Страница:
Цукуси-но госэти- дочь Дадзай-но дайни, очевидно возлюбленная Гэндзи
Вступивший на Путь из Акаси- бывший правитель Харима, отец госпожи Акаси (см. гл. «Юная Мурасаки»)
Госпожа Акаси, 17-18 лет,- дочь Вступившего на Путь
С каждым днем невзгоды Гэндзи лишь множились, все тяжелее становилось ему жить в этом мире, и стал он подумывать: а не покинуть ли ему столицу? Кто знает, может, худшее еще впереди, так стоит ли оставаться здесь, делая вид, будто ничего не происходит?
Гэндзи слышал, что побережье Сума [1], некогда служившее пристанищем для вполне достойных людей [2], ныне представляло собой глухую, безотрадно унылую местность, где даже хижины рыбачьи нечасто встречались. Но разве лучше жить в месте шумном, многолюдном?.. С другой стороны, если поселиться так далеко, тоска по оставшимся в столице может оказаться невыносимой…
Мучительные сомнения терзали душу Гэндзи, он вспоминал прошедшее, размышлял о грядущем, и грудь сжималась неизъяснимой томительной тоской.
Слишком многое в этом, таком чуждом ему теперь мире удручало Гэндзи, но расстаться с ним было нелегко - и прежде всего из-за юной госпожи. Он видел, что с каждым днем она становится все печальнее, и сердце его разрывалось от жалости. Даже теперь, оставляя ее на какие-то два или три дня и зная, что они непременно свидятся снова (104), он невольно тревожился, да и она чувствовала себя без него одинокой и беспомощной. А если он уедет, сколько лет придется жить в разлуке? Слишком неопределенным был конец лежащего перед ним пути, и мог ли он надеяться, что пределом его будет новое свидание? (105) Мир так непрочен, легко может статься, что «в последний раз вышел он за ворота…» (106) У него даже возникла мысль: а не взять ли потихоньку и ее с собой? Но обрекать ее, такую нежную, на безрадостную жизнь у моря, где никто, кроме волн и ветра, не разделит их одиночества… «О нет, тогда у меня будет еще больше причин для беспокойства…» - подумал он, а она, проникнув его мысли, почувствовала себя обиженной и даже попыталась намекнуть, что готова сопутствовать ему на самом трудном пути.
Особа из Сада, где опадают цветы, как ни редко наведывался к ней Гэндзи, не имея другой опоры в жизни, жила исключительно его попечениями, и надобно ли сказывать, сколь велика была теперь ее печаль? Так, многие кручинились тайно - и те, кого навещал он от случая к случаю, и даже те, кто лишь однажды мельком видел его.
Вступившая на Путь Государыня иногда тайком писала к Гэндзи, хотя по-прежнему боялась навлечь на себя осуждение молвы. «Когда б и раньше она отвечала мне с теплым участием…- вздыхал Гэндзи, вспоминая былые дни.- Но, видно, таково мое предопределение - вечно томиться от тоски…»
По прошествии Двадцатого дня Третьей луны Гэндзи покинул столицу. Никого не известив о дне своего отъезда, он взял с собой лишь самых близких, самых преданных приближенных и, чтобы избежать огласки, ограничился несколькими отосланными тайно прощальными письмами. Можно себе представить, сколько в них было трогательного! Читая их, многие плакали, живо представляя себе его лицо. Но, увы, все это так печально, что я не могу останавливаться на подробностях.
Двумя или тремя днями раньше Гэндзи под покровом ночи посетил дом Левого министра. Он приехал туда тайком в неприметной карете с плетеным верхом, убранной так, словно ехала женщина. Право же, все это было так печально, что казалось сном!
В покоях ушедшей госпожи царило унылое запустение. Услыхав о приезде дорогого гостя, кормилицы, мальчики-слуги и те из ранее прислуживавших госпоже дам, которые и после ее кончины остались в доме, собрались посмотреть на него, причем даже молодые прислужницы, не отличавшиеся особой душевной тонкостью, внезапно осознав, сколь изменчив мир, заливались слезами, и темнело у них в глазах. Прелестный мальчик, расшалившись, бегал вокруг.
- Как трогательно, что он не забыл меня за это время,- говорил Гэндзи, привлекая сына к себе на колени и еле удерживаясь от слез. Побеседовать с Гэндзи пришел и сам министр.
- У меня нередко возникало желание нарушить свое затворничество и приехать к вам поболтать о каких-нибудь пустяках, связанных с былыми днями, но, поскольку я оставил придворную службу и отказался от своего звания под предлогом тяжкой болезни, люди наверняка истолковали бы мое поведение превратно. «Если есть желание, то и согнутая поясница распрямляется». Казалось бы, теперь мне нечего бояться, но все же извечная готовность людей к злословию пугает меня. Видя, как многое переменилось в вашей жизни, я не устаю сетовать на собственное долголетие. Все это слишком напоминает времена Конца Закона. Мог ли я представить себе когда-нибудь, что мир так изменится? Скорее я поверил бы, что Поднебесная перевернется. О, как все это горько! - говорит министр, и слезы навертываются у него на глазах.
- Все, что происходит со мной, так или иначе является следствием содеянного в прошлой жизни: иными словами, никто, кроме меня самого, не виноват в моих несчастьях. Если человек, даже не лишенный чинов и званий, а просто навлекший на себя неодобрение двора, будет жить совершенно так же, как жил прежде, это неизбежно усугубит его вину в глазах всего света. Я знаю, что такого мнения придерживаются и в других странах. Я же, судя по слухам, приговорен к изгнанию, а это значит, что мне вменяют в вину какое-то тяжкое преступление. И если я останусь в столице и буду жить как ни в чем не бывало, поддерживаемый лишь сознанием своей невиновности, меня ждет немало неприятностей, потому-то я и решил покинуть столицу, пока не случилось худшего,- подробно объясняет Гэндзи.
Министр, не отрывая от глаз рукава, вспоминает о прежних временах, об ушедшем Государе, о его прощальных словах, и Гэндзи чувствует, что по его щекам тоже текут слезы.
