Страница:
Государыня долго не могла прийти в себя после той встречи, Омёбу же и другие испытывали некоторое разочарование, видя, что Гэндзи, упорствуя в своем уединении, даже не пытается снестись с ними. Государыню больше всего беспокоила судьба принца Весенних покоев. «Досадно, если господин Дайсё затаил на меня обиду. Что, если, совершенно упав духом, решится он на последний шаг? - думала она. - Но уступи я ему, мне уже не спасти своего доброго имени. А мир и без того так враждебен». Она готова была отказаться от своего ранга, лишь бы не навлекать на себя гнева Государыни-матери.
Вспоминая о ласковых словах, сказанных ей на прощание ушедшим Государем, Государыня с горечью думала: «Как многое переменилось с тех пор! Увы, в мире нет ничего постоянного. Хоть и не грозит мне участь супруги Ци [14], вряд ли удастся предотвратить толки». Тягостным бременем сделалась для нее жизнь, и решилась она отречься от мирской суеты, но могла ли изменить свой облик, не повидавшись с сыном? Тайком отправилась она во Дворец. Господин Дайсё, ранее не упускавший даже куда менее значительной возможности услужить Государыне, на этот раз под предлогом нездоровья отказался от чести сопровождать ее. В остальном же он продолжал оказывать ей положенные почести, и дамы, прослышавшие о том, что Гэндзи целыми днями грустит, искренне сочувствовали ему.
Принц похорошел и очень вырос. В последнее время он почти не виделся с матерью, и теперь так и льнул к ней, простодушно радуясь встрече, а она растроганно глядела на него, чувствуя, как слабеет ее решимость. Но то, что увидала она во Дворце, укрепило ее в мысли о ненадежности этого печального, подверженного постоянным переменам мира. Она боялась навлечь на себя недовольство Государыни-матери, и даже выезды во Дворец, сопряженные теперь с целым рядом обстоятельств, унижающих ее достоинство, не приносили ей ничего, кроме мучений. Тревожась за будущее принца Весенних покоев, терзаемая самыми мрачными предчувствиями, Государыня пребывала в постоянном смятении.
- Что скажешь ты, если мы с тобой теперь долго не увидимся, если лицо мое изменится, станет безобразным? - спрашивает она сына, а он, глядя на нее, смеется:
- Как у Сикибу, да? Но разве такое возможно?
Право, что толку говорить с ним об этом? И, растроганная до слез, она лишь молвит:
- Сикибу уродлива от старости, я не о том говорю. А вот что ты скажешь, если мои волосы станут еще короче, чем у нее, если я надену черное платье и сделаюсь похожей на ночного монаха [15], а видеться с тобой мы будем совсем редко?
Тут она начинает плакать, а он, сразу помрачнев, отвечает:
- Но ведь я так скучаю, когда вы долго не приходите!
Слезы текут по его щекам; стыдясь их, он отворачивается, и чудной красоты волосы глянцевитыми прядями рассыпаются по плечам. Нежные, блестящие глаза мальчика с каждым годом все больше напоминают Государыне Гэндзи. Зубы у него немного попорчены и, когда он улыбается, кажутся почерненными. Словом, принц необыкновенно хорош собой, и, на него глядя, всякий подосадовал бы, что он не родился женщиной.
Ах, когда б не это сходство! Оно было словно изъян в жемчужине, и Государыня замирала от страха, думая о том, какими бедами грозит ее сыну будущее.
Господин Дайсё очень скучал по принцу, но, желая, чтобы Государыня осознала меру своей жестокости, нарочно воздерживался от выездов во Дворец и в унылом бездействии коротал дни в доме на Второй линии. Однако столь долгое затворничество могло возбудить в столице толки, поэтому, а возможно, и потому, что ему просто захотелось полюбоваться осенними лугами, Гэндзи отправился в Уринъин [16]. Он провел два или три дня в келье брата своей покойной матери, монаха Рисси, отдавая часы молитвам и чтению священных сутр. И многое в те дни трогало его душу. Деревья уже начинали краснеть, и осенние луга были исполнены особого очарования. Любуясь ими, Гэндзи порой забывал о столице. Окружив себя монахами-наставниками, славными своей ученостью, он слушал их рассуждения на темы священных сутр. Подобное времяпрепровождение располагало к ночным бдениям и длительным размышлениям о непостоянстве мира, но, увы, и теперь нередко вставал перед ним образ столь дорогой его сердцу, но, увы, по-прежнему неприступной особы… (94) Под утро монахи, озаренные сиянием предрассветной луны, звенели чашами - наставала пора подносить воду Будде, срывали и пускали по воде темные и светлые хризантемы, багряные листья. И хотя не было в их привычных трудах ничего значительного, они становились источником утешения в этом мире и надежным залогом спасения в грядущем.
«Какую жалкую жизнь вынужден влачить я!» - беспрестанно думал Гэндзи. Монах Рисси громко и протяжно произносил слова молитвы: «Возносящих хвалу будде Амиде с собою возьмет, не оставив… [17]» - и Гэндзи невольно позавидовал ему. «Ах, отчего…» - вздохнул он, но тут же возник перед его мысленным взором образ госпожи из Западного флигеля. Так, видно, не было твердости в его сердце. Непривычно долгой была их разлука, и он часто писал к ней.
«Я ныне испытываю себя - достанет ли сил отказаться от мира? Но, увы, тоска не рассеивается, и с каждым днем все сильнее печаль одиночества. Многое еще не познано, и я задержусь здесь на некоторое время. Как Вы живете без меня?» - писал он с восхитительной непринужденностью на бумаге «митиноку».
Юная госпожа чаще всего обменивалась посланиями с Гэндзи, потому и почерк ее напоминал его собственный, только был мягче и женственнее. «Похоже, что мне удастся воспитать ее совершенной во всех отношениях», - радовался он.
