Страница:
Предо мною расцвел наконец
Цветок удумбара [14].
Так может ли горная вишня
Взор мой теперь привлечь? -
говорит монах Содзу, а Гэндзи, улыбаясь, замечает:
- Воистину, редкость - узреть цветок, раскрывающийся один лишь раз за столько лет… - И передает чашу почтенному старцу.
Монах Содзу спешит во внутренние покои, дабы сообщить сестре о предложении гостя, но монахиня отвечает:
- Пока я не могу сказать ничего определенного. Коли намерение господина Тюдзё останется неизменным, лет через пять можно будет и подумать об этом, но теперь…
Так почтенный Содзу и передает Гэндзи, ничего не добавляя от себя. Тот же, отнюдь не удовлетворенный, через мальчика-слугу, прислуживающего монаху, отправляет монахине письмо следующего содержания:
Гэндзи уже садился в карету, когда появились шумной толпой юноши из дома Левого министра, посланные ему навстречу.
- Можно ли исчезать, никому не сказав ни слова? - возмущались они. Приехали То-но тюдзё, Куродо-но бэн и многие другие.
- Зная, с какой радостью мы сопровождали бы вас, столь бессердечно пренебречь нашим обществом… А теперь… Неужели вы хотите, чтобы мы вернулись назад, даже не отдохнув в тени этих дивных цветов?
И вот, усевшись на мох под скалой, они угощаются вином. Рядом водопад, и как же прекрасны его светлые струи!
То-но тюдзё, вытащив из-за пазухи флейту, подносит ее к губам. Куродо-но бэн поет, негромко отбивая такт веером:
- К западу от храма Тоёра… [19]
Эти юноши многих превосходят своей красотой, но стоит посмотреть на Гэндзи, устало прислонившегося к камню… Он так прекрасен, что хочется вовсе не отрывать взора от его лица. Вместе с тем каждого, кто взглядывает на него, охватывает невольный трепет: «Право, может ли быть долговечной подобная красота?»
Как всегда, среди приближенных Гэндзи нашлись юноши, играющие на простых флейтах «хитирики» [20], а у молодых придворных оказались с собой флейты «сё» [21]. Монах Содзу и тот принес семиструнное кото «кин» [22].
- Сделайте милость, сыграйте, потешьте горных пташек, - настаивал он, а Гэндзи, воспротивившись было: «Но я еще слишком слаб», все же исполнил в конце концов весьма приятную мелодию. Наконец юноши уехали.
- Не успели насладиться сполна, и вот… Какая досада! - сетовали все до одного монахи и служки, роняя слезы.
Стоит ли говорить о том, что творилось во внутренних покоях? Пожилые монахини, которым отроду не доводилось видеть человека столь замечательной наружности, вопрошали друг друга:
- Может ли он принадлежать нашему миру? Даже сам настоятель отирал слезы, приговаривая:
- Подумать только, человек столь редкостной красоты родился в злополучной стране Солнца, да еще в пору Конца Закона [23]! Хотел бы я знать, что послужило тому причиной?
А девочка, по-детски простодушно восхищаясь красотой Гэндзи, сказала:
- Он красивее даже господина принца [24].
- Значит, ты согласна стать его дочерью? - спросили ее, и она кивнула, подумав: «Вот славно было бы».
С той поры, играла ли она в куклы, рисовала ли, один образ занимал ее воображение - «господин Гэндзи», которого она наряжала в роскошные одежды и нежно лелеяла.
Вернувшись в столицу, Гэндзи прежде всего поехал во Дворец, дабы рассказать Государю о том, что произошло с ним за это время.
- Ты очень осунулся, - молвил Государь, и невольный страх за сына сжал его сердце. Он расспрашивал Гэндзи о почтенном врачевателе, и тот рассказывал, не жалея подробностей.
- Право, этот монах вполне достоин сана адзари [25]. Мне кажется странным, что, несмотря на великие заслуги свои, он совершенно неизвестен во Дворце, - отдавая должное добродетелям старца, говорил Гэндзи.
В высочайших покоях как раз находился и Левый министр.
- Я сам было собрался поехать за вами, но не решился - вы покинули нас тайно, и кто знает… Вам следовало бы денек-другой отдохнуть в моем доме, - сказал он и тут же добавил: - Я мог бы прямо сейчас отвезти вас туда.
Гэндзи не хотелось ехать к министру, но тот был слишком настойчив, и отказываться было неудобно. Вдвоем вышли они из Дворца, министр усадил зятя в свою карету, а сам примостился сзади. Увы, столь трогательная заботливость скорее смущала Гэндзи, нежели радовала.
В доме Левого министра все оказалось готовым к его приезду. Он давно уже не бывал здесь и только дивился, глядя на безупречно роскошное убранство покоев, прекрасных, словно драгоценные чертоги.
Молодая госпожа по обыкновению своему спряталась, упорствуя в своем нежелании показываться супругу, и министру с трудом удалось уговорить ее выйти. Дамы бережно усадили ее перед Гэндзи, и, застывшая в церемонной неподвижности, она казалась ему нарисованной на картине героиней старинной повести. Право, сколь отрадной была бы их встреча, когда б он мог поведать ей о недавнем путешествии в горы, высказать свои мысли и чувства в полной уверенности, что она отзовется на них с теплым участием… Но, увы, в целом свете не было женщины чопорнее. В каждом движении ее проглядывала принужденность, присутствие Гэндзи явно тяготило ее. С годами супруги все больше отдалялись друг от друга, и это вдруг показалось Гэндзи столь мучительным, что неожиданно для себя самого он сказал:
- Я почел бы за особенное счастье, когда б хоть иногда вы вели себя так, как это принято между супругами. Состояние мое в эти дни было весьма тяжелым, а вы не проявили никакого сочувствия. Я, разумеется, к этому привык, но все же обидно…
- А мне всегда казалось, что не проявляет сочувствия скорее тот, кто «прекращает свиданий искать» (37), - нехотя ответила госпожа, искоса взглянув на супруга. Ее гордая, величавая красота повергала его в трепет.