Между тем маленький сын Гэндзи в детском неведении своем резвится, требуя внимания то от одного, то от другого, и можно ли спокойно смотреть на него?
- Мне никогда не забыть той, что покинула нас, я скорблю о ней и ныне, но все же, представляя себе, как горевала бы она теперь, невольно прихожу к мысли, что краткость ее жизни была для нее скорее благом, ибо помогла ей избежать этого страшного сна. Думая об этом, я испытываю некоторое облегчение. Более всего огорчает меня то, что это невинное дитя будет теперь предоставлено попечениям стариков и, верно, долго придется ему жить, не ведая отцовской ласки. Право, в былые дни и за истинно тяжкие преступления не наказывали столь жестоко… Но, видно, таково ваше предопределение. Известно ведь, что и в чужих землях нередко случалось нечто подобное. Впрочем, даже там наказанию всегда предшествовали высказанные вслух обвинения. В вашем же случае остается лишь гадать о причинах…
Повидаться с Гэндзи зашел и Самми-но тюдзё. Пока они угощались вином, совсем стемнело, и Гэндзи остался ночевать в доме министра. Призвав к себе дам, он долго беседовал с ними.
Госпожа Тюнагон, к которой он всегда, разумеется тайно, питал более нежные, чем к остальным, чувства, была сегодня такой грустной, такая тоска - «разве скажешь кому?» (107) - отражалась на ее лице, что Гэндзи невольно почувствовал себя растроганным, хотя и постарался это скрыть. Когда все уснули, он побеседовал с ней особо. Как знать, может быть, ради нее он и остался?..
Но вот ночь подошла к концу, и Гэндзи поспешил покинуть дом министра. Предрассветная луна была чарующе прекрасна. Вишни почти отцвели, лишь кое-где цветы задержались на ветках, в сад беспрепятственно струился серебристый лунный свет, от земли поднимался легкий туман, и его зыбкая завеса делала неясными очертания предметов. Так, столь прекрасных рассветов не бывает даже осенью.
Прислонившись к перилам, Гэндзи некоторое время любовался садом. Госпожа Тюнагон, должно быть желая проводить его, сидела подле открытой боковой двери, восхищенно на него глядя.
- Трудно даже представить себе, когда мы встретимся снова,- говорит Гэндзи.- Не ведая о том, что готовит судьба, я не спешил увидеться с вами, когда ничто тому не мешало, и все эти луны провели мы вдали друг от друга.
А женщина и слова вымолвить не может в ответ, только плачет. Тут кормилица маленького господина, госпожа Сайсё, приходит с посланием от госпожи Оомия:
«Я намеревалась сама говорить с вами, но свет меркнет в моих глазах, и чувства в смятении… Пока же пыталась я обрести присутствие духа, мне сообщили, что Вы готовы покинуть наш дом, хотя еще даже не рассвело. Увы! Так ли бывало в прежние дни? Вы даже не хотите дождаться, пока проснется наше милое, бедное дитя…»
Обливаясь слезами, Гэндзи произносит тихонько, словно ни к кому не обращаясь:
- Неужели и в самом деле всегда так тягостны расставания на рассвете? Наверное, многим здесь знакомо это чувство.
- Мне было всегда ненавистно само слово «расставание»,- отвечает Сайсё.- Но то, что нам приходится переживать сегодня…
Стараясь сдерживать слезы, она говорит немного в нос. Неподдельное горе звучит в ее голосе!
«Снова и снова обдумываю я слова, которые мне хотелось бы сказать вам, но, увы… Надеюсь, вы понимаете, сколь подавлен я всем происходящим. Право, позволь я себе еще раз увидеть наше невинно спящее дитя, мне куда труднее было бы расстаться с этим горестным миром. Потому и решился я немедля покинуть ваш дом»,- передает Гэндзи старой госпоже.
Дамы, приникнув к щелям в занавесях, смотрели, как он уходил. Фигура Гэндзи, озаренная светом луны, готовой вот-вот скрыться за краем гор казалась особенно прекрасной; глубокая печаль, проступавшая на его лице, способна была тронуть до слез и тигра и волка, а ведь многие из дам знали его с младенческих лет… Нетрудно представить себе, сколь велико было их горе.
Да, вот еще что: немного раньше принесли ответ старой госпожи:
Обитатели дома на Второй линии, судя по всему, тоже провели бессонную ночь, и, когда Гэндзи вернулся, дамы сидели там и сям небольшими группами, заплаканные, приунывшие. В служебных помещениях не было ни души, все преданные ему слуги должны были ехать вместе с ним и, очевидно, ушли прощаться со своими близкими. Прочие же, страшась попасть в немилость и умножить свои собственные беды, не посмели даже проститься с Гэндзи, поэтому у дома на Второй линии, где прежде клочка земли свободного не оставалось от подъезжавших карет и всадников, было сегодня пустынно и тихо. «Как все же печален мир»,- подумал Гэндзи.
Столы были покрыты пылью, циновки свернуты и убраны. «Уже сейчас все в таком запустении, что же будет дальше?»
Гэндзи прошел в Западный флигель. Госпожа, видно, просидела всю ночь в глубокой задумчивости, не опуская решеток, снаружи на галерее лежали девочки-служанки. Увидав Гэндзи - «Ах, наконец-то!» - они суетливо вскочили. Глядя, как они снуют по дому, такие прелестные в своих ночных одеяниях, Гэндзи с грустью подумал: «Вряд ли они останутся здесь на все эти луны и годы, скорее всего разойдутся кто куда». Так, многое из того, на что прежде он никогда не обращал внимания, останавливало теперь его взор.
