Страница:
- Обвиненный безвинно, лишенный чинов и званий, он покинул свой дом и удалился за столичные пределы. Денно и нощно печалился он, ни на миг не обретая покоя, а теперь - это новое несчастье, которое может стоить ему жизни. Что тяготеет над ним - возмездие прошлых веков или прегрешения настоящей жизни? О боги и будды, коли ведомо вам все в этом мире, облегчите его горести!
Так молились они, каждый на свой лад, обратившись лицом к святилищу.
Гэндзи тоже взывал к Повелителю драконов, в пучине морской обитающему, и ко многим другим богам, но гром грохотал все сильнее. Вот молния ударила в галерею, ведущую из покоев Гэндзи, тотчас вспыхнуло пламя, и от галереи не осталось и следа. Люди заметались по дому, не помня себя от страха. Гэндзи перевели в задние комнаты, в обычное время служившие, очевидно, кухней, туда же, рангов не разбирая, набились и все остальные, громкие стенания почти заглушали громовые раскаты. Скоро солнце зашло, и по небу словно растерли тушь.
Но через некоторое время дождь перестал идти, ветер стих, а на небе показались звезды. Помещение, где устроили Гэндзи, было слишком непривычным для него, да и не соответствовало его положению, поэтому решили перевести его обратно в главные покои, однако та их часть, что уцелела от огня, имела крайне неприглядный вид, к тому же рядом, на пожарище, шумели слуги, а все занавеси были сорваны.
«Не лучше ли дождаться рассвета?» - растерявшись шептали приближенные Гэндзи, сам же он сосредоточил мысли свои на молитвах, но ничто не приносило его душе желанного успокоения. Скоро на небо выплыла луна, и, приоткрыв плетеную дверцу, Гэндзи выглянул наружу. Совсем рядом с домом виднелся четкий след прилива, на море еще и сейчас бушевали волны. В ближних пределах не было ни одного человека, который, обладая умом, способным проникать в душу вещей и прозревать прошлое и грядущее, мог бы открыть истинные причины происшедшего.
Бедные рыбаки собрались у дома «благородного господина из столицы» и подняли невообразимый шум, щебеча что-то на своем совершенно недоступном для понимания языке. Прежде этого не потерпели бы, но сегодня никто и не думал прогонять их.
- Будь эта страшная буря чуть более продолжительной, на берегу не осталось бы ничего, все поглотил бы прилив. Видно, боги смиловались над нами! - доносится до слуха Гэндзи.
Можно было бы сказать, что ему одиноко, тоскливо, но, право, достанет ли слов, чтобы выразить всю глубину его отчаяния?
- Зачем ты здесь, в этом ужасном месте? - спрашивает он и, взяв Гэндзи за руку, принуждает его подняться.- Вручив судьбу свою богу Сумиёси, приготовь поскорее ладью и покинь этот залив.
И Гэндзи отвечает, не скрывая своей радости:
- С тех пор как лишился я вашей милостивой защиты, много горестей пришлось мне изведать. Признаюсь, я готов был уже броситься в волны морские.
- О нет, ты не должен даже думать об этом! Все эти бедствия посланы тебе в наказание за какой-то незначительный проступок. До сих пор я не имел возможности оглянуться на ваш мир, ибо, хотя и не совершил я за время своего правления никаких тяжких преступлений, за мной числится немало случайных прегрешений, какие обременяют душу каждого человека, и я должен был от них освободиться. Но, узнав, в каком бедственном положении ты оказался, я потерял покой и, погрузившись в море, поднялся на берег. Теперь же, как ни утомили меня тяготы пути, я хочу воспользоваться случаем и навестить столицу, ибо есть у меня дело к Государю.- Так молвив, он исчезает.
Обливаясь слезами, Гэндзи стремится за ним с мольбой: «О, возьми и меня с собою!», обращает к небу свой взор, но, увы, никого уже нет, лишь лик луны мерцает в вышине. Право, трудно поверить, что все это лишь пригрезилось ему! Гэндзи казалось, что Государь еще где-то рядом, но лишь тучи печальной чередой тянулись по небу…
Отец, по которому он так тосковал все эти годы и которого ни разу не видел даже во сне, внезапно явился ему хоть и на краткий миг, но столь ощутимо живым, что долго еще перед глазами Гэндзи стоял его образ.
«Когда я достиг предела своих несчастий и готов был проститься с жизнью, отец поспешил мне на помощь,- с умилением думал он.- Так что мне следует благодарить непогоду, а не сетовать на нее».
Увиденный сон вселил в сердце Гэндзи надежду, и радостны были его думы. Однако тут же новая забота омрачила чело, и сердце стеснилось от горести. Забыв об унылой яви своего нынешнего существования, он печалился лишь о том, что не смог хотя бы во сне подольше поговорить с отцом. Надеясь увидеть его еще раз, он снова старался заснуть, но, увы, сон не шел к нему, а тут наступил рассвет.
Небольшая ладья пристала к берегу, из нее вышли какие-то люди, двое или трое, и направились к его временному пристанищу.
- Кто вы? - спросили их, и в ответ услыхали:
- Мы прибыли из бухты Акаси, прислал же нас бывший правитель Харима, недавно вступивший на Путь. Коли есть среди прислуживающих в доме некий Гэн-сёнагон, то, с ним встретившись, мы подробно изложим суть дела.
Ёсикиё не мог сдержать изумления.
- Вступившего на Путь знаю я по провинции Харима. Одно время мы были близки с ним, но по личным причинам возникли меж нами некоторые обиды, и мы давно уже не сообщаемся друг с другом. Что же побудило его пуститься в путь, пренебрегши даже волнением на море?
А Гэндзи, сопоставив услышанное с увиденным во сне, сказал:
- Встретьтесь с ним немедленно.
