто вернулся. Он принес с собой грязную тряпку и швырнул ее в сторону Джоанны.
Она совершено забыла спросить agua,[36] но, к счастью, тряпка оказалась влажной. И Джоанна, стараясь не замечать, какая у дочери синюшная кожа и как она мелко подрагивает, совершила знакомый ритуал раскутывания, распеленовывания и протирания ребенка с головы до пят мокрой тканью. Точь-в-точь как это делала Галина.
– Все будет хорошо, – шептала Джоанна девочке. – Мы поедем домой, и ты увидишь папу. Тебе понравится Нью-Йорк. Там есть карусели, и зимой можно кататься на коньках. В зоопарке живут белые медведи, обезьяны и пингвины. Тебе понравятся пингвины – они очень смешно переваливаются.
Она качала дочь всю ночь напролет. Джоэль почти постоянно плакала, кричала и хрипела. И все же это были чудесные минуты общения с дочерью. Хотя и пугающие, когда девочка успокаивалась и ее дыхание становилось почти неслышным.
В какой-то момент, когда Джоэль была явно жива и чуть не разрывалась от крика, дверь отворилась и в комнату заглянул Пуэнто. Его лицо скривилось в угрожающей гримасе. Он держал неразлучный «Калашников» – Пол сказал, что так называется этот допотопный и ненадежный русский автомат.[37] И теперь направил дуло в голову Джоэль.
– Я ее заткну! Говоришь, что она больна? Так я обещаю, что заткну ее.
Он опустил оружие и захлопнул дверь.
Джоанне не следовало засыпать.
Она проснулась от того, что кто-то тряс ее за плечо.
Это была Галина.
Прежде всего Джоанна заметила отсутствие плача – стояла абсолютная, пугающая тишина. Джоэль больше не было с ней. Какое-то ужасное мгновение Джоанна думала, что девочка не пережила этой ночи. И Галина пришла сообщить, что ее тело унесли и похоронили в поле.
Она уже собиралась заплакать, когда увидела Джоэль.
Дочка мирно спала на руках Галины.
Она дышала лучше, правда, еще не свободно, но безусловно спокойнее.
– Я достала ей лекарство, – сказала колумбийка. – Капли. Antibioticos. Она должна поправиться.
Позже Джоанна поняла, что Галине пришлось проделать путь больше чем в сотню миль. Она зашла к знакомому врачу и подняла с постели аптекаря, чтобы тот дал ей лекарство.
«Она должна поправиться».
Эта фраза стала новой мантрой Джоанны.
Жар у Джоэль заметно спал, кашель стало легче сдерживать, и она перестала дрожать.
Галина смотрела, как Джоанна кормила девочку. И казалась какой-то странно оцепеневшей. Сначала Джоанна решила, что это из-за бессонной ночи. Но нет, здесь было нечто другое: она словно погрузилась в воспоминания.
«У меня была дочь», – сказала тогда няня.
– Галина, – позвала Джоанна.
Прошло не меньше минуты, прежде чем колумбийка вышла из забытья.
– Что?
– Ваша дочь… Что с ней случилось?
Галина повернулась и странно склонила голову, словно пытаясь расслышать что-то в соседней комнате. Или где-то далеко-далеко отсюда. И ответила:
– Ее убили.
– Убили? – Джоанна никак не ожидала такого слова. Умерла… это еще туда-сюда. Но убита?! – Извините. Это ужасно. Как это произошло?
Галина вздохнула, посмотрела на сохранившийся на стене след распятия и перекрестилась слегка дрожащей рукой.
– Риохас, – прошептала она. – Вы слышали о Мануэле Риохасе?
Глава 25
Глава 26
Эту песенку пела ей мать. Затем ставила в гостиной на проигрыватель дуэт Джеймса Тейлора и Карли Симон и танцевала с Джоанной на руках вокруг диван-кровати. Джоанна понимала, что ее любят, и ей делалось спокойно.
Тише, детонька, не плачь,
Мама купит тебе птичку,
Желтогрудую синичку…
Но с Джоэль этот номер не прошел.
Плакать она перестала, но скорее всего потому, что совершенно обессилела: раскрывала рот, но не могла издать ни звука.
– Пора, – сказала Галина и протянула к ребенку руки.
– Нет!
– Они рассердятся, если я ее не унесу.
В тот момент Джоанна была слишком напугана, чтобы обратить внимание на эти слова, но потом они снова и снова всплывали в ее голове.
«Они рассердятся, если я ее не унесу».
Первое мимолетное признание, что в здешнем противостоянии «мы – они», то есть противостоянии Марухи, Беатрис и самой Джоанны охранникам, возможны иные стороны.
Галина не стала бы уносить Джоэль, если бы не сердились «они».
В мире, лишенном всяческих надежд, человек хватается за любое слово-соломинку.
Джоанна отдала ребенка Галине. И ее отвели обратно в камеру, которую они называли «комнатой». Маруха и Беатрис, заметив выражение ее лица, спросили, что случилось.
* * *
Когда подошло время вечернего кормления, в дверь заглянула смертельно бледная Галина.Но испугало Джоанну не это. Няня была без Джоэль.
– Что случилось? Где она? – спросила Джоанна.
– В кроватке. Наплакалась до изнеможения и уснула. Я не стала ее будить.
Тем не менее, она проводила Джоанну в комнату для кормления. В коридоре сидели два метиса-охранника, одним из которых оказалась девушка с каштановой кожей и ниспадающими до пояса черными блестящими волосами. Галина закрыла за собой дверь.
– У нее пневмония.
– Пневмония?! – Слово ударило, как пощечина. – Откуда вы знаете? У вас здесь нет врача. Почему вы так решили?
– Слышу в груди.
– Может быть, просто вирус? Грипп?
– Нет. Болезнь – в легких. Я различаю, как там булькает.
Страх сковал Джоанну и больше не отпускал.
– Галина, ее необходимо отправить в больницу. Немедленно!