- А у вас, должно быть, возникли уже, как обычно, самые невероятные подозрения на мой счет? - спросил он у госпожи, объяснив, почему задержался.- Будь моя воля, я и на миг не разлучался бы с вами в эти последние мои дни в столице, но перед отъездом у меня слишком много забот, и я не могу позволить себе все время оставаться дома. Этот мир и без того слишком переменчив, так стоит ли давать кому-нибудь повод к обидам? Но она лишь отвечает:
- Увы! Что может быть невероятнее того, что нам предстоит? Разлука с Гэндзи была для нее тяжелее, чем для кого бы то ни было, и это неудивительно: с малолетства воспитывалась она в его доме, и он был ей куда ближе родного отца, который к тому же в последнее время, страшась немилости, совсем перестал к ней писать и даже ни разу не зашел, чтобы выразить свое сочувствие Гэндзи. Ей было стыдно перед дамами, которые не могли этого не заметить. «Уж лучше бы он и теперь оставался в неведении»,- думала госпожа. А тут прошел слух, что ее мачеха поговаривает:
«Сколь неожиданным было ее возвышение и сколь быстро счастье изменило ей. Право, все это не к добру… Похоже, что ей суждено так или иначе расставаться со всеми, кто к ней привязан».
Слышать такое было крайне неприятно, и она тоже перестала писать отцу. Так вот и не осталось у нее никого, кроме Гэндзи, и могла ли не печалить ее мысль о скорой разлуке?
- Если пройдут луны и годы, а мне так и не будет даровано прощение, - говорит Гэндзи,- я непременно возьму вас к себе, средь каких утесов ни пришлось бы нам поселиться (109). Но сейчас это ни в ком не встретило бы одобрения. Навлекшие на себя немилость двора не должны видеть даже ясного света луны и солнца, непосильным бременем отягощает свою душу тот, кто продолжает предаваться удовольствиям, словно ничего не случилось. За мной нет никакой вины, но неотвратимость предопределения принуждает меня смириться. Если же я, проявив поистине беспримерную дерзость, возьму с собой вас, охваченный безумием мир обрушит на нас новые, еще более страшные беды.
До тех пор, пока солнце не поднялось высоко над землей, он оставался в опочивальне. Навестить его пришли принц Соти и Самми-но тюдзё. Изъявив готовность принять их, Гэндзи облачился в носи - простое, без узоров, как и подобает человеку без звания [3]. Впрочем, это более чем скромное одеяние оказалось ему удивительно к лицу. Право, в мире не было человека прекраснее! Поправляя перед зеркалом прическу, Гэндзи нашел, что в его осунувшемся лице появилась какая-то новая утонченность.
- Как я похудел! - сказал он.- Неужели я и в самом деле такой, как в этом зеркале? Право, невольно начинаешь испытывать жалость к самому себе.
Он взглянул на госпожу, которая смотрела на него полными слез глазами, и сердце его сжалось от боли.
Принц Соти долго беседовал с Гэндзи, всем видом своим выражая сочувствие, и уехал, когда стемнело.
Из Сада, где опадают цветы, приходили полные тоски письма, поэтому, подумав: «Она обидится, если я не навещу ее еще хоть раз», Гэндзи решил и эту ночь провести вне дома. Но так тяжело ему было расставаться с госпожой, что выехал он совсем поздно.
Нёго Рэйкэйдэн обрадовалась чрезвычайно:
- Ах, мы, ничтожные, не заслуживаем такого внимания…
Впрочем, подробно описывать все, что она сказала по этому поводу, слишком утомительно.
Совершенно беспомощные, женщины жили все эти луны и годы лишь милостями Гэндзи. Нетрудно было представить себе, какое запустение воцарится скоро в их доме, где уже теперь стояла унылая тишина.
На небо выплыла тусклая луна, осветив довольно большой пруд, за которым темнели холмы, густо поросшие деревьями, и Гэндзи живо представил себе те «утесы», среди которых он должен был искать пристанище (109).
- Верно, уже не придет…- печалилась между тем обитательница Западных покоев.
Но вот, когда лунный свет, способствуя очарованию этого мига, был особенно мягок и нежен, донеслось до нее несравненное сладостное благоухание, и в покои тихонько вошел Гэндзи. Женщина приблизилась к порогу, и они долго любовались луной, не заметив за беседой, как настало утро.
- Как коротки ночи в эту пору! Но доведется ли когда-нибудь хоть так свидеться? Право, жаль становится лун и лет, прожитых столь бездумно. Судьба моя достойна того, чтобы о ней складывали предания, никогда сердце мое не ведало покоя…
Одушевленный воспоминаниями, Гэндзи долго рассказывает ей об ушедших в прошлое днях, но вот - еще и еще раз - кричит петух, и, дабы не подавать повода к молве, Гэндзи поспешно выходит. При взгляде на его удаляющуюся фигуру невольно напрашивается сравнение с исчезающей за краем гор луной, и женщина тихонько вздыхает. Мягкий лунный свет ложится на ее темное платье. Увы, лицо луны «так же мокро от слез…» (ПО)
В предрассветных сумерках Гэндзи покинул их дом.
Много забот было у него перед отъездом. Из людей, которые верно служили ему и не склонились перед нынешней властью, Гэндзи назначил служителей Домашней управы - как высших, так и низших,- дабы в его отсутствие присматривали за порядком в доме. Кроме того, он отобрал тех, кому предстояло разделить его участь. Он распорядился, чтобы подготовили самую скромную утварь, без которой не обойтись в горном жилище, и среди прочего - ларец с избранными произведениями китайского поэта [4]и другими сочинениями, а также семиструнное кото. Ничего, кроме этого,- ни роскошной утвари, ни богатых нарядов - не взял он с собой, решив во всем уподобиться бедному жителю гор. Многочисленная прислуга дома на Второй линии перешла в ведение госпожи из Западного флигеля. Ей же Гэндзи препоручил все прочие дела и обязанности, а также передал грамоты на угодья, пастбища и другие принадлежащие ему владения. Что касается остального - складов, хранилищ, то, имея неизменную доверенность к Сёнагон, он отдал под ее начало нескольких преданных ему служителей и подробнейшим образом объяснил, как всем этим хозяйством управлять должно.
Дамы, прислуживавшие ему лично,- Накацукаса, Тюдзё и прочие - были в отчаянии. Гэндзи никогда не удостаивал их особым вниманием, но до сих пор они по крайней мере имели возможность видеть его. Увы, отныне у них не будет и этого утешения…
- Если останусь жив, то когда-нибудь снова вернусь сюда,- говорил им Гэндзи.- Тех из вас, кто готов ждать, прошу перейти пока в Западный флигель.
Призвав в покои госпожи всех дам, и высших и низших рангов, он оделил их памятными дарами, сообразными званию каждой.
