Сикибу Мурасаки. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари) (Том 1)

   Не так давно, попав в Харима, я заехал его навестить, и что же - этот человек, не сумевший занять достойного положения в столице, имеет там прекрасное, даже, можно сказать, роскошное жилище, чем, несомненно, обязан своей должности правителя, на которой находясь успел обеспечить себя имением, достаточным для того, чтобы в довольстве прожить остаток своих лет. Он отдает немало сил заботам и о будущей жизни, так что принятие обета оказало на него весьма благотворное влияние.
   - А что же дочь? - спросил Гэндзи.
   - Она недурна и лицом и нравом. Правители той земли один за другим устремляли к ней свои думы и пытались заручиться согласием ее родителя, но он отказывал всем, дочери же говорил: "Пусть сам я и пал столь низко, ты у меня одна, и для тебя желаю иной доли. Когда же чаяния мои окажутся тщетными и придется мне покинуть мир, так и не обеспечив твоего будущего, ты найдешь свою смерть в морской пучине".
   Занимательная история, не правда ли? Гэндзи выслушал ее с немалым интересом.
   - Значит, этот попечительный родитель прочит дочь свою в супруги Морскому Дракону? - осведомился кто-то из приближенных.
   - Так, подобное честолюбие отнюдь не вызывает приязни, - посмеиваясь, ответил рассказчик.
   Рассказал же эту историю сын нынешнего правителя Харима, юноша в звании куродо, которому в новом году присвоили Пятый ранг.
   - Этот повеса, видно, сам не прочь заставить ее нарушить завет Вступившего на Путь.
   - Потому и ездит туда так часто, - переговариваются спутники Гэндзи.
   - И все же, что ни говори, она, наверное, совсем провинциалка.
   - С младенческих лет расти в такой глуши, имея перед собой лишь старомодных родителей, разумеется...
   - Но ведь мать, должно быть, из благородной семьи?
   - Да, и, заручившись поддержкой достойнейших столичных семейств, она подыскала благовоспитанных девиц, девочек-служанок, и сумела создать для своей дочери безукоризненное окружение.
   - Коли отправят туда правителем человека жестокосердного, вряд ли этому семейству удастся и впредь жить столь же беззаботно.
   Прислушиваясь к пересудам спутников своих, Гэндзи замечает:
   - Хотел бы я знать, что думал он, столь решительно завещая дочери броситься в море? Водоросли морские скроют ее лицо, как это неприятно. Видно было, что судьба девушки ему небезразлична. Пристрастие Гэндзи ко всему необычному, диковинному не было тайной для его приближенных, потому они и рассказали ему эту историю, надеясь - и не без оснований, - что она развлечет его.
   - Уже смеркается, а никаких признаков возвращения болезни нет. Не пора ли в обратный путь? - беспокоились они, но монах возразил:
   - Будет лучше, если вы задержитесь до утра. Боюсь, что в господина вселился какой-то злой дух, а потому следовало бы продолжать обряды и ночью.
   - Да, наверное, так и в самом деле будет лучше, - согласились все, а Гэндзи предложение монаха показалось чрезвычайно заманчивым, ведь до сих пор ему никогда не приходилось останавливаться на ночлег в горной келье.
   - Что ж, отправимся на рассвете, - решил он.
   День тянулся томительно долго, и, изнемогая от праздности, Гэндзи под покровом вечерней дымки дошел до той тростниковой изгороди. Отправив назад всех спутников своих, кроме Корэмицу, он подошел к ней совсем близко, заглянул внутрь. И что же? Прямо перед ним стояла статуя Будды, а рядом монахиня творила молитвы. Бамбуковая штора оказалась чуть приподнятой, и видно было, что монахиня подносит Будде цветы. Потом, приблизившись к столбу, она села подле него, положив свиток с текстом сутры на скамеечку-подлокотник. Невозможно было себе представить, чтобы эта монахиня, устало читавшая сутру, могла оказаться вовсе незначительной особой. Ей, судя по всему, уже перевалило за сорок, благородная худощавость подчеркивала приятную округлость пленявшего белизной лица; концы подстриженных волос4 падали на плечи, придавая ее облику особую изысканность. Право, будь они длинными, это скорее повредило бы ей.
   Рядом с монахиней сидели две миловидные прислужницы, тут же резвились девочки, то вбегая в дом, то выскакивая наружу. Вот одна из них - лет как будто около десяти - вбегает в покои. Одетая в мягкое белое нижнее платье и верхнее цвета керрия5, она выделяется особенной миловидностью, обещая со временем стать настоящей красавицей. Девочка подбегает к монахине - волосы рассыпались по плечам, словно раскрытый веер, щеки пылают...
   - Что приключилось? Поссорилась с детьми? - поднимает глаза монахиня.
