Страница:
Вступившего на Путь тоже одолевали сомнения. Разумеется, ему очень не хотелось расставаться с дочерью и внучкой, но мысль о том, что им придется схоронить себя в этой глуши, была нестерпима и теперь - более чем когда бы то ни было. В конце концов госпожа Акаси сообщила Гэндзи, что не может прийти к определенному решению, ибо слишком многое смущает ее.
Да, вот еще что: за это время назначили новую жрицу Исэ, и миясудокоро вернулась в столицу. Гэндзи по-прежнему принимал живое участие во всем, что ее касалось, однако она старалась держаться в отдалении: «Ужели забуду старые обиды? О нет, лучше вовсе не видеть его, чем снова оказаться обманутой». Окажись Гэндзи настойчивее, он, вероятно, сумел бы смягчить ее сердце, но, увы, ему и самому трудно было предугадать… К тому же нынешнее его положение почти исключало возможность тайных сношений с кем бы то ни было. Вместе с тем он часто вспоминал жрицу: «Она, должно быть, очень переменилась за эти годы».
Миясудокоро жила все там же, на Шестой линии, ее старый дом был обновлен и приведен в порядок, покои сверкали роскошным убранством. Судя по всему, она не изменила своим утонченным привычкам: в ее доме прислуживали дамы, происходившие из стариннейших столичных семейств - там собирались самые изящные придворные, и, хотя ей иногда и бывало тоскливо, в целом жизнь ее текла вполне благополучно. Но вот совершенно неожиданно занемогла она тяжкой болезнью и, чувствуя, что слабеет с каждым днем, приняла постриг - видно, опасалась, что слишком тяжким бременем легли на ее душу годы, проведенные в заповедных пределах [12].
Узнав об этом, Гэндзи был огорчен немало: хотя давно уже не связывали его с миясудокоро любовные узы, он всегда считал ее прекрасной собеседницей и дорожил общением с ней. Пораженный неожиданной вестью, министр сразу же отправился в дом на Шестой линии и обратился к новопостриженной монахине со словами, полными искреннего участия.
Сиденье для гостя устроили неподалеку от изголовья. Отвечая ему, миясудокоро полулежала, облокотившись на скамеечку-подлокотник. Она была так слаба, что Гэндзи, подумав: «Ах, верно, мне уже не удастся ей доказать…», горько заплакал. Его участие тронуло сердце миясудокоро. Почти сразу же она заговорила с ним о судьбе жрицы:
- Она остается совсем одна, без всякой опоры, поэтому, прошу вас, при случае позаботьтесь о ней. Мне больше не на кого надеяться. Она так беспомощна… Ах, право, вряд ли к кому-нибудь еще судьба была более неблагосклонна. Как ни ничтожны мои собственные возможности, я думала, что задержусь в этом мире хотя бы до тех пор, пока она сама не проникнет в душу вещей, но, увы…
И миясудокоро плачет, да так горько, словно дыхание ее вот-вот прервется.
- Даже если бы не ваша просьба, разве мог бы я оставить ее? А теперь тем более… Не беспокойтесь, я сделаю все, что в моих силах, - заверяет ее Гэндзи.
- Но все это так сложно! Право, девушке трудно жить без матери, если есть у нее вполне надежный отец, который готов принять на себя заботы о ней. А что говорить о жрице? Ей придется нелегко, если кому-то покажется вдруг, что вы питаете к ней слишком нежные чувства, люди злы и даже наилучшие намерения отравляют своими подозрениями. Может быть, нехорошо говорить об этом заранее, но мне не хотелось бы, чтобы ваши попечения выходили за рамки чисто отеческих. По своему горькому опыту я знаю, сколь превратна судьба женщины и сколь много печалей выпадает на ее долю. Я надеялась, что хотя бы дочь мне удастся уберечь от слишком близкого знакомства с этой стороной жизни, - говорит миясудокоро, а Гэндзи, подумав про себя: «Не слишком ли?», отвечает:
- Мне многое открылось за эти годы, обидно, что вы видите во мне прежнего легкомысленного юнца. Но я верю, когда-нибудь и вы…
Снаружи темно, а изнутри сквозь ширму просачивается слабый свет. «Может быть, повезет?» - И Гэндзи украдкой приникает к прорезям занавеса: дрожащий огонь светильника озаряет женщину с густыми, красиво подстриженными волосами. Она полулежит, облокотившись на скамеечку-подлокотник, и таким трогательным очарованием дышит весь ее облик, что хочется, взяв кисть, запечатлеть ее на бумаге.
Еще одна женская фигура видна с восточной стороны полога, вероятно, это и есть жрица. Занавес, стоящий перед ней, небрежно сдвинут в сторону, и можно разглядеть, что девушка лежит, подперев рукой щеку, погруженная в глубокую задумчивость. Смутные очертания ее фигуры позволяют предположить, что она весьма хороша собой. Все в ней: и небрежный наклон головы, и рассыпавшиеся по плечам волосы - показывает изнеженность и благородство натуры. В ее чертах есть что-то гордое, величавое и вместе с тем пленительно-милое.
Сердце Гэндзи трепещет, но тут же вспоминаются ему слова миясудокоро.
- Мне становится хуже. Простите мне невольную неучтивость, но я вынуждена просить вас удалиться, - говорит между тем больная, и дамы укладывают ее.
- Как жаль, что мой приход не оказал на вас благотворного действия… Мне больно смотреть на ваши страдания. Но что, собственно, мучает вас?
Заметив, что он готов заглянуть за занавеси, миясудокоро говорит:
- Ах, вы ужаснулись бы, меня увидев. Вы изволили прийти как раз в тот миг, когда страдания мои достигли предела, и в этом видится мне знак истинной связанности наших судеб. Я рада, что мне удалось излить перед вами хоть малую часть того, что терзало и мучило мою душу. Теперь, что бы ни случилось, я во всем полагаюсь на вас.
- Я тронут, что именно мне вы доверили свое прощальное слово. У ушедшего Государя было много сыновей, но я почти ни с кем из них не был близок, а поскольку жрицу он любил не меньше родных дочерей своих, я могу заботиться о ней, как о сестре. Я достиг вполне зрелого возраста, но, к сожалению, в моем доме нет детей, которые могли бы стать предметом моих попечений. - С этими словами Гэндзи уходит.