Кормилицам своего маленького сына и в Сад, где опадают цветы, Гэндзи помимо великолепных даров отправил изрядное количество самых разнообразных вещей, без которых нельзя обойтись в повседневной жизни. Кроме того, он отправил письмо Найси-но ками, как ни безрассудно это было.
«Я не вправе сетовать на Ваше молчание, но если б Вы знали, как тяжело и как горько расставаться с привычной жизнью…
Гэндзи старался писать кратко, опасаясь, что письмо попадет в чужие руки. Найси-но ками была вне себя от горя, и, как ни старалась сдерживаться, рукава ее ни на миг не высыхали.
Вечером накануне отъезда Гэндзи, желая поклониться могиле ушедшего Государя, отправился в Северные горы.
Стояла пора, когда луна появляется на небе лишь перед самым рассветом, поэтому, прежде чем ехать, он решил наведаться к Вступившей на Путь Государыне.
Его усадили перед занавесями, и она сама приняла его. Разговор шел о принце Весенних покоев, и Государыня не скрывала своей тревоги.
Давние и весьма глубокие чувства, их связывавшие, располагали к доверительной беседе, и немало трогательного было сказано в тот вечер. Государыня не утратила за эти годы ни милого нрава своего, ни красоты, и Гэндзи захотелось припомнить ей прежние обиды, но, увы, теперь это было тем более неуместно, и, подавив жалобы, он ничем не выдал себя. К тому же он хорошо понимал, что, поддавшись искушению, лишь увеличит свои страдания, а потому, проявив достаточное благоразумие, ограничился следующими словами:
- Я знаю за собой лишь одну вину, которая могла бы послужить причиной столь необъяснимых гонений, и мысль о гневе небес повергает меня в трепет. Пусть мне, ничтожному, и суждено исчезнуть из мира, но когда б я был уверен в будущем благоденствии принца…
Государыня прекрасно поняла, что он имел в виду, но ничего не ответила, хотя слова его не могли не найти отклик в ее сердце. На Дайсё же нахлынули воспоминания, и, не в силах сдерживаться, он заплакал. Трудно себе представить что-нибудь прелестнее его залитого слезами лица!
- Я отправляюсь теперь к государевой могиле. Не желаете ли чего передать? - спросил Гэндзи, но она молчала.
В каком же смятении были их чувства, и как трудно найти им достойное выражение!..
Среди печальных спутников Гэндзи был и Укон-но дзо-но куродо, сопровождавший его в памятный день Священного омовения. Для него тоже миновало время надежд, имя его было исключено из списков придворных; лишенный звания и благосклонности двора, он пошел на службу к Гэндзи. «Да, ведь это же было здесь!» - внезапно вспомнил Укон-но дзо-но куродо, взглянув на Нижнее святилище Камо, и, спешившись, взял лошадь Гэндзи за поводья.
Но вот Гэндзи достигает Высочайшей усыпальницы, и Государь вспоминается ему так ясно, словно он видит его перед собой. Увы, какое бы высокое положение ни занимал человек, нет средств удержать его в этом мире, и остается лишь оплакивать его утрату.
Обливаясь горькими слезами, Гэндзи рассказывает о своих бедах, но, увы, не тщетно ли ждать ответа? Неужели ни одного наставления, ни одного совета не суждено ему больше услышать?
Могила заросла буйными придорожными травами, и, пока подходил он, раздвигая их, его платье еще больше увлажнилось. Внезапно луна скрылась за тучами, сгустились черные тени под деревьями, стало жутковато. С чувством, что ему никогда уже отсюда не выбраться, Гэндзи склоняется перед могилой, и вдруг, словно живой, явственно различимый во тьме, встает перед ним Государь. Гэндзи холодеет от ужаса, кровь леденеет в его жилах, по телу пробегает дрожь.
«Сегодня я покидаю столицу. Больше всего я сожалею о том, что мне не удалось навестить Вас перед отъездом. Надеюсь, Вы понимаете, что мне приходится теперь испытывать, и объясните все принцу,- написал он ей:
Вступивший на Путь из Акаси- бывший правитель Харима, отец госпожи Акаси (см. гл. «Юная Мурасаки»)
Госпожа Акаси, 17-18 лет,- дочь Вступившего на Путь
С каждым днем невзгоды Гэндзи лишь множились, все тяжелее становилось ему жить в этом мире, и стал он подумывать: а не покинуть ли ему столицу? Кто знает, может, худшее еще впереди, так стоит ли оставаться здесь, делая вид, будто ничего не происходит?
Гэндзи слышал, что побережье Сума [1], некогда служившее пристанищем для вполне достойных людей [2], ныне представляло собой глухую, безотрадно унылую местность, где даже хижины рыбачьи нечасто встречались. Но разве лучше жить в месте шумном, многолюдном?.. С другой стороны, если поселиться так далеко, тоска по оставшимся в столице может оказаться невыносимой…
Мучительные сомнения терзали душу Гэндзи, он вспоминал прошедшее, размышлял о грядущем, и грудь сжималась неизъяснимой томительной тоской.
Слишком многое в этом, таком чуждом ему теперь мире удручало Гэндзи, но расстаться с ним было нелегко - и прежде всего из-за юной госпожи. Он видел, что с каждым днем она становится все печальнее, и сердце его разрывалось от жалости. Даже теперь, оставляя ее на какие-то два или три дня и зная, что они непременно свидятся снова (104), он невольно тревожился, да и она чувствовала себя без него одинокой и беспомощной. А если он уедет, сколько лет придется жить в разлуке? Слишком неопределенным был конец лежащего перед ним пути, и мог ли он надеяться, что пределом его будет новое свидание? (105) Мир так непрочен, легко может статься, что «в последний раз вышел он за ворота…» (106) У него даже возникла мысль: а не взять ли потихоньку и ее с собой? Но обрекать ее, такую нежную, на безрадостную жизнь у моря, где никто, кроме волн и ветра, не разделит их одиночества… «О нет, тогда у меня будет еще больше причин для беспокойства…» - подумал он, а она, проникнув его мысли, почувствовала себя обиженной и даже попыталась намекнуть, что готова сопутствовать ему на самом трудном пути.