И Ёсикиё вышел на берег, туда, где ждал его Вступивший на Путь. «Как же сумели они спустить ладью? - недоумевал Ёсикиё.- Ведь все эти дни море бушевало не стихая…»
- В начальный день прошлой луны ко мне явилось во сне какое-то странное существо и произнесло нечто тоже весьма странное. Сначала я не решился поверить услышанному, но существо появилось снова и сказало: «На Тринадцатый день тебе будет дан ясно различимый знак. Готовь ладью и, как только перестанет лить дождь и стихнет волнение на море, плыви в Сума». Я снарядил на всякий случай ладью и принялся ждать. Тут разыгралась страшная буря: дул ветер, лил дождь, сверкали молнии. Это привело меня к мысли, что сон мой был неслучаен, ведь и в чужих землях известно немало примеров, когда пророческие сны спасали страну от грозящих ей бедствий. Вот я и решил: точно в назначенный день отправлюсь в Сума и сообщу вашему господину все, что мне было открыто, а там уж он сам рассудит, как поступить умнее. Итак, я вывел ладью в море и, влекомый каким-то странным легким ветерком, сам не заметил, как добрался до Сума. Ясно, что тут не обошлось без вмешательства богов. Не происходило ли и здесь чего-нибудь подобного? Как ни неловко мне обременять вашего господина, прошу вас передать ему все, что я сказал.- Вот что сообщил Вступивший на Путь Ёсикиё, а тот потихоньку передал его слова Гэндзи.
Гэндзи долго думал и передумывал, сопоставляя тревожные знаки, полученные во сне и наяву, обращаясь мыслями к прошедшему и к грядущему, и вот как он рассудил наконец: «Если, испугавшись людского злословия и осуждения потомков, пренебрегу я этой помощью, быть может истинно богами ниспосланной, то не исключено, что когда-нибудь со мной случится еще большее несчастье и пойдет обо мне дурная слава. Опасно противиться даже воле обычных людей. Пусть я и сам приобрел уже немалый жизненный опыт, все равно следует подчиняться воле старших по возрасту или по чинам, всех, чье влияние в мире значительнее моего, и в действиях своих руководствоваться их советами.
Мудрецы древности говорили: «Держась позади, избежишь наказания» [2]. Мне грозила смертельная опасность, я изведал все самые страшные горести, какие только выпадают на долю человеку, так чего же мне бояться? Стоит ли медлить теперь из страха перед осуждением потомков? Да и вправе ли я предаваться сомнениям, несмотря на столь определенное наставление, полученное во сне от отца?
Вот как. ответил Гэндзи Вступившему на Путь:
- В этом чужом краю я не знал ничего, кроме печалей, и ни один человек из столицы не заехал меня навестить. Я влачил безотрадные дни, любуясь лишь светом солнца и луны в бескрайнем небе и радуясь, что хоть эти старые друзья остались со мной. Но вот счастливую весть принес мне челнок рыбака… (130) Есть ли в вашей бухте тихий уголок, где мог бы я найти себе пристанище?
Возрадовавшись, Вступивший на Путь поспешил изъявить Гэндзи свою благодарность.
- Так или иначе, лучше не медлить с отплытием, ведь рассвет уже близок,- заторопились приближенные Гэндзи, и он сел в ладью, сопутствуемый четырьмя или пятью самыми близкими своими прислужниками.
Снова подул тот странный ветер, ладья словно летела по волнам, и скоро они были в Акаси. Разумеется, сюда и в обычное время можно было добраться всего за полстражи, ведь Акаси так близко от Сума, что, как говорится, и «доползти не составит труда», но все равно ветер тот явно был непростой.
Побережье Акаси и в самом деле отличалось удивительной, своеобразной красотой. Правда, Гэндзи предпочел бы поселиться в более уединенном месте… Вступивший на Путь владел землей и на морском берегу, и в горной глуши. Он имел крытый тростником дом на побережье, из которого в любое время года можно было любоваться живописными видами. В горах же, на берегу реки, в месте, словно самой природой предназначенном для молитв и размышлений о грядущем, он построил великолепную молельню, где свершал различные обряды. Не забывал Вступивший на Путь и о нуждах этого мира: в многочисленных принадлежащих ему амбарах хранился собранный с осенних полей рис, которого вполне доставало на то, чтобы обеспечить ему безбедное существование до конца его дней. Все строения были возведены с учетом особенностей местоположения и давали возможность в полной мере наслаждаться преимуществами того или иного времени года.
Страшась прилива, который в последние дни был особенно велик, Вступивший на Путь отправил женщин в горы, и дом на побережье был в полном распоряжении Гэндзи. Когда Гэндзи из ладьи пересаживался в карету, солнце стояло уже довольно высоко, и Вступивший на Путь наконец увидел того, к кому давно уже устремлял свои думы. Лицо его озарилось счастливой улыбкой, и он поспешил склониться в благодарственном поклоне перед богом Сумиёси. Старику казалось, будто он получил в свое владение сияние луны и солнца одновременно, так стоит ли удивляться тому, что он окружил Гэндзи самыми нежными заботами?
И изящно убранный дом, и сад с его деревьями и камнями - все носило на себе печать тонкого вкуса. Очарованию жилища в немалой степени способствовали и живописные окрестности, и невыразимо прекрасная линия побережья. Право, только самый искусный художник мог бы изобразить все это на картине. Здесь было несравненно веселее и уютнее, чем в Сума. Убранство покоев поражало великолепием. Вступивший на Путь и в самом деле жил ничуть не хуже, чем знатные столичные вельможи. Пожалуй, сумел превзойти многих из них, ибо и в столице не каждый может окружить себя такой сверкающей роскошью.
Когда к Гэндзи вернулось душевное равновесие, он написал письма в столицу. Призвав того самого гонца, который до сей поры оставался в Сума и все сетовал: «О я несчастный, сколько опасностей, сколько тягот встретилось мне на пути!», Гэндзи щедро наградил его и отправил в столицу. Гонцу было поручено сообщить близким дому Гэндзи монахам и прочим лицам, с ним связанным, обо всех злоключениях, на его долю выпавших. Но только Вступившей на Путь Государыне написал он, каким поистине чудесным образом была спасена его жизнь.
Гэндзи никак не мог написать ответ на то трогательное послание от госпожи со Второй линии, то и дело откладывал он кисть и отирал слезы. Видно было, что к ней он испытывает совершенно особые чувства.
«За время нашей разлуки не раз обрушивались на меня самые страшные несчастья, какие только выпадают на долю человеку, и с каждым днем укреплялся я в намерении отречься от этого мира, но в памяти моей неизменно жил Ваш образ и звучали слова, Вами в тот день сказанные: «Я бы, в зеркало это глядя…» Могу ли я уйти от мира, окончательно лишив себя надежды… Лишь мысль о Вас поддерживает мое существование, заставляя забывать горести и печали…
К тому времени небо, давно уже не светлевшее, расчистилось так, что и следа от туч не осталось. Повеселели и рыбаки, вышедшие на свой промысел в море.