После этого разговора он чаще прежнего посылал справиться о ее здоровье. Но прошло семь или восемь дней, и миясудокоро не стало. Эта неожиданная утрата вновь обратила Гэндзи к мысли о тщетности мирских упований, и он погрузился в глубокое уныние. Не появляясь даже во Дворце, он лично следил за подготовкой и проведением всех обрядов. Кроме него, не нашлось никого, кто мог бы взять это на себя. Старые слуги жрицы остались при ней и кое-как со всем справились. Гэндзи лично явился в дом на Шестой линии с соболезнованиями. Когда жрице доложили о его приходе, она выслала к нему свою главную прислужницу, которой было поручено сказать, что, мол, поскольку госпожа еще не успела прийти в себя…
- Передайте вашей госпоже, что существует уговор, который мы заключили с ее почтенной матушкой, и я бы не хотел, чтобы в этом доме меня считали чужим,- сказал Гэндзи и, вызвав слуг, поручил им подготовить все необходимое для поминальных обрядов.
Казалось, что нынешней заботливостью он стремится восполнить прежнюю холодность. Все положенные церемонии прошли с приличной случаю торжественностью, для участия в них Гэндзи призвал великое множество своих домочадцев.
Сам он, глубоко опечаленный, заключился в своем доме, соблюдал строгое воздержание и, не поднимая занавесей, творил молитвы. Часто он посылал жрице письма с соболезнованиями. Немного оправившись, девушка стала отвечать ему. Поначалу она очень робела, но кормилица и прочие дамы сумели убедить ее, что в данном случае прибегать к помощи посредника недопустимо.
Однажды, когда дул сильный ветер и в воздухе кружился мокрый снег, Гэндзи, представив себе, как одиноко и тоскливо должно быть теперь жрице, отправил к ней гонца.
Письмо его, явно рассчитанное на то, чтобы поразить воображение этой юной особы, отличалось необыкновенным изяществом. Девушка долго не решалась ответить сама, но наконец, вняв увещеваниям дам, полагавших, что участие посредника в подобном случае невозможно, написала на пропитанной благовониями зеленовато-серой, скрадывающей неровности почерка бумаге:
Пока жрица находилась в Исэ, Гэндзи беспрестанно помышлял о ней и сетовал на судьбу, поставившую ее в столь исключительное положение. Теперь же, когда, казалось бы, не было никаких преград его чувству, он, как это часто с ним бывало, предпочитал держаться в отдалении. «Миясудокоро тревожилась недаром,- думал он,- мое участие в судьбе жрицы уже теперь возбуждает в столице толки. Будет лучше, если я стану заботиться о ней совершенно бескорыстно, разрушив, таким образом, ожидания недоброжелателей. Когда Государь достигнет зрелого возраста, можно будет отдать ее во Дворец. Детей у меня немного, и заботы о ней скрасят мое существование».
Придя к такому решению, Гэндзи обратил на жрицу свои попечения и любезно вникая во все ее нужды, посещал дом на Шестой линии, когда того требовали обстоятельства.
- Моя просьба может показаться вам дерзкой, и тем не менее прощу вас видеть во мне замену ушедшей. Будьте со мной откровенны во всем, большего я не желаю,- говорил Гэндзи, но девушка, болезненно застенчивая по натуре, робела, думая: «Решусь ли я хотя бы шепотом ответить ему? Не будет ли уже это нарушением приличий?» Не сумев убедить ее, дамы только сетовали на ее несговорчивость.
Среди прислужниц бывшей жрицы было немало весьма утонченных особ, многие из них занимали довольно высокое положение при дворе, имея звания нёбэтто, найси и тому подобные. Другие, принадлежа к высочайшему семейству, были связаны со своей госпожой родственными узами. «Если мне удастся осуществить свой тайный замысел и жрица станет прислуживать в высочайших покоях, она вряд ли окажется хуже других. Хотелось бы только разглядеть ее получше»,- думал Гэндзи, и вряд ли его любопытство было обусловлено только отцовскими чувствами. Понимая, что со временем его решимость может поколебаться, он предпочитал никому не открывать своих намерений. С особым вниманием отнесся Гэндзи к проведению обрядов, имевших целью почтить память покойной миясудокоро, чем заслужил горячую признательность домочадцев жрицы.
Унылой, однообразной чередой тянулись дни и луны, дом на Шестой линии постепенно приходил в запустение. Прислужницы жрицы одна за другой покинули ее, а поскольку дом находился в весьма безлюдном месте у столичного предела, сюда долетал на закате звон колоколов из горных храмов (152), и, внимая ему, девушка тихонько плакала.
Их отношения с матерью были гораздо более близкими, чем это обычно бывает, они не расставались никогда: даже отправляясь в Исэ, жрица упросила миясудокоро сопровождать ее - случай поистине беспримерный. Но в этот последний путь она не смогла отправиться вместе с матерью, и теперь горевала так, что рукава ее ни на миг не высыхали.
Многие мужи - и высокого и низкого рангов - пытались, заручившись поддержкой живущих в доме на Шестой линии дам, возбудить нежные чувства в сердце жрицы, однако министр Гэндзи, проявив отеческую заботливость, призвал к себе ее кормилицу и прочих прислужниц и предупредил их, что суровое наказание ждет каждую, ежели вознамерится она распорядиться участью госпожи по собственному разумению. И они, не желая навлекать на себя гнев столь важной особы, безжалостно отклоняли все домогательства.
Ушедший на покой Государь часто вспоминал тот торжественный день, когда жрицу привезли во дворец Дайгоку, откуда она должна была отправиться в Исэ. Пораженный красотой девушки, он не раз предлагал миясудокоро переехать во Дворец, где ее дочь заняла бы такое же положение, как бывшая жрица Камо и другие принцессы, но миясудокоро все не могла решиться: «Ведь во Дворце много дам самого безупречного происхождения, а у нее нет даже надежного опекуна…» Немалые опасения внушало ей и слабое здоровье Государя, она боялась, что участь дочери окажется столь же горестной, как и ее собственная. После кончины миясудокоро дамы начали было сетовать: «Теперь еще труднее будет найти покровителя…», но ушедший на покой Государь изволил повторить свое любезное предложение. Узнав о том, министр Двора подумал: «Коли Государь возымел такое желание, недостойно противопоставлять его воле свою». Однако жрица была так прелестна, что он не мог примириться с мыслью о ее потере, а потому решил посоветоваться с Вступившей на Путь Государыней, открыв ей свои тайные побуждения:
- Мать жрицы, миясудокоро, была женщиной с незаурядным умом и истинно чувствительным сердцем. Из-за моего непростительного легкомыслия пострадало ее доброе имя, и этого она мне так никогда и не простила. До конца своих дней таила она в душе эту обиду, и только когда стало ясно, что жизнь ее подошла к концу, призвала меня к себе и поручила мне заботиться о жрице. Не знаю, что послужило тому причиной - то ли она давно уже не слышала обо мне ничего дурного, то ли сама успела убедиться в моей надежности… Ее доверие растрогало меня безмерно. Впрочем, я все равно не смог бы не принять участие в судьбе жрицы. Я сделаю для нее все, что в моих силах, и надеюсь, что миясудокоро простит меня хоть теперь, находясь в ином мире. Государь только кажется взрослым, на самом деле он совсем еще дитя, и мне представляется уместным присутствие рядом с ним особы, достаточно осведомленной в житейских делах. Впрочем, я целиком полагаюсь на ваше решение.