Особа из Сада, где опадают цветы, как ни редко наведывался к ней Гэндзи, не имея другой опоры в жизни, жила исключительно его попечениями, и надобно ли сказывать, сколь велика была теперь ее печаль? Так, многие кручинились тайно - и те, кого навещал он от случая к случаю, и даже те, кто лишь однажды мельком видел его.
Вступившая на Путь Государыня иногда тайком писала к Гэндзи, хотя по-прежнему боялась навлечь на себя осуждение молвы. «Когда б и раньше она отвечала мне с теплым участием…- вздыхал Гэндзи, вспоминая былые дни.- Но, видно, таково мое предопределение - вечно томиться от тоски…»
По прошествии Двадцатого дня Третьей луны Гэндзи покинул столицу. Никого не известив о дне своего отъезда, он взял с собой лишь самых близких, самых преданных приближенных и, чтобы избежать огласки, ограничился несколькими отосланными тайно прощальными письмами. Можно себе представить, сколько в них было трогательного! Читая их, многие плакали, живо представляя себе его лицо. Но, увы, все это так печально, что я не могу останавливаться на подробностях.
Двумя или тремя днями раньше Гэндзи под покровом ночи посетил дом Левого министра. Он приехал туда тайком в неприметной карете с плетеным верхом, убранной так, словно ехала женщина. Право же, все это было так печально, что казалось сном!
В покоях ушедшей госпожи царило унылое запустение. Услыхав о приезде дорогого гостя, кормилицы, мальчики-слуги и те из ранее прислуживавших госпоже дам, которые и после ее кончины остались в доме, собрались посмотреть на него, причем даже молодые прислужницы, не отличавшиеся особой душевной тонкостью, внезапно осознав, сколь изменчив мир, заливались слезами, и темнело у них в глазах. Прелестный мальчик, расшалившись, бегал вокруг.
- Как трогательно, что он не забыл меня за это время,- говорил Гэндзи, привлекая сына к себе на колени и еле удерживаясь от слез. Побеседовать с Гэндзи пришел и сам министр.
- У меня нередко возникало желание нарушить свое затворничество и приехать к вам поболтать о каких-нибудь пустяках, связанных с былыми днями, но, поскольку я оставил придворную службу и отказался от своего звания под предлогом тяжкой болезни, люди наверняка истолковали бы мое поведение превратно. «Если есть желание, то и согнутая поясница распрямляется». Казалось бы, теперь мне нечего бояться, но все же извечная готовность людей к злословию пугает меня. Видя, как многое переменилось в вашей жизни, я не устаю сетовать на собственное долголетие. Все это слишком напоминает времена Конца Закона. Мог ли я представить себе когда-нибудь, что мир так изменится? Скорее я поверил бы, что Поднебесная перевернется. О, как все это горько! - говорит министр, и слезы навертываются у него на глазах.
- Все, что происходит со мной, так или иначе является следствием содеянного в прошлой жизни: иными словами, никто, кроме меня самого, не виноват в моих несчастьях. Если человек, даже не лишенный чинов и званий, а просто навлекший на себя неодобрение двора, будет жить совершенно так же, как жил прежде, это неизбежно усугубит его вину в глазах всего света. Я знаю, что такого мнения придерживаются и в других странах. Я же, судя по слухам, приговорен к изгнанию, а это значит, что мне вменяют в вину какое-то тяжкое преступление. И если я останусь в столице и буду жить как ни в чем не бывало, поддерживаемый лишь сознанием своей невиновности, меня ждет немало неприятностей, потому-то я и решил покинуть столицу, пока не случилось худшего,- подробно объясняет Гэндзи.
Министр, не отрывая от глаз рукава, вспоминает о прежних временах, об ушедшем Государе, о его прощальных словах, и Гэндзи чувствует, что по его щекам тоже текут слезы.
Между тем маленький сын Гэндзи в детском неведении своем резвится, требуя внимания то от одного, то от другого, и можно ли спокойно смотреть на него?
- Мне никогда не забыть той, что покинула нас, я скорблю о ней и ныне, но все же, представляя себе, как горевала бы она теперь, невольно прихожу к мысли, что краткость ее жизни была для нее скорее благом, ибо помогла ей избежать этого страшного сна. Думая об этом, я испытываю некоторое облегчение. Более всего огорчает меня то, что это невинное дитя будет теперь предоставлено попечениям стариков и, верно, долго придется ему жить, не ведая отцовской ласки. Право, в былые дни и за истинно тяжкие преступления не наказывали столь жестоко… Но, видно, таково ваше предопределение. Известно ведь, что и в чужих землях нередко случалось нечто подобное. Впрочем, даже там наказанию всегда предшествовали высказанные вслух обвинения. В вашем же случае остается лишь гадать о причинах…
Повидаться с Гэндзи зашел и Самми-но тюдзё. Пока они угощались вином, совсем стемнело, и Гэндзи остался ночевать в доме министра. Призвав к себе дам, он долго беседовал с ними.
Госпожа Тюнагон, к которой он всегда, разумеется тайно, питал более нежные, чем к остальным, чувства, была сегодня такой грустной, такая тоска - «разве скажешь кому?» (107) - отражалась на ее лице, что Гэндзи невольно почувствовал себя растроганным, хотя и постарался это скрыть. Когда все уснули, он побеседовал с ней особо. Как знать, может быть, ради нее он и остался?..
Но вот ночь подошла к концу, и Гэндзи поспешил покинуть дом министра. Предрассветная луна была чарующе прекрасна. Вишни почти отцвели, лишь кое-где цветы задержались на ветках, в сад беспрепятственно струился серебристый лунный свет, от земли поднимался легкий туман, и его зыбкая завеса делала неясными очертания предметов. Так, столь прекрасных рассветов не бывает даже осенью.
Прислонившись к перилам, Гэндзи некоторое время любовался садом. Госпожа Тюнагон, должно быть желая проводить его, сидела подле открытой боковой двери, восхищенно на него глядя.