- Вы столь редко удостаиваете меня беседой, и что же я слышу? «Искать свиданий» не пристало супругу, так говорят в иных случаях. Как вы жестоки! По-видимому, все мои попытки смягчить ваше сердце производят противное действие, я лишь возбуждаю ваше нерасположение к себе. И в самом деле, «будь жизненный срок…» (38) - посетовал он, входя за полог. Но госпожа не спешила следовать за ним. Не решаясь ее позвать, Гэндзи лег один, громко вздыхая, но она оставалась безучастной, поэтому, притворившись спящим, он закрыл глаза и принялся перебирать в памяти события недавних дней. «Поглядеть бы, как будет расти-тянуться этот юный росток… Впрочем, они правы, говоря, что девочка еще слишком мала. Приблизиться к ней будет нелегко. Что бы такое придумать, чтобы без особого шума перевезти ее к себе и сделать утешением дней своих и ночей? Принц Хёбукё не блещет красотой, хотя черты его благородны и приятны. Откуда же это удивительное сходство? Впрочем, они единоутробные брат и сестра, видимо, потому-то…»
Теперь, когда Гэндзи знал, что девочка столь тесно связана с предметом его помышлений, она казалась ему еще желанней. «Но как же все-таки…» - думал он.
На следующий день Гэндзи отправил письмо монахине. Нетрудно догадаться, что он не преминул намекнуть на свое желание и самому настоятелю. Вот что Гэндзи написал монахине:
«Смущенный Вашей суровостью, я так и не сумел открыть Вам своего сердца. Надеюсь, что моя настойчивость убедит Вас в необычности моих намерений…»
А на отдельном, тщательно сложенном листочке бумаги было написано следующее:
«Я не приняла всерьез нашего прощального разговора, но вот Вы снова возвращаетесь к нему. И что я могу Вам ответить? Увы, это дитя и «нанивадзу» вряд ли сумеет написать до конца [26], стоит ли обращаться к ней? О да,
К великой досаде Гэндзи, монах Содзу ответил примерно так же, поэтому, выждав дня два или три, Гэндзи снарядил Корэмицу.
- Помнится мне, есть там кормилица Сёнагон, найди ее и переговори обо всем.
«Да, ничто не укроется от его взгляда! Она совсем еще дитя, и все же…» - изумлялся Корэмицу, вспоминая прелестную девочку, мельком увиденную в тот вечер.
Пока монах Содзу, снова получивший от Гэндзи письмо, подыскивал слова, способные выразить его признательность, Корэмицу сумел добиться встречи с кормилицей Сёнагон и, не скупясь на подробности, рассказал ей о чувствах и намерениях Гэндзи. В высшей степени наделенный даром красноречия, он умело нанизывал слова одно за другим, но присутствующие при разговоре дамы, все как одна, отнеслись к услышанному весьма неодобрительно: «Она совсем еще дитя, можно ли думать об этом?»
Монахине Гэндзи написал теплое, искреннее письмо, и в него снова была вложена маленькая записка:
«Взглянуть бы хоть раз на знаки, неуверенно начертанные Вашей рукой!
«Если обстоятельства будут благоприятствовать нам и состояние больной улучшится, мы переедем в столицу. Тогда я смогу ответить более определенно». Вот все, что сказала кормилица, и Гэндзи влачил дни в мучительном беспокойстве и нетерпении.
Тем временем принцесса из павильона Глициний занемогла и покинула Дворец. Государь тосковал и печалился, и, разумеется, Гэндзи было жаль его, но вместе с тем смутная надежда заставляла трепетать его сердце: «Ах, быть может, хотя бы теперь…» Никуда не выезжая, он в унылой праздности коротал дни во Дворце или дома, а когда спускался вечер, ни на шаг не отставал от госпожи Омёбу. И кто знает, как удалось ей все устроить! Так или иначе, настал наконец миг, когда заветное желание Гэндзи исполнилось. Увы, ему казалось, что это всего лишь сон, и печаль сжимала его сердце. Невесела была и принцесса. Еще совсем недавно, вспоминая о своей непростительной слабости, омрачившей ее существование бесконечными терзаниями, она твердо решила, что случившееся никогда больше не повторится, но вот опять… [27]Лицо ее выражало глубокое уныние, но нежные черты казались еще нежнее, а милая застенчивость, с которой она отворачивалась от Гэндзи, сообщала ее облику что-то необыкновенно трогательное. Она была так прекрасна, что Гэндзи невольно робел перед нею.
«Право, будь она хоть в чем-то несовершенна…» - думал он не без некоторой досады. Увы, могли ли слова выразить чувства, переполнявшие его душу? На горе Мрака, горе Курабу найти бы приют, ведь эти летние ночи так жестоко кратки (42), и встречи скорее печалят…
Омёбу принесла носи и прочие вещи Гэндзи. Вернувшись в дом на Второй линии, он целый день проплакал, не вставая с ложа. Омёбу сообщила, что госпожа, как и прежде, отказалась прочесть его письмо, и, хотя ничего другого Гэндзи не ожидал, сердце его было глубоко уязвлено, и дня два или три он не выходил из своей опочивальни, с ужасом думая о том, что Государь, встревоженный его отсутствием, должно быть, недоумевает: «Что же еще с ним приключилось?»
Принцесса тоже печалилась, сокрушаясь о злополучной доле своей. С каждым днем она чувствовала себя все хуже и не решалась прервать своего затворничества, хотя Государь то и дело присылал гонцов, прося ее поторопиться с возвращением. Дело осложнялось еще и тем, что ее недомогание было не совсем обычным, и, оставаясь одна, она частенько задумывалась: «Что же тому причиной?» Самые тягостные подозрения омрачали ее душу, мысли о будущем приводили в отчаяние. Пока стояла жара, принцесса и вовсе не поднималась с ложа. Миновало три луны, и причина ее недомогания стала очевидной. Ловя на себе недоуменные взгляды, она терзалась, сетуя на свою несчастную судьбу. Ни о чем не подозревавшие прислужницы дивились: «До сих пор не открыться Государю?» Но могли ли они знать… Ее молочная сестра Бэн, Омёбу и некоторые другие дамы, близко прислуживающие ей в купальне, раньше прочих угадали истинную причину ее недуга, и удивлению их не было пределов, но о таких вещах не принято говорить вслух, поэтому Омёбу только молча ужасалась, сетуя на предопределение, которого никому не дано избежать. В конце концов Государю сообщили, что вмешательство злых духов не позволило сразу распознать причину недомогания. И все вокруг на этом успокоились. Государь, еще большую нежность питая теперь к принцессе, то и дело присылал в ее дом гонцов, не давая ей ни на миг отвлечься от мрачных мыслей. Между тем господину Тюдзё приснился удивительный, странный сон. Призвал он к себе толкователя, чтобы узнать, что этот сон ему предвещает, и услышал нечто непостижимое, совершенно невероятное.