Няня посмотрела на нее со странным выражением, которое при других обстоятельствах можно было бы принять за нежность.
Нежность к безнадежно наивному человеку.
– Здесь нет никаких больниц, – объявила она.
* * *
В ту ночь Джоанна слышала, как плачет ее дочь.Охранники были недовольны. Плач действовал им на нервы. Среди ночи один из них стащил Джоанну с матраца, где она сжимала руку Беатрис, только чтобы не бежать к двери и не кричать.
– Vamos,[34] – приказал он и кивнул в сторону коридора.
Беатрис поднялась, пытаясь возражать.
– Para eso…[35] – Обычно сговорчивый и доброжелательный охранник Пуэнто отшвырнул ее к стене.
«Детский плач – серьезное испытание для терпения молодых родителей», – утверждал журнал «Мать и дитя».
Куда повел ее Пуэнто?
Когда охранник запер дверь в комнату, к ним подошел другой боевик ФАРК. Он нес на вытянутых руках Джоэль. Позже Маруха объяснила Джоанне, что все партизаны очень боятся заразиться, поскольку врачей у них нет и медицинской помощи ждать неоткуда.
Трясущийся парень швырнул ребенка ей на руки и ткнул рукой в сторону комнаты для кормления. Он держался на безопасном расстоянии и только подталкивал в спину прикладом. Дверь за ними захлопнулась.
Джоэль плавала в собственном поту.
Каждый вдох давался ей с трудом и сопровождался хриплым бульканьем. Когда Джоанна приложила ухо к детской груди, ей показалось, что девочка умирает от эмфиземы.
«Где Галина?»
Джоанна стукнула в дверь – раз, другой, третий. Через некоторое время появился Пуэнто. У него был такой вид, словно он тоже с радостью что-нибудь грохнул бы.
Джоанна потребовала сейчас же, немедленно, сию же секунду привести к ней няню.
Никакого ответа.
Тогда она попросила принести влажную тряпку. Изображала пантомимой, как протирает кожу ребенка. Но так и не могла решить, понял ее Пуэнто или нет. А если понял, есть ли ему до нее дело.
Судя по тому, как охранник захлопнул дверь перед ее носом, он не собирался ей помогать.
Однако через несколько минут Пуэнто вернулся. Он принес с собой грязную тряпку и швырнул ее в сторону Джоанны.
Она совершено забыла спросить agua,[36] но, к счастью, тряпка оказалась влажной. И Джоанна, стараясь не замечать, какая у дочери синюшная кожа и как она мелко подрагивает, совершила знакомый ритуал раскутывания, распеленовывания и протирания ребенка с головы до пят мокрой тканью. Точь-в-точь как это делала Галина.
– Все будет хорошо, – шептала Джоанна девочке. – Мы поедем домой, и ты увидишь папу. Тебе понравится Нью-Йорк. Там есть карусели, и зимой можно кататься на коньках. В зоопарке живут белые медведи, обезьяны и пингвины. Тебе понравятся пингвины – они очень смешно переваливаются.
Она качала дочь всю ночь напролет. Джоэль почти постоянно плакала, кричала и хрипела. И все же это были чудесные минуты общения с дочерью. Хотя и пугающие, когда девочка успокаивалась и ее дыхание становилось почти неслышным.
В какой-то момент, когда Джоэль была явно жива и чуть не разрывалась от крика, дверь отворилась и в комнату заглянул Пуэнто. Его лицо скривилось в угрожающей гримасе. Он держал неразлучный «Калашников» – Пол сказал, что так называется этот допотопный и ненадежный русский автомат.[37] И теперь направил дуло в голову Джоэль.
– Я ее заткну! Говоришь, что она больна? Так я обещаю, что заткну ее.
Он опустил оружие и захлопнул дверь.
Джоанне не следовало засыпать.
Она проснулась от того, что кто-то тряс ее за плечо.
Это была Галина.
Прежде всего Джоанна заметила отсутствие плача – стояла абсолютная, пугающая тишина. Джоэль больше не было с ней. Какое-то ужасное мгновение Джоанна думала, что девочка не пережила этой ночи. И Галина пришла сообщить, что ее тело унесли и похоронили в поле.
Она уже собиралась заплакать, когда увидела Джоэль.
Дочка мирно спала на руках Галины.
Она дышала лучше, правда, еще не свободно, но безусловно спокойнее.
– Я достала ей лекарство, – сказала колумбийка. – Капли. Antibioticos. Она должна поправиться.
Позже Джоанна поняла, что Галине пришлось проделать путь больше чем в сотню миль. Она зашла к знакомому врачу и подняла с постели аптекаря, чтобы тот дал ей лекарство.
«Она должна поправиться».
Эта фраза стала новой мантрой Джоанны.
Жар у Джоэль заметно спал, кашель стало легче сдерживать, и она перестала дрожать.
Галина смотрела, как Джоанна кормила девочку. И казалась какой-то странно оцепеневшей. Сначала Джоанна решила, что это из-за бессонной ночи. Но нет, здесь было нечто другое: она словно погрузилась в воспоминания.
«У меня была дочь», – сказала тогда няня.
– Галина, – позвала Джоанна.
Прошло не меньше минуты, прежде чем колумбийка вышла из забытья.
– Что?
– Ваша дочь… Что с ней случилось?
Галина повернулась и странно склонила голову, словно пытаясь расслышать что-то в соседней комнате. Или где-то далеко-далеко отсюда. И ответила:
– Ее убили.
– Убили? – Джоанна никак не ожидала такого слова. Умерла… это еще туда-сюда. Но убита?! – Извините. Это ужасно. Как это произошло?
Галина вздохнула, посмотрела на сохранившийся на стене след распятия и перекрестилась слегка дрожащей рукой.
– Риохас, – прошептала она. – Вы слышали о Мануэле Риохасе?
Глава 25
Галина наблюдала за матерью и ребенком.
