Страница:
В далекой горной глуши
Даже время проходит мимо…»
Письмо он прикрепил к ветке вишни, с которой осыпались почти все цветы.
- Вот, извольте взглянуть, говорит Омёбу принцу, и он, совсем еще дитя, смотрит озабоченно.
- Что прикажете ответить? - спрашивает Омёбу, и принц говорит:
- Напишите господину Дайсё так: «И на несколько дней расставаясь с тобой, я не мог не грустить. Что же будет теперь, когда ты так далеко уезжаешь?»
«Весьма незамысловатый ответ»,- думает Омёбу, с жалостью и умилением глядя на принца. Ей вспоминаются те давние дни, когда сердце Гэндзи сгорало от недозволенной страсти; перед ее мысленным взором встает он сам - таким, каким был тогда. И он, и ее госпожа могли бы прожить свой век беспечально, но сами же навлекли на себя столько страданий. И не она ли, Омёбу, была тому виною?.. Вот как ответила она Гэндзи:
«Велико мое горе, и я едва собралась с силами, чтобы написать Вам. Я передала принцу Ваши слова, и он так печален, что сердце разрывается от жалости».
Она писала бессвязно, неверной рукой, изобличающей душевное волнение:
Гонец ушел, а дамы, прислуживающие в Весенних покоях, долго еще шептались о чем-то, печально вздыхая.
Ни один человек, хоть однажды видевший Гэндзи, не мог оставаться равнодушным, глядя на его омраченное печалью лицо. Тем более велико было горе тех, кто ежедневно прислуживал ему. Даже самые ничтожные служанки и уборщицы, о существовании которых он и не подозревал, привыкши жить под сенью его милостивого покровительства, печалились и плакали тайком. Не видеть его хотя бы некоторое время казалось им тяжким испытанием. Да и кого могла радовать мысль о скорой разлуке с ним?
С семи лет Гэндзи ни днем, ни ночью не покидал высочайших покоев, а как Государь выполнял все его просьбы, вряд ли нашелся бы человек, который хоть раз не прибегнул к его посредничеству и был бы теперь вправе не чувствовать себя обязанным ему. Среди высшей знати, чиновников Государственного совета и прочих важных особ многие были так или иначе облагодетельствованы Гэндзи, а среди людей низкого звания таких было еще больше, и вряд ли они забыли об этом, однако никто из них не решился выразить Гэндзи свое сочувствие, ибо все знали, сколь быстры на расправу нынешние правители. Разумеется, многие жалели его и втайне порицали находящихся у власти, но, видно, каждый думал: «Ну, пожертвую я своим положением и отправлюсь засвидетельствовать ему почтение - какая ему от того польза?»
К человеку, попавшему в немилость, многие начинают относиться с неприкрытой враждебностью, и Гэндзи в последнее время имел немало возможностей укрепиться в мысли о том, сколь далек от совершенства этот печальный мир.
Весь тот день Гэндзи провел в праздности, беседуя с госпожой, а когда стемнело, совсем как обычно, стал собираться в путь. Не желая привлекать к себе внимания, он, как подобает страннику, облачился в простое охотничье платье.
- Вот, кажется, и луна появилась! Не выйдете ли проводить меня? Нетрудно себе представить, как мне будет недоставать вас, сколько накопится в моей душе такого, чем захочется с вами поделиться. Ведь даже когда мы расстаемся на день или на два, я не могу избавиться от мучительной тревоги, а теперь…- говорит Гэндзи и, приподняв занавеси, просит госпожу подойти ближе.
Она медлит, ибо ее душат рыдания, но потом все же выходит и садится у порога - лицо ее, залитое лунным светом, невыразимо прекрасно. «Куда повлечет ее жизнь, если, так и не успев вернуться, покину я этот непостоянный мир?» - думает Гэндзи. При мысли о будущем сердце его тоскливо сжимается, но, не желая еще больше огорчать госпожу, он с нарочитой беспечностью произносит:
В пути образ госпожи неотступно стоял перед Гэндзи, с тяжелым сердцем садился он в ладью [6]. Была пора долгих дней, да и ветер выдался попутный, так что уже в стражу Обезьяны изгнанники достигли залива. Недолго находились они в пути, но и такое путешествие было внове для Гэндзи, до сих пор не изведавшего ни тягот, ни радостей, какие выпадают на долю странника.
Место, известное под названием Оэдоно [7], дворец Большой реки, оказалось в таком запустении, что его можно было узнать лишь по соснам.
Место, долженствующее стать его пристанищем, было совсем недалеко от того, о котором Юкихира-тюнагон когда-то сказал: «С трав морских капли соли стекают, и текут безрадостно дни» (114).
Дом стоял в некотором удалении от моря, среди мрачных скал, один вид которых нагонял тоску. Все вокруг, начиная с изгороди, было непривычно взору Гэндзи. Крытый мискантом дом, длинные, похожие на галереи строения под тростниковыми крышами были по-своему красивы. Вполне обыкновенное для такой местности жилище поразило Гэндзи своей новизной, и невольно вспомнились ему утехи давно минувших дней: «Право, когда б не обстоятельства…»
Гэндзи призвал управителей поблизости расположенных владений своих, и Ёсикиё-асон, один из самых преданных ему служителей Домашней управы, принял на себя все заботы, связанные с переустройством дома. Гэндзи был растроган до слез.
За сравнительно короткое время дом был приведен в полный порядок, и вид его радовал взоры. В сад провели воду, повсюду посадили деревья, и постепенно Гэндзи начал свыкаться с новым окружением, хотя ему до сих пор не верилось, что все это происходит наяву.