В отличие от унылого берега Сума, где редко встречались даже рыбачьи хижины, в Акаси было довольно оживленно, и хотя Гэндзи бежал всякого шума и суеты, многое здесь трогало его душу и отвлекало от мрачных мыслей.
Вступивший на Путь отдавал все время свое молитвам, и вид у него был весьма просветленный. Единственной заботой, омрачавшей его душу, была неуверенность в будущем любимой дочери, и разве не естественно, что иногда он делился своими тревогами с Гэндзи?
Гэндзи от многих слышал, что дочь Вступившего на Путь весьма хороша собой, и у него в голове не раз мелькала мысль о неслучайности их встречи, но он ничем не выдавал своего любопытства. «Пока я живу здесь, схоронившись в глуши,- думал он,- вряд ли стоит помышлять о чем-нибудь, кроме молитв. Да и вправе ли я нарушать клятву, данную той, что осталась в столице?» Однако нельзя сказать, чтобы он был совершенно равнодушен к девушке, тем более что имел уже немало свидетельств незаурядности ее ума и дарований.
Сам Вступивший на Путь жил в хижине для слуг, стоявшей в стороне от основного жилища. Стараясь не беспокоить гостя, он почти не заходил к нему, и его желание видеть Гэндзи и днем и ночью оставалось, таким образом, неудовлетворенным, поэтому он усердно молился буддам и богам, прося их помочь ему в осуществлении его мечты. Лет Вступившему на Путь было около шестидесяти, но черты его отличались благородным изяществом, а усердие в молитвах придало фигуре приятную худощавость. Кроме того - и не происхождение ли тому причиной? - несмотря на все его причуды и старческую рассеянность, он оказался прекрасно осведомленным в делах древности, речь его и манеры выдавали прекрасное воспитание и были совершенно лишены грубости. Поэтому Гэндзи нередко призывал его к себе, и рассказы Вступившего на Путь о давних временах помогали ему рассеять тоску.
Прежде у Гэндзи, обремененного многочисленными делами, как личными, так и государственными, никогда не оставалось досуга, достаточного для того, чтобы слушать те старинные истории, которые теперь неторопливо рассказывал ему Вступивший на Путь. Иногда среди них попадались такие занятные, что Гэндзи невольно думал: «Как много я потерял бы, когда б не попал сюда и не встретился с этим человеком!»
Коротая в беседах дни, гость и хозяин постепенно привыкали друг к другу, но поразительное благородство и красота Гэндзи по-прежнему приводили старика в смущение, и решимость его значительно поколебалась, даром что прежде он говорил обо всем так уверенно. Он не смел открыться Гэндзи и только жаловался матери девушки, поверяя ей нетерпение свое и досаду.
Сама же девушка, увидав Гэндзи, была поражена. «Неужели в мире существуют и такие люди?» - подумала она. Увы, здесь, в глуши, даже среди самых влиятельных сановников не было ни одного, достойного ее внимания. Вместе с тем, понимая, сколь незначительно ее собственное положение, она не позволяла себе и помыслить… Узнав же о том, какие надежды возлагают на нее родители, сочла их намерения нелепыми и стала еще печальнее.
Настала Четвертая луна, а вместе с ней пришел и день Смены одежд. Хозяин лично позаботился о том, чтобы в покоях Гэндзи сменили убранство и повесили новые, красивые занавеси. Суетливая услужливость Вступившего на Путь растрогала Гэндзи, хотя и показалась ему несколько чрезмерной. Однако он не сказал ни слова, зная, как горд этот благородный старик.
Из столицы один за другим приходили гонцы с посланиями от лиц, желающих засвидетельствовать изгнаннику свое почтение.
Однажды тихой лунной ночью, когда над морем в небе не было ни облачка, Гэндзи вдруг показалось, что он смотрит на пруд у своего родного дома, и невыразимая тоска сжала его сердце. Он ощутил себя одиноким путником, бредущим неведомо куда и не знающим, что его ждет впереди. В томительном порыве устремилась в столицу душа, но, увы, перед взором виднелся лишь остров Авадзи.-
«Над далеким Авадзи…» (131) - вырвалось у него невольно.
Вкладывая в исполнение все свое мастерство, Гэндзи заиграл пьесу под названием «Большой курган» [3]. Сплетаясь с шумом сосен, плеском волн, звуки струн долетели до дома на холме, и чувствительные молодые прислужницы замерли, восхищенные.
Ничтожные рыбаки, живущие где-то там, у моря, и, скорее всего, неспособные даже понять, что именно играет Гэндзи, и те, дрожа от холода, вышли на берег, совершенно забыв о грозящей им простуде. Не мог устоять перед таким искушением и Вступивший на Путь. Прервав молитвы, он поспешил к Гэндзи.
- Звуки вашего кото, пробудив в моей душе воспоминания, казалось бы, уже изгладившиеся из памяти, словно возвратили меня в мир, от которого я давно отвратился. Мне невольно подумалось, что в грядущей земле наших упований мы будем чувствовать себя именно так, как этой ночью,- восторгался он, роняя слезы.
А Гэндзи вспомнились дворцовые увеселения, он представлял себе, как тот или иной придворный играл на кото или на флейте, как пел, в его ушах звучали обращенные к нему самому похвалы, перед глазами вставали ласковые, восхищенные лица окружающих, и в первую очередь самого Государя.
Он размышлял о судьбах других людей, о своей собственной, и постепенно у него возникало ощущение, будто все, с ним происходящее,- лишь случайный сон, и что-то жутковатое почудилось ему в звуках, рождающихся под его пальцами. Старик, все еще плача, послал в дом на холме за бива и кото «со» и, словно превратившись на время в странствующего сказителя, исполнил одну или две прекрасные редкие мелодии. Кото «со» он передал Гэндзи, и тот заиграл на нем, поражая хозяина многогранностью своего дарования. Даже не столь трогательная музыка может радовать слух, ежели обстоятельства тому благоприятствуют. Перед ними же раскинулась бескрайняя, необозримая морская гладь, рядом с домом скромно зеленели купы деревьев, едва ли не более прекрасные, чем в дни весеннего расцвета или в пору багряных листьев. Где-то стучали клювами пастушки-куина [4]– «видно, кто-то запер ворота…» (132). Все это не могло не найти отклика в чувствительной душе.