- Трудно даже представить себе, когда мы встретимся снова,- говорит Гэндзи.- Не ведая о том, что готовит судьба, я не спешил увидеться с вами, когда ничто тому не мешало, и все эти луны провели мы вдали друг от друга.
А женщина и слова вымолвить не может в ответ, только плачет. Тут кормилица маленького господина, госпожа Сайсё, приходит с посланием от госпожи Оомия:
«Я намеревалась сама говорить с вами, но свет меркнет в моих глазах, и чувства в смятении… Пока же пыталась я обрести присутствие духа, мне сообщили, что Вы готовы покинуть наш дом, хотя еще даже не рассвело. Увы! Так ли бывало в прежние дни? Вы даже не хотите дождаться, пока проснется наше милое, бедное дитя…»
Обливаясь слезами, Гэндзи произносит тихонько, словно ни к кому не обращаясь:
Затем он обращается к госпоже Сайсё:
- С горы Торибэ
Поднялась струйка дыма к небу.
Может быть, этот дым
Мне удастся увидеть опять
У залива, где соль добывают (108).
- Неужели и в самом деле всегда так тягостны расставания на рассвете? Наверное, многим здесь знакомо это чувство.
- Мне было всегда ненавистно само слово «расставание»,- отвечает Сайсё.- Но то, что нам приходится переживать сегодня…
Стараясь сдерживать слезы, она говорит немного в нос. Неподдельное горе звучит в ее голосе!
«Снова и снова обдумываю я слова, которые мне хотелось бы сказать вам, но, увы… Надеюсь, вы понимаете, сколь подавлен я всем происходящим. Право, позволь я себе еще раз увидеть наше невинно спящее дитя, мне куда труднее было бы расстаться с этим горестным миром. Потому и решился я немедля покинуть ваш дом»,- передает Гэндзи старой госпоже.
Дамы, приникнув к щелям в занавесях, смотрели, как он уходил. Фигура Гэндзи, озаренная светом луны, готовой вот-вот скрыться за краем гор казалась особенно прекрасной; глубокая печаль, проступавшая на его лице, способна была тронуть до слез и тигра и волка, а ведь многие из дам знали его с младенческих лет… Нетрудно представить себе, сколь велико было их горе.
Да, вот еще что: немного раньше принесли ответ старой госпожи:
Новое горе заставило вспомнить о старом, и, когда Гэндзи уехал, дамы плакали так долго, что у многих возникли самые дурные предчувствия.
«Куда ни пойдешь,
От ушедшей будешь лишь дальше,
Если только твой путь
Не лежит к облакам, в которых
Затерялась та струйка дыма».
Обитатели дома на Второй линии, судя по всему, тоже провели бессонную ночь, и, когда Гэндзи вернулся, дамы сидели там и сям небольшими группами, заплаканные, приунывшие. В служебных помещениях не было ни души, все преданные ему слуги должны были ехать вместе с ним и, очевидно, ушли прощаться со своими близкими. Прочие же, страшась попасть в немилость и умножить свои собственные беды, не посмели даже проститься с Гэндзи, поэтому у дома на Второй линии, где прежде клочка земли свободного не оставалось от подъезжавших карет и всадников, было сегодня пустынно и тихо. «Как все же печален мир»,- подумал Гэндзи.
Столы были покрыты пылью, циновки свернуты и убраны. «Уже сейчас все в таком запустении, что же будет дальше?»
Гэндзи прошел в Западный флигель. Госпожа, видно, просидела всю ночь в глубокой задумчивости, не опуская решеток, снаружи на галерее лежали девочки-служанки. Увидав Гэндзи - «Ах, наконец-то!» - они суетливо вскочили. Глядя, как они снуют по дому, такие прелестные в своих ночных одеяниях, Гэндзи с грустью подумал: «Вряд ли они останутся здесь на все эти луны и годы, скорее всего разойдутся кто куда». Так, многое из того, на что прежде он никогда не обращал внимания, останавливало теперь его взор.
- А у вас, должно быть, возникли уже, как обычно, самые невероятные подозрения на мой счет? - спросил он у госпожи, объяснив, почему задержался.- Будь моя воля, я и на миг не разлучался бы с вами в эти последние мои дни в столице, но перед отъездом у меня слишком много забот, и я не могу позволить себе все время оставаться дома. Этот мир и без того слишком переменчив, так стоит ли давать кому-нибудь повод к обидам? Но она лишь отвечает:
- Увы! Что может быть невероятнее того, что нам предстоит? Разлука с Гэндзи была для нее тяжелее, чем для кого бы то ни было, и это неудивительно: с малолетства воспитывалась она в его доме, и он был ей куда ближе родного отца, который к тому же в последнее время, страшась немилости, совсем перестал к ней писать и даже ни разу не зашел, чтобы выразить свое сочувствие Гэндзи. Ей было стыдно перед дамами, которые не могли этого не заметить. «Уж лучше бы он и теперь оставался в неведении»,- думала госпожа. А тут прошел слух, что ее мачеха поговаривает:
«Сколь неожиданным было ее возвышение и сколь быстро счастье изменило ей. Право, все это не к добру… Похоже, что ей суждено так или иначе расставаться со всеми, кто к ней привязан».
Слышать такое было крайне неприятно, и она тоже перестала писать отцу. Так вот и не осталось у нее никого, кроме Гэндзи, и могла ли не печалить ее мысль о скорой разлуке?
- Если пройдут луны и годы, а мне так и не будет даровано прощение, - говорит Гэндзи,- я непременно возьму вас к себе, средь каких утесов ни пришлось бы нам поселиться (109). Но сейчас это ни в ком не встретило бы одобрения. Навлекшие на себя немилость двора не должны видеть даже ясного света луны и солнца, непосильным бременем отягощает свою душу тот, кто продолжает предаваться удовольствиям, словно ничего не случилось. За мной нет никакой вины, но неотвратимость предопределения принуждает меня смириться. Если же я, проявив поистине беспримерную дерзость, возьму с собой вас, охваченный безумием мир обрушит на нас новые, еще более страшные беды.