Местным правителем оказался человек, хорошо знакомый Гэндзи и втайне к нему расположенный, а потому всегда готовый услужить. Дом Гэндзи, где было многолюдно и шумно, не имел ничего общего со случайным приютом в пути, и лишь то обстоятельство, что рядом с ним не было человека, которому он мог высказать мысли и чувства, в его душе зарождавшиеся, удручало его, иногда ему казалось даже, что он попал в чужой, неведомый край. «Как же я смогу прожить здесь долгие луны и годы?» - с ужасом думал он.
Между тем жизнь постепенно налаживалась. Скоро началась пора долгих ливней, и мысли Гэндзи невольно устремились в столицу. Многих вспоминал он с тоской, и прежде всего госпожу из Западного флигеля, чье печальное лицо до сих пор стояло перед его мысленным взором. Он часто думал о принце Весенних покоев, о своем маленьком сыне,- как беспечно играл он в тот день! - и о многих, многих других. В конце концов Гэндзи отправил в столицу гонца. Лишь с большим трудом удалось ему написать письмо Вступившей на Путь Государыне, ибо едва он брался за кисть, как слезы застилали его взор. Но вот что он написал ей в конце концов:
Написал он и к Найси-но ками, причем по обыкновению своему вложил обращенное к ней письмо внутрь того, что предназначалось для передачи «лично госпоже Тюнагон»:
«В унылой праздности своего нынешнего существования я часто вспоминаю о прошлом…
Письма были доставлены в столицу, и немало горьких слез было над ними пролито.
Госпожа из дома на Второй линии грустила и тосковала невыразимо. Отдавшись глубочайшей задумчивости, она целыми днями не поднималась с ложа. Не умея утешить ее, прислуживающие ей дамы лишь горевали вместе с нею. Глядя на вещи, которыми обычно пользовался Гэндзи, на кото, струн которого касались его пальцы, вдыхая аромат оставленных им одежд, она плакала так, словно он навсегда покинул этот мир. Сочтя это дурным предзнаменованием, Сёнагон, призвав монаха Содзу, велела ему творить молитвы в ее покоях, и, преисполненный жалости к госпоже, он молился как о том, чтобы обрела она утешение и покой осенил ее душу, так и о том, чтобы Гэндзи благополучно вернулся в столицу и зажили бы они по-прежнему.
Собрав дорожные спальные принадлежности, дамы отослали их Гэндзи. Глядя на платья, сшитые из жестковатой белой ткани и так непохожие на те, к которым он привык, госпожа не в силах была сдержать слез. Она никогда не расставалась с зеркалом, о котором Гэндзи сказал когда-то: «Рядом с тобой останется…», но, увы, что толку… Мучительная тоска сжимала ее сердце, когда глядела она на дверцу, через которую он входил в ее покои, на кипарисовый столб, к которому он прислонялся, сидя… (117) На ее месте пала бы духом даже женщина пожилая, рассудительная, привыкшая к превратностям этого мира, так могла ли не кручиниться она, неожиданно разлученная с человеком, к которому привязана была беспредельно, который взрастил ее столь заботливо, заменив ей и отца и мать? Покинь он этот мир навсегда, тут уж ничего не поделаешь, возможно, со временем все и поросло бы травой забвения (118), но, насколько она знала, он находился не так уж и далеко, и все же вынуждены они были жить в разлуке, не ведая о том, «когда доведется свидеться вновь?» (119). Именно это и приводило ее в отчаяние.
Печаль Вступившей на Путь Государыни усугублялась еще и тревогой за судьбу принца Весенних покоев. Да и могла ли она оставаться равнодушной к невзгодам, обрушившимся на человека, с которым столь крепко связала ее судьба? Все эти годы глубоко в сердце таила она свои чувства и трепетала от страха, понимая, что любое проявление их навлечет на нее всеобщее осуждение. Она делала вид, будто не замечает страданий Гэндзи, и старалась казаться строгой и неприступной. Теперь же, возвращаясь мыслями к прошлому, она поняла, что сохранением тайны обязана прежде всего ему, ибо, стараясь не поддаваться искусительным стремлениям сердца и неизменно отдавая дань приличиям, он сумел ничем не выдать себя, а потому, как ни злы людские языки, ни у кого не возникло ни малейшего подозрения. И могла ли она в эти дни не сочувствовать ему и не печалиться?
Ответ ее был теплее, чем обыкновенно:
«Увы, и я с каждым днем…
Ответ Найси-но ками был вложен в письмо от ее прислужницы, Тюнагон. А уж та написала, как безмерна печаль госпожи. Многое в письме показалось Гэндзи чрезвычайно трогательным, и он вздыхал, читая и перечитывая его.
В письме госпожи из Западного флигеля сквозила такая нежность, что Гэндзи был растроган до слез:
Гонец принес письмо и из дома Левого министра. Читая о том, как проводит дни его маленький сын, Гэндзи ощутил новый приступ тоски, но постарался взять себя в руки, «С ним-то я увижусь непременно, да и заботятся о нем надежные люди, так что оснований для беспокойства нет». И все же ни на каком другом пути он не блуждал так, как на этом.
Да, вот еще что: в сумятице этих дней забыла я рассказать о том, что Гэндзи послал письмо и в обитель жрицы Исэ. Случилось же так, что немного раньше оттуда тоже отправили гонца.
Письмо миясудокоро было искренне нежным. Неповторимое изящество слога, почерка свидетельствовало о подлинной утонченности натуры.
«Моя душа блуждает во мраке беспросветной ночи с того самого дня, когда дошла до меня весть о поистине невероятных переменах, происшедших в Вашей жизни. Я тешу себя надеждой, что пройдет совсем немного времени, и Вы вернетесь. Но, увы, как далек тот миг, когда увижу Вас я, отягощенная столькими прегрешениями.