- Ваша предусмотрительность весьма похвальна. Бесспорно, предложение ушедшего на покой Государя - большая честь для жрицы, и пренебречь им нелегко. Тем не менее вы могли бы, сделав вид, будто вам ничего не известно, представить ее ко двору под тем предлогом, что такова была последняя воля миясудокоро. Я склонна полагать, что ушедшего на покой Государя сейчас не слишком занимают дела подобного рода, он предпочитает отдавать свое время служению Будде, и, если вы ему все объясните, он вряд ли почувствует себя обиженным.
- Что ж, если вы согласны предоставить жрице соответствующее место в высочайших покоях, мне остается только сообщить ей о вашем решении. Я долго размышлял о ее судьбе, обдумывая все возможности, и ничего более подходящего не придумал. Единственное, что тревожит меня,- это неизбежные пересуды.
Разговор с Государыней окончательно убедил Гэндзи в том, что он должен как можно скорее перевезти жрицу в дом на Второй линии, притворившись, будто ничего не знает о намерении ушедшего на покой государя. Он поспешил известить о том госпожу из Западного флигеля.
- Вы получите прекрасную собеседницу, я уверен, что вы понравитесь друг другу,- сказал он, и, обрадовавшись, она принялась готовить все необходимое для переезда жрицы.
Вступившая на Путь Государыня не могла не знать, что принц сосредоточил все усилия на том, чтобы его дочь была представлена ко двору в ближайшее время. Между тем отношения принца с Гэндзи оставались натянутыми, и можно было лишь гадать…
Дочь Гон-тюнагона получила прозвание нёго из дворца Кокидэн. Ее попечителем стал сам Великий министр, нежно о ней заботившийся. Сделавшись в непродолжительном времени любимой подругой Государя, она принимала участие во всех его забавах.
«Средняя дочь принца Хёбукё тоже ровесница Государю, и кроме того, что они вместе будут играть в куклы… Конечно, лучше, если рядом с ним будет кто-нибудь постарше»,- подумала Вступившая на Путь Государыня и постаралась внушить эту мысль самому Государю.
Что касается министра Гэндзи, то, с величайшим вниманием относясь ко всем без исключения нуждам двора, он не только принимал ревностное участие в делах правления, но, проявляя поистине трогательную заботливость, входил во все мелочи, связанные с повседневной жизнью Государя, чем успел заслужить полную доверенность Вступившей на Путь Государыни. Сама же она все чаще болела и, даже находясь во Дворце, не имела возможности бывать с Государем столько, сколько ей хотелось, поэтому было совершенно необходимо подыскать достаточно взрослую особу, которая могла бы заботиться о нем.
В зарослях полыни
Дочь принца Хитати (Суэцумухана)- возлюбленная Гэндзи (см. гл. «Шафран»)
Монах Дзэнси (Дайго-но адзари)- брат Суэцумухана
Дзидзю- прислужница Суэцумухана, дочь ее кормилицы
Супруга Дадзай-но дайни- тетка Суэцумухана
Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 20-21 год,- супруга Гэндзи
Корэмицу- приближенный Гэндзи
Пока Гэндзи влачил безрадостные дни, глядя, как капли соли стекают с трав морских (114), в столице тоже многие печалились и вздыхали, каждый по-своему переживал разлуку с ним.
Некоторые - к ним можно отнести прежде всего госпожу из Западного флигеля - хоть и изнывали от тоски, с мучительным нетерпением ожидая его возвращения, но по крайней мере, имея опору в жизни, ни в чем не нуждались и могли иногда обмениваться с изгнанником письмами. Таким было легче.
Госпожа, к примеру, находила утешение в том, что посылала супругу приличествующие тому или иному времени года наряды, хотя, как полагается человеку, лишенному званий, одевался он в высшей степени скромно. Эти заботы помогали ей отвлечься от горестей, неизбежных в этом непрочном, словно коленце бамбука, мире.
Хуже всего приходилось тем, кто был связан с Гэндзи тайными узами. Не имея возможности собственными глазами видеть, как он отправлялся в изгнание, они тосковали и плакали украдкой, вынужденные довольствоваться слухами и собственным воображением. И надо сказать, что таких женщин было в столице немало.
Дочь принца Хитати после смерти отца, не имея больше никого, кто мог бы о ней заботиться, оказалась в чрезвычайно бедственном положении, но тут выпала на ее долю эта неожиданная удача: раз посетив ее Гэндзи не переставал заботиться о ней, но ежели сам он - да и могло ли быть иначе при том положении, какое он занимал в мире? - не придавал ровно никакого значения их встречам, то дочери принца Хитати, которой рукава были столь безнадежно узки, они казались чем-то вроде сверкающих звезд, нечаянно отразившихся в лохани с водой.
Когда же обрушились на Гэндзи невзгоды и мир окончательно опостылел ему, он словно забыл всех, с кем связывали его не столь уж прочные узы, и, поселившись на далеком морском берегу, прервал с ними всякие сношения.
После того как Гэндзи покинул столицу, дочь принца Хитати некоторое время перебивалась кое-как, тоскуя в разлуке с ним, но с каждой новой луной жизнь ее становилась все более жалкой и безотрадной.
- Что за неудачная судьба выпала на долю нашей госпоже,- ворчали ее престарелые прислужницы.- А ведь еще совсем недавно казалось, что кто-то из богов или будд осчастливил наш дом своим появлением! Мы были так рады, видя, что госпожа обрела наконец опору в жизни. Разумеется, таков всеобщий удел, но, к несчастью, ей больше не на кого положиться…
Прежде они влачили не менее жалкое существование и успели привыкнуть к самой крайней нужде, но после относительного благополучия, которым они была обязаны Гэндзи, примириться с вновь наступившей бедностью оказалось выше их сил, и они не уставали жаловаться на судьбу.