- Но предвещает этот сон и большие несчастья, а потому вам следует вести себя крайне осмотрительно, - предупредил его толкователь, и Гэндзи, спохватившись, объяснил:
- Этот сон видел не я, а совсем другой человек. Прошу вас, не говорите о нем никому, пока он не сбудется.
Однако услышанное повергло его в сильнейшее беспокойство. «Что же все это значит?» Тут дошел до него слух о принцессе Фудзицубо. «Неужели?..» - возникла догадка, и, окончательно лишившись покоя, он стал отчаянно молить ее о встрече, но Омёбу, судя по всему, поразмыслив, пришла к выводу, что теперь посредничество ее может иметь несоизмеримо худшие последствия, чем прежде; во всяком случае, короткие письма, которые и раньше-то были редки, совсем перестали приходить.
На Седьмую луну принцесса наконец переехала во Дворец. После столь долгого отсутствия она показалась Государю еще прекраснее, и благосклонность его не ведала пределов. Она уже немного раздалась в талии, лицо же ее осунулось, и томная бледность сообщала ему особое очарование. Ни днем, ни ночью не покидал Государь ее покоев, а поскольку стояла прекрасная пора, располагавшая к изящным утехам, то и дело призывал во Дворец Гэндзи, дабы тот услаждал его слух игрой на кото или на флейте. Как ни старался Гэндзи сохранять хладнокровие, на лице его слишком часто отражались чувства, волновавшие душу, и принцесса не могла отвлечься от постоянно снедавшей ее мучительной тревоги.
Тем временем состояние старой монахини настолько улучшилось, что она решилась покинуть горную обитель. Разыскав ее жилище в столице, Гэндзи стал иногда обмениваться с ней письмами. Вряд ли стоит удивляться тому, что никаких изменений в отношении к нему монахини за это время не произошло. Впрочем, Гэндзи настолько был поглощен своими печальными думами, которые день ото дня лишь множились, что ничто другое не занимало его.
В исходе осени тоска стала просто невыносимой, и Гэндзи погрузился в мрачное уныние. Однажды прекрасной лунной ночью решил он наконец навестить одну из своих возлюбленных. Моросил по-осеннему мелкий, холодный дождик. Путь Гэндзи лежал к Шестой линии, переправе у Столичного предела. Ехал он из Дворца, и дорога начинала уже казаться бесконечной, как вдруг попался ему на глаза заброшенный домик, почти скрытый купой старых, хранящих густую тень деревьев. И сказал ему Корэмицу, спутник неотлучный:
- Это дом покойного Адзэти-но дайнагона. На днях я был здесь по какому-то делу, и сказали мне: «Монахиня совсем слаба, а чем помочь ей - не знаем».
- Несчастная! Я давно должен был навестить ее. Для чего ты не сообщил мне, что ей хуже? Войдем же и спросим, не примет ли она меня? - И Гэндзи выслал вперед человека, дабы сообщил хозяевам о его приближении. - Скажи: «Господин Тюдзё нарочно приехал сюда», - приказал он ему, и тот вошел в дом со словами:
- Господин Тюдзё изволил пожаловать сюда, дабы справиться о здоровье больной.
В доме поднялась суматоха.
- Ах, как неловко! За эти дни она так ослабела, что вряд ли сможет принять господина Тюдзё, - говорили одни, но другие возражали:
- Отправлять его обратно тем более неучтиво.
В конце концов для гостя устроили сиденье в южном переднем покое и проводили его туда.
«Обстановка здесь весьма неприглядная, но, решив, что следует хотя бы поблагодарить вас за любезность… Вы приехали так внезапно, что мы не успели приготовить для вас ничего, кроме этой темной и тесной каморки, уж не взыщите…» - передает монахиня через прислуживающих ей дам.
В самом деле, Гэндзи никогда еще не приходилось бывать в таком бедном жилище.
- Я давно уже намеревался навестить вас, но робел, памятуя о вашей неизменной суровости, к тому же никто не сообщил мне о том, что состояние ваше ухудшилось, и мне, право, жаль… - отвечает он.
«Давно уже страдаю я от тяжкой болезни, и вот жизнь моя подошла к своему крайнему пределу. Я весьма признательна вам за, увы, незаслуженное внимание. К сожалению, я не имею возможности сама принять вас как подобает. Что же касается нашего прежнего разговора, то, если намерения ваши не переменятся, пусть наша юная госпожа войдет в число тех, о ком имеете вы попечение, лишь только достигнет подходящего возраста. Я оставляю ее совсем одну, без всякой опоры. Страх и тревога за ее судьбу, словно путы на ногах (43), мешают мне идти к желанной цели», - передает ему монахиня.
Покои ее совсем рядом, и до Гэндзи доносится слабый, прерывающийся голос.
- Смели ли мы рассчитывать на подобную милость? Как жаль, что она совсем еще неразумна и не может достойным образом выразить вам свою благодарность!..
- Поверьте, я не дерзнул бы открыть вам свои намерения, не будь они совершенно чисты, - говорит Гэндзи, растроганный ее словами. - Видно, существует связь между нашими судьбами: с того самого дня, как увидел я вашу питомицу, в сердце моем поселилась нежность к ней. Увы, наверное, напрасно я тешу себя пустыми надеждами. - добавляет он. - Но если бы мне позволили хоть раз услышать ее детский голосок…
Но Сёнагон отвечает:
- Ах нет, нет, она уже крепко спит, не ведая ни о чем.