В прежние дни эта женщина была любезна сердцу Гэндзи, но после несчастья, которое произошло в доме Левого министра, он в ужасе отшатнулся от нее, несправедливо обвинив в случившемся. Она же, удрученная его холодностью, решилась расстаться с ним и уехала. Вспоминая об этом теперь, Гэндзи жалел ее и терзался угрызениями совести.
Письмо, полученное в таких обстоятельствах, показалось ему особенно трогательным, и даже к гонцу испытывая теплые чувства, Гэндзи задержал его у себя дня на два или на три, желая получше расспросить о жизни миясудокоро в Исэ.
Гонцом же был юноша весьма достойной наружности, обычно прислуживающий жрице. В столь стесненных обстоятельствах жил теперь Гэндзи, что даже этот незначительный человек мог приблизиться к нему и пусть мельком, но все же увидеть его лицо. Разумеется, восхищению его не было пределов. Нетрудно себе представить, что написал Гэндзи в ответ…
«Когда б я знал, что придется мне вот так покинуть столицу, я, наверное, последовал бы за Вами. Я часто думаю об этом в унылой праздности моего нынешнего существования.
Таким образом сообщался он со многими, не желая, чтоб тревожились они, вестей от него не имея.
Гонец принес письма и из Сада, где опадают цветы. Отвечая Гэндзи, обе женщины спешили поделиться с ним мыслями и чувствами, зародившимися в их сердцах в дни разлуки. Их письма показались Гэндзи весьма занятными и довольно необычными, им удалось рассеять его мрачные мысли, и вместе с тем они дали ему новый повод к печали.
Госпожа Найси-но ками крайне удручена была тем, что имя ее стало предметом для насмешек, и Правый министр, любивший ее более других дочерей, неоднократно просил о заступничестве Государыню-мать и даже сам ходатайствовал за нее перед Государем. В конце концов Государь решил, что ничто не мешает ему простить ее, тем более что она не имела звания нёго или миясудокоро, устанавливающего пределы его великодушию, а выполняла самые обычные придворные обязанности. К тому же разве не подверглась она достаточно суровому наказанию за свое недостойное поведение? Итак, Найси-но ками получила прощение и возвратилась на придворную службу, но и тогда не переставала она тосковать по тому, к кому давно уже влеклось ее сердце.
На Седьмую луну Найси-но ками переехала во Дворец. Она по-прежнему пользовалась чрезвычайным благоволением Государя, который, пренебрегая пересудами, часто призывал ее к себе и то разражался упреками, то с трогательной пылкостью уверял ее в неизменности своих чувств.
Государь был очень хорош собою, но, глядя на его нежные, кроткие черты, неблагодарная Найси-но ками неизменно вспоминала другого.
Как-то раз, когда услаждали они слух свой музыкой, Государь сказал, обращаясь к ней:
- Вряд ли кого-то могло бы мне так недоставать, как недостает господина Дайсё. Впрочем, есть люди, которых его отсутствие должно печалить еще больше. Право, кажется, что мир вокруг утратил свой блеск. Я нарушил последний завет прежнего Государя, и возмездие ждет меня в будущем,- сетовал он, заливаясь слезами.
Глядя на него, плакала и Найси-но ками.
- В последнее время я стал сознавать, сколь жалкое существование влачу в этом мире, и мне не хотелось бы надолго задерживаться в нем. Желал бы я знать, какие чувства пробудит в вашем сердце мой уход? Больно думать, что вы будете горевать куда меньше, чем теперь, хотя он-то покинул вас не навсегда… Боюсь, что слова: «Нет, пока я живу…» (120) произнес человек, мало что понимавший в жизни,- говорит Государь. Голос его звучит так нежно и столь трогательна его печаль, что новые потоки слез извергаются из глаз Найси-но ками.
- Вот и теперь - кого вы оплакиваете? - спрашивает Государь.- Жаль, что у вас до сих пор нет детей. Я преисполнен решимости поступить с принцем Весенних покоев так, как мне было завещано, но боюсь, что мне могут помешать,- сокрушается он.
И в самом деле, рядом с Государем находились люди, которые вершили дела правления помимо его воли, а в его юном сердце не было твердости, и слишком о многом приходилось ему сожалеть.
А в Сума тем временем дул тревожно-тоскливый осенний ветер (121), по ночам совсем рядом шумели морские волны, о которых Юкихира-тюнагон наверняка сказал бы: «Нипочем им любые заставы…» (122) Право, вряд ли на свете существовало место, где осень была бы столь же унылой.
Однажды ночью, когда немногочисленные спутники его спали, Гэндзи долго не мог уснуть и, «приподняв изголовье» [11], прислушивался к бушующей вокруг непогоде. Казалось, что волны вот-вот заплещут у самого ложа; он не замечал, что из глаз его льются слезы, а между тем уже и «изголовье, всплыв, закачалось в волнах…» (123). Взяв кото, он тронул пальцами струны, но даже в звуках, рожденных его собственной рукой, послышалось ему что-то жутковатое, и он перестал играть.
Что они должны чувствовать теперь? Ради него пустились они в скитания, покинув родных и близких, с которыми никогда не желали бы расставаться. А он своим мрачным видом вовлекает их в еще большее уныние… И, постаравшись взять себя в руки, Гэндзи принялся шутить и ласково беседовать со своими спутниками, дабы оживить их упавший дух. Спасаясь от скуки, он целыми днями упражнялся в искусстве письма, подобрав для этой цели разноцветные листки бумаги. На превосходном китайском шелке писал он картины, и сделанные потом из этого шелка ширмы вызывали всеобщее восхищение. Бели в столице, слыша рассказы о море и о горах, Гэндзи сумел составить себе о них вполне определенное представление, то теперь, увидев их вблизи, вынужден был признать, что воображаемому и в самом деле далеко до действительного, и спешил запечатлеть на бумаге скалистое побережье, ставшее его пристанищем.