   "Наверное, это ее дочь", - предполагает Гэндзи, подметив черты сходства в их лицах.
   - Инуки выпустила моих воробышков, тех, которые под корзиной сидели! жалуется девочка. Видно, что раздосадована она не на шутку.
   - Опять эта негодница виновата, - сердится одна из прислужниц. - То и дело приходится бранить ее. Куда же они могли улететь? Такие милые, почти совсем уже ручные. Как бы ворона не поймала...
   И она направляется к выходу. Густые блестящие волосы ниспадают почти до самого пола. Судя по всему, она весьма недурна собой. Остальные называют ее кормилицей Сёнагон, очевидно, она присматривает за девочкой.
   - Что за неразумное дитя! Разве можно так себя вести? Ты совершенно не задумываешься над тем, что не сегодня завтра оборвется моя жизнь, и беспокоишься только о воробьях! А ведь сколько раз говорила я тебе: "Наказание не замедлит..."6 О, как это грустно! - И, тяжело вздохнув, монахиня подзывает девочку к себе.
   Та приближается. Личико ее прелестно, брови туманятся легкой дымкой7, открытый лоб и по-детски откинутые назад волосы удивительно хороши. "Посмотреть бы на нее, когда вырастет", - думает Гэндзи, не сводя глаз с этого милого существа, и вдруг замечает, что девочка поразительно похожа на владычицу его тайных дум. Не этим ли сходством и пленила она его воображение? Слезы навертываются у него на глазах. Между тем монахиня, поглаживая девочку по волосам, говорит:
   - Какие чудные волосы! Хотя ты так не любишь, когда их расчесывают. Увы, ты совсем еще дитя, и это не может не беспокоить меня. В твои годы следует быть взрослее. Твоя покойная мать в двенадцать лет осталась без отца - да, такое горе! - но она в ту пору уже многое понимала. А коли я покину тебя теперь, как ты будешь жить одна в этом мире?
   Слезы текут по ее щекам, и вряд ли кто-то остался бы равнодушным, на нее глядя.
   Посмотрев на монахиню, девочка смущенно опускает голову, и блестящие, дивной красоты волосы закрывают ее лицо.
   Не в силах роса
   Исчезнуть, оставив в мире
   Этот нежный росток.
   Ведь не дано ей узнать,
   Где найдет он себе приют...
   - О, как это верно! - вздыхают, роняя слезы, прислужницы, и кто-то них отвечает:
   Неужели роса
   Решится наш мир покинуть,
   Не успев и узнать,
   Что с этим юным росточком
   Станет в грядущие годы?
   Тут входит монах Содзу.
   - Разве можно сидеть здесь, у всех на виду? - пеняет он дамам. - Именно сегодня вы почему-то решили устроиться у самой галереи! А между тем наверху в келье досточтимого старца изволит находиться сам Гэндзи-но тюдзё, которого пытаются исцелить от лихорадки посредством соответствующих обрядов. Мне только что сообщили об этом. Его посещение окружено строгой тайной, и я ничего не знал, а то бы непременно поспешил засвидетельствовать ему свое почтение.
   И монахиня, воскликнув:
   - О ужас! Надеюсь, нас никто не видел! - торопливо опускает шторы.
   - Блистательный Гэндзи, о котором столько говорят в мире! Наконец-то и нам представляется случай поглядеть на него! Если верить слухам, красота его такова, что далее отрекшийся от мира монах, увидав его, способен забыть о мирских печалях и почувствовать прилив новых жизненных сил. Что ж, отправляюсь к нему с поклоном.
   Услыхав, что монах выходит, Гэндзи поспешил вернуться.
   "Какое милое существо! Должно быть, моим приближенным, этим любителям приключений, случай часто дарит столь же нечаянные встречи. Ведь я так редко выезжаю, и вот... Право, мог ли я ожидать? - изумлялся он. - И все же... Как хороша эта девочка! Хотел бы я знать, кто она? Увы, никто другой не мог бы стать утешением моих дней и ночей, заменив мне ту, к которой тщетно стремится сердце..." - Раз возникнув, эта мысль глубоко запала ему в душу.
   Гэндзи уже лег почивать, когда служка монаха Содзу вызвал Корэмицу. Келья была столь тесна, что Гэндзи слышал каждое его слово:
   - Мой господин просит передать благороднейшему господину Тюдзё следующее: "Я был чрезвычайно огорчен, узнав о том, что господин Тюдзё, соблаговолив почтить своим посещением сии окрестности, проехал мимо моего бедного жилища. Разумеется, несмотря на это, я должен был немедленно засвидетельствовать ему свое почтение, и извинить меня может лишь столь прискорбное для меня обстоятельство, что, зная о моем затворничестве в здешней обители, господин Тюдзё тем не менее изволил окружить свой приезд строжайшей тайной. Право, жаль, что он не счел более уместным постелить свою подстилку из трав в моей хижине..."