Она думала:
«Пресвятая Мария, Матерь Божья!
На мгновение эта сцена стала похожа на фотографию на моем бюро. Выцветшую от времени, почти черно-белую, но внезапно ожившую. Да.
Это я. И она. Моя девочка.
Снова у меня на руках. И снова такая же маленькая.
Крошечка.
А была ли она такой крохотулькой? Была или нет?
Неужели я забыла?»
Клау-ди-я.
Ее имя было похоже на песню. Крикни перед ужином на улицах Чапинеро или на лестнице их дома, когда она возвращалась с уроков, и в голосе сами собой появлялись распевные ритмы. И это не зависело от того, была ли Галина в тот момент благодушной или притворялась, что сердится на дочь, потому что та не сделала домашнее задание или опоздала на обед.
Хотя по-настоящему сердиться на нее было невозможно. Таким уж она уродилась ребенком. Даром Божьим. Случалось, она отлынивала от уроков, но училась на пятерки.
И к ужину иногда опаздывала. Но прибегала, запыхавшись, в меру раскаявшаяся, и начинала фонтанировать, рассказывая, какие потрясающие события случились с ней за день.
«Закрой свое радио и ешь», – говорила ей Галина.
А сама больше радовалась, слушая это «радио», чем просто наблюдая, как ест ее долговязая дочка.
Клаудия была из тех до странности понимающих детей, которые отличаются необыкновенной отзывчивостью к миру и его обитателям. Она не раздумывая делилась игрушками, даже после того, как соседка-сверстница оторвала ногу ее любимой кукле – тореадору Маноло.
Она затрепала до дыр слово «почему».
Почему то, почему это?
А Галина всегда считала, что в такой стране, как Колумбия, вопроса «почему» лучше избегать.
Но от судьбы не убежишь: Клаудия поступила в Национальный университет – разумеется, с отличием – и оказалась среди людей определенного круга. И там начала получать ответы на свои настойчиво-возмущенные вопросы: почему один процент населения Колумбии контролирует девяносто восемь процентов национальных богатств? Или почему все попытки борьбы с голодом и нищетой неизменно терпят крах? Или почему одни и те же люди занимают одни и те же посты в правительстве и постоянно разглагольствуют об одном и том же? Одним этим она поставила себя в ряд с теми, кто хотел изменить существующее в стране положение.
Или, по крайней мере, порассуждать о том, как его изменить.
Поначалу были просто политические клубы. Безобидные объединения спорщиков.
«Не тревожься, мама, – успокаивала Клаудия Галину и отца. – Мы пьем кофе, обсуждаем, кому платить по счету, и только после этого – как преобразовать мир».
Но Галина тревожилась.
Ее собственный достаточно широкий политический кругозор не дал ей ничего хорошего. Галина не забыла демонстрации в поддержку Гайтана – политика-полуиндейца, который вознамерился демократизировать Колумбию, и то острое чувство наивного оптимизма, которое витало тогда на улицах, словно весенний ветерок среди мертвой зимы. «Я не индивидуум, я – народ». Она помнила фотографию изрешеченного пулями тела на первой странице отцовской газеты. После этого в обществе стало сгущаться настроение фатализма, словно с возрастом деревенели кости. Но у молодых была прививка от этого недуга. Потребовались годы невзгод, чтобы идеализм ушел в прошлое.
Теперь Клаудия все меньше бывала дома.
Задерживалась допоздна – объясняла, что проводила время то с одним, то с другим приятелем.
Однако Галина понимала, в чем дело.
Дочь пылала любовью. Но не к мужчине. Причиной ее душевного волнения и горящих глаз было общее дело. Клаудия здорово зациклилась на идеалах.
Галина предупреждала, чтобы она сторонилась политики, но каждый раз натыкалась на холодное молчание или еще того хуже: дочь качала головой, мол, старики в таких вещах не разбираются. Не понимают, что в их стране что-то не так и требует перемен. Словно Галина была идиоткой – не видела и не слышала, что творилось в мире.
Все обстояло как раз наоборот: Галина прекрасно понимала мир и видела, как действует колумбийское общество, – вернее, как оно не действует, поскольку, если разобраться, в их стране не действовало вообще ничего. И это с болью приобретенное знание вынуждало бояться за дочь.
Когда Клаудия связалась с левыми?
Не исключено, что в тот раз, когда сказала, что едет с подружками на экскурсию. В Картахену. А когда через десять дней возвратилась, Галина заметила, что дочь нисколько не загорела, выглядела еще бледнее, чем до отъезда. «Погода была ужасная», – объяснила она. Встревоженная Галина хотела заглянуть в газеты, чтобы убедиться, что дочь не солгала. Но не собралась.
Картахена расположена на севере. И там же накапливали силы боевики ФАРК.
Короткие отлучки стали регулярными.
«На университетский семинар», – отговаривалась Клаудия.
«Навестить подругу».
«В поход».
Одна ложь следовала за другой.
Что оставалось делать Галине? Дочь выросла и стала взрослой. Клаудия влюбилась. И Галина тешилась надеждой, что и эта любовь, как всякая первая, пройдет. Дочь ткала хитросплетения лжи, а мать этой тканью утирала слезы.
Клаудия стала хуже одеваться. Это случается с молодыми. Но дочь Галины отдавала дань не моде, а солидарности. Обходилась без косметики и старалась не заглядывать в зеркало.
Девушка не сознавала, что от этого становилась только привлекательнее.
Я же еще не рассказывала, насколько она была обворожительной, спохватилась Галина. Изысканно грациозной. Почти по-кошачьи гибкой, изящной. Глаза – черные, как уголь, удлиненные. Кожа, как говаривала мать Галины, «кофе с молоком». Должно быть, она унаследовала внешность не от нашей ветви. Наверное, от бабушки со стороны отца – певички вентелло, которая разбивала сердца от Боготы до Кали.
Но вот наступил день, когда Клаудия ушла и не вернулась.