- Жаль, что нельзя пригласить сюда лучших мастеров наших дней Тиэда или Цунэнори [12], чтобы они выполнили эти картины в цвете,- сетовали его приближенные.
Эти четыре или пять человек и помыслить не могли о том, чтобы оставить Гэндзи, все свои горести забывали они, глядя на прекрасное лицо своего господина, и, ощущая его дружеское к ним расположение, почитали за великую честь прислуживать ему.
Однажды в прекрасный вечерний час, когда цветы в саду поражали многообразием и яркостью красок, Гэндзи вышел на галерею, откуда было видно море. Его несравненная красота всегда повергала окружающих в благоговейный трепет, а здесь, в этой глуши, он еще меньше походил на человека, принадлежащего земному миру. На нем нижнее одеяние из мягкого белого шелка, шаровары из ткани цвета «астра-сион», небрежно наброшенное поверх всего этого яркое верхнее платье со свободно завязанным поясом… Вот он начинает неторопливо читать сутру, прежде назвавшись учеником будды Шакья-Муни… [13]Право, в целом мире не найдешь голоса прекраснее.
Откуда-то с моря доносятся грубые песни рыбаков. Их ладьи кажутся с берега маленькими морскими птицами, качающимися в волнах, и нельзя не печалиться, на них глядя. По небу вереницей тянутся дикие гуси, их крики так легко можно принять за скрип весел… Задумчиво глядя на них, Гэндзи отирает невольные слезы, и его рука, которой белизна составляет резкую противоположность с черными четками, поражает такой красотой, что утешаются даже те, кто тоскует по оставленным в столице женам.
Этот человек решился разделить участь Гэндзи, отказавшись последовать за своим отцом в Хитати, куда тот был назначен правителем, поэтому, несмотря на тоску, снедавшую его душу, сохранял наружное спокойствие и казался вполне уверенным в себе.
Но вот на небо во всем великолепии своем выплывает луна. Вспомнив, что сегодня Пятнадцатая ночь, Гэндзи ощущает внезапный приступ тоски по столице и, представляя себе, как там теперь повсюду любуются луной, не отрывает глаз от лунного лика.
- «Сердце мое со старым другом - за две тысячи ли…» [14]- произносит он, и снова у всех текут по щекам слезы.
Вспоминает Гэндзи тот миг, когда Вступившая на Путь Государыня сказала: «Многослойный туман…», и сердце его сжимается грустно. В памяти всплывают проведенные подле нее часы, и слезы текут нескончаемым потоком.
- Уже совсем ночь,- напоминают ему, но он все медлит.
Даже время проходит мимо…»
Письмо он прикрепил к ветке вишни, с которой осыпались почти все цветы.
- Вот, извольте взглянуть, говорит Омёбу принцу, и он, совсем еще дитя, смотрит озабоченно.
- Что прикажете ответить? - спрашивает Омёбу, и принц говорит:
- Напишите господину Дайсё так: «И на несколько дней расставаясь с тобой, я не мог не грустить. Что же будет теперь, когда ты так далеко уезжаешь?»
«Весьма незамысловатый ответ»,- думает Омёбу, с жалостью и умилением глядя на принца. Ей вспоминаются те давние дни, когда сердце Гэндзи сгорало от недозволенной страсти; перед ее мысленным взором встает он сам - таким, каким был тогда. И он, и ее госпожа могли бы прожить свой век беспечально, но сами же навлекли на себя столько страданий. И не она ли, Омёбу, была тому виною?.. Вот как ответила она Гэндзи:
«Велико мое горе, и я едва собралась с силами, чтобы написать Вам. Я передала принцу Ваши слова, и он так печален, что сердце разрывается от жалости».
Она писала бессвязно, неверной рукой, изобличающей душевное волнение:
Так, пройдет время - и…»
«Пусть больно смотреть,
Как цветы опадают, раскрывшись,
Уходящей весне
Вослед я гляжу с надеждой:
Возвращайся в столицу цветов!
Гонец ушел, а дамы, прислуживающие в Весенних покоях, долго еще шептались о чем-то, печально вздыхая.
Ни один человек, хоть однажды видевший Гэндзи, не мог оставаться равнодушным, глядя на его омраченное печалью лицо. Тем более велико было горе тех, кто ежедневно прислуживал ему. Даже самые ничтожные служанки и уборщицы, о существовании которых он и не подозревал, привыкши жить под сенью его милостивого покровительства, печалились и плакали тайком. Не видеть его хотя бы некоторое время казалось им тяжким испытанием. Да и кого могла радовать мысль о скорой разлуке с ним?
С семи лет Гэндзи ни днем, ни ночью не покидал высочайших покоев, а как Государь выполнял все его просьбы, вряд ли нашелся бы человек, который хоть раз не прибегнул к его посредничеству и был бы теперь вправе не чувствовать себя обязанным ему. Среди высшей знати, чиновников Государственного совета и прочих важных особ многие были так или иначе облагодетельствованы Гэндзи, а среди людей низкого звания таких было еще больше, и вряд ли они забыли об этом, однако никто из них не решился выразить Гэндзи свое сочувствие, ибо все знали, сколь быстры на расправу нынешние правители. Разумеется, многие жалели его и втайне порицали находящихся у власти, но, видно, каждый думал: «Ну, пожертвую я своим положением и отправлюсь засвидетельствовать ему почтение - какая ему от того польза?»
К человеку, попавшему в немилость, многие начинают относиться с неприкрытой враждебностью, и Гэндзи в последнее время имел немало возможностей укрепиться в мысли о том, сколь далек от совершенства этот печальный мир.
Весь тот день Гэндзи провел в праздности, беседуя с госпожой, а когда стемнело, совсем как обычно, стал собираться в путь. Не желая привлекать к себе внимания, он, как подобает страннику, облачился в простое охотничье платье.