За последнее время в доме дочери принца Хитати появилось немало истинно благородных дам, но теперь все они одна за другой разошлись кто куда. Некоторые из ее прислужниц покинули этот мир, и с каждой луной в доме оставалось все меньше людей как высокого, так и низкого званий. В нем и ранее царило запустение, теперь же он окончательно стал пристанищем для лисиц. В мрачной, пустынной роще у дома и днем и ночью ухали совы [1]; лесные духи, всяческая нежить, прежде прятавшаяся от людей, почуяв свободу, показывала свои личины - словом, с каждым днем жить в этом доме становилось все более жутко, и немногие оставшиеся там дамы предавались отчаянию, а поскольку богатые наместники, любители таких вот необычных усадеб, привлеченные окружающими дом живописными купами деревьев, время от времени присылали справиться: «Не продадите ли?» - и предлагали свои услуги, дамы говорили госпоже:
- Подумайте, не стоит ли вам и в самом деле продать свой дом и переехать в другое, не такое мрачное место? До сих пор мы оставались здесь с вами, но всякое терпение имеет предел.
- О нет, это невозможно! Что станут говорить? Да и смогу ли я жить в доме, где ничто не будет напоминать об ушедшем? Как ни пустынно и ни сумрачно здесь, это мой бедный, старый дом, в котором жив еще дух отца, и одна эта мысль придает мне силы,- плача, отвечала им госпожа и, судя по всему, продавать дом не собиралась.
Утварь в доме также была крайне изношенная и давно уже вышедшая из моды, но сделанная первоклассными мастерами, поэтому люди, мнившие себя тонкими ценителями и жаждавшие заполучить какую-нибудь диковину, то и дело приставали к дамам с расспросами: «Это было заказано такому-то? А это работа такого-то?» - и ставили условия, не скрывая своего презрения. И снова дамы говорили:
- Другого выхода нет. Да и все так делают,- и тайком от госпожи поступали по своему усмотрению, что и давало им возможность на день, на два свести концы с концами. Узнав об этом, дочь принца Хитати рассердилась:
- Всю эту утварь отец заказывал для того, чтобы я сама ею пользовалась. Могу ли я допустить, чтобы она украшала жилище простолюдинов? О нет, я не хочу нарушать волю отца! - заявила она и запретила дамам распродавать вещи.
Так жила дочь принца Хитати, и никто даже случайно не заглядывал в ее дом. Только брат ее, монах Дзэнси, время от времени наезжая в столицу, наведывался к ней, но он тоже был человеком исключительно старомодным и даже среди монахов выделялся своим неумением приспосабливаться к житейским обстоятельствам и отрешенностью от всего мирского. Поэтому ему и в голову не приходило хотя бы расчистить дом от зарослей бурьяна и полыни. А между тем травы разрослись, заглушив сад, буйные стебли полыни тянулись вверх, словно стремясь перерасти стреху. Восточные и западные ворота заросли хмелем, что, возможно, и создавало бы ощущение защищенности, когда б лошади и быки не протоптали себе дороги через разрушенную изгородь. Еще более дерзко вели себя ребятишки, весной и летом пасшие здесь скот.
В тот год, когда на Восьмую луну пронизывающий поля ветер был особенно неистов, рухнула галерея, а от крытых тесом людских остался один остов, после чего даже слуги покинули это старое жилище. Дымок перестал подниматься над крышами, и жить здесь стало совсем уныло. Даже грабители и прочие не знающие удержу в своих бесчинствах люди и те пренебрежительно проходили мимо, полагая, очевидно, что на этих развалинах вряд ли можно чем-нибудь поживиться.
А между тем, несмотря на дикие, непроходимые заросли, подступавшие к самому дому, убранство главных покоев осталось нетронутым, вот только чистить и приводить дом в порядок было некому. Пыль толстым слоем покрывала все вокруг, но и она не могла скрыть подлинного благородства старинной утвари. Так и жила дочь принца Хитати долгие луны и годы.
Обычно в таких случаях, дабы развеять тоску и скрасить одиночество, прибегают к помощи старинных песен или повестей. Но дочь принца никогда не была до них охотницей. Многие молодые дамы, даже не отличающиеся особенно изысканными наклонностями, движимые потребностью передавать близким по духу людям мысли и чувства, зарождающиеся в душе при виде какого-нибудь цветка или дерева, имеют обыкновение посвящать часы досуга писанию писем. Но дочь принца, воспитанная отцом в крайней строгости, с робостью взирала на мир и не сообщалась даже с теми людьми, с которыми должна была сообщаться хотя бы потому, что того требовала простая учтивость. Иногда, открыв старый шкафчик, она вынимала оттуда «Карамори», «Хакоя-но тодзи», «Кагуя-химэ» [2]и другие повести с картинками и разглядывала их.
Что касается старинных песен, то несомненна ценность собраний, составленных из лучших, тщательно подобранных по темам образцов, которые предваряются названием и именем автора. Вряд ли кому-нибудь могут доставить удовольствие всем надоевшие старые песни, беспорядочно написанные на гладкой, покоробившейся бумаге «канъя» [3]или «митиноку» Однако к ним-то и обращалась дочь принца Хитати, когда ей становилось особенно грустно.
В наши дни люди охотно отдают часы чтению сутр или молитвам, но она стыдилась заниматься этим и, даже оставаясь одна, никогда не посылала за четками. Так уныло и монотонно текли ее дни.
Только дочь старой кормилицы, женщина по прозванию Дзидзю, не покинула ее и по-прежнему заботилась о ней. Но по прошествии некоторого времени скончалась жрица, в доме которой она тоже прислуживала, и Дзидзю оказалась в крайне стесненных обстоятельствах. Между тем как раз в это время родная тетка дочери принца Хитати, которая, обеднев, стала госпожой Северных покоев в доме наместника, подыскивала хорошо воспитанных молодых женщин в наперсницы к своим дочерям, и Дзидзю, рассудив: «Чем совсем незнакомый дом, лучше уж этот, с которым мать моя была связана», иногда заходила к ним. Будучи особой крайне замкнутой, дочь принца Хитати избегала короткости и с теткой, чем успела заслужить ее неприязнь.