Поскольку это было так близко - право, что стоило ветру долететь и вернуться, - Гэндзи решил отправить письмо и жрице Камо. Вот что он написал госпоже Тюдзё:
«Вряд ли Ваша госпожа знает о том, что, куда б я ни поехал, тоска преследует меня…»
А вот и письмо к самой жрице:
Ответила госпожа Тюдзё:
«Скучною вереницей тянутся дни… Я часто вспоминаю о прошлом, и мысли мои невольно устремляются к Вам, но не напрасно ли?»
Ее письмо было более учтивым и содержательным, чем обычно. На крошечном клочке бумаги, перевязанном обрывками священных волокон, рукою жрицы было начертано:
Почерк ее не отличался особой изысканностью, но был довольно изящен, а в скорописи она превосходила многих.
«Наверное, за это время «Утренний лик» расцвел еще пышнее…» - подумал Гэндзи, и сердце его затрепетало. Можно было подумать, что даже гнев богов не страшил его. «Кажется, это было тоже осенью… - вспомнилось вдруг ему. - Печальная обитель на равнине… Как похоже, ну не странно ли?» - думал Гэндзи, обращая к богам свои укоризны. Право, подобное легкомыслие достойно сожаления! Трудно было постичь, что двигало им: он спокойно оставался в стороне, когда легко мог добиться успеха, теперь же его мучило запоздалое раскаяние… Эта черта Гэндзи, судя по всему, была известна и жрице, во всяком случае она не пренебрегала его редкими письмами, хотя, казалось бы…
Гэндзи коротал дни, читая шестидесятикнижие [18]и слушая толкования неясных мест, и даже самые скромные монахи радовались:
- Верно, своими молитвами привлекли мы в нашу горную обитель этот невиданный свет.
- Право, и Будда почел бы за честь…
Проводя дни в неторопливых размышлениях, Гэндзи с неудовольствием думал о возвращении, и только тревога за юную госпожу, привязывая его к миру, не позволяла долее оставаться здесь, поэтому вскоре, пожаловав монашескую обитель богатыми дарами, он стал собираться в обратный путь. Одарив всех вокруг - как монахов, высших и низших, так и живущих поблизости бедных жителей гор, - справив положенные обряды, Гэндзи выехал в столицу. Со всех сторон к дороге стекались бедняки-дровосеки, смотрели на него, роняя слезы. Гэндзи сидел в черной карете, облаченный в невзрачное одеяние скорби, но даже мельком уловленные неясные очертания его фигуры были достойны восхищения. Да, в целом мире не было человека прекраснее.
Вернувшись домой, Гэндзи нашел юную госпожу повзрослевшей и похорошевшей. Она сидела, спокойная и задумчивая, словно размышляя о том, что станется с ними в будущем, и была так трогательна, что хотелось вовсе не отрывать от нее взора. «Знает ли она, какие бури смущали мое недостойное сердце», - подумал Гэндзи и, с умилением вспомнив ее песню: «На глазах меняющей цвет…», принялся беседовать с ней ласковее обычного.
Блистающие каплями росы багряные листья, привезенные из горной обители, были необыкновенно хороши, куда ярче, чем в саду перед домом, и Гэндзи решил отослать их Государыне, рассудив, что подобный знак внимания вряд ли кого-то удивит, в то время как отсутствие всяких вестей от него может показаться подозрительным. Вот что он написал, обращаясь к Омёбу:
«Я слышал, что Ваша госпожа после долгого перерыва вновь посетила высочайшие покои. Меня весьма тревожит как ее судьба, так и судьба принца, поэтому это известие не могло не взволновать меня, но не в моей власти было отменять назначенные для молитв дни… Созерцая эти листья в одиночестве, мог ли я не вспомнить о «парчовом наряде в ночи?» [19](96) При случае покажите их госпоже».
Листья и в самом деле были очень красивы, поэтому Государыня изволила обратить на них внимание. Рассматривая же их, заметила привязанный к одной из веток маленький листок бумаги. Покраснев под взглядами дам, она подумала недовольно: «Право же, он слишком настойчив! Подобные сумасбродства со стороны человека, обычно вполне благоразумного, не могут не вызвать подозрения».
Ветки же Государыня велела, поставив в вазу, поместить у столба в передних покоях.
Разумеется, она не стала медлить с ответом, но письмо ее - весьма, впрочем, обстоятельное - касалось в основном принца: как она тревожится за него, как рассчитывает на поддержку господина Дайсё… Словом, она думала прежде всего о приличиях, и Гэндзи почувствовал себя уязвленным. Но он давно уже входил во все ее нужды, и людям показалось бы странным малейшее пренебрежение с его стороны, а потому в день, когда Государыня должна была покинуть Дворец, он отправился туда.
Прежде всего Гэндзи зашел к Государю, который изволил как раз отдыхать в своих покоях, и они долго беседовали о минувших и нынешних временах. Государь обладал на редкость тихим, ласковым нравом, он очень походил на отца, только черты его были тоньше и изящнее. Узы искренней и нежной дружбы с давних пор связывали его с Гэндзи.
Разумеется, до Государя дошли слухи о том, что госпожа Найси-но ками до сих пор не порвала со своим прежним возлюбленным, да он и сам нередко кое-что примечал, однако же не торопился никого осуждать. «Когда б это началось сейчас, - думал он, - тогда другое дело, но ведь их связь тянется издавна, и нет ничего предосудительного в том, что они продолжают сообщаться друг с другом».
Государь расспрашивал Гэндзи о событиях, в мире происходящих, о разных книжных премудростях, потом разговор зашел о любовных песнях, и Государь вспомнил тот день, когда покидала Дворец жрица Исэ, прелестные черты которой до сих пор не изгладились из его памяти. А Гэндзи, не таясь, рассказал ему о печальном рассвете в Священной обители на равнине.
Между тем на небо медленно выплыл двадцатидневный месяц, и так прекрасно стало вокруг, что Государь молвил: «Ах, только музыки и недостает в такой вечер…» [20]
- Сегодня ночью Государыня-супруга покидает Дворец, и я намереваюсь навестить ее. Я не хотел бы нарушать последней воли ушедшего, тем более что других покровителей у нее нет. К тому же она имеет непосредственное отношение к принцу Весенних покоев, и я почитаю своим долгом уделять ей особое внимание, - говорит Гэндзи.