Восхищенный удивительным мастерством Вступившего на Путь и превосходным звучанием инструментов, Гэндзи говорит как бы между прочим:
- Мне кажется, что на кото «со» лучше играют женщины. В их руках оно звучит особенно выразительно и нежно.
- Может ли чья-нибудь игра быть выразительнее вашей? - возражает Вступивший на Путь, простодушно улыбаясь.- Должен вам сказать, что ваш покорный слуга является учеником государя Энги [5]в третьем поколении. Оказавшись неудачником, я решил предать забвению все мирское и теперь беру в руки кото лишь в исключительных случаях - когда тоска становится нестерпимой. Однако есть особа, которой удалось с удивительной точностью перенять мои приемы, и она играет совершенно в той же манере, в какой играл государь Энги. Впрочем, может быть, тому причиной испорченный слух монаха, привыкшего внимать лишь шуму ветра в соснах? (133) Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы вы как-нибудь тайком послушали ее.
Голос его дрожит, и слезы вот-вот потекут по щекам.
- И я дерзнул играть в доме, где жалкие звуки моего кото вряд ли вообще могут почитаться музыкой? Какой позор! - говорит Гэндзи, отодвигая от себя кото.- Как ни странно,- замечает он,- почему-то всегда именно женщины преуспевали в игре на кото «со». К примеру, Пятая принцесса, посвященная в тайны этого искусства государем Сага, сумела достичь невиданного в мире совершенства, но, к сожалению, в ее роду не оказалось человека, которому она могла бы передать свое мастерство. Все эти хваленые музыканты наших дней - не более чем пустые самозванцы, которые скользят по поверхности, не проникая в глубины. Можно ли не порадоваться тому, что здесь у вас скрывается преемница подлинного искусства? Я почту за особое счастье, если мне будет позволено послушать ее.
- Думаю, что устроить это нетрудно. Вам достаточно послать за ней. Ведь прежде даже среди торговок [6]находились искусницы, которые знанием старинных приемов игры приводили в восторг тонких ценителей. Правда, если говорить о бива, то и в старину редко кому удавалось в полной мере овладеть этим инструментом. Но особа, о которой я вам говорил, играет довольно уверенно, в несколько необычной манере, сообщающей ее игре чарующую выразительность. Я не знаю, когда она успела всему этому научиться, но звуки ее бива - единственное, что скрашивает мое унылое существование, и как ни досадно, что ей вторит лишь грубый плеск волн…- рассуждает Вступивший на Путь с видом человека, понимающего толк в изящных развлечениях, и Гэндзи, подстрекаемый любопытством, протягивает ему бива.
В самом деле, старик играет превосходно, применяя приемы, ныне уже неизвестные, в постановке его рук чувствуется влияние китайских мастеров, а «дрожащие» звуки удивительно ярки и чисты. Хотя Исэ отсюда далеко, Гэндзи, призвав одного из приближенных своих, славящегося красивым голосом, просит его спеть «У синего моря ракушек наберем…» [7], а сам подпевает, отбивая такт, и Вступивший на Путь то и дело прерывает игру, чтобы высказать ему свое восхищение. Скоро подают весьма изысканные яства. Хозяин усердно потчует гостя вином; право, в такую ночь невольно забываются все печали.
Постепенно становится темнее, ветер в соснах веет прохладой, луна, готовая скрыться за горными вершинами, сияет особенно чистым светом, вокруг царит тишина. Воодушевленный воспоминаниями, старик подробно рассказывает Гэндзи о своей жизни, о заботах, с которыми сопряжены были первые его дни и луны в этой бухте, о будущих упованиях. Как бы между прочим рассказывает он и о дочери, хотя Гэндзи и не спрашивал о ней. Гэндзи внимательно слушает старика, и многое трогает его сердце.
- Нелегко говорить об этом, но все же скажу. Мне кажется, что не случайно вы занесены судьбой в столь чуждое вам место. Нет, в вашем появлении здесь видится мне знак милостивого вмешательства богов и будд, к которым старый монах в течение долгих лет неустанно взывал о помощи. Так, из жалости к нему они и подвергли вас столь тяжким испытаниям. Ведь вот уже восемнадцать лет живу я, во всем полагаясь на милость бога Сумиёси. На дочь мою с самого малолетства я возлагал большие надежды и год за годом весной и осенью непременно возил ее в святилище. Во время каждой из шести дневных и ночных служб я, пренебрегая молитвами о собственном возрождении в лотосе, молюсь о том, чтобы осуществилась моя мечта о её возвышении. Видно, моя прошлая жизнь сложилась неблагоприятно, почему я и стал жалким бедняком. Мой отец имел звание министра, а я стал простым деревенским жителем. А поскольку естественно предположить, что следующие поколения будут еще хуже, я не мог не тревожиться, размышляя о будущем нашего рода. И как только она родилась, на нее обратились все мои чаяния. Возымел я твердое намерение так или иначе добиться для нее места в доме какого-нибудь знатного столичного вельможи, и, хотя сделался из-за этого предметом насмешек и оскорблений, решимость моя не поколебалась. Разумеется, рукава моего платья слишком узки, но, пока я жив, дочь моя будет окружена довольством. Если же мне придется покинуть ее прежде, чем определится ее участь, пусть погребет себя живой в морской пучине - таков мой наказ.
Это и многое другое поведал он Гэндзи, обливаясь слезами, но совершенно невозможно передать его рассказ во всех подробностях.
Так молились они, каждый на свой лад, обратившись лицом к святилищу.
Гэндзи тоже взывал к Повелителю драконов, в пучине морской обитающему, и ко многим другим богам, но гром грохотал все сильнее. Вот молния ударила в галерею, ведущую из покоев Гэндзи, тотчас вспыхнуло пламя, и от галереи не осталось и следа. Люди заметались по дому, не помня себя от страха. Гэндзи перевели в задние комнаты, в обычное время служившие, очевидно, кухней, туда же, рангов не разбирая, набились и все остальные, громкие стенания почти заглушали громовые раскаты. Скоро солнце зашло, и по небу словно растерли тушь.