Да, вот еще что: за это время назначили новую жрицу Исэ, и миясудокоро вернулась в столицу. Гэндзи по-прежнему принимал живое участие во всем, что ее касалось, однако она старалась держаться в отдалении: «Ужели забуду старые обиды? О нет, лучше вовсе не видеть его, чем снова оказаться обманутой». Окажись Гэндзи настойчивее, он, вероятно, сумел бы смягчить ее сердце, но, увы, ему и самому трудно было предугадать… К тому же нынешнее его положение почти исключало возможность тайных сношений с кем бы то ни было. Вместе с тем он часто вспоминал жрицу: «Она, должно быть, очень переменилась за эти годы».
Миясудокоро жила все там же, на Шестой линии, ее старый дом был обновлен и приведен в порядок, покои сверкали роскошным убранством. Судя по всему, она не изменила своим утонченным привычкам: в ее доме прислуживали дамы, происходившие из стариннейших столичных семейств - там собирались самые изящные придворные, и, хотя ей иногда и бывало тоскливо, в целом жизнь ее текла вполне благополучно. Но вот совершенно неожиданно занемогла она тяжкой болезнью и, чувствуя, что слабеет с каждым днем, приняла постриг - видно, опасалась, что слишком тяжким бременем легли на ее душу годы, проведенные в заповедных пределах [12].
Узнав об этом, Гэндзи был огорчен немало: хотя давно уже не связывали его с миясудокоро любовные узы, он всегда считал ее прекрасной собеседницей и дорожил общением с ней. Пораженный неожиданной вестью, министр сразу же отправился в дом на Шестой линии и обратился к новопостриженной монахине со словами, полными искреннего участия.
Сиденье для гостя устроили неподалеку от изголовья. Отвечая ему, миясудокоро полулежала, облокотившись на скамеечку-подлокотник. Она была так слаба, что Гэндзи, подумав: «Ах, верно, мне уже не удастся ей доказать…», горько заплакал. Его участие тронуло сердце миясудокоро. Почти сразу же она заговорила с ним о судьбе жрицы:
- Она остается совсем одна, без всякой опоры, поэтому, прошу вас, при случае позаботьтесь о ней. Мне больше не на кого надеяться. Она так беспомощна… Ах, право, вряд ли к кому-нибудь еще судьба была более неблагосклонна. Как ни ничтожны мои собственные возможности, я думала, что задержусь в этом мире хотя бы до тех пор, пока она сама не проникнет в душу вещей, но, увы…
И миясудокоро плачет, да так горько, словно дыхание ее вот-вот прервется.
- Даже если бы не ваша просьба, разве мог бы я оставить ее? А теперь тем более… Не беспокойтесь, я сделаю все, что в моих силах, - заверяет ее Гэндзи.
- Но все это так сложно! Право, девушке трудно жить без матери, если есть у нее вполне надежный отец, который готов принять на себя заботы о ней. А что говорить о жрице? Ей придется нелегко, если кому-то покажется вдруг, что вы питаете к ней слишком нежные чувства, люди злы и даже наилучшие намерения отравляют своими подозрениями. Может быть, нехорошо говорить об этом заранее, но мне не хотелось бы, чтобы ваши попечения выходили за рамки чисто отеческих. По своему горькому опыту я знаю, сколь превратна судьба женщины и сколь много печалей выпадает на ее долю. Я надеялась, что хотя бы дочь мне удастся уберечь от слишком близкого знакомства с этой стороной жизни, - говорит миясудокоро, а Гэндзи, подумав про себя: «Не слишком ли?», отвечает:
- Мне многое открылось за эти годы, обидно, что вы видите во мне прежнего легкомысленного юнца. Но я верю, когда-нибудь и вы…
Снаружи темно, а изнутри сквозь ширму просачивается слабый свет. «Может быть, повезет?» - И Гэндзи украдкой приникает к прорезям занавеса: дрожащий огонь светильника озаряет женщину с густыми, красиво подстриженными волосами. Она полулежит, облокотившись на скамеечку-подлокотник, и таким трогательным очарованием дышит весь ее облик, что хочется, взяв кисть, запечатлеть ее на бумаге.
Еще одна женская фигура видна с восточной стороны полога, вероятно, это и есть жрица. Занавес, стоящий перед ней, небрежно сдвинут в сторону, и можно разглядеть, что девушка лежит, подперев рукой щеку, погруженная в глубокую задумчивость. Смутные очертания ее фигуры позволяют предположить, что она весьма хороша собой. Все в ней: и небрежный наклон головы, и рассыпавшиеся по плечам волосы - показывает изнеженность и благородство натуры. В ее чертах есть что-то гордое, величавое и вместе с тем пленительно-милое.
Сердце Гэндзи трепещет, но тут же вспоминаются ему слова миясудокоро.
- Мне становится хуже. Простите мне невольную неучтивость, но я вынуждена просить вас удалиться, - говорит между тем больная, и дамы укладывают ее.
- Как жаль, что мой приход не оказал на вас благотворного действия… Мне больно смотреть на ваши страдания. Но что, собственно, мучает вас?
Заметив, что он готов заглянуть за занавеси, миясудокоро говорит:
- Ах, вы ужаснулись бы, меня увидев. Вы изволили прийти как раз в тот миг, когда страдания мои достигли предела, и в этом видится мне знак истинной связанности наших судеб. Я рада, что мне удалось излить перед вами хоть малую часть того, что терзало и мучило мою душу. Теперь, что бы ни случилось, я во всем полагаюсь на вас.
- Я тронут, что именно мне вы доверили свое прощальное слово. У ушедшего Государя было много сыновей, но я почти ни с кем из них не был близок, а поскольку жрицу он любил не меньше родных дочерей своих, я могу заботиться о ней, как о сестре. Я достиг вполне зрелого возраста, но, к сожалению, в моем доме нет детей, которые могли бы стать предметом моих попечений. - С этими словами Гэндзи уходит.
После этого разговора он чаще прежнего посылал справиться о ее здоровье. Но прошло семь или восемь дней, и миясудокоро не стало. Эта неожиданная утрата вновь обратила Гэндзи к мысли о тщетности мирских упований, и он погрузился в глубокое уныние. Не появляясь даже во Дворце, он лично следил за подготовкой и проведением всех обрядов. Кроме него, не нашлось никого, кто мог бы взять это на себя. Старые слуги жрицы остались при ней и кое-как со всем справились. Гэндзи лично явился в дом на Шестой линии с соболезнованиями. Когда жрице доложили о его приходе, она выслала к нему свою главную прислужницу, которой было поручено сказать, что, мол, поскольку госпожа еще не успела прийти в себя…
- Передайте вашей госпоже, что существует уговор, который мы заключили с ее почтенной матушкой, и я бы не хотел, чтобы в этом доме меня считали чужим,- сказал Гэндзи и, вызвав слуг, поручил им подготовить все необходимое для поминальных обрядов.