   - Уже более десяти дней я страдаю от жестоких приступов лихорадки. С каждым разом переносить их становилось все мучительнее, и наконец, поддавшись на уговоры близких, я поспешил сюда. Понимая, что досточтимый старец, будучи человеком необыкновенным, огорчится несоизмеримо больше обычного монаха, коли заклинания не возымеют желанного действия, я намеревался сохранить свое посещение в тайне. Но теперь ничто не мешает мне навестить господина Содзу, - передал настоятелю Гэндзи. И тот не замедлил явиться.
   Этот монах принадлежал к стариннейшему столичному семейству и пользовался большим влиянием в мире, поэтому Гэндзи чувствовал себя в его присутствии довольно неловко. Да и в самом деле - принимать столь важную особу в простом дорожном платье...
   Рассказывая об уединенной жизни в горах, настоятель сказал между прочим:
   - Моя тростниковая хижина ничем не лучше этой, но смею думать, что журчащий рядом прохладный ручей достоин даже вашего внимания...
   Столь велика была его настойчивость, что Гэндзи решил все-таки посетить его, хотя, вспоминая, в каких поистине преувеличенных выражениях описывал монах его достоинства тем никогда не видевшим его женщинам, испытывал мучительное смущение. Возможно, когда б не тайная надежда разузнать о прелестной девочке...
   В самом деле, в саду монаха Содзу даже вполне привычные деревья и цветы поражали какой-то необыкновенной, изысканной красотой. Ночи в ту пору стояли безлунные, и над прихотливыми ручейками горели огни, сияли зажженные фонари. Особой утонченностью отличалось убранство южных покоев. В воздухе витали томительно-сладостные ароматы, пахло молитвенными курениями, с ними смешивалось неповторимое благоухание, исходившее от платья Гэндзи при каждом его движении и заставлявшее трепетать сердца обитательниц внутренних покоев.
   Монах Содзу неторопливо беседовал с гостем - о тщете этого мира, о грядущих мирах, и Гэндзи думал про себя: "Сколь велико бремя моих прегрешений, сколь глубоко проникли в душу непозволительные желания! Видимо, суждено мне терзаться до конца дней своих в этом мире, а о будущем и помыслить страшно. О, если бы и я мог жить вот так..." Но тут же перед его мысленным взором возникло дневное видение, и сердце томительно сжалось.
   - Что за особа изволит у вас проживать? - обращается он к монаху. - Мне недавно приснилось, будто я вас о ком-то расспрашиваю, и вот, видите, сегодня этот сон наконец сбылся.
   - Поистине, неожиданный сон! - с улыбкой отвечает монах. - Боюсь только, что, узнав ее историю, вы будете разочарованы. Немало лет минуло с того дня, когда Адзэти-но дайнагон покинул этот мир, вы вряд ли изволили слышать о нем. Госпожой Северных покоев в его доме была младшая сестра вашего покорного слуги. После кончины супруга отвернулась она от мира, а недавно, удрученная тяжкой болезнью, решилась прибегнуть к моей помощи и поселилась в этой глуши, ведь я не могу переехать в столицу.
   - Слышал я, что у покойного Адзэти-но дайнагона была дочь... Поверьте, я не имею в виду ничего дурного... - говорит Гэндзи наугад.
   - Дочь? Да, у них была единственная дочь, но и она покинула этот мир более десяти лет тому назад. Покойный Адзэти-но дайнагон, желая, чтобы дочь его поступила на службу во Дворец, немало сил отдал ее воспитанию, но скончался, увы, раньше, чем осуществилась его мечта. После его кончины монахине одной пришлось заботиться о дочери, и тут - может, и свел их кто? завязались у нее тайные отношения с принцем Хёбукё. А надо сказать, что госпожа Северных покоев в доме принца принадлежит к весьма знатной фамилии, и вот из-за нее-то и пришлось бедняжке пережить немало горя. Целыми днями предавалась она печали, скоро ее не стало. Так, узрели мы воочию, как тоска губит человека. "Наверное, девочка, которую я видел, - ее дочь, - догадался Гэндзи. - и принца Хёбукё, отсюда и сходство8". Это открытие не могло не волновать его, и желание поближе познакомиться с девочкой стало еще сильнее. "Ее черты так благородны и прекрасны, никаких же недостатков ней я не заметил. Ах, когда бы я мог взять ее к себе и сам заняться ее воспитанием!"
   - Какая печальная история! - сказал он. - Неужели никакой памяти о себе не оставила она в этом мире?
   Ему явно хотелось получить более подробные сведения. И вот что ответил монах Содзу:
   - Есть дитя, появившееся незадолго до ее кончины. Тоже девочка. Постоянный источник волнений для сестры моей, чьи годы близятся к концу.