Но через некоторое время дождь перестал идти, ветер стих, а на небе показались звезды. Помещение, где устроили Гэндзи, было слишком непривычным для него, да и не соответствовало его положению, поэтому решили перевести его обратно в главные покои, однако та их часть, что уцелела от огня, имела крайне неприглядный вид, к тому же рядом, на пожарище, шумели слуги, а все занавеси были сорваны.
«Не лучше ли дождаться рассвета?» - растерявшись шептали приближенные Гэндзи, сам же он сосредоточил мысли свои на молитвах, но ничто не приносило его душе желанного успокоения. Скоро на небо выплыла луна, и, приоткрыв плетеную дверцу, Гэндзи выглянул наружу. Совсем рядом с домом виднелся четкий след прилива, на море еще и сейчас бушевали волны. В ближних пределах не было ни одного человека, который, обладая умом, способным проникать в душу вещей и прозревать прошлое и грядущее, мог бы открыть истинные причины происшедшего.
Бедные рыбаки собрались у дома «благородного господина из столицы» и подняли невообразимый шум, щебеча что-то на своем совершенно недоступном для понимания языке. Прежде этого не потерпели бы, но сегодня никто и не думал прогонять их.
- Будь эта страшная буря чуть более продолжительной, на берегу не осталось бы ничего, все поглотил бы прилив. Видно, боги смиловались над нами! - доносится до слуха Гэндзи.
Можно было бы сказать, что ему одиноко, тоскливо, но, право, достанет ли слов, чтобы выразить всю глубину его отчаяния?
Ни разу за все эти страшные дни, пока бушевала буря, мужество не покинуло Гэндзи, но столь тяжкие испытания изнурили его силы, и он сам не заметил, как задремал, прислонившись к какому-то столбу, ибо в этом бедном жилище не приходилось рассчитывать на лучшее. И вот, стоило ему закрыть глаза, как словно живой возник перед ним ушедший Государь.
Когда бы не вы,
Боги-духи морских просторов,
Меня бы давно
Увлекли в бездонную бездну
Восемьсот быстрых течений…
- Зачем ты здесь, в этом ужасном месте? - спрашивает он и, взяв Гэндзи за руку, принуждает его подняться.- Вручив судьбу свою богу Сумиёси, приготовь поскорее ладью и покинь этот залив.
И Гэндзи отвечает, не скрывая своей радости:
- С тех пор как лишился я вашей милостивой защиты, много горестей пришлось мне изведать. Признаюсь, я готов был уже броситься в волны морские.
- О нет, ты не должен даже думать об этом! Все эти бедствия посланы тебе в наказание за какой-то незначительный проступок. До сих пор я не имел возможности оглянуться на ваш мир, ибо, хотя и не совершил я за время своего правления никаких тяжких преступлений, за мной числится немало случайных прегрешений, какие обременяют душу каждого человека, и я должен был от них освободиться. Но, узнав, в каком бедственном положении ты оказался, я потерял покой и, погрузившись в море, поднялся на берег. Теперь же, как ни утомили меня тяготы пути, я хочу воспользоваться случаем и навестить столицу, ибо есть у меня дело к Государю.- Так молвив, он исчезает.
Обливаясь слезами, Гэндзи стремится за ним с мольбой: «О, возьми и меня с собою!», обращает к небу свой взор, но, увы, никого уже нет, лишь лик луны мерцает в вышине. Право, трудно поверить, что все это лишь пригрезилось ему! Гэндзи казалось, что Государь еще где-то рядом, но лишь тучи печальной чередой тянулись по небу…
Отец, по которому он так тосковал все эти годы и которого ни разу не видел даже во сне, внезапно явился ему хоть и на краткий миг, но столь ощутимо живым, что долго еще перед глазами Гэндзи стоял его образ.
«Когда я достиг предела своих несчастий и готов был проститься с жизнью, отец поспешил мне на помощь,- с умилением думал он.- Так что мне следует благодарить непогоду, а не сетовать на нее».
Увиденный сон вселил в сердце Гэндзи надежду, и радостны были его думы. Однако тут же новая забота омрачила чело, и сердце стеснилось от горести. Забыв об унылой яви своего нынешнего существования, он печалился лишь о том, что не смог хотя бы во сне подольше поговорить с отцом. Надеясь увидеть его еще раз, он снова старался заснуть, но, увы, сон не шел к нему, а тут наступил рассвет.
Небольшая ладья пристала к берегу, из нее вышли какие-то люди, двое или трое, и направились к его временному пристанищу.
- Кто вы? - спросили их, и в ответ услыхали:
- Мы прибыли из бухты Акаси, прислал же нас бывший правитель Харима, недавно вступивший на Путь. Коли есть среди прислуживающих в доме некий Гэн-сёнагон, то, с ним встретившись, мы подробно изложим суть дела.
Ёсикиё не мог сдержать изумления.
- Вступившего на Путь знаю я по провинции Харима. Одно время мы были близки с ним, но по личным причинам возникли меж нами некоторые обиды, и мы давно уже не сообщаемся друг с другом. Что же побудило его пуститься в путь, пренебрегши даже волнением на море?
А Гэндзи, сопоставив услышанное с увиденным во сне, сказал:
- Встретьтесь с ним немедленно.
И Ёсикиё вышел на берег, туда, где ждал его Вступивший на Путь. «Как же сумели они спустить ладью? - недоумевал Ёсикиё.- Ведь все эти дни море бушевало не стихая…»
- В начальный день прошлой луны ко мне явилось во сне какое-то странное существо и произнесло нечто тоже весьма странное. Сначала я не решился поверить услышанному, но существо появилось снова и сказало: «На Тринадцатый день тебе будет дан ясно различимый знак. Готовь ладью и, как только перестанет лить дождь и стихнет волнение на море, плыви в Сума». Я снарядил на всякий случай ладью и принялся ждать. Тут разыгралась страшная буря: дул ветер, лил дождь, сверкали молнии. Это привело меня к мысли, что сон мой был неслучаен, ведь и в чужих землях известно немало примеров, когда пророческие сны спасали страну от грозящих ей бедствий. Вот я и решил: точно в назначенный день отправлюсь в Сума и сообщу вашему господину все, что мне было открыто, а там уж он сам рассудит, как поступить умнее. Итак, я вывел ладью в море и, влекомый каким-то странным легким ветерком, сам не заметил, как добрался до Сума. Ясно, что тут не обошлось без вмешательства богов. Не происходило ли и здесь чего-нибудь подобного? Как ни неловко мне обременять вашего господина, прошу вас передать ему все, что я сказал.- Вот что сообщил Вступивший на Путь Ёсикиё, а тот потихоньку передал его слова Гэндзи.