Казалось, что нынешней заботливостью он стремится восполнить прежнюю холодность. Все положенные церемонии прошли с приличной случаю торжественностью, для участия в них Гэндзи призвал великое множество своих домочадцев.
Сам он, глубоко опечаленный, заключился в своем доме, соблюдал строгое воздержание и, не поднимая занавесей, творил молитвы. Часто он посылал жрице письма с соболезнованиями. Немного оправившись, девушка стала отвечать ему. Поначалу она очень робела, но кормилица и прочие дамы сумели убедить ее, что в данном случае прибегать к помощи посредника недопустимо.
Однажды, когда дул сильный ветер и в воздухе кружился мокрый снег, Гэндзи, представив себе, как одиноко и тоскливо должно быть теперь жрице, отправил к ней гонца.
написал он на лазурной, в сероватых разводах бумаге.
«Что думаете Вы, глядя на небо?
Падает снег,
В тучах не видно просвета,
Где-то над домом витает душа ушедшей [13].
Печально в старом жилище…» -
Письмо его, явно рассчитанное на то, чтобы поразить воображение этой юной особы, отличалось необыкновенным изяществом. Девушка долго не решалась ответить сама, но наконец, вняв увещеваниям дам, полагавших, что участие посредника в подобном случае невозможно, написала на пропитанной благовониями зеленовато-серой, скрадывающей неровности почерка бумаге:
Видно было, что она робела, однако в знаках, не очень искусно, но довольно изящно начертанных ее рукой, чувствовалось несомненное благородство.
«Не растает никак
Этот снег, и влекутся томительно
Печальные дни.
Свет меркнет в глазах, и порой -
«Кто я? Где я?» - сама не пойму».
Пока жрица находилась в Исэ, Гэндзи беспрестанно помышлял о ней и сетовал на судьбу, поставившую ее в столь исключительное положение. Теперь же, когда, казалось бы, не было никаких преград его чувству, он, как это часто с ним бывало, предпочитал держаться в отдалении. «Миясудокоро тревожилась недаром,- думал он,- мое участие в судьбе жрицы уже теперь возбуждает в столице толки. Будет лучше, если я стану заботиться о ней совершенно бескорыстно, разрушив, таким образом, ожидания недоброжелателей. Когда Государь достигнет зрелого возраста, можно будет отдать ее во Дворец. Детей у меня немного, и заботы о ней скрасят мое существование».
Придя к такому решению, Гэндзи обратил на жрицу свои попечения и любезно вникая во все ее нужды, посещал дом на Шестой линии, когда того требовали обстоятельства.
- Моя просьба может показаться вам дерзкой, и тем не менее прощу вас видеть во мне замену ушедшей. Будьте со мной откровенны во всем, большего я не желаю,- говорил Гэндзи, но девушка, болезненно застенчивая по натуре, робела, думая: «Решусь ли я хотя бы шепотом ответить ему? Не будет ли уже это нарушением приличий?» Не сумев убедить ее, дамы только сетовали на ее несговорчивость.
Среди прислужниц бывшей жрицы было немало весьма утонченных особ, многие из них занимали довольно высокое положение при дворе, имея звания нёбэтто, найси и тому подобные. Другие, принадлежа к высочайшему семейству, были связаны со своей госпожой родственными узами. «Если мне удастся осуществить свой тайный замысел и жрица станет прислуживать в высочайших покоях, она вряд ли окажется хуже других. Хотелось бы только разглядеть ее получше»,- думал Гэндзи, и вряд ли его любопытство было обусловлено только отцовскими чувствами. Понимая, что со временем его решимость может поколебаться, он предпочитал никому не открывать своих намерений. С особым вниманием отнесся Гэндзи к проведению обрядов, имевших целью почтить память покойной миясудокоро, чем заслужил горячую признательность домочадцев жрицы.
Унылой, однообразной чередой тянулись дни и луны, дом на Шестой линии постепенно приходил в запустение. Прислужницы жрицы одна за другой покинули ее, а поскольку дом находился в весьма безлюдном месте у столичного предела, сюда долетал на закате звон колоколов из горных храмов (152), и, внимая ему, девушка тихонько плакала.
Их отношения с матерью были гораздо более близкими, чем это обычно бывает, они не расставались никогда: даже отправляясь в Исэ, жрица упросила миясудокоро сопровождать ее - случай поистине беспримерный. Но в этот последний путь она не смогла отправиться вместе с матерью, и теперь горевала так, что рукава ее ни на миг не высыхали.
Многие мужи - и высокого и низкого рангов - пытались, заручившись поддержкой живущих в доме на Шестой линии дам, возбудить нежные чувства в сердце жрицы, однако министр Гэндзи, проявив отеческую заботливость, призвал к себе ее кормилицу и прочих прислужниц и предупредил их, что суровое наказание ждет каждую, ежели вознамерится она распорядиться участью госпожи по собственному разумению. И они, не желая навлекать на себя гнев столь важной особы, безжалостно отклоняли все домогательства.
Ушедший на покой Государь часто вспоминал тот торжественный день, когда жрицу привезли во дворец Дайгоку, откуда она должна была отправиться в Исэ. Пораженный красотой девушки, он не раз предлагал миясудокоро переехать во Дворец, где ее дочь заняла бы такое же положение, как бывшая жрица Камо и другие принцессы, но миясудокоро все не могла решиться: «Ведь во Дворце много дам самого безупречного происхождения, а у нее нет даже надежного опекуна…» Немалые опасения внушало ей и слабое здоровье Государя, она боялась, что участь дочери окажется столь же горестной, как и ее собственная. После кончины миясудокоро дамы начали было сетовать: «Теперь еще труднее будет найти покровителя…», но ушедший на покой Государь изволил повторить свое любезное предложение. Узнав о том, министр Двора подумал: «Коли Государь возымел такое желание, недостойно противопоставлять его воле свою». Однако жрица была так прелестна, что он не мог примириться с мыслью о ее потере, а потому решил посоветоваться с Вступившей на Путь Государыней, открыв ей свои тайные побуждения:
- Мать жрицы, миясудокоро, была женщиной с незаурядным умом и истинно чувствительным сердцем. Из-за моего непростительного легкомыслия пострадало ее доброе имя, и этого она мне так никогда и не простила. До конца своих дней таила она в душе эту обиду, и только когда стало ясно, что жизнь ее подошла к концу, призвала меня к себе и поручила мне заботиться о жрице. Не знаю, что послужило тому причиной - то ли она давно уже не слышала обо мне ничего дурного, то ли сама успела убедиться в моей надежности… Ее доверие растрогало меня безмерно. Впрочем, я все равно не смог бы не принять участие в судьбе жрицы. Я сделаю для нее все, что в моих силах, и надеюсь, что миясудокоро простит меня хоть теперь, находясь в ином мире. Государь только кажется взрослым, на самом деле он совсем еще дитя, и мне представляется уместным присутствие рядом с ним особы, достаточно осведомленной в житейских делах. Впрочем, я целиком полагаюсь на ваше решение.