- Вот, кажется, и луна появилась! Не выйдете ли проводить меня? Нетрудно себе представить, как мне будет недоставать вас, сколько накопится в моей душе такого, чем захочется с вами поделиться. Ведь даже когда мы расстаемся на день или на два, я не могу избавиться от мучительной тревоги, а теперь…- говорит Гэндзи и, приподняв занавеси, просит госпожу подойти ближе.
Она медлит, ибо ее душат рыдания, но потом все же выходит и садится у порога - лицо ее, залитое лунным светом, невыразимо прекрасно. «Куда повлечет ее жизнь, если, так и не успев вернуться, покину я этот непостоянный мир?» - думает Гэндзи. При мысли о будущем сердце его тоскливо сжимается, но, не желая еще больше огорчать госпожу, он с нарочитой беспечностью произносит:
Увы, напрасно…
- Я клялся когда-то
Быть с тобою рядом всегда,
До последнего часа.
Разве знал я тогда, что жизнь
Тоже может грозить разлукой…
Искренность ее чувств не вызывала сомнений, и Гэндзи сделалось невыразимо грустно. Но приближалось утро, промедление вызвало бы ненужные осложнения, поэтому он поспешил уйти.
- Мне жизни не жаль,
Отдала бы ее без сомнений,
Когда б этой ценой
Могла хоть на миг отдалить
Грозящую нам разлуку.
В пути образ госпожи неотступно стоял перед Гэндзи, с тяжелым сердцем садился он в ладью [6]. Была пора долгих дней, да и ветер выдался попутный, так что уже в стражу Обезьяны изгнанники достигли залива. Недолго находились они в пути, но и такое путешествие было внове для Гэндзи, до сих пор не изведавшего ни тягот, ни радостей, какие выпадают на долю странника.
Место, известное под названием Оэдоно [7], дворец Большой реки, оказалось в таком запустении, что его можно было узнать лишь по соснам.
Глядя, как волны, ударяясь о берег, убегали обратно, вдаль, Гэндзи произнес: «Как я вам завидую, волны!» (112) Эта известная всем старинная песня прозвучала здесь совершенно по-новому и показалась его спутникам особенно трогательной и печальной. Гэндзи оборотился назад: там, откуда они приехали, терялись в дымке горы, такие далекие, словно они и вправду были уже «за три тысячи ли…» [9]. И брызги с весла обильно увлажнили рукава… (113) Какая тоска!
Осталось в веках
Славное имя скитальца
Из китайской земли [8].
Но легче ли мне теперь
Брести без надежды, без цели?
Увы, ничто не радовало здесь душу.
Родная земля
Осталась за горной грядою,
В дымке исчезла.
Но разве теперь над нами
Не та же обитель туч?
Место, долженствующее стать его пристанищем, было совсем недалеко от того, о котором Юкихира-тюнагон когда-то сказал: «С трав морских капли соли стекают, и текут безрадостно дни» (114).
Дом стоял в некотором удалении от моря, среди мрачных скал, один вид которых нагонял тоску. Все вокруг, начиная с изгороди, было непривычно взору Гэндзи. Крытый мискантом дом, длинные, похожие на галереи строения под тростниковыми крышами были по-своему красивы. Вполне обыкновенное для такой местности жилище поразило Гэндзи своей новизной, и невольно вспомнились ему утехи давно минувших дней: «Право, когда б не обстоятельства…»
Гэндзи призвал управителей поблизости расположенных владений своих, и Ёсикиё-асон, один из самых преданных ему служителей Домашней управы, принял на себя все заботы, связанные с переустройством дома. Гэндзи был растроган до слез.
За сравнительно короткое время дом был приведен в полный порядок, и вид его радовал взоры. В сад провели воду, повсюду посадили деревья, и постепенно Гэндзи начал свыкаться с новым окружением, хотя ему до сих пор не верилось, что все это происходит наяву.
Местным правителем оказался человек, хорошо знакомый Гэндзи и втайне к нему расположенный, а потому всегда готовый услужить. Дом Гэндзи, где было многолюдно и шумно, не имел ничего общего со случайным приютом в пути, и лишь то обстоятельство, что рядом с ним не было человека, которому он мог высказать мысли и чувства, в его душе зарождавшиеся, удручало его, иногда ему казалось даже, что он попал в чужой, неведомый край. «Как же я смогу прожить здесь долгие луны и годы?» - с ужасом думал он.
Между тем жизнь постепенно налаживалась. Скоро началась пора долгих ливней, и мысли Гэндзи невольно устремились в столицу. Многих вспоминал он с тоской, и прежде всего госпожу из Западного флигеля, чье печальное лицо до сих пор стояло перед его мысленным взором. Он часто думал о принце Весенних покоев, о своем маленьком сыне,- как беспечно играл он в тот день! - и о многих, многих других. В конце концов Гэндзи отправил в столицу гонца. Лишь с большим трудом удалось ему написать письмо Вступившей на Путь Государыне, ибо едва он брался за кисть, как слезы застилали его взор. Но вот что он написал ей в конце концов:
Печаль всегда живет в моем сердце, но ныне свет померк в очах, и неразличимы во тьме прошедшее и будущее. Право, «даже воды ее, должно быть…» (115).
«На острове Сосен
Как живешь ты теперь, рыбачка,
В хижине бедной,
Когда здесь, у залива Сума,
Капли соли стекают с трав… (99, 114)
Написал он и к Найси-но ками, причем по обыкновению своему вложил обращенное к ней письмо внутрь того, что предназначалось для передачи «лично госпоже Тюнагон»:
«В унылой праздности своего нынешнего существования я часто вспоминаю о прошлом…
Впрочем, нетрудно представить себе содержание всех его писем. Написал он и Левому министру, и лично кормилице Сайсё, прося ее получше заботиться о сыне.