Гэндзи долго думал и передумывал, сопоставляя тревожные знаки, полученные во сне и наяву, обращаясь мыслями к прошедшему и к грядущему, и вот как он рассудил наконец: «Если, испугавшись людского злословия и осуждения потомков, пренебрегу я этой помощью, быть может истинно богами ниспосланной, то не исключено, что когда-нибудь со мной случится еще большее несчастье и пойдет обо мне дурная слава. Опасно противиться даже воле обычных людей. Пусть я и сам приобрел уже немалый жизненный опыт, все равно следует подчиняться воле старших по возрасту или по чинам, всех, чье влияние в мире значительнее моего, и в действиях своих руководствоваться их советами.
Мудрецы древности говорили: «Держась позади, избежишь наказания» [2]. Мне грозила смертельная опасность, я изведал все самые страшные горести, какие только выпадают на долю человеку, так чего же мне бояться? Стоит ли медлить теперь из страха перед осуждением потомков? Да и вправе ли я предаваться сомнениям, несмотря на столь определенное наставление, полученное во сне от отца?
Вот как. ответил Гэндзи Вступившему на Путь:
- В этом чужом краю я не знал ничего, кроме печалей, и ни один человек из столицы не заехал меня навестить. Я влачил безотрадные дни, любуясь лишь светом солнца и луны в бескрайнем небе и радуясь, что хоть эти старые друзья остались со мной. Но вот счастливую весть принес мне челнок рыбака… (130) Есть ли в вашей бухте тихий уголок, где мог бы я найти себе пристанище?
Возрадовавшись, Вступивший на Путь поспешил изъявить Гэндзи свою благодарность.
- Так или иначе, лучше не медлить с отплытием, ведь рассвет уже близок,- заторопились приближенные Гэндзи, и он сел в ладью, сопутствуемый четырьмя или пятью самыми близкими своими прислужниками.
Снова подул тот странный ветер, ладья словно летела по волнам, и скоро они были в Акаси. Разумеется, сюда и в обычное время можно было добраться всего за полстражи, ведь Акаси так близко от Сума, что, как говорится, и «доползти не составит труда», но все равно ветер тот явно был непростой.
Побережье Акаси и в самом деле отличалось удивительной, своеобразной красотой. Правда, Гэндзи предпочел бы поселиться в более уединенном месте… Вступивший на Путь владел землей и на морском берегу, и в горной глуши. Он имел крытый тростником дом на побережье, из которого в любое время года можно было любоваться живописными видами. В горах же, на берегу реки, в месте, словно самой природой предназначенном для молитв и размышлений о грядущем, он построил великолепную молельню, где свершал различные обряды. Не забывал Вступивший на Путь и о нуждах этого мира: в многочисленных принадлежащих ему амбарах хранился собранный с осенних полей рис, которого вполне доставало на то, чтобы обеспечить ему безбедное существование до конца его дней. Все строения были возведены с учетом особенностей местоположения и давали возможность в полной мере наслаждаться преимуществами того или иного времени года.
Страшась прилива, который в последние дни был особенно велик, Вступивший на Путь отправил женщин в горы, и дом на побережье был в полном распоряжении Гэндзи. Когда Гэндзи из ладьи пересаживался в карету, солнце стояло уже довольно высоко, и Вступивший на Путь наконец увидел того, к кому давно уже устремлял свои думы. Лицо его озарилось счастливой улыбкой, и он поспешил склониться в благодарственном поклоне перед богом Сумиёси. Старику казалось, будто он получил в свое владение сияние луны и солнца одновременно, так стоит ли удивляться тому, что он окружил Гэндзи самыми нежными заботами?
И изящно убранный дом, и сад с его деревьями и камнями - все носило на себе печать тонкого вкуса. Очарованию жилища в немалой степени способствовали и живописные окрестности, и невыразимо прекрасная линия побережья. Право, только самый искусный художник мог бы изобразить все это на картине. Здесь было несравненно веселее и уютнее, чем в Сума. Убранство покоев поражало великолепием. Вступивший на Путь и в самом деле жил ничуть не хуже, чем знатные столичные вельможи. Пожалуй, сумел превзойти многих из них, ибо и в столице не каждый может окружить себя такой сверкающей роскошью.
Когда к Гэндзи вернулось душевное равновесие, он написал письма в столицу. Призвав того самого гонца, который до сей поры оставался в Сума и все сетовал: «О я несчастный, сколько опасностей, сколько тягот встретилось мне на пути!», Гэндзи щедро наградил его и отправил в столицу. Гонцу было поручено сообщить близким дому Гэндзи монахам и прочим лицам, с ним связанным, обо всех злоключениях, на его долю выпавших. Но только Вступившей на Путь Государыне написал он, каким поистине чудесным образом была спасена его жизнь.
Гэндзи никак не мог написать ответ на то трогательное послание от госпожи со Второй линии, то и дело откладывал он кисть и отирал слезы. Видно было, что к ней он испытывает совершенно особые чувства.
«За время нашей разлуки не раз обрушивались на меня самые страшные несчастья, какие только выпадают на долю человеку, и с каждым днем укреплялся я в намерении отречься от этого мира, но в памяти моей неизменно жил Ваш образ и звучали слова, Вами в тот день сказанные: «Я бы, в зеркало это глядя…» Могу ли я уйти от мира, окончательно лишив себя надежды… Лишь мысль о Вас поддерживает мое существование, заставляя забывать горести и печали…
У меня до сих пор такое чувство, будто все это не более чем сон. И пишу я, так и не успев проснуться, поэтому письмо получается довольно нескладным…» В самом деле, письмо было написано весьма небрежно и беспорядочно, однако тем, кому удалось мельком увидеть его, оно показалось верхом совершенства, и каждый невольно подумал о том, сколь велика любовь господина к супруге. Приближенные Гэндзи, должно быть, тоже отправили в столицу послания с описанием своих собственных горестей.