- Так, и мне завещал ушедший Государь опекать принца Весенних покоев, как собственного сына, поэтому я принимаю живое участие во всем, что его касается. Но могу ли я позволить себе как-то особенно отличать его?.. А ведь он уже сейчас прекрасно владеет кистью, да и в других областях обнаруживает редкие в его возрасте дарования. Видно, суждено ему увенчать славой наш век, возместив отсутствие каких-либо достоинств во мне, - молвит Государь.
- Да, и все же он совсем еще дитя, хотя и обладает талантами зрелого мужа…
Некоторое время побеседовав с Государем о принце Весенних покоев, Гэндзи вышел. По дороге же встретился ему То-но бэн, сын То-дайнагона, брата Государыни-матери, блестящий юноша, находящийся на вершине благополучия и не ведающий забот. Он направлялся к младшей сестре своей во дворец Живописных видов, Рэйкэйдэн, но, приметив, что передовые расчищают дорогу для господина Дайсё, задержался.
- Белая радуга пересекла солнце, и затрепетал принц [21]… - раздельно произнес он, но, как ни оскорбительны были его слова, мог ли Гэндзи ему ответить? Он знал, что Государыня-мать по-прежнему относится к нему неприязненно, даже враждебно, и его не могло не уязвить намеренное проявление этой враждебности со стороны человека из ее окружения, но он предпочел сделать вид, будто ничего не заметил.
- Я задержался у Государя, боюсь, что теперь слишком поздно, - говорит он Государыне-супруге.
Сад залит ярким лунным светом, в такие ночи ушедший Государь любил услаждать свой слух музыкой, и в его покоях царило праздничное оживление. А теперь… увы, вокруг все та же священная ограда, но внутри ее ничто не напоминает о прошлом.
Она совсем близко, и Гэндзи, затаив дыхание, вглядывается в смутные очертания ее фигуры за занавесом. Забыв о своих обидах, он говорит, плача:
Государыня же никак не может расстаться с сыном, о многом хочется ей рассказать ему, но он еще слишком мал и не все понимает, поэтому ей так и не удается избавиться от снедающей душу тревоги.
Обычно принц довольно рано удаляется в опочивальню, но на этот раз, решив, должно быть: «Не лягу, пока не уйдет Государыня!» - медлит. Видно, что он огорчен, но находит в себе довольно твердости, чтобы не задерживать мать, и это еще больше трогает ее.
Слова То-но бэна встревожили Гэндзи. Терзаясь угрызениями совести и опасаясь новых неприятностей, он перестал сообщаться даже с Найси-но ками.
Прошло довольно много времени, и вот однажды, когда небо готово было брызнуть первым осенним дождем, она - неизвестно, что уж там ей подумалось, - сама написала ему:
«Увы, я успел уже привыкнуть к тому, что, сколько ни пиши, все напрасно, и, окончательно потеряв надежду, погрузился в бездну уныния… Так, я «долго вздыхал о доле своей злосчастной…» (98).
Очевидно, многие тщились пробудить его чувствительность, но, отвечая им весьма приветливо, он далек был от них душой.
Сразу же после поминальных служб по ушедшему Государю Государыня-супруга предполагала начать Восьмичастные чтения [22]. День Поминовения Покинувших Страну [23]приходился на начало Одиннадцатой луны. Падал густой снег. Государыне принесли письмо от господина Дайсё:
По прошествии Десятого дня Двенадцатой луны начались Восьмичастные чтения. Благодаря стараниям Государыни-супруги церемония прошла чрезвычайно торжественно. Вряд ли когда-нибудь прежде так тщательно отбирали драгоценные валики, шелковую оберточную бумагу, плетенные из тростника футляры и прочие мелочи, не говоря уже о самих свитках с текстами для каждого дня. Впрочем, это никого не удивляло - участие Государыни-супруги придавало особую изысканность и менее значительным церемониям.
Украшения для будд, покрывала для ритуальных столиков были истинно достойны Земли Вечного Блаженства.
В первый день делались приношения в честь предшествующего Государя [24], во второй - в честь покойной Государыни-матери, затем в честь ушедшего Государя, а как чествование последнего совпало с днем Пятого свитка, многие вельможи сочли необходимым отметить его своим присутствием, невзирая на неодобрение некоторых высоких особ.
В тот день выбору чтецов было уделено особенно пристальное внимание, поэтому, уже начиная с «Шествия дровосеков» [25], самые привычные слова звучали необыкновенно торжественно.
В тот же день подносили свои дары принцы крови, и, как обычно, всех их затмил господин Дайсё. Казалось бы, бессмысленно постоянно напоминать об этом, но что делать, если каждый раз, видя его, не можешь сдержать восхищения?
В последний день, давая личные обеты, Государыня-супруга заявила о намерении принять постриг. Для всех это явилось полной неожиданностью, а принц Хёбукё и господин Дайсё были просто потрясены. Не дожидаясь конца церемонии, принц поднялся и прошел в покои сестры, но она лишь подтвердила, что таково ее окончательное решение, а в заключительный день чтений призвала главного настоятеля Дзасу с горы Хиэ, дабы он наложил на нее соответствующие обеты.
Когда монах Содзу из Ёкава [26], приходившийся Государыне дядей, подошел, чтобы обрезать ей волосы, печаль сжала сердца присутствующих, и у всех на глазах навернулись слезы, не сулившие в такой день ничего доброго. Даже когда никчемные дряхлые старики разрывают связи с миром, и то нельзя не кручиниться, а уж в этом случае… К тому же до сих пор никто и ведать не ведал… Принц плакал навзрыд, да и все остальные, потрясенные столь внушительным и трогательным зрелищем, уехали с промокшими до нитки рукавами. Сыновья ушедшего Государя, вспоминая, сколь высоко было положение принявшей постриг в прежние времена, еще больше печалились и спешили выразить ей свое участие. Только господин Дайсё оставался на месте, не зная, как и что говорить. Чувства его были в смятении, но, очевидно, испугавшись, что молчание скорее может быть перетолковано в дурную сторону, он все же прошел в покои Государыни, когда принц и прочие разъехались. В доме стало наконец тихо, лишь дамы, всхлипывая, теснились по углам. На небе не было ни облачка, в саду, залитом лунным светом, искрился снег. Сад невольно напоминал о минувшем, и грудь сжималась мучительной, неизъяснимой тоской. Постаравшись справиться с волнением, Гэндзи спросил:
- Для чего так внезапно решившись?..