Но как раз в этот миг послышался звук приближающихся шагов.
- Бабушка, говорят, к нам приехал господин Гэндзи, тот самый, что был тогда в монастыре. Почему мне нельзя его видеть? - спрашивает девочка, и дамы, всполошившись: «Вот незадача!», шепчут:
- Тише, тише…
- Но почему? Вы ведь сами говорили: «Стоило увидеть его, сразу прибавилось сил», - не умолкает девочка, явно довольная тем, что ей удалось найти столь неопровержимый довод.
«Что за милое дитя!» - умиляется Гэндзи, но, понимая, в каком затруднительном положении оказались дамы, притворяется, будто ничего не слыхал, и, самым учтивым образом распрощавшись, уезжает.
«Видно, она и в самом деле совсем еще мала. Но я сумею ее воспитать», - думал он. А на следующий день, проявляя необыкновенную заботливость, снова поспешил осведомиться о самочувствии монахини. В письме его, как и прежде бывало, обнаружили крохотную записку.
«Особа, о самочувствии которой Вы изволите справляться, вряд ли переживет и нынешний день. Как раз сейчас мы отправляемся в горную обитель. Поэтому благодарить Вас за столь любезное участие она будет, очевидно, уже не из этого мира», - прочел Гэндзи, и печаль сжала его сердце. Осенние вечера в ту пору были для Гэндзи особенно тоскливы. Он беспрестанно помышлял о прекрасной обитательнице павильона Глициний, и в душе его крепло желание (быть может, и в самом деле преждевременное) забрать к себе тот юный росток, что возрос от единого корня с предметом его тайных помышлений. То ему вспоминался вечер, когда было сказано: «Роса все не может решиться…», то его охватывало невольное беспокойство: «Она, конечно, мила, но, возможно, меня ждет разочарование…»
Читая письмо, Гэндзи вздыхал, сокрушаясь о тщете всего, этому миру принадлежащего. «Каково теперь бедной сиротке, которой судьба так волновала умершую? Велико, должно быть, ее горе! Вот и меня покинула миясудокоро…» Печальные воспоминания пробудились в его душе, и он послал в горы гонца с самыми искренними соболезнованиями.
Сёнагон весьма достойно ответила ему. По прошествии срока, установленного для поминальных обрядов, женщины вернулись в столицу, и Гэндзи, выждав некоторое время, однажды тихим вечером отправился их навестить.
Ужасающее запустение царило в доме, покинутом почти всеми его обитателями. Как, должно быть, страшно было жить в таком месте столь юному существу!
Введя гостя в те же передние покои, Сёнагон, обливаясь слезами, рассказала ему о последних днях старой монахини, и рукава его невольно увлажнились.
- Некоторые дамы считали, что юную госпожу следует перевезти в дом принца, - сообщила кормилица. - Но ушедшая никогда с ними не соглашалась: «Во-первых, мать юной госпожи, будь она жива, вряд ли позволила бы отдать дочь в дом, где с ней самой когда-то обращались столь жестоко, - говорила она. - Во-вторых, выйдя из младенческого возраста, девочка еще не приобрела достаточного опыта в житейских делах и не научилась читать в сердцах людей. Ей наверняка трудно будет ужиться с другими детьми принца, в которых она встретит скорее презрение, нежели приязнь». Она была права, и мы имели немало возможностей в этом убедиться. Поэтому ваше милостивое предложение - пусть и сделанное мимоходом - явилось для нас великой радостью, и хотя невозможно поручиться за будущее… Но, к сожалению, наша юная госпожа вряд ли подойдет вам, она еще слишком мала, да к тому же наивна - более, чем положено в ее возрасте, и мы просто в растерянности…
- Неужели вы до сих пор не верите мне? А ведь я столько раз уже давал вам понять… Нет никаких сомнений в том, что судьбы наши связаны, иначе меня вряд ли пленило бы такое дитя. О, когда б я мог поговорить с ней сам, без посредников!
Цветок удумбара [14].
Так может ли горная вишня
Взор мой теперь привлечь? -
говорит монах Содзу, а Гэндзи, улыбаясь, замечает:
- Воистину, редкость - узреть цветок, раскрывающийся один лишь раз за столько лет… - И передает чашу почтенному старцу.
произносит тот со слезами на глазах и подносит Гэндзи оберег токо [15]. Увидев это, монах Содзу берет четки из семян священного дерева бодхи [16], привезенные когда-то принцем Сётоку-тайси [17]из страны Кудара [18], чудесные четки, отделанные драгоценными каменьями, и кладет их в вывезенную из той же страны китайскую шкатулку. Шкатулку же, завязав ее в узелок из прозрачной ткани, прикрепляет к ветке пятиигольчатой сосны. Потом берет горшочки из темно-синего лазурита и, наполнив их целебными снадобьями, привязывает к веткам глициний и вишен. Все это, не говоря уже о прочих приличных случаю дарах, он подносит гостю. Гэндзи же заранее послал в столицу слугу за разными вещами, без которых не обойтись на обратном пути, в том числе за приношениями для почтенного старца и монахов, читавших сутры, и теперь все, вплоть до бедных горных жителей, получают дары, сообразные званию каждого. Воздав за чтение сутр, Гэндзи собирается в путь.
- Закрыта всегда
Сосновая дверь горной кельи.
Но сегодня ее
Я открыл, и взору явился
Невиданный, чудный цветок, -
Монах Содзу спешит во внутренние покои, дабы сообщить сестре о предложении гостя, но монахиня отвечает:
- Пока я не могу сказать ничего определенного. Коли намерение господина Тюдзё останется неизменным, лет через пять можно будет и подумать об этом, но теперь…
Так почтенный Содзу и передает Гэндзи, ничего не добавляя от себя. Тот же, отнюдь не удовлетворенный, через мальчика-слугу, прислуживающего монаху, отправляет монахине письмо следующего содержания:
отвечает монахиня. Почерк ее пленяет изящной простотой и необычайным благородством.
«Вечерней порой
На миг мелькнул перед взором
Милый цветок.
Вот уж утро настало, но дымка
Медлит у горных вершин…»
«С милым цветком
Так ли трудно расстаться дымке?