Ты теперь далеко,
Но к тебе лишь стремятся думы,
Пусть волны меня
Из этой бухты чужой
Уносят все дальше, дальше…
К тому времени небо, давно уже не светлевшее, расчистилось так, что и следа от туч не осталось. Повеселели и рыбаки, вышедшие на свой промысел в море.
В отличие от унылого берега Сума, где редко встречались даже рыбачьи хижины, в Акаси было довольно оживленно, и хотя Гэндзи бежал всякого шума и суеты, многое здесь трогало его душу и отвлекало от мрачных мыслей.
Вступивший на Путь отдавал все время свое молитвам, и вид у него был весьма просветленный. Единственной заботой, омрачавшей его душу, была неуверенность в будущем любимой дочери, и разве не естественно, что иногда он делился своими тревогами с Гэндзи?
Гэндзи от многих слышал, что дочь Вступившего на Путь весьма хороша собой, и у него в голове не раз мелькала мысль о неслучайности их встречи, но он ничем не выдавал своего любопытства. «Пока я живу здесь, схоронившись в глуши,- думал он,- вряд ли стоит помышлять о чем-нибудь, кроме молитв. Да и вправе ли я нарушать клятву, данную той, что осталась в столице?» Однако нельзя сказать, чтобы он был совершенно равнодушен к девушке, тем более что имел уже немало свидетельств незаурядности ее ума и дарований.
Сам Вступивший на Путь жил в хижине для слуг, стоявшей в стороне от основного жилища. Стараясь не беспокоить гостя, он почти не заходил к нему, и его желание видеть Гэндзи и днем и ночью оставалось, таким образом, неудовлетворенным, поэтому он усердно молился буддам и богам, прося их помочь ему в осуществлении его мечты. Лет Вступившему на Путь было около шестидесяти, но черты его отличались благородным изяществом, а усердие в молитвах придало фигуре приятную худощавость. Кроме того - и не происхождение ли тому причиной? - несмотря на все его причуды и старческую рассеянность, он оказался прекрасно осведомленным в делах древности, речь его и манеры выдавали прекрасное воспитание и были совершенно лишены грубости. Поэтому Гэндзи нередко призывал его к себе, и рассказы Вступившего на Путь о давних временах помогали ему рассеять тоску.
Прежде у Гэндзи, обремененного многочисленными делами, как личными, так и государственными, никогда не оставалось досуга, достаточного для того, чтобы слушать те старинные истории, которые теперь неторопливо рассказывал ему Вступивший на Путь. Иногда среди них попадались такие занятные, что Гэндзи невольно думал: «Как много я потерял бы, когда б не попал сюда и не встретился с этим человеком!»
Коротая в беседах дни, гость и хозяин постепенно привыкали друг к другу, но поразительное благородство и красота Гэндзи по-прежнему приводили старика в смущение, и решимость его значительно поколебалась, даром что прежде он говорил обо всем так уверенно. Он не смел открыться Гэндзи и только жаловался матери девушки, поверяя ей нетерпение свое и досаду.
Сама же девушка, увидав Гэндзи, была поражена. «Неужели в мире существуют и такие люди?» - подумала она. Увы, здесь, в глуши, даже среди самых влиятельных сановников не было ни одного, достойного ее внимания. Вместе с тем, понимая, сколь незначительно ее собственное положение, она не позволяла себе и помыслить… Узнав же о том, какие надежды возлагают на нее родители, сочла их намерения нелепыми и стала еще печальнее.
Настала Четвертая луна, а вместе с ней пришел и день Смены одежд. Хозяин лично позаботился о том, чтобы в покоях Гэндзи сменили убранство и повесили новые, красивые занавеси. Суетливая услужливость Вступившего на Путь растрогала Гэндзи, хотя и показалась ему несколько чрезмерной. Однако он не сказал ни слова, зная, как горд этот благородный старик.
Из столицы один за другим приходили гонцы с посланиями от лиц, желающих засвидетельствовать изгнаннику свое почтение.
Однажды тихой лунной ночью, когда над морем в небе не было ни облачка, Гэндзи вдруг показалось, что он смотрит на пруд у своего родного дома, и невыразимая тоска сжала его сердце. Он ощутил себя одиноким путником, бредущим неведомо куда и не знающим, что его ждет впереди. В томительном порыве устремилась в столицу душа, но, увы, перед взором виднелся лишь остров Авадзи.-
«Над далеким Авадзи…» (131) - вырвалось у него невольно.
Вынув из чехла китайское кото, к которому давно уже не притрагивался, Гэндзи тихонько пробежался пальцами по струнам, и приближенные, на него глядя, не сумели справиться с волнением. Растроганные до слез, они обменивались печальными взглядами.
Кипенно-белой
Пеной вскипает меж волн
Остров Авадзи.
В чистом сиянье луны
Этой ночью он виден так ясно…
Вкладывая в исполнение все свое мастерство, Гэндзи заиграл пьесу под названием «Большой курган» [3]. Сплетаясь с шумом сосен, плеском волн, звуки струн долетели до дома на холме, и чувствительные молодые прислужницы замерли, восхищенные.
Ничтожные рыбаки, живущие где-то там, у моря, и, скорее всего, неспособные даже понять, что именно играет Гэндзи, и те, дрожа от холода, вышли на берег, совершенно забыв о грозящей им простуде. Не мог устоять перед таким искушением и Вступивший на Путь. Прервав молитвы, он поспешил к Гэндзи.
- Звуки вашего кото, пробудив в моей душе воспоминания, казалось бы, уже изгладившиеся из памяти, словно возвратили меня в мир, от которого я давно отвратился. Мне невольно подумалось, что в грядущей земле наших упований мы будем чувствовать себя именно так, как этой ночью,- восторгался он, роняя слезы.
А Гэндзи вспомнились дворцовые увеселения, он представлял себе, как тот или иной придворный играл на кото или на флейте, как пел, в его ушах звучали обращенные к нему самому похвалы, перед глазами вставали ласковые, восхищенные лица окружающих, и в первую очередь самого Государя.