- О, решилась-то я уже давно. Но боялась, что многие воспротивятся моему намерению и я не сумею… - как всегда через Омёбу передала ему Государыня.
За занавесями виднелись смутные очертания ее фигуры, оттуда доносился тихий шелест платьев прислуживающих ей дам, приглушенные всхлипывания… «Как же все это грустно!» - думал Гэндзи, прислушиваясь.
Дул порывистый ветер, в воздухе кружился снег. Сквозь занавеси струился необычайно тонкий аромат черных благовоний [27], который смешивался с витающим в воздухе легким дымком от жертвенных курений и с благоуханием, исходящим от платья Гэндзи. Воистину, в такую прекрасную ночь может почудиться, что ты достиг уже Земли Вечного Блаженства.
Вскоре явился гонец из Весенних покоев, и, вспомнив слова, сказанные принцем во время последней их встречи, Государыня вдруг почувствовала, что силы изменяют ей, поэтому за нее ответил Гэндзи, добавив кое-что и от себя. Все вокруг пребывали в крайнем унынии, и Гэндзи вряд ли удалось выразить то, что было у него на сердце.
Рядом были дамы, и, не смея высказать всего, что волновало его душу, он лишь молча томился.
Вернувшись в дом на Второй линии, Гэндзи уединился в опочивальне, но сон долго не шел к нему. Право, когда бы не тревога за принца Весенних покоев, он не стал бы задерживаться в этом постылом мире. «Государь позаботился о том, чтобы принц имел надежную опору хотя бы в лице матери, но, увы, не умея противостоять враждебному окружению, она решилась переменить обличье, и боюсь, что теперь ей не удастся сохранить за собой прежнее положение. А если еще и я…» - думал он и до самого рассвета не смыкал глаз.
Рассудив, что Государыне понадобится утварь, приличествующая новому образу жизни, Гэндзи поспешил позаботиться о том, чтобы к концу этого года было приготовлено все необходимое. Омёбу решила разделить судьбу своей госпожи, и он не преминул заверить ее в искреннем участии. Впрочем, если подробно обо всем рассказывать, выйдет слишком длинно, поэтому многое я опускаю. Правда, именно в такое время рождаются прекрасные песни, и жаль, что вы их не услышите…
Теперь в присутствии господина Дайсё Государыня чувствовала себя куда свободнее и иногда даже беседовала с ним без посредников. А он… Нельзя сказать, чтобы он совершенно к ней переменился, но ведь невозможно было и помыслить…
Скоро год сменился новым, до Государыни доходили слухи о пышном Дворцовом пире, о великолепном Песенном шествии, и в душе ее пробуждались томительные воспоминания. Отдавая часы молитвам, она обретала утешение в размышлениях о грядущем мире и постепенно отрешалась от былых горестей.
Не меняя ничего в своей прежней молельне, она перешла в другую, нарочно для нее выстроенную в уединенном месте к югу от Западного флигеля, и там проводила дни в ревностном служении Будде.
Однажды зашел к Государыне господин Дайсё. В доме ничто не напоминало о том, что год сменился новым, в покоях было тихо и безлюдно, только самые преданные Государыне дамы из службы Срединных покоев сидели понурившись. Вид у них был весьма унылый, но, может быть, Гэндзи это просто показалось? Лишь во время праздника Белых коней, порядок проведения которого оставался неизменным, дамы получили возможность немного развлечься. Знатные вельможи, ранее толпившиеся у ворот, так что места свободного не оставалось, на этот раз, объезжая дом Государыни стороной, собирались у стоявшего напротив дома Правого министра. Все это было понятно, но не могло не печалить. И когда, всем видом своим выказывая крайнее почтение, появился господин Дайсё, один стоящий тысячи, на глазах у дам навернулись невольные слезы. Растроганный гость долго стоял молча, не в силах произнести ни слова.
Вспоминая о ласковых словах, сказанных ей на прощание ушедшим Государем, Государыня с горечью думала: «Как многое переменилось с тех пор! Увы, в мире нет ничего постоянного. Хоть и не грозит мне участь супруги Ци [14], вряд ли удастся предотвратить толки». Тягостным бременем сделалась для нее жизнь, и решилась она отречься от мирской суеты, но могла ли изменить свой облик, не повидавшись с сыном? Тайком отправилась она во Дворец. Господин Дайсё, ранее не упускавший даже куда менее значительной возможности услужить Государыне, на этот раз под предлогом нездоровья отказался от чести сопровождать ее. В остальном же он продолжал оказывать ей положенные почести, и дамы, прослышавшие о том, что Гэндзи целыми днями грустит, искренне сочувствовали ему.
Принц похорошел и очень вырос. В последнее время он почти не виделся с матерью, и теперь так и льнул к ней, простодушно радуясь встрече, а она растроганно глядела на него, чувствуя, как слабеет ее решимость. Но то, что увидала она во Дворце, укрепило ее в мысли о ненадежности этого печального, подверженного постоянным переменам мира. Она боялась навлечь на себя недовольство Государыни-матери, и даже выезды во Дворец, сопряженные теперь с целым рядом обстоятельств, унижающих ее достоинство, не приносили ей ничего, кроме мучений. Тревожась за будущее принца Весенних покоев, терзаемая самыми мрачными предчувствиями, Государыня пребывала в постоянном смятении.