- Ваша предусмотрительность весьма похвальна. Бесспорно, предложение ушедшего на покой Государя - большая честь для жрицы, и пренебречь им нелегко. Тем не менее вы могли бы, сделав вид, будто вам ничего не известно, представить ее ко двору под тем предлогом, что такова была последняя воля миясудокоро. Я склонна полагать, что ушедшего на покой Государя сейчас не слишком занимают дела подобного рода, он предпочитает отдавать свое время служению Будде, и, если вы ему все объясните, он вряд ли почувствует себя обиженным.
- Что ж, если вы согласны предоставить жрице соответствующее место в высочайших покоях, мне остается только сообщить ей о вашем решении. Я долго размышлял о ее судьбе, обдумывая все возможности, и ничего более подходящего не придумал. Единственное, что тревожит меня,- это неизбежные пересуды.
Разговор с Государыней окончательно убедил Гэндзи в том, что он должен как можно скорее перевезти жрицу в дом на Второй линии, притворившись, будто ничего не знает о намерении ушедшего на покой государя. Он поспешил известить о том госпожу из Западного флигеля.
- Вы получите прекрасную собеседницу, я уверен, что вы понравитесь друг другу,- сказал он, и, обрадовавшись, она принялась готовить все необходимое для переезда жрицы.
Вступившая на Путь Государыня не могла не знать, что принц сосредоточил все усилия на том, чтобы его дочь была представлена ко двору в ближайшее время. Между тем отношения принца с Гэндзи оставались натянутыми, и можно было лишь гадать…
Дочь Гон-тюнагона получила прозвание нёго из дворца Кокидэн. Ее попечителем стал сам Великий министр, нежно о ней заботившийся. Сделавшись в непродолжительном времени любимой подругой Государя, она принимала участие во всех его забавах.
«Средняя дочь принца Хёбукё тоже ровесница Государю, и кроме того, что они вместе будут играть в куклы… Конечно, лучше, если рядом с ним будет кто-нибудь постарше»,- подумала Вступившая на Путь Государыня и постаралась внушить эту мысль самому Государю.
Что касается министра Гэндзи, то, с величайшим вниманием относясь ко всем без исключения нуждам двора, он не только принимал ревностное участие в делах правления, но, проявляя поистине трогательную заботливость, входил во все мелочи, связанные с повседневной жизнью Государя, чем успел заслужить полную доверенность Вступившей на Путь Государыни. Сама же она все чаще болела и, даже находясь во Дворце, не имела возможности бывать с Государем столько, сколько ей хотелось, поэтому было совершенно необходимо подыскать достаточно взрослую особу, которая могла бы заботиться о нем.
В зарослях полыни
Основные персонажи
Дайсё, Гон-дайнагон (Гэндзи), 28-29 летДочь принца Хитати (Суэцумухана)- возлюбленная Гэндзи (см. гл. «Шафран»)
Монах Дзэнси (Дайго-но адзари)- брат Суэцумухана
Дзидзю- прислужница Суэцумухана, дочь ее кормилицы
Супруга Дадзай-но дайни- тетка Суэцумухана
Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 20-21 год,- супруга Гэндзи
Корэмицу- приближенный Гэндзи
Пока Гэндзи влачил безрадостные дни, глядя, как капли соли стекают с трав морских (114), в столице тоже многие печалились и вздыхали, каждый по-своему переживал разлуку с ним.
Некоторые - к ним можно отнести прежде всего госпожу из Западного флигеля - хоть и изнывали от тоски, с мучительным нетерпением ожидая его возвращения, но по крайней мере, имея опору в жизни, ни в чем не нуждались и могли иногда обмениваться с изгнанником письмами. Таким было легче.
Госпожа, к примеру, находила утешение в том, что посылала супругу приличествующие тому или иному времени года наряды, хотя, как полагается человеку, лишенному званий, одевался он в высшей степени скромно. Эти заботы помогали ей отвлечься от горестей, неизбежных в этом непрочном, словно коленце бамбука, мире.
Хуже всего приходилось тем, кто был связан с Гэндзи тайными узами. Не имея возможности собственными глазами видеть, как он отправлялся в изгнание, они тосковали и плакали украдкой, вынужденные довольствоваться слухами и собственным воображением. И надо сказать, что таких женщин было в столице немало.
Дочь принца Хитати после смерти отца, не имея больше никого, кто мог бы о ней заботиться, оказалась в чрезвычайно бедственном положении, но тут выпала на ее долю эта неожиданная удача: раз посетив ее Гэндзи не переставал заботиться о ней, но ежели сам он - да и могло ли быть иначе при том положении, какое он занимал в мире? - не придавал ровно никакого значения их встречам, то дочери принца Хитати, которой рукава были столь безнадежно узки, они казались чем-то вроде сверкающих звезд, нечаянно отразившихся в лохани с водой.
Когда же обрушились на Гэндзи невзгоды и мир окончательно опостылел ему, он словно забыл всех, с кем связывали его не столь уж прочные узы, и, поселившись на далеком морском берегу, прервал с ними всякие сношения.
После того как Гэндзи покинул столицу, дочь принца Хитати некоторое время перебивалась кое-как, тоскуя в разлуке с ним, но с каждой новой луной жизнь ее становилась все более жалкой и безотрадной.
- Что за неудачная судьба выпала на долю нашей госпоже,- ворчали ее престарелые прислужницы.- А ведь еще совсем недавно казалось, что кто-то из богов или будд осчастливил наш дом своим появлением! Мы были так рады, видя, что госпожа обрела наконец опору в жизни. Разумеется, таков всеобщий удел, но, к несчастью, ей больше не на кого положиться…
Прежде они влачили не менее жалкое существование и успели привыкнуть к самой крайней нужде, но после относительного благополучия, которым они была обязаны Гэндзи, примириться с вновь наступившей бедностью оказалось выше их сил, и они не уставали жаловаться на судьбу.