Не время теперь
Об этом судить, подождем,
Прояснится, быть может, небо…» -
Гэндзи уже садился в карету, когда появились шумной толпой юноши из дома Левого министра, посланные ему навстречу.
- Можно ли исчезать, никому не сказав ни слова? - возмущались они. Приехали То-но тюдзё, Куродо-но бэн и многие другие.
- Зная, с какой радостью мы сопровождали бы вас, столь бессердечно пренебречь нашим обществом… А теперь… Неужели вы хотите, чтобы мы вернулись назад, даже не отдохнув в тени этих дивных цветов?
И вот, усевшись на мох под скалой, они угощаются вином. Рядом водопад, и как же прекрасны его светлые струи!
То-но тюдзё, вытащив из-за пазухи флейту, подносит ее к губам. Куродо-но бэн поет, негромко отбивая такт веером:
- К западу от храма Тоёра… [19]
Эти юноши многих превосходят своей красотой, но стоит посмотреть на Гэндзи, устало прислонившегося к камню… Он так прекрасен, что хочется вовсе не отрывать взора от его лица. Вместе с тем каждого, кто взглядывает на него, охватывает невольный трепет: «Право, может ли быть долговечной подобная красота?»
Как всегда, среди приближенных Гэндзи нашлись юноши, играющие на простых флейтах «хитирики» [20], а у молодых придворных оказались с собой флейты «сё» [21]. Монах Содзу и тот принес семиструнное кото «кин» [22].
- Сделайте милость, сыграйте, потешьте горных пташек, - настаивал он, а Гэндзи, воспротивившись было: «Но я еще слишком слаб», все же исполнил в конце концов весьма приятную мелодию. Наконец юноши уехали.
- Не успели насладиться сполна, и вот… Какая досада! - сетовали все до одного монахи и служки, роняя слезы.
Стоит ли говорить о том, что творилось во внутренних покоях? Пожилые монахини, которым отроду не доводилось видеть человека столь замечательной наружности, вопрошали друг друга:
- Может ли он принадлежать нашему миру? Даже сам настоятель отирал слезы, приговаривая:
- Подумать только, человек столь редкостной красоты родился в злополучной стране Солнца, да еще в пору Конца Закона [23]! Хотел бы я знать, что послужило тому причиной?
А девочка, по-детски простодушно восхищаясь красотой Гэндзи, сказала:
- Он красивее даже господина принца [24].
- Значит, ты согласна стать его дочерью? - спросили ее, и она кивнула, подумав: «Вот славно было бы».
С той поры, играла ли она в куклы, рисовала ли, один образ занимал ее воображение - «господин Гэндзи», которого она наряжала в роскошные одежды и нежно лелеяла.
Вернувшись в столицу, Гэндзи прежде всего поехал во Дворец, дабы рассказать Государю о том, что произошло с ним за это время.
- Ты очень осунулся, - молвил Государь, и невольный страх за сына сжал его сердце. Он расспрашивал Гэндзи о почтенном врачевателе, и тот рассказывал, не жалея подробностей.
- Право, этот монах вполне достоин сана адзари [25]. Мне кажется странным, что, несмотря на великие заслуги свои, он совершенно неизвестен во Дворце, - отдавая должное добродетелям старца, говорил Гэндзи.
В высочайших покоях как раз находился и Левый министр.
- Я сам было собрался поехать за вами, но не решился - вы покинули нас тайно, и кто знает… Вам следовало бы денек-другой отдохнуть в моем доме, - сказал он и тут же добавил: - Я мог бы прямо сейчас отвезти вас туда.
Гэндзи не хотелось ехать к министру, но тот был слишком настойчив, и отказываться было неудобно. Вдвоем вышли они из Дворца, министр усадил зятя в свою карету, а сам примостился сзади. Увы, столь трогательная заботливость скорее смущала Гэндзи, нежели радовала.
В доме Левого министра все оказалось готовым к его приезду. Он давно уже не бывал здесь и только дивился, глядя на безупречно роскошное убранство покоев, прекрасных, словно драгоценные чертоги.
Молодая госпожа по обыкновению своему спряталась, упорствуя в своем нежелании показываться супругу, и министру с трудом удалось уговорить ее выйти. Дамы бережно усадили ее перед Гэндзи, и, застывшая в церемонной неподвижности, она казалась ему нарисованной на картине героиней старинной повести. Право, сколь отрадной была бы их встреча, когда б он мог поведать ей о недавнем путешествии в горы, высказать свои мысли и чувства в полной уверенности, что она отзовется на них с теплым участием… Но, увы, в целом свете не было женщины чопорнее. В каждом движении ее проглядывала принужденность, присутствие Гэндзи явно тяготило ее. С годами супруги все больше отдалялись друг от друга, и это вдруг показалось Гэндзи столь мучительным, что неожиданно для себя самого он сказал:
- Я почел бы за особенное счастье, когда б хоть иногда вы вели себя так, как это принято между супругами. Состояние мое в эти дни было весьма тяжелым, а вы не проявили никакого сочувствия. Я, разумеется, к этому привык, но все же обидно…
- А мне всегда казалось, что не проявляет сочувствия скорее тот, кто «прекращает свиданий искать» (37), - нехотя ответила госпожа, искоса взглянув на супруга. Ее гордая, величавая красота повергала его в трепет.
- Вы столь редко удостаиваете меня беседой, и что же я слышу? «Искать свиданий» не пристало супругу, так говорят в иных случаях. Как вы жестоки! По-видимому, все мои попытки смягчить ваше сердце производят противное действие, я лишь возбуждаю ваше нерасположение к себе. И в самом деле, «будь жизненный срок…» (38) - посетовал он, входя за полог. Но госпожа не спешила следовать за ним. Не решаясь ее позвать, Гэндзи лег один, громко вздыхая, но она оставалась безучастной, поэтому, притворившись спящим, он закрыл глаза и принялся перебирать в памяти события недавних дней. «Поглядеть бы, как будет расти-тянуться этот юный росток… Впрочем, они правы, говоря, что девочка еще слишком мала. Приблизиться к ней будет нелегко. Что бы такое придумать, чтобы без особого шума перевезти ее к себе и сделать утешением дней своих и ночей? Принц Хёбукё не блещет красотой, хотя черты его благородны и приятны. Откуда же это удивительное сходство? Впрочем, они единоутробные брат и сестра, видимо, потому-то…»
Теперь, когда Гэндзи знал, что девочка столь тесно связана с предметом его помышлений, она казалась ему еще желанней. «Но как же все-таки…» - думал он.