- Что скажешь ты, если мы с тобой теперь долго не увидимся, если лицо мое изменится, станет безобразным? - спрашивает она сына, а он, глядя на нее, смеется:
- Как у Сикибу, да? Но разве такое возможно?
Право, что толку говорить с ним об этом? И, растроганная до слез, она лишь молвит:
- Сикибу уродлива от старости, я не о том говорю. А вот что ты скажешь, если мои волосы станут еще короче, чем у нее, если я надену черное платье и сделаюсь похожей на ночного монаха [15], а видеться с тобой мы будем совсем редко?
Тут она начинает плакать, а он, сразу помрачнев, отвечает:
- Но ведь я так скучаю, когда вы долго не приходите!
Слезы текут по его щекам; стыдясь их, он отворачивается, и чудной красоты волосы глянцевитыми прядями рассыпаются по плечам. Нежные, блестящие глаза мальчика с каждым годом все больше напоминают Государыне Гэндзи. Зубы у него немного попорчены и, когда он улыбается, кажутся почерненными. Словом, принц необыкновенно хорош собой, и, на него глядя, всякий подосадовал бы, что он не родился женщиной.
Ах, когда б не это сходство! Оно было словно изъян в жемчужине, и Государыня замирала от страха, думая о том, какими бедами грозит ее сыну будущее.
Господин Дайсё очень скучал по принцу, но, желая, чтобы Государыня осознала меру своей жестокости, нарочно воздерживался от выездов во Дворец и в унылом бездействии коротал дни в доме на Второй линии. Однако столь долгое затворничество могло возбудить в столице толки, поэтому, а возможно, и потому, что ему просто захотелось полюбоваться осенними лугами, Гэндзи отправился в Уринъин [16]. Он провел два или три дня в келье брата своей покойной матери, монаха Рисси, отдавая часы молитвам и чтению священных сутр. И многое в те дни трогало его душу. Деревья уже начинали краснеть, и осенние луга были исполнены особого очарования. Любуясь ими, Гэндзи порой забывал о столице. Окружив себя монахами-наставниками, славными своей ученостью, он слушал их рассуждения на темы священных сутр. Подобное времяпрепровождение располагало к ночным бдениям и длительным размышлениям о непостоянстве мира, но, увы, и теперь нередко вставал перед ним образ столь дорогой его сердцу, но, увы, по-прежнему неприступной особы… (94) Под утро монахи, озаренные сиянием предрассветной луны, звенели чашами - наставала пора подносить воду Будде, срывали и пускали по воде темные и светлые хризантемы, багряные листья. И хотя не было в их привычных трудах ничего значительного, они становились источником утешения в этом мире и надежным залогом спасения в грядущем.
«Какую жалкую жизнь вынужден влачить я!» - беспрестанно думал Гэндзи. Монах Рисси громко и протяжно произносил слова молитвы: «Возносящих хвалу будде Амиде с собою возьмет, не оставив… [17]» - и Гэндзи невольно позавидовал ему. «Ах, отчего…» - вздохнул он, но тут же возник перед его мысленным взором образ госпожи из Западного флигеля. Так, видно, не было твердости в его сердце. Непривычно долгой была их разлука, и он часто писал к ней.
«Я ныне испытываю себя - достанет ли сил отказаться от мира? Но, увы, тоска не рассеивается, и с каждым днем все сильнее печаль одиночества. Многое еще не познано, и я задержусь здесь на некоторое время. Как Вы живете без меня?» - писал он с восхитительной непринужденностью на бумаге «митиноку».
Столь нежное послание растрогало юную госпожу до слез, и, взяв листок белой бумаги, она написала ответ:
«Я оставил тебя
В росистом приюте, затерянном
Средь трав полевых.
Открыт тот приют четырем ветрам,
И сердце не знает покоя».
«Почерк у нее становится все лучше», - думал Гэндзи, любуясь письмом.
«Ветра порыв
Сминает в одно мгновенье
Нежные нити
Паутинок в росистой траве,
На глазах меняющей цвет…»
Юная госпожа чаще всего обменивалась посланиями с Гэндзи, потому и почерк ее напоминал его собственный, только был мягче и женственнее. «Похоже, что мне удастся воспитать ее совершенной во всех отношениях», - радовался он.
Поскольку это было так близко - право, что стоило ветру долететь и вернуться, - Гэндзи решил отправить письмо и жрице Камо. Вот что он написал госпоже Тюдзё:
«Вряд ли Ваша госпожа знает о том, что, куда б я ни поехал, тоска преследует меня…»
А вот и письмо к самой жрице:
Пытаться «прошедшее нынешним сделать» (95) - не напрасно ли? И все же иногда думаю: а вдруг?..» - привычно написал Гэндзи на зеленоватой китайской бумаге, затем, прикрепив письмо священными волокнами к ветке дерева сакаки, отправил его со всеми приличествующими случаю церемониями.
«Знаю, что дерзко
Говорить об этом открыто,
Но могу ль промолчать?
Та давняя осень так часто
Вспоминается мне теперь…
Ответила госпожа Тюдзё:
«Скучною вереницей тянутся дни… Я часто вспоминаю о прошлом, и мысли мои невольно устремляются к Вам, но не напрасно ли?»
Ее письмо было более учтивым и содержательным, чем обычно. На крошечном клочке бумаги, перевязанном обрывками священных волокон, рукою жрицы было начертано:
Так, и в ближайших рождениях…»
«Не ведаю я,
Что случилось той осенью давней,
Не берусь разгадать,
Почему ты с такой тоскою
Вспоминаешь о ней теперь.
Почерк ее не отличался особой изысканностью, но был довольно изящен, а в скорописи она превосходила многих.