Опять поехала на экскурсию – развеяться с друзьями на побережье. Но когда через два дня после того, как Клаудия не вернулась в срок, обезумевшая Галина принялась названивать ее друзьям, те выражали полное недоумение.
«Какая поездка?»
Странно, но она не удивилась. Просто получила подтверждение своим догадкам. Галина сидела у телефона и молила, чтобы он зазвонил. И сдерживалась, чтобы не поднять трубку и не набрать номер полиции. Она понимала, где была Клаудия. Впутывать в это дело полицию было еще хуже, чем вообще ничего не предпринимать.
Прошло какое-то время, и Клаудия позвонила.
Галина выговаривала ей, бушевала, плакала. Бранила, как ребенка. Как она могла ей не позвонить?
Но Клаудия была уже не опоздавшая к обеду девчонка.
«Я с ними, потому что те, кто не с ними, те против них», – заявила она.
Клавдия говорила убежденно. Логично. Даже страстно. Видимо, она унаследовала и развила в себе эту черту Галины, которая тоже когда-то ходила на демонстрации вместе с отцом и восхищалась Гайтаном.
В конце концов она сказала дочери все, что в таких случаях говорят матери. Даже дочерям-революционеркам, которые уходят в горы.
«Тебя убьют, Клаудия. А меня пригласят забрать твое тело. Пожалуйста, возвращайся».
Но Клаудия не послушалась, как в детстве, когда, раскапризничавшись, не хотела надевать во время дождя резиновые ботики: «Мама, мне тогда не почувствовать луж!»
Клаудия хотела прочувствовать все лужи на свете.
Отец бушевал. Грозил позвонить в полицию и потребовать, чтобы ему вернули дочь. Обвинял Галину: «Ты должна была почувствовать, что назревает». Галина понимала, что он говорил так от отчаяния и раненой любви. Муж знал, как опасно обращаться в полицию. А разыскивать Клаудию было бесполезно, поскольку он понятия не имел, где она находится.
Они спрятались в кокон своей личной боли и ждали весны, которая то ли придет, то ли нет.
Время от времени им передавали весточки. Какой-то молодой человек с эспаньолкой дюйма в четыре и в черном, как у Че, берете, объяснил, что будет лучше, если дочь не станет звонить. Он назвался ее университетским товарищем по походам и экскурсиям. Успокоил, сказав, что с Клаудией все в порядке. И добавил, что она преданный идее, целеустремленный человек.
Галина была тоже целеустремленным человеком. Но все ее устремления сводились к тому, чтобы снова увидеть лицо своей дочери. Она хотела коснуться ее руки. Когда Клаудия была маленькой, она укрывала ее от невзгод, как наседка. Шепотом твердила: «Я кенгуру. Прячься в моей сумке».
И вот сумка опустела.
Потом тот же молодой человек передал просьбу.
В восемь вечера прийти в такой-то бар.
Она снова ни о чем не спросила.
Они оделись, как в церковь. Ведь именно об этом они и молились. Пришли намного раньше. Бар оказался неуютным – слишком темным и облупленным. В нем сидели в основном проститутки и трансвеститы.
Они прождали час, два, три. Хотя Галина согласилась бы ждать много суток подряд.
Затем кто-то слегка похлопал ее по плечу – просто коснулся легкой, словно бабочка, ладонью. Галина узнала прикосновение. Матери не ошибаются. Они чувствуют кровью.
Как выглядела их дочь? В лохмотьях, больной, исхудавшей?
Если бы так, они попытались бы ее уговорить вернуться или просто схватили бы и отнесли домой.
Но Клаудия была не в лохмотьях. Она не показалась им ни исхудавшей, ни тем более больной.
Она выглядела счастливой.
Чего вы сильнее всего желаете своим детям?
Чем каждый вечер заканчиваете молитву на сон грядущий?
Что шепчете, когда вас просят задуть свечи на очередной день рождения, который вы предпочли бы не праздновать?
Чтобы ваши дети были счастливыми.
Это и только это.
Клаудия казалась ослепительно счастливой.
Светящейся от счастья – вот, пожалуй, подходящее слово.
Если раньше она испытывала первую влюбленность, то теперь это было глубокое чувство. Один взгляд, и Галина поняла, что они уйдут домой без дочери.
Клаудия поцеловала мать, затем отца.
Все трое взялись за руки, как в детстве, когда дочь упрашивала их поиграть в собаку и кошку. Кошкой всегда была Клаудия. И каждый раз попадалась.
Галина спросила, как у нее дела.
Но родители заранее знали ответ.
– Хорошо, мамочка.
– Ну, давай рассказывай, – попросила Галина и принялась делать то, что обещала себе ни в коем случае не делать. Плакать и разваливаться на куски.
– Тсс… – шептала ей Клаудия, которая как-то сразу превратилась из дочери в мать. – Перестань. Со мной все в порядке. Но ты же понимаешь, я не имею права рассказывать.
Галина ничего не понимала. Она знала лишь одно: Клаудия – частичка ее сердца. И впредь вся жизнь будет состоять из мимолетных свиданий в барах трансвеститов и из тайных весточек от знакомых.
Клаудия не выдала никаких деталей. Ни где она скрывалась. Ни с кем. В основном спрашивала о доме. Как поживает кот Туло? А ее подруги Тани и Селин?
Все время, пока они оставались вместе, Галина так и не выпустила руку дочери. Какая-то часть разума твердила: если держать крепче, Клаудия не уйдет. И пока они дотрагиваются друг до друга, их невозможно разлучить.
Она, разумеется, ошибалась: часы пролетели быстро – в отличие от тех дней, когда она ждала дочь и время стояло на месте.
Клаудия объявила, что ей пора.
У Галины остался последний вопль, страстная невысказанная мольба. Она формировалась, пока дочь спрашивала о доме, о родных, о школьных приятелях и они, словно связанные на всю жизнь, держались за руки.