Был напрасен урок,
Горькие травы свиданий
Вновь у моря ищу.
По душе ли они рыбачке,
Там, вдали, добывающей соль?» (116)
Письма были доставлены в столицу, и немало горьких слез было над ними пролито.
Госпожа из дома на Второй линии грустила и тосковала невыразимо. Отдавшись глубочайшей задумчивости, она целыми днями не поднималась с ложа. Не умея утешить ее, прислуживающие ей дамы лишь горевали вместе с нею. Глядя на вещи, которыми обычно пользовался Гэндзи, на кото, струн которого касались его пальцы, вдыхая аромат оставленных им одежд, она плакала так, словно он навсегда покинул этот мир. Сочтя это дурным предзнаменованием, Сёнагон, призвав монаха Содзу, велела ему творить молитвы в ее покоях, и, преисполненный жалости к госпоже, он молился как о том, чтобы обрела она утешение и покой осенил ее душу, так и о том, чтобы Гэндзи благополучно вернулся в столицу и зажили бы они по-прежнему.
Собрав дорожные спальные принадлежности, дамы отослали их Гэндзи. Глядя на платья, сшитые из жестковатой белой ткани и так непохожие на те, к которым он привык, госпожа не в силах была сдержать слез. Она никогда не расставалась с зеркалом, о котором Гэндзи сказал когда-то: «Рядом с тобой останется…», но, увы, что толку… Мучительная тоска сжимала ее сердце, когда глядела она на дверцу, через которую он входил в ее покои, на кипарисовый столб, к которому он прислонялся, сидя… (117) На ее месте пала бы духом даже женщина пожилая, рассудительная, привыкшая к превратностям этого мира, так могла ли не кручиниться она, неожиданно разлученная с человеком, к которому привязана была беспредельно, который взрастил ее столь заботливо, заменив ей и отца и мать? Покинь он этот мир навсегда, тут уж ничего не поделаешь, возможно, со временем все и поросло бы травой забвения (118), но, насколько она знала, он находился не так уж и далеко, и все же вынуждены они были жить в разлуке, не ведая о том, «когда доведется свидеться вновь?» (119). Именно это и приводило ее в отчаяние.
Печаль Вступившей на Путь Государыни усугублялась еще и тревогой за судьбу принца Весенних покоев. Да и могла ли она оставаться равнодушной к невзгодам, обрушившимся на человека, с которым столь крепко связала ее судьба? Все эти годы глубоко в сердце таила она свои чувства и трепетала от страха, понимая, что любое проявление их навлечет на нее всеобщее осуждение. Она делала вид, будто не замечает страданий Гэндзи, и старалась казаться строгой и неприступной. Теперь же, возвращаясь мыслями к прошлому, она поняла, что сохранением тайны обязана прежде всего ему, ибо, стараясь не поддаваться искусительным стремлениям сердца и неизменно отдавая дань приличиям, он сумел ничем не выдать себя, а потому, как ни злы людские языки, ни у кого не возникло ни малейшего подозрения. И могла ли она в эти дни не сочувствовать ему и не печалиться?
Ответ ее был теплее, чем обыкновенно:
«Увы, и я с каждым днем…
А Найси-но ками ответила весьма кратко:
Дело есть у нее:
Соль из собственных слез добывает
На острове Сосен
Рыбачка, бросая в костер
Хворост жалоб своих» (99, 114).
Но, право, стоит ли снова обо всем этом писать?
«У рыбачки в груди
Горит пламя, но должно его
Таить от людей.
Дым, не имея исхода,
Того и гляди, задушит».
Ответ Найси-но ками был вложен в письмо от ее прислужницы, Тюнагон. А уж та написала, как безмерна печаль госпожи. Многое в письме показалось Гэндзи чрезвычайно трогательным, и он вздыхал, читая и перечитывая его.
В письме госпожи из Западного флигеля сквозила такая нежность, что Гэндзи был растроган до слез:
Присланные одежды были искусно окрашены и прекрасно сшиты. Видя, сколь многообразны совершенства госпожи, Гэндзи посетовал на свое одиночество и невольно подумал о том, как счастливо могли бы они жить вдвоем на этом побережье. Так, здесь никто не требовал бы его внимания, и оно всецело принадлежало бы ей одной. И днем и ночью перед его мысленным взором стоял ее образ, порою воспоминания становились так мучительны, что у него снова возникало желание потихоньку забрать ее к себе, однако он неизменно отказывался от этой мысли. «Лучше подумаю о своих заблуждениях и постараюсь очиститься»,- решил он наконец и с тех пор все время свое отдавал посту и молитвам.
«У моря живущий
Рукавами черпает воду,
Но едва ль не влажней
Рукава у той, что осталась
Здесь, за грядою волн…»
Гонец принес письмо и из дома Левого министра. Читая о том, как проводит дни его маленький сын, Гэндзи ощутил новый приступ тоски, но постарался взять себя в руки, «С ним-то я увижусь непременно, да и заботятся о нем надежные люди, так что оснований для беспокойства нет». И все же ни на каком другом пути он не блуждал так, как на этом.
Да, вот еще что: в сумятице этих дней забыла я рассказать о том, что Гэндзи послал письмо и в обитель жрицы Исэ. Случилось же так, что немного раньше оттуда тоже отправили гонца.
Письмо миясудокоро было искренне нежным. Неповторимое изящество слога, почерка свидетельствовало о подлинной утонченности натуры.
«Моя душа блуждает во мраке беспросветной ночи с того самого дня, когда дошла до меня весть о поистине невероятных переменах, происшедших в Вашей жизни. Я тешу себя надеждой, что пройдет совсем немного времени, и Вы вернетесь. Но, увы, как далек тот миг, когда увижу Вас я, отягощенная столькими прегрешениями.