«Наверное, за это время «Утренний лик» расцвел еще пышнее…» - подумал Гэндзи, и сердце его затрепетало. Можно было подумать, что даже гнев богов не страшил его. «Кажется, это было тоже осенью… - вспомнилось вдруг ему. - Печальная обитель на равнине… Как похоже, ну не странно ли?» - думал Гэндзи, обращая к богам свои укоризны. Право, подобное легкомыслие достойно сожаления! Трудно было постичь, что двигало им: он спокойно оставался в стороне, когда легко мог добиться успеха, теперь же его мучило запоздалое раскаяние… Эта черта Гэндзи, судя по всему, была известна и жрице, во всяком случае она не пренебрегала его редкими письмами, хотя, казалось бы…
Гэндзи коротал дни, читая шестидесятикнижие [18]и слушая толкования неясных мест, и даже самые скромные монахи радовались:
- Верно, своими молитвами привлекли мы в нашу горную обитель этот невиданный свет.
- Право, и Будда почел бы за честь…
Проводя дни в неторопливых размышлениях, Гэндзи с неудовольствием думал о возвращении, и только тревога за юную госпожу, привязывая его к миру, не позволяла долее оставаться здесь, поэтому вскоре, пожаловав монашескую обитель богатыми дарами, он стал собираться в обратный путь. Одарив всех вокруг - как монахов, высших и низших, так и живущих поблизости бедных жителей гор, - справив положенные обряды, Гэндзи выехал в столицу. Со всех сторон к дороге стекались бедняки-дровосеки, смотрели на него, роняя слезы. Гэндзи сидел в черной карете, облаченный в невзрачное одеяние скорби, но даже мельком уловленные неясные очертания его фигуры были достойны восхищения. Да, в целом мире не было человека прекраснее.
Вернувшись домой, Гэндзи нашел юную госпожу повзрослевшей и похорошевшей. Она сидела, спокойная и задумчивая, словно размышляя о том, что станется с ними в будущем, и была так трогательна, что хотелось вовсе не отрывать от нее взора. «Знает ли она, какие бури смущали мое недостойное сердце», - подумал Гэндзи и, с умилением вспомнив ее песню: «На глазах меняющей цвет…», принялся беседовать с ней ласковее обычного.
Блистающие каплями росы багряные листья, привезенные из горной обители, были необыкновенно хороши, куда ярче, чем в саду перед домом, и Гэндзи решил отослать их Государыне, рассудив, что подобный знак внимания вряд ли кого-то удивит, в то время как отсутствие всяких вестей от него может показаться подозрительным. Вот что он написал, обращаясь к Омёбу:
«Я слышал, что Ваша госпожа после долгого перерыва вновь посетила высочайшие покои. Меня весьма тревожит как ее судьба, так и судьба принца, поэтому это известие не могло не взволновать меня, но не в моей власти было отменять назначенные для молитв дни… Созерцая эти листья в одиночестве, мог ли я не вспомнить о «парчовом наряде в ночи?» [19](96) При случае покажите их госпоже».
Листья и в самом деле были очень красивы, поэтому Государыня изволила обратить на них внимание. Рассматривая же их, заметила привязанный к одной из веток маленький листок бумаги. Покраснев под взглядами дам, она подумала недовольно: «Право же, он слишком настойчив! Подобные сумасбродства со стороны человека, обычно вполне благоразумного, не могут не вызвать подозрения».
Ветки же Государыня велела, поставив в вазу, поместить у столба в передних покоях.
Разумеется, она не стала медлить с ответом, но письмо ее - весьма, впрочем, обстоятельное - касалось в основном принца: как она тревожится за него, как рассчитывает на поддержку господина Дайсё… Словом, она думала прежде всего о приличиях, и Гэндзи почувствовал себя уязвленным. Но он давно уже входил во все ее нужды, и людям показалось бы странным малейшее пренебрежение с его стороны, а потому в день, когда Государыня должна была покинуть Дворец, он отправился туда.
Прежде всего Гэндзи зашел к Государю, который изволил как раз отдыхать в своих покоях, и они долго беседовали о минувших и нынешних временах. Государь обладал на редкость тихим, ласковым нравом, он очень походил на отца, только черты его были тоньше и изящнее. Узы искренней и нежной дружбы с давних пор связывали его с Гэндзи.
Разумеется, до Государя дошли слухи о том, что госпожа Найси-но ками до сих пор не порвала со своим прежним возлюбленным, да он и сам нередко кое-что примечал, однако же не торопился никого осуждать. «Когда б это началось сейчас, - думал он, - тогда другое дело, но ведь их связь тянется издавна, и нет ничего предосудительного в том, что они продолжают сообщаться друг с другом».
Государь расспрашивал Гэндзи о событиях, в мире происходящих, о разных книжных премудростях, потом разговор зашел о любовных песнях, и Государь вспомнил тот день, когда покидала Дворец жрица Исэ, прелестные черты которой до сих пор не изгладились из его памяти. А Гэндзи, не таясь, рассказал ему о печальном рассвете в Священной обители на равнине.
Между тем на небо медленно выплыл двадцатидневный месяц, и так прекрасно стало вокруг, что Государь молвил: «Ах, только музыки и недостает в такой вечер…» [20]
- Сегодня ночью Государыня-супруга покидает Дворец, и я намереваюсь навестить ее. Я не хотел бы нарушать последней воли ушедшего, тем более что других покровителей у нее нет. К тому же она имеет непосредственное отношение к принцу Весенних покоев, и я почитаю своим долгом уделять ей особое внимание, - говорит Гэндзи.
- Так, и мне завещал ушедший Государь опекать принца Весенних покоев, как собственного сына, поэтому я принимаю живое участие во всем, что его касается. Но могу ли я позволить себе как-то особенно отличать его?.. А ведь он уже сейчас прекрасно владеет кистью, да и в других областях обнаруживает редкие в его возрасте дарования. Видно, суждено ему увенчать славой наш век, возместив отсутствие каких-либо достоинств во мне, - молвит Государь.
- Да, и все же он совсем еще дитя, хотя и обладает талантами зрелого мужа…
Некоторое время побеседовав с Государем о принце Весенних покоев, Гэндзи вышел. По дороге же встретился ему То-но бэн, сын То-дайнагона, брата Государыни-матери, блестящий юноша, находящийся на вершине благополучия и не ведающий забот. Он направлялся к младшей сестре своей во дворец Живописных видов, Рэйкэйдэн, но, приметив, что передовые расчищают дорогу для господина Дайсё, задержался.