До тех пор, пока солнце не поднялось высоко над землей, он оставался в опочивальне. Навестить его пришли принц Соти и Самми-но тюдзё. Изъявив готовность принять их, Гэндзи облачился в носи - простое, без узоров, как и подобает человеку без звания [3]. Впрочем, это более чем скромное одеяние оказалось ему удивительно к лицу. Право, в мире не было человека прекраснее! Поправляя перед зеркалом прическу, Гэндзи нашел, что в его осунувшемся лице появилась какая-то новая утонченность.
- Как я похудел! - сказал он.- Неужели я и в самом деле такой, как в этом зеркале? Право, невольно начинаешь испытывать жалость к самому себе.
Он взглянул на госпожу, которая смотрела на него полными слез глазами, и сердце его сжалось от боли.
говорит Гэндзи, а она отвечает:
- Пусть меня самого
Ждут долгие годы скитаний,
Рядом с тобой
Останется зеркало это,
А в нем - отраженье мое.-
Эти слова она произносит совсем тихо, словно про себя и, прячась за столбом, пытается скрыть слезы. «Многих женщин я знал, но ни одна не сравнится с ней!» - думает Гэндзи, не отрывая от нее глаз.
- Когда бы со мной
В дни разлуки твое отраженье
Остаться могло,
Я бы, в зеркало это глядя,
Забывала о горе своем.
Принц Соти долго беседовал с Гэндзи, всем видом своим выражая сочувствие, и уехал, когда стемнело.
Из Сада, где опадают цветы, приходили полные тоски письма, поэтому, подумав: «Она обидится, если я не навещу ее еще хоть раз», Гэндзи решил и эту ночь провести вне дома. Но так тяжело ему было расставаться с госпожой, что выехал он совсем поздно.
Нёго Рэйкэйдэн обрадовалась чрезвычайно:
- Ах, мы, ничтожные, не заслуживаем такого внимания…
Впрочем, подробно описывать все, что она сказала по этому поводу, слишком утомительно.
Совершенно беспомощные, женщины жили все эти луны и годы лишь милостями Гэндзи. Нетрудно было представить себе, какое запустение воцарится скоро в их доме, где уже теперь стояла унылая тишина.
На небо выплыла тусклая луна, осветив довольно большой пруд, за которым темнели холмы, густо поросшие деревьями, и Гэндзи живо представил себе те «утесы», среди которых он должен был искать пристанище (109).
- Верно, уже не придет…- печалилась между тем обитательница Западных покоев.
Но вот, когда лунный свет, способствуя очарованию этого мига, был особенно мягок и нежен, донеслось до нее несравненное сладостное благоухание, и в покои тихонько вошел Гэндзи. Женщина приблизилась к порогу, и они долго любовались луной, не заметив за беседой, как настало утро.
- Как коротки ночи в эту пору! Но доведется ли когда-нибудь хоть так свидеться? Право, жаль становится лун и лет, прожитых столь бездумно. Судьба моя достойна того, чтобы о ней складывали предания, никогда сердце мое не ведало покоя…
Одушевленный воспоминаниями, Гэндзи долго рассказывает ей об ушедших в прошлое днях, но вот - еще и еще раз - кричит петух, и, дабы не подавать повода к молве, Гэндзи поспешно выходит. При взгляде на его удаляющуюся фигуру невольно напрашивается сравнение с исчезающей за краем гор луной, и женщина тихонько вздыхает. Мягкий лунный свет ложится на ее темное платье. Увы, лицо луны «так же мокро от слез…» (ПО)
произносит она. Печаль ее столь трогательна, что нельзя не испытывать к ней сочувствие, и, желая утешить ее, Гэндзи говорит:
- Знаю, слишком узки
Мои рукава, приютившие
Сиянье луны,
И все же о том лишь мечтаю,
Как подольше его удержать,-
Впрочем, можно ли на что-то надеяться в этом мире? Единственное, что постоянно,- это «горькие слезы» о неведомом будущем (111), одна мысль о котором погружает во мрак мое сердце.
- Неизменный свой путь
Свершая, луна непременно
Вернется сюда.
А пока на темное небо
Постарайся ты не смотреть…
В предрассветных сумерках Гэндзи покинул их дом.
Много забот было у него перед отъездом. Из людей, которые верно служили ему и не склонились перед нынешней властью, Гэндзи назначил служителей Домашней управы - как высших, так и низших,- дабы в его отсутствие присматривали за порядком в доме. Кроме того, он отобрал тех, кому предстояло разделить его участь. Он распорядился, чтобы подготовили самую скромную утварь, без которой не обойтись в горном жилище, и среди прочего - ларец с избранными произведениями китайского поэта [4]и другими сочинениями, а также семиструнное кото. Ничего, кроме этого,- ни роскошной утвари, ни богатых нарядов - не взял он с собой, решив во всем уподобиться бедному жителю гор. Многочисленная прислуга дома на Второй линии перешла в ведение госпожи из Западного флигеля. Ей же Гэндзи препоручил все прочие дела и обязанности, а также передал грамоты на угодья, пастбища и другие принадлежащие ему владения. Что касается остального - складов, хранилищ, то, имея неизменную доверенность к Сёнагон, он отдал под ее начало нескольких преданных ему служителей и подробнейшим образом объяснил, как всем этим хозяйством управлять должно.
Дамы, прислуживавшие ему лично,- Накацукаса, Тюдзё и прочие - были в отчаянии. Гэндзи никогда не удостаивал их особым вниманием, но до сих пор они по крайней мере имели возможность видеть его. Увы, отныне у них не будет и этого утешения…
- Если останусь жив, то когда-нибудь снова вернусь сюда,- говорил им Гэндзи.- Тех из вас, кто готов ждать, прошу перейти пока в Западный флигель.
Призвав в покои госпожи всех дам, и высших и низших рангов, он оделил их памятными дарами, сообразными званию каждой.
Кормилицам своего маленького сына и в Сад, где опадают цветы, Гэндзи помимо великолепных даров отправил изрядное количество самых разнообразных вещей, без которых нельзя обойтись в повседневной жизни. Кроме того, он отправил письмо Найси-но ками, как ни безрассудно это было.