Право, как печально все в этом мире… И что ждет нас впереди? - Подобных сетований было немало в ее письме: -
Рыбачка в Исэ
Рвет у моря горькие травы,
Быть может, ее
Ты вспомнишь, глядя, как соль
С трав стекает в далеком Сума (114).
Она долго писала это письмо, откладывая кисть всякий раз, когда не имела сил сдерживать сдавленные в груди и просящиеся наружу чувства, и в конце концов исписала четыре или пять листов белой китайской бумаги, причем переходы туши, соразмерность строк поражали удивительным совершенством.
Настанет отлив,
Но сколько ты ни старайся,
У залива Исэ
Не найдешь ты ракушек, тщетно
Здесь влекутся унылые дни».
В прежние дни эта женщина была любезна сердцу Гэндзи, но после несчастья, которое произошло в доме Левого министра, он в ужасе отшатнулся от нее, несправедливо обвинив в случившемся. Она же, удрученная его холодностью, решилась расстаться с ним и уехала. Вспоминая об этом теперь, Гэндзи жалел ее и терзался угрызениями совести.
Письмо, полученное в таких обстоятельствах, показалось ему особенно трогательным, и даже к гонцу испытывая теплые чувства, Гэндзи задержал его у себя дня на два или на три, желая получше расспросить о жизни миясудокоро в Исэ.
Гонцом же был юноша весьма достойной наружности, обычно прислуживающий жрице. В столь стесненных обстоятельствах жил теперь Гэндзи, что даже этот незначительный человек мог приблизиться к нему и пусть мельком, но все же увидеть его лицо. Разумеется, восхищению его не было пределов. Нетрудно себе представить, что написал Гэндзи в ответ…
«Когда б я знал, что придется мне вот так покинуть столицу, я, наверное, последовал бы за Вами. Я часто думаю об этом в унылой праздности моего нынешнего существования.
Право, чем собирать
В Сума горькие травы,
В лодке жителя Исэ
Предпочел бы я оказаться
И в морских качаться волнах… [10]
Увы, когда еще доведется нам свидеться? Беспредельна моя тоска…» - вот что было написано в его письме помимо всего прочего.
Бросает рыбачка
В костер хворост жалоб своих.
Сколько еще
Суждено мне смотреть здесь, в Сума,
Как стекает каплями соль? (114)
Таким образом сообщался он со многими, не желая, чтоб тревожились они, вестей от него не имея.
Гонец принес письма и из Сада, где опадают цветы. Отвечая Гэндзи, обе женщины спешили поделиться с ним мыслями и чувствами, зародившимися в их сердцах в дни разлуки. Их письма показались Гэндзи весьма занятными и довольно необычными, им удалось рассеять его мрачные мысли, и вместе с тем они дали ему новый повод к печали.
было написано там среди прочего, и верно - кроме этой травы, не осталось у них теперь никакой опоры в жизни. Услыхав же, что в пору долгих ливней кое-где разрушилась стена, их дом окружавшая, Гэндзи немедленно отправил в столицу гонца с соответствующими указаниями для служителей Домашней управы, затем, призвав управителей владений своих, расположенных неподалеку от столицы, повелел им принять надлежащие меры.
«Ветшает стреха,
И память-трава подступает
Все ближе и ближе.
Гляжу, и обильно роса
На мои рукава ложится…» -
Госпожа Найси-но ками крайне удручена была тем, что имя ее стало предметом для насмешек, и Правый министр, любивший ее более других дочерей, неоднократно просил о заступничестве Государыню-мать и даже сам ходатайствовал за нее перед Государем. В конце концов Государь решил, что ничто не мешает ему простить ее, тем более что она не имела звания нёго или миясудокоро, устанавливающего пределы его великодушию, а выполняла самые обычные придворные обязанности. К тому же разве не подверглась она достаточно суровому наказанию за свое недостойное поведение? Итак, Найси-но ками получила прощение и возвратилась на придворную службу, но и тогда не переставала она тосковать по тому, к кому давно уже влеклось ее сердце.
На Седьмую луну Найси-но ками переехала во Дворец. Она по-прежнему пользовалась чрезвычайным благоволением Государя, который, пренебрегая пересудами, часто призывал ее к себе и то разражался упреками, то с трогательной пылкостью уверял ее в неизменности своих чувств.
Государь был очень хорош собою, но, глядя на его нежные, кроткие черты, неблагодарная Найси-но ками неизменно вспоминала другого.
Как-то раз, когда услаждали они слух свой музыкой, Государь сказал, обращаясь к ней:
- Вряд ли кого-то могло бы мне так недоставать, как недостает господина Дайсё. Впрочем, есть люди, которых его отсутствие должно печалить еще больше. Право, кажется, что мир вокруг утратил свой блеск. Я нарушил последний завет прежнего Государя, и возмездие ждет меня в будущем,- сетовал он, заливаясь слезами.
Глядя на него, плакала и Найси-но ками.
- В последнее время я стал сознавать, сколь жалкое существование влачу в этом мире, и мне не хотелось бы надолго задерживаться в нем. Желал бы я знать, какие чувства пробудит в вашем сердце мой уход? Больно думать, что вы будете горевать куда меньше, чем теперь, хотя он-то покинул вас не навсегда… Боюсь, что слова: «Нет, пока я живу…» (120) произнес человек, мало что понимавший в жизни,- говорит Государь. Голос его звучит так нежно и столь трогательна его печаль, что новые потоки слез извергаются из глаз Найси-но ками.
- Вот и теперь - кого вы оплакиваете? - спрашивает Государь.- Жаль, что у вас до сих пор нет детей. Я преисполнен решимости поступить с принцем Весенних покоев так, как мне было завещано, но боюсь, что мне могут помешать,- сокрушается он.