- Белая радуга пересекла солнце, и затрепетал принц [21]… - раздельно произнес он, но, как ни оскорбительны были его слова, мог ли Гэндзи ему ответить? Он знал, что Государыня-мать по-прежнему относится к нему неприязненно, даже враждебно, и его не могло не уязвить намеренное проявление этой враждебности со стороны человека из ее окружения, но он предпочел сделать вид, будто ничего не заметил.
- Я задержался у Государя, боюсь, что теперь слишком поздно, - говорит он Государыне-супруге.
Сад залит ярким лунным светом, в такие ночи ушедший Государь любил услаждать свой слух музыкой, и в его покоях царило праздничное оживление. А теперь… увы, вокруг все та же священная ограда, но внутри ее ничто не напоминает о прошлом.
передает Государыня через Омёбу.
«Многослойный туман
Отделил меня от далекой
Обители туч.
И теперь светлый лик луны
Лишь в мечтаньях является мне», -
Она совсем близко, и Гэндзи, затаив дыхание, вглядывается в смутные очертания ее фигуры за занавесом. Забыв о своих обидах, он говорит, плача:
Да, «как видно, не только люди…» (97); впрочем, так бывало и в давние времена».
«Сияет луна
Так же ярко, как, помнишь, сияла
В те осенние дни.
Но как же, право, жесток
Туман, нас с ней разлучивший.
Государыня же никак не может расстаться с сыном, о многом хочется ей рассказать ему, но он еще слишком мал и не все понимает, поэтому ей так и не удается избавиться от снедающей душу тревоги.
Обычно принц довольно рано удаляется в опочивальню, но на этот раз, решив, должно быть: «Не лягу, пока не уйдет Государыня!» - медлит. Видно, что он огорчен, но находит в себе довольно твердости, чтобы не задерживать мать, и это еще больше трогает ее.
Слова То-но бэна встревожили Гэндзи. Терзаясь угрызениями совести и опасаясь новых неприятностей, он перестал сообщаться даже с Найси-но ками.
Прошло довольно много времени, и вот однажды, когда небо готово было брызнуть первым осенним дождем, она - неизвестно, что уж там ей подумалось, - сама написала ему:
Все вокруг располагало к печальным раздумьям, да и чувства Найси-но ками, которая писала это письмо, таясь от чужих взглядов, не могли не найти отклик в сердце Гэндзи, а потому, задержав посланца, он велел открыть шкафчик, где хранилась китайская бумага, и, выбрав листок Получше, принялся старательнее обычного готовить кисти и прочие принадлежности. Был же он в тот миг так прекрасен, что дамы зашептались, подталкивая друг друга: «Кому бы это?»
«Я напрасно ждала:
Вдруг, сухими листами играя,
Ветер весть принесет?
Но молчишь ты, и тянутся дни
Томительной вереницей…»
«Увы, я успел уже привыкнуть к тому, что, сколько ни пиши, все напрасно, и, окончательно потеряв надежду, погрузился в бездну уныния… Так, я «долго вздыхал о доле своей злосчастной…» (98).
Коль сердца открыты друг другу, то невольно забываешь о том, что небо над головой по-прежнему затянуто тучами», - с искренней нежностью писал он.
Разлученный с тобой,
Томимый тоской безысходной,
Плачу украдкой,
Но можно ль равнять мои слезы
С мелким осенним дождем?
Очевидно, многие тщились пробудить его чувствительность, но, отвечая им весьма приветливо, он далек был от них душой.
Сразу же после поминальных служб по ушедшему Государю Государыня-супруга предполагала начать Восьмичастные чтения [22]. День Поминовения Покинувших Страну [23]приходился на начало Одиннадцатой луны. Падал густой снег. Государыне принесли письмо от господина Дайсё:
В тот день все предавались печали, и Государыня ответила:
«Вот и настал
День, нас с ним разлучивший.
Падает снег.
Когда, на какой дороге
Выпадет встретиться вновь?»
Писала она довольно небрежно, и вместе с тем письмо ее поражало удивительным благородством. Впрочем, возможно, будь Гэндзи менее пристрастен… Ее почерк, изящная простота которого показывала тонкий вкус, был немного старомоден, однако мало кто из женщин сумел бы так написать. Впрочем, сегодня Гэндзи старался не думать о ней, целый день он творил молитвы, и на рукавах его таял снег.
«Одинокие дни
Текли чередою унылой.
Но сегодня опять
В воздухе снег кружится.
Мнится, будто вернулось былое…»
По прошествии Десятого дня Двенадцатой луны начались Восьмичастные чтения. Благодаря стараниям Государыни-супруги церемония прошла чрезвычайно торжественно. Вряд ли когда-нибудь прежде так тщательно отбирали драгоценные валики, шелковую оберточную бумагу, плетенные из тростника футляры и прочие мелочи, не говоря уже о самих свитках с текстами для каждого дня. Впрочем, это никого не удивляло - участие Государыни-супруги придавало особую изысканность и менее значительным церемониям.
Украшения для будд, покрывала для ритуальных столиков были истинно достойны Земли Вечного Блаженства.
В первый день делались приношения в честь предшествующего Государя [24], во второй - в честь покойной Государыни-матери, затем в честь ушедшего Государя, а как чествование последнего совпало с днем Пятого свитка, многие вельможи сочли необходимым отметить его своим присутствием, невзирая на неодобрение некоторых высоких особ.
В тот день выбору чтецов было уделено особенно пристальное внимание, поэтому, уже начиная с «Шествия дровосеков» [25], самые привычные слова звучали необыкновенно торжественно.
В тот же день подносили свои дары принцы крови, и, как обычно, всех их затмил господин Дайсё. Казалось бы, бессмысленно постоянно напоминать об этом, но что делать, если каждый раз, видя его, не можешь сдержать восхищения?