«Я не вправе сетовать на Ваше молчание, но если б Вы знали, как тяжело и как горько расставаться с привычной жизнью…
Воспоминания - единственное мое утешение теперь, и хотя я понимаю, что, отдаваясь им, отягощаю душу свою новым бременем…»
Отмелей-встреч
Впереди не увидев, в отчаянье
Я упал в реку Слёз.
И с тех пор все плыву и плыву,
Теченьем ее влекомый.
Гэндзи старался писать кратко, опасаясь, что письмо попадет в чужие руки. Найси-но ками была вне себя от горя, и, как ни старалась сдерживаться, рукава ее ни на миг не высыхали.
Заметно было, что она плакала, когда писала это письмо, но почерк, выдававший сильнейшее душевное волнение, показался Гэндзи удивительно изящным. Ему еще досаднее стало уезжать, так и не увидевшись с нею, но, поразмыслив, он не решился настаивать на свидании, памятуя, что ее принадлежность к столь враждебно к нему настроенному семейству требует от него особой осторожности.
«На волнах покачавшись,
В реке Слез бесследно растает
Легкая пена,
Не дождавшись, пока теченье
Ее к отмели-встрече прибьет».
Вечером накануне отъезда Гэндзи, желая поклониться могиле ушедшего Государя, отправился в Северные горы.
Стояла пора, когда луна появляется на небе лишь перед самым рассветом, поэтому, прежде чем ехать, он решил наведаться к Вступившей на Путь Государыне.
Его усадили перед занавесями, и она сама приняла его. Разговор шел о принце Весенних покоев, и Государыня не скрывала своей тревоги.
Давние и весьма глубокие чувства, их связывавшие, располагали к доверительной беседе, и немало трогательного было сказано в тот вечер. Государыня не утратила за эти годы ни милого нрава своего, ни красоты, и Гэндзи захотелось припомнить ей прежние обиды, но, увы, теперь это было тем более неуместно, и, подавив жалобы, он ничем не выдал себя. К тому же он хорошо понимал, что, поддавшись искушению, лишь увеличит свои страдания, а потому, проявив достаточное благоразумие, ограничился следующими словами:
- Я знаю за собой лишь одну вину, которая могла бы послужить причиной столь необъяснимых гонений, и мысль о гневе небес повергает меня в трепет. Пусть мне, ничтожному, и суждено исчезнуть из мира, но когда б я был уверен в будущем благоденствии принца…
Государыня прекрасно поняла, что он имел в виду, но ничего не ответила, хотя слова его не могли не найти отклик в ее сердце. На Дайсё же нахлынули воспоминания, и, не в силах сдерживаться, он заплакал. Трудно себе представить что-нибудь прелестнее его залитого слезами лица!
- Я отправляюсь теперь к государевой могиле. Не желаете ли чего передать? - спросил Гэндзи, но она молчала.
наконец сказала она, справившись с волнением.
- Одного уже нет,
Беды грозят другому.
Близок к концу
Этот мир, и, наверное, напрасно
Отреклась от него я, лишь слезы…-
В каком же смятении были их чувства, и как трудно найти им достойное выражение!..
Скоро на небе появилась луна, и Гэндзи отправился дальше. Он ехал верхом в сопровождении пяти или шести телохранителей, причем даже низшие из них были выбраны из самых преданных. Нет нужды еще раз говорить о том, как не похож был этот выезд на прежние!
Уходил государь,
И казалось - беды исчерпаны
Этой разлукой.
Но, увы, еще больше горестей
Ожидает нас впереди.
Среди печальных спутников Гэндзи был и Укон-но дзо-но куродо, сопровождавший его в памятный день Священного омовения. Для него тоже миновало время надежд, имя его было исключено из списков придворных; лишенный звания и благосклонности двора, он пошел на службу к Гэндзи. «Да, ведь это же было здесь!» - внезапно вспомнил Укон-но дзо-но куродо, взглянув на Нижнее святилище Камо, и, спешившись, взял лошадь Гэндзи за поводья.
говорит он. «Право, как тяжело, должно быть, у него на душе. Ведь в тот день он затмил многих!»,- жалея его, думает Гэндзи. Спешившись, он тоже устремляет свой взор в сторону святилища и, словно прощаясь, произносит:
- Вспоминая тот день,
Когда с листьями мальвы в прическе
Выступал за тобой,
Не могу не пенять за жестокость
Богам из святилища Камо,-
Укон-но дзо-но куродо, юноша глубоко впечатлительный, смотрит на него с восхищением. Вряд ли можно представить себе более трогательное зрелище!
- Так, настала пора
С горестным миром расстаться.
Имя свое
Вверив богу Тадасу [5],
Отправляюсь в далекий путь…
Но вот Гэндзи достигает Высочайшей усыпальницы, и Государь вспоминается ему так ясно, словно он видит его перед собой. Увы, какое бы высокое положение ни занимал человек, нет средств удержать его в этом мире, и остается лишь оплакивать его утрату.
Обливаясь горькими слезами, Гэндзи рассказывает о своих бедах, но, увы, не тщетно ли ждать ответа? Неужели ни одного наставления, ни одного совета не суждено ему больше услышать?
Могила заросла буйными придорожными травами, и, пока подходил он, раздвигая их, его платье еще больше увлажнилось. Внезапно луна скрылась за тучами, сгустились черные тени под деревьями, стало жутковато. С чувством, что ему никогда уже отсюда не выбраться, Гэндзи склоняется перед могилой, и вдруг, словно живой, явственно различимый во тьме, встает перед ним Государь. Гэндзи холодеет от ужаса, кровь леденеет в его жилах, по телу пробегает дрожь.
Когда совсем рассвело, Гэндзи возвратился домой и написал письмо принцу Весенних покоев. Гонцу было приказано вручить его Омёбу, которую Вступившая на Путь Государыня оставила при принце вместо себя.
Что обо мне
Думает ныне ушедший?
Вспоминая о нем,
Я смотрю на луну, но, увы,
И она исчезает за тучей.
«Сегодня я покидаю столицу. Больше всего я сожалею о том, что мне не удалось навестить Вас перед отъездом. Надеюсь, Вы понимаете, что мне приходится теперь испытывать, и объясните все принцу,- написал он ей:
Не знаю, когда
Я снова увижу столицу
В весенних цветах.