– Клаудия, я прошу, чтобы ты меня выслушала, – начала она. – Спокойно посидела и выслушала все, что я скажу. Хорошо?
Дочь кивнула:
– Я понимаю твои чувства.
Да, она понимала, но это не имело никакого значения.
– Ты считаешь меня старой. Неспособной к таким порывам, которые кипят в твоей душе. Но и я когда-то была молода. Была такой же, как ты. И я знаю то, что я знаю. ФАРК ли, USDF ли – не важно. Виновны обе стороны. Обе стороны не безгрешны. В конечном счете они – одно и то же. И не виноваты. И преступны. Но погибнут все. И я как твоя единственная на свете мать прошу: не возвращайся к ним!
С тем же успехом она могла бы говорить на китайском.
Или не говорить вообще.
Клаудия ее не слышала, а если бы и слышала, то не поняла бы ни слова.
Она похлопала Галину по руке и улыбнулась, как улыбаются очень старым людям. Встала и обняла отца и мать, которая словно приросла к стулу. Наклонилась и прижалась головой к ее плечу.
– Я люблю тебя, мама.
И все.
По дороге домой оба старика ошеломленно молчали. Они собирались на встречу, как в церковь. А возвращались, словно с похорон.
После этого от Клаудии пришло еще несколько весточек.
Время от времени парень из университета забегал с новостями. Но каждый раз, когда Галина разворачивала газету, у нее замирало в груди…
Один из охранников, Томас, кивнул и дал знак выходить.
Джоэль была вне опасности. Джоанне предстояло отдать девочку и возвратиться в свою комнату.
– Так что с ней случилось? – спросила она Галину, передавая ей дочь. – Вы так и не досказали.
Няня покачала головой, прижала Джоэль к груди. И направилась к двери.
Она думала:
«Пресвятая Мария, Матерь Божья!
На мгновение эта сцена стала похожа на фотографию на моем бюро. Выцветшую от времени, почти черно-белую, но внезапно ожившую. Да.
Это я. И она. Моя девочка.
Снова у меня на руках. И снова такая же маленькая.
Крошечка.
А была ли она такой крохотулькой? Была или нет?
Неужели я забыла?»
* * *
Клаудия.Клау-ди-я.
Ее имя было похоже на песню. Крикни перед ужином на улицах Чапинеро или на лестнице их дома, когда она возвращалась с уроков, и в голосе сами собой появлялись распевные ритмы. И это не зависело от того, была ли Галина в тот момент благодушной или притворялась, что сердится на дочь, потому что та не сделала домашнее задание или опоздала на обед.
Хотя по-настоящему сердиться на нее было невозможно. Таким уж она уродилась ребенком. Даром Божьим. Случалось, она отлынивала от уроков, но училась на пятерки.
И к ужину иногда опаздывала. Но прибегала, запыхавшись, в меру раскаявшаяся, и начинала фонтанировать, рассказывая, какие потрясающие события случились с ней за день.
«Закрой свое радио и ешь», – говорила ей Галина.
А сама больше радовалась, слушая это «радио», чем просто наблюдая, как ест ее долговязая дочка.
Клаудия была из тех до странности понимающих детей, которые отличаются необыкновенной отзывчивостью к миру и его обитателям. Она не раздумывая делилась игрушками, даже после того, как соседка-сверстница оторвала ногу ее любимой кукле – тореадору Маноло.
Она затрепала до дыр слово «почему».
Почему то, почему это?
А Галина всегда считала, что в такой стране, как Колумбия, вопроса «почему» лучше избегать.
Но от судьбы не убежишь: Клаудия поступила в Национальный университет – разумеется, с отличием – и оказалась среди людей определенного круга. И там начала получать ответы на свои настойчиво-возмущенные вопросы: почему один процент населения Колумбии контролирует девяносто восемь процентов национальных богатств? Или почему все попытки борьбы с голодом и нищетой неизменно терпят крах? Или почему одни и те же люди занимают одни и те же посты в правительстве и постоянно разглагольствуют об одном и том же? Одним этим она поставила себя в ряд с теми, кто хотел изменить существующее в стране положение.
Или, по крайней мере, порассуждать о том, как его изменить.
Поначалу были просто политические клубы. Безобидные объединения спорщиков.
«Не тревожься, мама, – успокаивала Клаудия Галину и отца. – Мы пьем кофе, обсуждаем, кому платить по счету, и только после этого – как преобразовать мир».
Но Галина тревожилась.
Ее собственный достаточно широкий политический кругозор не дал ей ничего хорошего. Галина не забыла демонстрации в поддержку Гайтана – политика-полуиндейца, который вознамерился демократизировать Колумбию, и то острое чувство наивного оптимизма, которое витало тогда на улицах, словно весенний ветерок среди мертвой зимы. «Я не индивидуум, я – народ». Она помнила фотографию изрешеченного пулями тела на первой странице отцовской газеты. После этого в обществе стало сгущаться настроение фатализма, словно с возрастом деревенели кости. Но у молодых была прививка от этого недуга. Потребовались годы невзгод, чтобы идеализм ушел в прошлое.
Теперь Клаудия все меньше бывала дома.
Задерживалась допоздна – объясняла, что проводила время то с одним, то с другим приятелем.
Однако Галина понимала, в чем дело.
Дочь пылала любовью. Но не к мужчине. Причиной ее душевного волнения и горящих глаз было общее дело. Клаудия здорово зациклилась на идеалах.
Галина предупреждала, чтобы она сторонилась политики, но каждый раз натыкалась на холодное молчание или еще того хуже: дочь качала головой, мол, старики в таких вещах не разбираются. Не понимают, что в их стране что-то не так и требует перемен. Словно Галина была идиоткой – не видела и не слышала, что творилось в мире.
Все обстояло как раз наоборот: Галина прекрасно понимала мир и видела, как действует колумбийское общество, – вернее, как оно не действует, поскольку, если разобраться, в их стране не действовало вообще ничего. И это с болью приобретенное знание вынуждало бояться за дочь.