На следующий день Гэндзи отправил письмо монахине. Нетрудно догадаться, что он не преминул намекнуть на свое желание и самому настоятелю. Вот что Гэндзи написал монахине:
«Смущенный Вашей суровостью, я так и не сумел открыть Вам своего сердца. Надеюсь, что моя настойчивость убедит Вас в необычности моих намерений…»
А на отдельном, тщательно сложенном листочке бумаги было написано следующее:
Тревожусь: «Не слишком ли сильно дул этой ночью ветер?» (39) Надобно ли говорить о необычайном изяществе почерка Гэндзи? Монахини, давно миновавшие пору расцвета, пришли в восторг уже от того, с какой небрежной утонченностью было сложено это крошечное послание, и слезы умиления потекли из их померкших очей. «О, как же теперь быть? Что ответить ему?» - растерялись они.
«Образ твой до сих пор
Неотступно стоит перед взором,
Горная вишня.
Видно, сердце мое осталось
Там, в далеких горах…
«Я не приняла всерьез нашего прощального разговора, но вот Вы снова возвращаетесь к нему. И что я могу Вам ответить? Увы, это дитя и «нанивадзу» вряд ли сумеет написать до конца [26], стоит ли обращаться к ней? О да,
Мне так тревожно…» - написала монахиня.
Пока яростный ветер
Не сорвал лепестки с веток вишен
На далеких холмах,
Они твое сердце волнуют,
Но как же миг этот краток!
К великой досаде Гэндзи, монах Содзу ответил примерно так же, поэтому, выждав дня два или три, Гэндзи снарядил Корэмицу.
- Помнится мне, есть там кормилица Сёнагон, найди ее и переговори обо всем.
«Да, ничто не укроется от его взгляда! Она совсем еще дитя, и все же…» - изумлялся Корэмицу, вспоминая прелестную девочку, мельком увиденную в тот вечер.
Пока монах Содзу, снова получивший от Гэндзи письмо, подыскивал слова, способные выразить его признательность, Корэмицу сумел добиться встречи с кормилицей Сёнагон и, не скупясь на подробности, рассказал ей о чувствах и намерениях Гэндзи. В высшей степени наделенный даром красноречия, он умело нанизывал слова одно за другим, но присутствующие при разговоре дамы, все как одна, отнеслись к услышанному весьма неодобрительно: «Она совсем еще дитя, можно ли думать об этом?»
Монахине Гэндзи написал теплое, искреннее письмо, и в него снова была вложена маленькая записка:
«Взглянуть бы хоть раз на знаки, неуверенно начертанные Вашей рукой!
ответила монахиня. Да и сам Корэмицу не мог сообщить ничего утешительного.
Неглубокой зовут
Эту речку, но чувства глубокие
Зародились в душе.
Почему же так далеко ты,
Отраженье в горном колодце?» (41)
«Зачерпнуть не спеши,
Зачерпнешь - и раскаешься после.
Колодцу в горах
Отраженье решусь ли доверить?
Он, молва говорит, мелковат…» -
«Если обстоятельства будут благоприятствовать нам и состояние больной улучшится, мы переедем в столицу. Тогда я смогу ответить более определенно». Вот все, что сказала кормилица, и Гэндзи влачил дни в мучительном беспокойстве и нетерпении.
Тем временем принцесса из павильона Глициний занемогла и покинула Дворец. Государь тосковал и печалился, и, разумеется, Гэндзи было жаль его, но вместе с тем смутная надежда заставляла трепетать его сердце: «Ах, быть может, хотя бы теперь…» Никуда не выезжая, он в унылой праздности коротал дни во Дворце или дома, а когда спускался вечер, ни на шаг не отставал от госпожи Омёбу. И кто знает, как удалось ей все устроить! Так или иначе, настал наконец миг, когда заветное желание Гэндзи исполнилось. Увы, ему казалось, что это всего лишь сон, и печаль сжимала его сердце. Невесела была и принцесса. Еще совсем недавно, вспоминая о своей непростительной слабости, омрачившей ее существование бесконечными терзаниями, она твердо решила, что случившееся никогда больше не повторится, но вот опять… [27]Лицо ее выражало глубокое уныние, но нежные черты казались еще нежнее, а милая застенчивость, с которой она отворачивалась от Гэндзи, сообщала ее облику что-то необыкновенно трогательное. Она была так прекрасна, что Гэндзи невольно робел перед нею.
«Право, будь она хоть в чем-то несовершенна…» - думал он не без некоторой досады. Увы, могли ли слова выразить чувства, переполнявшие его душу? На горе Мрака, горе Курабу найти бы приют, ведь эти летние ночи так жестоко кратки (42), и встречи скорее печалят…
говорит он, рыдая, и, не в силах превозмочь невольной жалости к нему, она отвечает:
- Ты сегодня со мной.
Но дождусь ли я новой встречи?
Ночь мелькнет быстрым сном.
Как хотел бы и я, в этом сне
Растворившись, исчезнуть с ним вместе… -
Право, ей было от чего приходить в отчаяние, и сердце Гэндзи сжималось от жалости, когда он глядел на нее.
- Достояньем молвы
Мое имя станет, я знаю.
Даже если прервет
Бесконечно печальную жизнь
Сон, не знающий пробужденья.
Омёбу принесла носи и прочие вещи Гэндзи. Вернувшись в дом на Второй линии, он целый день проплакал, не вставая с ложа. Омёбу сообщила, что госпожа, как и прежде, отказалась прочесть его письмо, и, хотя ничего другого Гэндзи не ожидал, сердце его было глубоко уязвлено, и дня два или три он не выходил из своей опочивальни, с ужасом думая о том, что Государь, встревоженный его отсутствием, должно быть, недоумевает: «Что же еще с ним приключилось?»