В последний день, давая личные обеты, Государыня-супруга заявила о намерении принять постриг. Для всех это явилось полной неожиданностью, а принц Хёбукё и господин Дайсё были просто потрясены. Не дожидаясь конца церемонии, принц поднялся и прошел в покои сестры, но она лишь подтвердила, что таково ее окончательное решение, а в заключительный день чтений призвала главного настоятеля Дзасу с горы Хиэ, дабы он наложил на нее соответствующие обеты.
Когда монах Содзу из Ёкава [26], приходившийся Государыне дядей, подошел, чтобы обрезать ей волосы, печаль сжала сердца присутствующих, и у всех на глазах навернулись слезы, не сулившие в такой день ничего доброго. Даже когда никчемные дряхлые старики разрывают связи с миром, и то нельзя не кручиниться, а уж в этом случае… К тому же до сих пор никто и ведать не ведал… Принц плакал навзрыд, да и все остальные, потрясенные столь внушительным и трогательным зрелищем, уехали с промокшими до нитки рукавами. Сыновья ушедшего Государя, вспоминая, сколь высоко было положение принявшей постриг в прежние времена, еще больше печалились и спешили выразить ей свое участие. Только господин Дайсё оставался на месте, не зная, как и что говорить. Чувства его были в смятении, но, очевидно, испугавшись, что молчание скорее может быть перетолковано в дурную сторону, он все же прошел в покои Государыни, когда принц и прочие разъехались. В доме стало наконец тихо, лишь дамы, всхлипывая, теснились по углам. На небе не было ни облачка, в саду, залитом лунным светом, искрился снег. Сад невольно напоминал о минувшем, и грудь сжималась мучительной, неизъяснимой тоской. Постаравшись справиться с волнением, Гэндзи спросил:
- Для чего так внезапно решившись?..
- О, решилась-то я уже давно. Но боялась, что многие воспротивятся моему намерению и я не сумею… - как всегда через Омёбу передала ему Государыня.
За занавесями виднелись смутные очертания ее фигуры, оттуда доносился тихий шелест платьев прислуживающих ей дам, приглушенные всхлипывания… «Как же все это грустно!» - думал Гэндзи, прислушиваясь.
Дул порывистый ветер, в воздухе кружился снег. Сквозь занавеси струился необычайно тонкий аромат черных благовоний [27], который смешивался с витающим в воздухе легким дымком от жертвенных курений и с благоуханием, исходящим от платья Гэндзи. Воистину, в такую прекрасную ночь может почудиться, что ты достиг уже Земли Вечного Блаженства.
Вскоре явился гонец из Весенних покоев, и, вспомнив слова, сказанные принцем во время последней их встречи, Государыня вдруг почувствовала, что силы изменяют ей, поэтому за нее ответил Гэндзи, добавив кое-что и от себя. Все вокруг пребывали в крайнем унынии, и Гэндзи вряд ли удалось выразить то, что было у него на сердце.
так вдруг подумалось мне, но теперь все тщетно… Как завидую я вашей твердости, - вот и все, что сказал он Государыне.
- Как ни стремись
Вослед за светлой луною
К обители туч,
Суждено и впредь нам блуждать
Во мраке этого мира (3), -
Рядом были дамы, и, не смея высказать всего, что волновало его душу, он лишь молча томился.
О да, все еще нечиста… - передали ему, но ответ этот исходил скорее от дам, нежели от самой госпожи.
- Мирская тщета
Чужда мне давно, и все же
Не знаю, когда
Смогу разорвать наконец
Последние связи с миром.
Вернувшись в дом на Второй линии, Гэндзи уединился в опочивальне, но сон долго не шел к нему. Право, когда бы не тревога за принца Весенних покоев, он не стал бы задерживаться в этом постылом мире. «Государь позаботился о том, чтобы принц имел надежную опору хотя бы в лице матери, но, увы, не умея противостоять враждебному окружению, она решилась переменить обличье, и боюсь, что теперь ей не удастся сохранить за собой прежнее положение. А если еще и я…» - думал он и до самого рассвета не смыкал глаз.
Рассудив, что Государыне понадобится утварь, приличествующая новому образу жизни, Гэндзи поспешил позаботиться о том, чтобы к концу этого года было приготовлено все необходимое. Омёбу решила разделить судьбу своей госпожи, и он не преминул заверить ее в искреннем участии. Впрочем, если подробно обо всем рассказывать, выйдет слишком длинно, поэтому многое я опускаю. Правда, именно в такое время рождаются прекрасные песни, и жаль, что вы их не услышите…
Теперь в присутствии господина Дайсё Государыня чувствовала себя куда свободнее и иногда даже беседовала с ним без посредников. А он… Нельзя сказать, чтобы он совершенно к ней переменился, но ведь невозможно было и помыслить…
Скоро год сменился новым, до Государыни доходили слухи о пышном Дворцовом пире, о великолепном Песенном шествии, и в душе ее пробуждались томительные воспоминания. Отдавая часы молитвам, она обретала утешение в размышлениях о грядущем мире и постепенно отрешалась от былых горестей.
Не меняя ничего в своей прежней молельне, она перешла в другую, нарочно для нее выстроенную в уединенном месте к югу от Западного флигеля, и там проводила дни в ревностном служении Будде.
Однажды зашел к Государыне господин Дайсё. В доме ничто не напоминало о том, что год сменился новым, в покоях было тихо и безлюдно, только самые преданные Государыне дамы из службы Срединных покоев сидели понурившись. Вид у них был весьма унылый, но, может быть, Гэндзи это просто показалось? Лишь во время праздника Белых коней, порядок проведения которого оставался неизменным, дамы получили возможность немного развлечься. Знатные вельможи, ранее толпившиеся у ворот, так что места свободного не оставалось, на этот раз, объезжая дом Государыни стороной, собирались у стоявшего напротив дома Правого министра. Все это было понятно, но не могло не печалить. И когда, всем видом своим выказывая крайнее почтение, появился господин Дайсё, один стоящий тысячи, на глазах у дам навернулись невольные слезы. Растроганный гость долго стоял молча, не в силах произнести ни слова.