Когда Клаудия связалась с левыми?
Не исключено, что в тот раз, когда сказала, что едет с подружками на экскурсию. В Картахену. А когда через десять дней возвратилась, Галина заметила, что дочь нисколько не загорела, выглядела еще бледнее, чем до отъезда. «Погода была ужасная», – объяснила она. Встревоженная Галина хотела заглянуть в газеты, чтобы убедиться, что дочь не солгала. Но не собралась.
Картахена расположена на севере. И там же накапливали силы боевики ФАРК.
Короткие отлучки стали регулярными.
«На университетский семинар», – отговаривалась Клаудия.
«Навестить подругу».
«В поход».
Одна ложь следовала за другой.
Что оставалось делать Галине? Дочь выросла и стала взрослой. Клаудия влюбилась. И Галина тешилась надеждой, что и эта любовь, как всякая первая, пройдет. Дочь ткала хитросплетения лжи, а мать этой тканью утирала слезы.
Клаудия стала хуже одеваться. Это случается с молодыми. Но дочь Галины отдавала дань не моде, а солидарности. Обходилась без косметики и старалась не заглядывать в зеркало.
Девушка не сознавала, что от этого становилась только привлекательнее.
Я же еще не рассказывала, насколько она была обворожительной, спохватилась Галина. Изысканно грациозной. Почти по-кошачьи гибкой, изящной. Глаза – черные, как уголь, удлиненные. Кожа, как говаривала мать Галины, «кофе с молоком». Должно быть, она унаследовала внешность не от нашей ветви. Наверное, от бабушки со стороны отца – певички вентелло, которая разбивала сердца от Боготы до Кали.
Но вот наступил день, когда Клаудия ушла и не вернулась.
Опять поехала на экскурсию – развеяться с друзьями на побережье. Но когда через два дня после того, как Клаудия не вернулась в срок, обезумевшая Галина принялась названивать ее друзьям, те выражали полное недоумение.
«Какая поездка?»
Странно, но она не удивилась. Просто получила подтверждение своим догадкам. Галина сидела у телефона и молила, чтобы он зазвонил. И сдерживалась, чтобы не поднять трубку и не набрать номер полиции. Она понимала, где была Клаудия. Впутывать в это дело полицию было еще хуже, чем вообще ничего не предпринимать.
Прошло какое-то время, и Клаудия позвонила.
Галина выговаривала ей, бушевала, плакала. Бранила, как ребенка. Как она могла ей не позвонить?
Но Клаудия была уже не опоздавшая к обеду девчонка.
«Я с ними, потому что те, кто не с ними, те против них», – заявила она.
Клавдия говорила убежденно. Логично. Даже страстно. Видимо, она унаследовала и развила в себе эту черту Галины, которая тоже когда-то ходила на демонстрации вместе с отцом и восхищалась Гайтаном.
В конце концов она сказала дочери все, что в таких случаях говорят матери. Даже дочерям-революционеркам, которые уходят в горы.
«Тебя убьют, Клаудия. А меня пригласят забрать твое тело. Пожалуйста, возвращайся».
Но Клаудия не послушалась, как в детстве, когда, раскапризничавшись, не хотела надевать во время дождя резиновые ботики: «Мама, мне тогда не почувствовать луж!»
Клаудия хотела прочувствовать все лужи на свете.
Отец бушевал. Грозил позвонить в полицию и потребовать, чтобы ему вернули дочь. Обвинял Галину: «Ты должна была почувствовать, что назревает». Галина понимала, что он говорил так от отчаяния и раненой любви. Муж знал, как опасно обращаться в полицию. А разыскивать Клаудию было бесполезно, поскольку он понятия не имел, где она находится.
Они спрятались в кокон своей личной боли и ждали весны, которая то ли придет, то ли нет.
Время от времени им передавали весточки. Какой-то молодой человек с эспаньолкой дюйма в четыре и в черном, как у Че, берете, объяснил, что будет лучше, если дочь не станет звонить. Он назвался ее университетским товарищем по походам и экскурсиям. Успокоил, сказав, что с Клаудией все в порядке. И добавил, что она преданный идее, целеустремленный человек.
Галина была тоже целеустремленным человеком. Но все ее устремления сводились к тому, чтобы снова увидеть лицо своей дочери. Она хотела коснуться ее руки. Когда Клаудия была маленькой, она укрывала ее от невзгод, как наседка. Шепотом твердила: «Я кенгуру. Прячься в моей сумке».
И вот сумка опустела.
Потом тот же молодой человек передал просьбу.
В восемь вечера прийти в такой-то бар.
Она снова ни о чем не спросила.
Они оделись, как в церковь. Ведь именно об этом они и молились. Пришли намного раньше. Бар оказался неуютным – слишком темным и облупленным. В нем сидели в основном проститутки и трансвеститы.
Они прождали час, два, три. Хотя Галина согласилась бы ждать много суток подряд.
Затем кто-то слегка похлопал ее по плечу – просто коснулся легкой, словно бабочка, ладонью. Галина узнала прикосновение. Матери не ошибаются. Они чувствуют кровью.
Как выглядела их дочь? В лохмотьях, больной, исхудавшей?
Если бы так, они попытались бы ее уговорить вернуться или просто схватили бы и отнесли домой.
Но Клаудия была не в лохмотьях. Она не показалась им ни исхудавшей, ни тем более больной.
Она выглядела счастливой.
Чего вы сильнее всего желаете своим детям?
Чем каждый вечер заканчиваете молитву на сон грядущий?
Что шепчете, когда вас просят задуть свечи на очередной день рождения, который вы предпочли бы не праздновать?
Чтобы ваши дети были счастливыми.
Это и только это.
Клаудия казалась ослепительно счастливой.
Светящейся от счастья – вот, пожалуй, подходящее слово.
Если раньше она испытывала первую влюбленность, то теперь это было глубокое чувство. Один взгляд, и Галина поняла, что они уйдут домой без дочери.