Принцесса тоже печалилась, сокрушаясь о злополучной доле своей. С каждым днем она чувствовала себя все хуже и не решалась прервать своего затворничества, хотя Государь то и дело присылал гонцов, прося ее поторопиться с возвращением. Дело осложнялось еще и тем, что ее недомогание было не совсем обычным, и, оставаясь одна, она частенько задумывалась: «Что же тому причиной?» Самые тягостные подозрения омрачали ее душу, мысли о будущем приводили в отчаяние. Пока стояла жара, принцесса и вовсе не поднималась с ложа. Миновало три луны, и причина ее недомогания стала очевидной. Ловя на себе недоуменные взгляды, она терзалась, сетуя на свою несчастную судьбу. Ни о чем не подозревавшие прислужницы дивились: «До сих пор не открыться Государю?» Но могли ли они знать… Ее молочная сестра Бэн, Омёбу и некоторые другие дамы, близко прислуживающие ей в купальне, раньше прочих угадали истинную причину ее недуга, и удивлению их не было пределов, но о таких вещах не принято говорить вслух, поэтому Омёбу только молча ужасалась, сетуя на предопределение, которого никому не дано избежать. В конце концов Государю сообщили, что вмешательство злых духов не позволило сразу распознать причину недомогания. И все вокруг на этом успокоились. Государь, еще большую нежность питая теперь к принцессе, то и дело присылал в ее дом гонцов, не давая ей ни на миг отвлечься от мрачных мыслей. Между тем господину Тюдзё приснился удивительный, странный сон. Призвал он к себе толкователя, чтобы узнать, что этот сон ему предвещает, и услышал нечто непостижимое, совершенно невероятное.
- Но предвещает этот сон и большие несчастья, а потому вам следует вести себя крайне осмотрительно, - предупредил его толкователь, и Гэндзи, спохватившись, объяснил:
- Этот сон видел не я, а совсем другой человек. Прошу вас, не говорите о нем никому, пока он не сбудется.
Однако услышанное повергло его в сильнейшее беспокойство. «Что же все это значит?» Тут дошел до него слух о принцессе Фудзицубо. «Неужели?..» - возникла догадка, и, окончательно лишившись покоя, он стал отчаянно молить ее о встрече, но Омёбу, судя по всему, поразмыслив, пришла к выводу, что теперь посредничество ее может иметь несоизмеримо худшие последствия, чем прежде; во всяком случае, короткие письма, которые и раньше-то были редки, совсем перестали приходить.
На Седьмую луну принцесса наконец переехала во Дворец. После столь долгого отсутствия она показалась Государю еще прекраснее, и благосклонность его не ведала пределов. Она уже немного раздалась в талии, лицо же ее осунулось, и томная бледность сообщала ему особое очарование. Ни днем, ни ночью не покидал Государь ее покоев, а поскольку стояла прекрасная пора, располагавшая к изящным утехам, то и дело призывал во Дворец Гэндзи, дабы тот услаждал его слух игрой на кото или на флейте. Как ни старался Гэндзи сохранять хладнокровие, на лице его слишком часто отражались чувства, волновавшие душу, и принцесса не могла отвлечься от постоянно снедавшей ее мучительной тревоги.
Тем временем состояние старой монахини настолько улучшилось, что она решилась покинуть горную обитель. Разыскав ее жилище в столице, Гэндзи стал иногда обмениваться с ней письмами. Вряд ли стоит удивляться тому, что никаких изменений в отношении к нему монахини за это время не произошло. Впрочем, Гэндзи настолько был поглощен своими печальными думами, которые день ото дня лишь множились, что ничто другое не занимало его.
В исходе осени тоска стала просто невыносимой, и Гэндзи погрузился в мрачное уныние. Однажды прекрасной лунной ночью решил он наконец навестить одну из своих возлюбленных. Моросил по-осеннему мелкий, холодный дождик. Путь Гэндзи лежал к Шестой линии, переправе у Столичного предела. Ехал он из Дворца, и дорога начинала уже казаться бесконечной, как вдруг попался ему на глаза заброшенный домик, почти скрытый купой старых, хранящих густую тень деревьев. И сказал ему Корэмицу, спутник неотлучный:
- Это дом покойного Адзэти-но дайнагона. На днях я был здесь по какому-то делу, и сказали мне: «Монахиня совсем слаба, а чем помочь ей - не знаем».
- Несчастная! Я давно должен был навестить ее. Для чего ты не сообщил мне, что ей хуже? Войдем же и спросим, не примет ли она меня? - И Гэндзи выслал вперед человека, дабы сообщил хозяевам о его приближении. - Скажи: «Господин Тюдзё нарочно приехал сюда», - приказал он ему, и тот вошел в дом со словами:
- Господин Тюдзё изволил пожаловать сюда, дабы справиться о здоровье больной.
В доме поднялась суматоха.
- Ах, как неловко! За эти дни она так ослабела, что вряд ли сможет принять господина Тюдзё, - говорили одни, но другие возражали:
- Отправлять его обратно тем более неучтиво.
В конце концов для гостя устроили сиденье в южном переднем покое и проводили его туда.
«Обстановка здесь весьма неприглядная, но, решив, что следует хотя бы поблагодарить вас за любезность… Вы приехали так внезапно, что мы не успели приготовить для вас ничего, кроме этой темной и тесной каморки, уж не взыщите…» - передает монахиня через прислуживающих ей дам.
В самом деле, Гэндзи никогда еще не приходилось бывать в таком бедном жилище.
- Я давно уже намеревался навестить вас, но робел, памятуя о вашей неизменной суровости, к тому же никто не сообщил мне о том, что состояние ваше ухудшилось, и мне, право, жаль… - отвечает он.
«Давно уже страдаю я от тяжкой болезни, и вот жизнь моя подошла к своему крайнему пределу. Я весьма признательна вам за, увы, незаслуженное внимание. К сожалению, я не имею возможности сама принять вас как подобает. Что же касается нашего прежнего разговора, то, если намерения ваши не переменятся, пусть наша юная госпожа войдет в число тех, о ком имеете вы попечение, лишь только достигнет подходящего возраста. Я оставляю ее совсем одну, без всякой опоры. Страх и тревога за ее судьбу, словно путы на ногах (43), мешают мне идти к желанной цели», - передает ему монахиня.