Он размышлял о судьбах других людей, о своей собственной, и постепенно у него возникало ощущение, будто все, с ним происходящее,- лишь случайный сон, и что-то жутковатое почудилось ему в звуках, рождающихся под его пальцами. Старик, все еще плача, послал в дом на холме за бива и кото «со» и, словно превратившись на время в странствующего сказителя, исполнил одну или две прекрасные редкие мелодии. Кото «со» он передал Гэндзи, и тот заиграл на нем, поражая хозяина многогранностью своего дарования. Даже не столь трогательная музыка может радовать слух, ежели обстоятельства тому благоприятствуют. Перед ними же раскинулась бескрайняя, необозримая морская гладь, рядом с домом скромно зеленели купы деревьев, едва ли не более прекрасные, чем в дни весеннего расцвета или в пору багряных листьев. Где-то стучали клювами пастушки-куина [4]– «видно, кто-то запер ворота…» (132). Все это не могло не найти отклика в чувствительной душе.
Восхищенный удивительным мастерством Вступившего на Путь и превосходным звучанием инструментов, Гэндзи говорит как бы между прочим:
- Мне кажется, что на кото «со» лучше играют женщины. В их руках оно звучит особенно выразительно и нежно.
- Может ли чья-нибудь игра быть выразительнее вашей? - возражает Вступивший на Путь, простодушно улыбаясь.- Должен вам сказать, что ваш покорный слуга является учеником государя Энги [5]в третьем поколении. Оказавшись неудачником, я решил предать забвению все мирское и теперь беру в руки кото лишь в исключительных случаях - когда тоска становится нестерпимой. Однако есть особа, которой удалось с удивительной точностью перенять мои приемы, и она играет совершенно в той же манере, в какой играл государь Энги. Впрочем, может быть, тому причиной испорченный слух монаха, привыкшего внимать лишь шуму ветра в соснах? (133) Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы вы как-нибудь тайком послушали ее.
Голос его дрожит, и слезы вот-вот потекут по щекам.
- И я дерзнул играть в доме, где жалкие звуки моего кото вряд ли вообще могут почитаться музыкой? Какой позор! - говорит Гэндзи, отодвигая от себя кото.- Как ни странно,- замечает он,- почему-то всегда именно женщины преуспевали в игре на кото «со». К примеру, Пятая принцесса, посвященная в тайны этого искусства государем Сага, сумела достичь невиданного в мире совершенства, но, к сожалению, в ее роду не оказалось человека, которому она могла бы передать свое мастерство. Все эти хваленые музыканты наших дней - не более чем пустые самозванцы, которые скользят по поверхности, не проникая в глубины. Можно ли не порадоваться тому, что здесь у вас скрывается преемница подлинного искусства? Я почту за особое счастье, если мне будет позволено послушать ее.
- Думаю, что устроить это нетрудно. Вам достаточно послать за ней. Ведь прежде даже среди торговок [6]находились искусницы, которые знанием старинных приемов игры приводили в восторг тонких ценителей. Правда, если говорить о бива, то и в старину редко кому удавалось в полной мере овладеть этим инструментом. Но особа, о которой я вам говорил, играет довольно уверенно, в несколько необычной манере, сообщающей ее игре чарующую выразительность. Я не знаю, когда она успела всему этому научиться, но звуки ее бива - единственное, что скрашивает мое унылое существование, и как ни досадно, что ей вторит лишь грубый плеск волн…- рассуждает Вступивший на Путь с видом человека, понимающего толк в изящных развлечениях, и Гэндзи, подстрекаемый любопытством, протягивает ему бива.
В самом деле, старик играет превосходно, применяя приемы, ныне уже неизвестные, в постановке его рук чувствуется влияние китайских мастеров, а «дрожащие» звуки удивительно ярки и чисты. Хотя Исэ отсюда далеко, Гэндзи, призвав одного из приближенных своих, славящегося красивым голосом, просит его спеть «У синего моря ракушек наберем…» [7], а сам подпевает, отбивая такт, и Вступивший на Путь то и дело прерывает игру, чтобы высказать ему свое восхищение. Скоро подают весьма изысканные яства. Хозяин усердно потчует гостя вином; право, в такую ночь невольно забываются все печали.
Постепенно становится темнее, ветер в соснах веет прохладой, луна, готовая скрыться за горными вершинами, сияет особенно чистым светом, вокруг царит тишина. Воодушевленный воспоминаниями, старик подробно рассказывает Гэндзи о своей жизни, о заботах, с которыми сопряжены были первые его дни и луны в этой бухте, о будущих упованиях. Как бы между прочим рассказывает он и о дочери, хотя Гэндзи и не спрашивал о ней. Гэндзи внимательно слушает старика, и многое трогает его сердце.
- Нелегко говорить об этом, но все же скажу. Мне кажется, что не случайно вы занесены судьбой в столь чуждое вам место. Нет, в вашем появлении здесь видится мне знак милостивого вмешательства богов и будд, к которым старый монах в течение долгих лет неустанно взывал о помощи. Так, из жалости к нему они и подвергли вас столь тяжким испытаниям. Ведь вот уже восемнадцать лет живу я, во всем полагаясь на милость бога Сумиёси. На дочь мою с самого малолетства я возлагал большие надежды и год за годом весной и осенью непременно возил ее в святилище. Во время каждой из шести дневных и ночных служб я, пренебрегая молитвами о собственном возрождении в лотосе, молюсь о том, чтобы осуществилась моя мечта о её возвышении. Видно, моя прошлая жизнь сложилась неблагоприятно, почему я и стал жалким бедняком. Мой отец имел звание министра, а я стал простым деревенским жителем. А поскольку естественно предположить, что следующие поколения будут еще хуже, я не мог не тревожиться, размышляя о будущем нашего рода. И как только она родилась, на нее обратились все мои чаяния. Возымел я твердое намерение так или иначе добиться для нее места в доме какого-нибудь знатного столичного вельможи, и, хотя сделался из-за этого предметом насмешек и оскорблений, решимость моя не поколебалась. Разумеется, рукава моего платья слишком узки, но, пока я жив, дочь моя будет окружена довольством. Если же мне придется покинуть ее прежде, чем определится ее участь, пусть погребет себя живой в морской пучине - таков мой наказ.
Это и многое другое поведал он Гэндзи, обливаясь слезами, но совершенно невозможно передать его рассказ во всех подробностях.