Клаудия поцеловала мать, затем отца.
Все трое взялись за руки, как в детстве, когда дочь упрашивала их поиграть в собаку и кошку. Кошкой всегда была Клаудия. И каждый раз попадалась.
Галина спросила, как у нее дела.
Но родители заранее знали ответ.
– Хорошо, мамочка.
– Ну, давай рассказывай, – попросила Галина и принялась делать то, что обещала себе ни в коем случае не делать. Плакать и разваливаться на куски.
– Тсс… – шептала ей Клаудия, которая как-то сразу превратилась из дочери в мать. – Перестань. Со мной все в порядке. Но ты же понимаешь, я не имею права рассказывать.
Галина ничего не понимала. Она знала лишь одно: Клаудия – частичка ее сердца. И впредь вся жизнь будет состоять из мимолетных свиданий в барах трансвеститов и из тайных весточек от знакомых.
Клаудия не выдала никаких деталей. Ни где она скрывалась. Ни с кем. В основном спрашивала о доме. Как поживает кот Туло? А ее подруги Тани и Селин?
Все время, пока они оставались вместе, Галина так и не выпустила руку дочери. Какая-то часть разума твердила: если держать крепче, Клаудия не уйдет. И пока они дотрагиваются друг до друга, их невозможно разлучить.
Она, разумеется, ошибалась: часы пролетели быстро – в отличие от тех дней, когда она ждала дочь и время стояло на месте.
Клаудия объявила, что ей пора.
У Галины остался последний вопль, страстная невысказанная мольба. Она формировалась, пока дочь спрашивала о доме, о родных, о школьных приятелях и они, словно связанные на всю жизнь, держались за руки.
– Клаудия, я прошу, чтобы ты меня выслушала, – начала она. – Спокойно посидела и выслушала все, что я скажу. Хорошо?
Дочь кивнула:
– Я понимаю твои чувства.
Да, она понимала, но это не имело никакого значения.
– Ты считаешь меня старой. Неспособной к таким порывам, которые кипят в твоей душе. Но и я когда-то была молода. Была такой же, как ты. И я знаю то, что я знаю. ФАРК ли, USDF ли – не важно. Виновны обе стороны. Обе стороны не безгрешны. В конечном счете они – одно и то же. И не виноваты. И преступны. Но погибнут все. И я как твоя единственная на свете мать прошу: не возвращайся к ним!
С тем же успехом она могла бы говорить на китайском.
Или не говорить вообще.
Клаудия ее не слышала, а если бы и слышала, то не поняла бы ни слова.
Она похлопала Галину по руке и улыбнулась, как улыбаются очень старым людям. Встала и обняла отца и мать, которая словно приросла к стулу. Наклонилась и прижалась головой к ее плечу.
– Я люблю тебя, мама.
И все.
По дороге домой оба старика ошеломленно молчали. Они собирались на встречу, как в церковь. А возвращались, словно с похорон.
После этого от Клаудии пришло еще несколько весточек.
Время от времени парень из университета забегал с новостями. Но каждый раз, когда Галина разворачивала газету, у нее замирало в груди…
* * *
Дверь со скрипом отворилась. Галина прервала рассказ.Один из охранников, Томас, кивнул и дал знак выходить.
Джоэль была вне опасности. Джоанне предстояло отдать девочку и возвратиться в свою комнату.
– Так что с ней случилось? – спросила она Галину, передавая ей дочь. – Вы так и не досказали.
Няня покачала головой, прижала Джоэль к груди. И направилась к двери.
Глава 26
Он еще не осознал, что остался жив, и не сразу понял, что же делает. Брыкается. Изо всех сил колотит ногами, стараясь выбраться из огня, который уже полз по его коже.
Видимо, на какое-то время он потерял сознание от дыма. Запомнил только стену огня, которая обрушилась на них, точно Божья кара. А может быть, и не Божья, поскольку он молился Господу, до того как все погрузилось во тьму. И остался жив.
Так что это их общая удача – его и Всевышнего. Бог, наверное, решил: довольно цифр, уравнений и процентов риска – испытаем для разнообразия слепую судьбу.
Пол не сгорел по-настоящему. Брюки, или то, что от них осталось, дымились. Просвечивающая сквозь дыры кожа покраснела – признак ожога первой степени.
Но они каким-то образом перебрались через рубеж керосина.
Слева от него все почернело и курилось темным дымом. Ветер погнал огонь в одном направлении. Значит, Майлз оказался прав: они повернули в сторону пожара и оказались победителями.
Или победил только он один?
Майлз пропал без вести.
А где теперь те люди?
Пол осторожно поднял голову и осмотрелся. Картина напомнила ему извержение вулкана, которое показывал как-то канал «Дискавери»: когда острова с пышной растительностью в один миг превращаются в месиво дыма и огня. Там и сям еще сохранились очаги пожара и пламя выстреливало свои языки высоко в небо.
Пейзаж был пустынен.
Стрелки исчезли.
Но с этим радостным открытием пришло и другое – пугающее: вместе со стрелками исчезли наркотики. Превратились в черную золу. И он лишился единственного шанса спасти Джоанну. «Когда Бог закрывает перед тобой дверь, Он открывает окно», – говорила его давно покойная мать. Но если следовать вновь обретенной Полом доктрине веры, можно сказать, что все обстоит как раз наоборот: когда Бог открывает тебе окно, Он захлопывает дверь.
Пол жив, но Джоанна и Джоэль умрут.
В самом скором времени.
Он, как подкошенный, рухнул на все еще дымящуюся землю. Его кто-то окликнул.
Существо, абсолютно черное (кроме глаз) и седое, как лунь. Фигуру окутывали завитки дыма.
Ангел? Сошел на землю, чтобы сообщить Полу: мол, извини, парень, ты не выдержал испытания огнем. Но разве, памятуя о судьбе Джоэль и Джоанны, он испугается этой новости?