Покои ее совсем рядом, и до Гэндзи доносится слабый, прерывающийся голос.
- Смели ли мы рассчитывать на подобную милость? Как жаль, что она совсем еще неразумна и не может достойным образом выразить вам свою благодарность!..
- Поверьте, я не дерзнул бы открыть вам свои намерения, не будь они совершенно чисты, - говорит Гэндзи, растроганный ее словами. - Видно, существует связь между нашими судьбами: с того самого дня, как увидел я вашу питомицу, в сердце моем поселилась нежность к ней. Увы, наверное, напрасно я тешу себя пустыми надеждами. - добавляет он. - Но если бы мне позволили хоть раз услышать ее детский голосок…
Но Сёнагон отвечает:
- Ах нет, нет, она уже крепко спит, не ведая ни о чем.
Но как раз в этот миг послышался звук приближающихся шагов.
- Бабушка, говорят, к нам приехал господин Гэндзи, тот самый, что был тогда в монастыре. Почему мне нельзя его видеть? - спрашивает девочка, и дамы, всполошившись: «Вот незадача!», шепчут:
- Тише, тише…
- Но почему? Вы ведь сами говорили: «Стоило увидеть его, сразу прибавилось сил», - не умолкает девочка, явно довольная тем, что ей удалось найти столь неопровержимый довод.
«Что за милое дитя!» - умиляется Гэндзи, но, понимая, в каком затруднительном положении оказались дамы, притворяется, будто ничего не слыхал, и, самым учтивым образом распрощавшись, уезжает.
«Видно, она и в самом деле совсем еще мала. Но я сумею ее воспитать», - думал он. А на следующий день, проявляя необыкновенную заботливость, снова поспешил осведомиться о самочувствии монахини. В письме его, как и прежде бывало, обнаружили крохотную записку.
«К тебе одной неизменно…» (44) - писал он намеренно детским почерком, который показался дамам столь изысканным, что они решили: «Пусть так и служит ей прописью». Ответила ему Сёнагон:
«Услышал однажды
Журавля молодого голос,
И душа навсегда
Покой потеряла, а лодка
Застряла в прибрежной осоке…
«Особа, о самочувствии которой Вы изволите справляться, вряд ли переживет и нынешний день. Как раз сейчас мы отправляемся в горную обитель. Поэтому благодарить Вас за столь любезное участие она будет, очевидно, уже не из этого мира», - прочел Гэндзи, и печаль сжала его сердце. Осенние вечера в ту пору были для Гэндзи особенно тоскливы. Он беспрестанно помышлял о прекрасной обитательнице павильона Глициний, и в душе его крепло желание (быть может, и в самом деле преждевременное) забрать к себе тот юный росток, что возрос от единого корня с предметом его тайных помышлений. То ему вспоминался вечер, когда было сказано: «Роса все не может решиться…», то его охватывало невольное беспокойство: «Она, конечно, мила, но, возможно, меня ждет разочарование…»
На дни Десятой луны была намечена церемония Высочайшего посещения дворца Красной птицы - Судзакуин [29]. Предполагалось, что для участия в танцах будут выбраны достойнейшие из достойнейших, поэтому все, начиная с принцев крови и министров, без устали совершенствовали свое мастерство. Вспомнив как-то, что он давно уже не имел вестей из горной обители, Гэндзи отправил туда письмо и получил ответ от монаха Содзу: «В двадцатых числах минувшей луны сестра покинула нас и я не могу не печалиться, хотя и понимаю, что таков всеобщий удел».
Когда ж наконец
Тобой налюбуюсь вдоволь,
Юный росток,
Свои сплетающий корни
С милым сердцу цветком мурасаки… [28]
Читая письмо, Гэндзи вздыхал, сокрушаясь о тщете всего, этому миру принадлежащего. «Каково теперь бедной сиротке, которой судьба так волновала умершую? Велико, должно быть, ее горе! Вот и меня покинула миясудокоро…» Печальные воспоминания пробудились в его душе, и он послал в горы гонца с самыми искренними соболезнованиями.
Сёнагон весьма достойно ответила ему. По прошествии срока, установленного для поминальных обрядов, женщины вернулись в столицу, и Гэндзи, выждав некоторое время, однажды тихим вечером отправился их навестить.
Ужасающее запустение царило в доме, покинутом почти всеми его обитателями. Как, должно быть, страшно было жить в таком месте столь юному существу!
Введя гостя в те же передние покои, Сёнагон, обливаясь слезами, рассказала ему о последних днях старой монахини, и рукава его невольно увлажнились.
- Некоторые дамы считали, что юную госпожу следует перевезти в дом принца, - сообщила кормилица. - Но ушедшая никогда с ними не соглашалась: «Во-первых, мать юной госпожи, будь она жива, вряд ли позволила бы отдать дочь в дом, где с ней самой когда-то обращались столь жестоко, - говорила она. - Во-вторых, выйдя из младенческого возраста, девочка еще не приобрела достаточного опыта в житейских делах и не научилась читать в сердцах людей. Ей наверняка трудно будет ужиться с другими детьми принца, в которых она встретит скорее презрение, нежели приязнь». Она была права, и мы имели немало возможностей в этом убедиться. Поэтому ваше милостивое предложение - пусть и сделанное мимоходом - явилось для нас великой радостью, и хотя невозможно поручиться за будущее… Но, к сожалению, наша юная госпожа вряд ли подойдет вам, она еще слишком мала, да к тому же наивна - более, чем положено в ее возрасте, и мы просто в растерянности…
- Неужели вы до сих пор не верите мне? А ведь я столько раз уже давал вам понять… Нет никаких сомнений в том, что судьбы наши связаны, иначе меня вряд ли пленило бы такое дитя. О, когда б я мог поговорить с ней сам, без посредников!
В Песенной бухте
Травы морские непросто
Разглядеть сквозь тростник.