За последнее время в доме дочери принца Хитати появилось немало истинно благородных дам, но теперь все они одна за другой разошлись кто куда. Некоторые из ее прислужниц покинули этот мир, и с каждой луной в доме оставалось все меньше людей как высокого, так и низкого званий. В нем и ранее царило запустение, теперь же он окончательно стал пристанищем для лисиц. В мрачной, пустынной роще у дома и днем и ночью ухали совы [1]; лесные духи, всяческая нежить, прежде прятавшаяся от людей, почуяв свободу, показывала свои личины - словом, с каждым днем жить в этом доме становилось все более жутко, и немногие оставшиеся там дамы предавались отчаянию, а поскольку богатые наместники, любители таких вот необычных усадеб, привлеченные окружающими дом живописными купами деревьев, время от времени присылали справиться: «Не продадите ли?» - и предлагали свои услуги, дамы говорили госпоже:
- Подумайте, не стоит ли вам и в самом деле продать свой дом и переехать в другое, не такое мрачное место? До сих пор мы оставались здесь с вами, но всякое терпение имеет предел.
- О нет, это невозможно! Что станут говорить? Да и смогу ли я жить в доме, где ничто не будет напоминать об ушедшем? Как ни пустынно и ни сумрачно здесь, это мой бедный, старый дом, в котором жив еще дух отца, и одна эта мысль придает мне силы,- плача, отвечала им госпожа и, судя по всему, продавать дом не собиралась.
Утварь в доме также была крайне изношенная и давно уже вышедшая из моды, но сделанная первоклассными мастерами, поэтому люди, мнившие себя тонкими ценителями и жаждавшие заполучить какую-нибудь диковину, то и дело приставали к дамам с расспросами: «Это было заказано такому-то? А это работа такого-то?» - и ставили условия, не скрывая своего презрения. И снова дамы говорили:
- Другого выхода нет. Да и все так делают,- и тайком от госпожи поступали по своему усмотрению, что и давало им возможность на день, на два свести концы с концами. Узнав об этом, дочь принца Хитати рассердилась:
- Всю эту утварь отец заказывал для того, чтобы я сама ею пользовалась. Могу ли я допустить, чтобы она украшала жилище простолюдинов? О нет, я не хочу нарушать волю отца! - заявила она и запретила дамам распродавать вещи.
Так жила дочь принца Хитати, и никто даже случайно не заглядывал в ее дом. Только брат ее, монах Дзэнси, время от времени наезжая в столицу, наведывался к ней, но он тоже был человеком исключительно старомодным и даже среди монахов выделялся своим неумением приспосабливаться к житейским обстоятельствам и отрешенностью от всего мирского. Поэтому ему и в голову не приходило хотя бы расчистить дом от зарослей бурьяна и полыни. А между тем травы разрослись, заглушив сад, буйные стебли полыни тянулись вверх, словно стремясь перерасти стреху. Восточные и западные ворота заросли хмелем, что, возможно, и создавало бы ощущение защищенности, когда б лошади и быки не протоптали себе дороги через разрушенную изгородь. Еще более дерзко вели себя ребятишки, весной и летом пасшие здесь скот.
В тот год, когда на Восьмую луну пронизывающий поля ветер был особенно неистов, рухнула галерея, а от крытых тесом людских остался один остов, после чего даже слуги покинули это старое жилище. Дымок перестал подниматься над крышами, и жить здесь стало совсем уныло. Даже грабители и прочие не знающие удержу в своих бесчинствах люди и те пренебрежительно проходили мимо, полагая, очевидно, что на этих развалинах вряд ли можно чем-нибудь поживиться.
А между тем, несмотря на дикие, непроходимые заросли, подступавшие к самому дому, убранство главных покоев осталось нетронутым, вот только чистить и приводить дом в порядок было некому. Пыль толстым слоем покрывала все вокруг, но и она не могла скрыть подлинного благородства старинной утвари. Так и жила дочь принца Хитати долгие луны и годы.
Обычно в таких случаях, дабы развеять тоску и скрасить одиночество, прибегают к помощи старинных песен или повестей. Но дочь принца никогда не была до них охотницей. Многие молодые дамы, даже не отличающиеся особенно изысканными наклонностями, движимые потребностью передавать близким по духу людям мысли и чувства, зарождающиеся в душе при виде какого-нибудь цветка или дерева, имеют обыкновение посвящать часы досуга писанию писем. Но дочь принца, воспитанная отцом в крайней строгости, с робостью взирала на мир и не сообщалась даже с теми людьми, с которыми должна была сообщаться хотя бы потому, что того требовала простая учтивость. Иногда, открыв старый шкафчик, она вынимала оттуда «Карамори», «Хакоя-но тодзи», «Кагуя-химэ» [2]и другие повести с картинками и разглядывала их.
Что касается старинных песен, то несомненна ценность собраний, составленных из лучших, тщательно подобранных по темам образцов, которые предваряются названием и именем автора. Вряд ли кому-нибудь могут доставить удовольствие всем надоевшие старые песни, беспорядочно написанные на гладкой, покоробившейся бумаге «канъя» [3]или «митиноку» Однако к ним-то и обращалась дочь принца Хитати, когда ей становилось особенно грустно.
В наши дни люди охотно отдают часы чтению сутр или молитвам, но она стыдилась заниматься этим и, даже оставаясь одна, никогда не посылала за четками. Так уныло и монотонно текли ее дни.
Только дочь старой кормилицы, женщина по прозванию Дзидзю, не покинула ее и по-прежнему заботилась о ней. Но по прошествии некоторого времени скончалась жрица, в доме которой она тоже прислуживала, и Дзидзю оказалась в крайне стесненных обстоятельствах. Между тем как раз в это время родная тетка дочери принца Хитати, которая, обеднев, стала госпожой Северных покоев в доме наместника, подыскивала хорошо воспитанных молодых женщин в наперсницы к своим дочерям, и Дзидзю, рассудив: «Чем совсем незнакомый дом, лучше уж этот, с которым мать моя была связана», иногда заходила к ним. Будучи особой крайне замкнутой, дочь принца Хитати избегала короткости и с теткой, чем успела заслужить ее неприязнь.