И в самом деле, рядом с Государем находились люди, которые вершили дела правления помимо его воли, а в его юном сердце не было твердости, и слишком о многом приходилось ему сожалеть.
А в Сума тем временем дул тревожно-тоскливый осенний ветер (121), по ночам совсем рядом шумели морские волны, о которых Юкихира-тюнагон наверняка сказал бы: «Нипочем им любые заставы…» (122) Право, вряд ли на свете существовало место, где осень была бы столь же унылой.
Однажды ночью, когда немногочисленные спутники его спали, Гэндзи долго не мог уснуть и, «приподняв изголовье» [11], прислушивался к бушующей вокруг непогоде. Казалось, что волны вот-вот заплещут у самого ложа; он не замечал, что из глаз его льются слезы, а между тем уже и «изголовье, всплыв, закачалось в волнах…» (123). Взяв кото, он тронул пальцами струны, но даже в звуках, рожденных его собственной рукой, послышалось ему что-то жутковатое, и он перестал играть.
произнес он, а приближенные, разбуженные звуками его голоса, восхищенно внимать стали и, растроганные до слез, поднялись, всхлипывая украдкой.
- Чудится мне
Чей-то плачущий голос далекий
В плеске волны.
Не оттуда ли дует ветер,
Куда мои думы стремятся? (124) -
Что они должны чувствовать теперь? Ради него пустились они в скитания, покинув родных и близких, с которыми никогда не желали бы расставаться. А он своим мрачным видом вовлекает их в еще большее уныние… И, постаравшись взять себя в руки, Гэндзи принялся шутить и ласково беседовать со своими спутниками, дабы оживить их упавший дух. Спасаясь от скуки, он целыми днями упражнялся в искусстве письма, подобрав для этой цели разноцветные листки бумаги. На превосходном китайском шелке писал он картины, и сделанные потом из этого шелка ширмы вызывали всеобщее восхищение. Бели в столице, слыша рассказы о море и о горах, Гэндзи сумел составить себе о них вполне определенное представление, то теперь, увидев их вблизи, вынужден был признать, что воображаемому и в самом деле далеко до действительного, и спешил запечатлеть на бумаге скалистое побережье, ставшее его пристанищем.
- Жаль, что нельзя пригласить сюда лучших мастеров наших дней Тиэда или Цунэнори [12], чтобы они выполнили эти картины в цвете,- сетовали его приближенные.
Эти четыре или пять человек и помыслить не могли о том, чтобы оставить Гэндзи, все свои горести забывали они, глядя на прекрасное лицо своего господина, и, ощущая его дружеское к ним расположение, почитали за великую честь прислуживать ему.
Однажды в прекрасный вечерний час, когда цветы в саду поражали многообразием и яркостью красок, Гэндзи вышел на галерею, откуда было видно море. Его несравненная красота всегда повергала окружающих в благоговейный трепет, а здесь, в этой глуши, он еще меньше походил на человека, принадлежащего земному миру. На нем нижнее одеяние из мягкого белого шелка, шаровары из ткани цвета «астра-сион», небрежно наброшенное поверх всего этого яркое верхнее платье со свободно завязанным поясом… Вот он начинает неторопливо читать сутру, прежде назвавшись учеником будды Шакья-Муни… [13]Право, в целом мире не найдешь голоса прекраснее.
Откуда-то с моря доносятся грубые песни рыбаков. Их ладьи кажутся с берега маленькими морскими птицами, качающимися в волнах, и нельзя не печалиться, на них глядя. По небу вереницей тянутся дикие гуси, их крики так легко можно принять за скрип весел… Задумчиво глядя на них, Гэндзи отирает невольные слезы, и его рука, которой белизна составляет резкую противоположность с черными четками, поражает такой красотой, что утешаются даже те, кто тоскует по оставленным в столице женам.
произносит Гэндзи, а Ёсикиё добавляет:
- Эти первые гуси -
Не друзья ли моей любимой?
В небе путь свой верша,
Пролетают они надо мною,
Крича так тоскливо, тревожно…-
Затем вступает Мимбу-но таю:
- Посмотришь на них:
Вереницей потянутся в памяти
Минувшие годы…
А ведь не были эти гуси
Нам друзьями в те времена…
А вот какую песню сложил Укон-но дзо-но куродо:
- Родные края
По собственной воле покинув,
Гуси летят…
Прежде думалось, как же они далеко,
По ту сторону туч…
Что будет с тем, кто потеряет друзей? - добавляет он.
- Землю свою
Покинув, по небу странствий
Блуждают гуси…
Утешенье у них одно -
Никто не отбился от стаи…
Этот человек решился разделить участь Гэндзи, отказавшись последовать за своим отцом в Хитати, куда тот был назначен правителем, поэтому, несмотря на тоску, снедавшую его душу, сохранял наружное спокойствие и казался вполне уверенным в себе.
Но вот на небо во всем великолепии своем выплывает луна. Вспомнив, что сегодня Пятнадцатая ночь, Гэндзи ощущает внезапный приступ тоски по столице и, представляя себе, как там теперь повсюду любуются луной, не отрывает глаз от лунного лика.
- «Сердце мое со старым другом - за две тысячи ли…» [14]- произносит он, и снова у всех текут по щекам слезы.
Вспоминает Гэндзи тот миг, когда Вступившая на Путь Государыня сказала: «Многослойный туман…», и сердце его сжимается грустно. В памяти всплывают проведенные подле нее часы, и слезы текут нескончаемым потоком.
- Уже совсем ночь,- напоминают ему, но он все медлит.
С умилением вспоминает Гэндзи ту ночь, когда так доверительно беседовали они с Государем и тот поразил его своим поистине необыкновенным сходством с ушедшим…
Смотрю на луну,
И на миг тоска отступает,
Хотя далека
Столица и я не знаю,
Увижу ли снова ее.