Однако это оказался не ангел.
Это был Майлз.
Обе дверцы были сорваны с петель, ветровое стекло разбито. Но Майлза расстроило не то, что его машину искалечили, а то, что ее видели. Записали номер или сверились с регистрационной карточкой, которая валялась где-то в бардачке. Эйфория от спасения улетучилась, и он начал сознавать, что избавление не надолго.
Это касалось их обоих.
По дороге к машине Пол попросил прощения: мол, извините, что из-за меня вас чуть не угрохали. Майлз снова возразил, что это он отправил его и Джоанну в Колумбию. Но на этот раз его голос звучал не так убедительно.
Они замолчали.
Паутина трещин на ветровом стекле превращала движение в череду загадок. Есть или нет перед ними машины? Красный или зеленый сигнал на светофоре? А о дорожных знаках и говорить не приходилось. Когда они выбрались из болота, им навстречу на шоссе попались четыре ревущие сиренами пожарные машины.
Пол высунул из окошка голову и давал указания водителю. А где-то между Джерси-Сити и туннелем Линкольна спросил:
– Кто они были?
Адвокат не ответил, и он предположил:
– Скорее всего те, кто сжег дом. Больше некому.
– Логично, – кивнул Майлз.
– И что дальше?
Майлз или сбился с мысли, или был слишком подавлен, чтобы разговаривать. Перед ними заструилось флуоресцентное мерцание туннеля Линкольна, это поразительное детище высоких технологий.
– Я не знаю, кто они такие, – наконец произнес адвокат. – Противоположная сторона.
– Но что за противоположная сторона? Колумбийское правительство?
– Колумбийское правительство не стало бы расстреливать людей на территории США.
– Тогда кто?
– Те самые правые полувоенные придурки. Мануэль Риохас. – Майлз был вовсе не в восторге от собственной догадки.
Видимо, на какое-то время он потерял сознание от дыма. Запомнил только стену огня, которая обрушилась на них, точно Божья кара. А может быть, и не Божья, поскольку он молился Господу, до того как все погрузилось во тьму. И остался жив.
Так что это их общая удача – его и Всевышнего. Бог, наверное, решил: довольно цифр, уравнений и процентов риска – испытаем для разнообразия слепую судьбу.
Пол не сгорел по-настоящему. Брюки, или то, что от них осталось, дымились. Просвечивающая сквозь дыры кожа покраснела – признак ожога первой степени.
Но они каким-то образом перебрались через рубеж керосина.
Слева от него все почернело и курилось темным дымом. Ветер погнал огонь в одном направлении. Значит, Майлз оказался прав: они повернули в сторону пожара и оказались победителями.
Или победил только он один?
Майлз пропал без вести.
А где теперь те люди?
Пол осторожно поднял голову и осмотрелся. Картина напомнила ему извержение вулкана, которое показывал как-то канал «Дискавери»: когда острова с пышной растительностью в один миг превращаются в месиво дыма и огня. Там и сям еще сохранились очаги пожара и пламя выстреливало свои языки высоко в небо.
Пейзаж был пустынен.
Стрелки исчезли.
Но с этим радостным открытием пришло и другое – пугающее: вместе со стрелками исчезли наркотики. Превратились в черную золу. И он лишился единственного шанса спасти Джоанну. «Когда Бог закрывает перед тобой дверь, Он открывает окно», – говорила его давно покойная мать. Но если следовать вновь обретенной Полом доктрине веры, можно сказать, что все обстоит как раз наоборот: когда Бог открывает тебе окно, Он захлопывает дверь.
Пол жив, но Джоанна и Джоэль умрут.
В самом скором времени.
Он, как подкошенный, рухнул на все еще дымящуюся землю. Его кто-то окликнул.
Существо, абсолютно черное (кроме глаз) и седое, как лунь. Фигуру окутывали завитки дыма.
Ангел? Сошел на землю, чтобы сообщить Полу: мол, извини, парень, ты не выдержал испытания огнем. Но разве, памятуя о судьбе Джоэль и Джоанны, он испугается этой новости?
Однако это оказался не ангел.
Это был Майлз.
* * *
Они нашли автомобиль адвоката там, где оставили.Обе дверцы были сорваны с петель, ветровое стекло разбито. Но Майлза расстроило не то, что его машину искалечили, а то, что ее видели. Записали номер или сверились с регистрационной карточкой, которая валялась где-то в бардачке. Эйфория от спасения улетучилась, и он начал сознавать, что избавление не надолго.
Это касалось их обоих.
По дороге к машине Пол попросил прощения: мол, извините, что из-за меня вас чуть не угрохали. Майлз снова возразил, что это он отправил его и Джоанну в Колумбию. Но на этот раз его голос звучал не так убедительно.
Они замолчали.
Паутина трещин на ветровом стекле превращала движение в череду загадок. Есть или нет перед ними машины? Красный или зеленый сигнал на светофоре? А о дорожных знаках и говорить не приходилось. Когда они выбрались из болота, им навстречу на шоссе попались четыре ревущие сиренами пожарные машины.
Пол высунул из окошка голову и давал указания водителю. А где-то между Джерси-Сити и туннелем Линкольна спросил:
– Кто они были?
Адвокат не ответил, и он предположил:
– Скорее всего те, кто сжег дом. Больше некому.
– Логично, – кивнул Майлз.
– И что дальше?
Майлз или сбился с мысли, или был слишком подавлен, чтобы разговаривать. Перед ними заструилось флуоресцентное мерцание туннеля Линкольна, это поразительное детище высоких технологий.
– Я не знаю, кто они такие, – наконец произнес адвокат. – Противоположная сторона.
– Но что за противоположная сторона? Колумбийское правительство?
– Колумбийское правительство не стало бы расстреливать людей на территории США.
– Тогда кто?
– Те самые правые полувоенные придурки. Мануэль Риохас. – Майлз был вовсе не в восторге от собственной догадки.