   "Да, это она", - решил Гэндзи.
   - Боюсь, что вы сочтете мою просьбу несколько странной. Но не согласитесь ли вы отдать девочку на мое попечение? Поверьте, у меня есть причины... Правда, узы супружества уже связывают меня с одной особой, но не по душе мне этот союз, и я чаще живу один. И не говорите: "Она слишком мала"! Надеюсь, что вы не сочли меня обычным ветреником...
   - О, я хорошо понимаю, сколь лестно для нас ваше предложение, но вы и сами видите, что девочка еще совсем мала, и далее в шутку трудно представить себе... Разумеется, женщина взрослеет, когда находится человек, готовый о ней позаботиться... Так или иначе, дать вам окончательный ответ я пока не могу. Прежде я должен поговорить с сестрой.
   Монах глядел сурово, явно не одобряя намерения Гэндзи, и тот не стал настаивать на продолжении этого разговора.
   - Мне пора в храм будды Амиды для свершения молитв. Настало время вечерней службы. Я быстро управлюсь с ней и вернусь.
   С этими словами монах вышел.
   Гэндзи нездоровилось, а тут начал накрапывать дождь, налетел холодный ветер с гор, водопад, наполнившись водой, громче прежнего загрохотал по камням. До слуха долетали сонные, невнятные голоса, произносящие слова сутры... Во власти этой печальной красоты оказался бы и человек, не отличающийся особой чувствительностью, а уж Гэндзи тем более... Задумавшись, он долго лежал без сна. Монах говорил о вечерней службе, но стояла глубокая ночь.
   Судя по всему, не спали и во внутренних покоях, хотя обитательницы их и старались ничем не выдать своего присутствия. До Гэндзи доносилось слабое постукивание четок о скамеечку-подлокотник, благородный, восхитительно близкий шелест платьев... Невелико было жилище монаха, и внутренние покои находились совсем рядом. Приоткрыв среднюю створку отделявшей их ширмы, Гэндзи легонько ударил по ней веером. Как ни велико было изумление дам, они все же не решились сделать вид, будто ничего не слыхали. Скоро одна из прислужниц приблизилась к ширме и, подавшись немного назад, произнесла недоуменно:
   - Что за диво? Уж не ослышались ли мы?
   - Ведомый Буддой собьется ли с пути во мраке? - ответил Гэндзи. Услыхав его нежный, юный голос, женщина пролепетала испуганно:
   - Но куда ведет Великий? Не разумею...
   - Так, слова мои слишком неожиданны, и недоумение ваше понятно, но все же...
   Однажды мой взор
   Приметил нежную зелень
   Молодого ростка.
   С тех пор рукава в изголовье
   Не просохнут никак от росы.
   Не передадите ли вы это госпоже?
   - Но господину должно быть известно, что в доме нет никого, к кому могли бы быть обращены его слова. Кому же их передать? - все еще недоумевала прислужница.
   - Поверьте, у меня есть основания так говорить, - настаивал Гэндзи, и, вернувшись, она сообщила обо всем монахине.
   - Как изящно сказано! Видно, господин Тюдзё изволит полагать, что наша юная госпожа достигла вполне сознательного возраста. Только как ему удалось подслушать мои слова о юном ростке? - удивилась монахиня и, совсем растерявшись, долго не решалась ответить. Но в конце концов, вняв настояниям прислужниц, считавших подобное промедление несовместным с приличиями, передала следующее:
   "Одну только ночь
   На покрытом росой изголовье
   Ты, о странник, провел.
   Не равняй же его с вечно влажным
   Изголовьем из мха в горной келье...9
   Именно его-то и трудно высушить..."
   - Я не привык беседовать через посредника. Боюсь, что я злоупотребляю вашим вниманием, но все же, поскольку я здесь, нельзя ли поговорить с вами более обстоятельно? - попросил Гэндзи.
   - Господина Тюдзё, очевидно, ввели в заблуждение. Да и о чем я могу говорить с таким важным гостем? Один вид его повергает меня в смущение... растерялась монахиня.
   - Но вообще не давать ответа тоже неприлично, - напомнили прислужницы.
   - В самом деле, скорее вам, молодым, не пристало беседовать с ним. К тому же это такая честь, и если он желает... - И монахиня вышла к Гэндзи.
   - Вряд ли вы ожидали от меня такой настойчивости и, наверное, готовы осудить меня за легкомыслие, но, поверьте, в помыслах моих нет ничего дурного, сам Будда тому свидетель, - начинает он, но, взглянув на исполненную спокойного достоинства фигуру монахини, смущенно умолкает.
   - О да, столь неожиданный случай свел нас здесь, вправе ли мы считать, что наши судьбы никак не связаны? - говорит монахиня.
   - Вы и вообразить не можете, как взволнован я был, узнав о печальной участи юной госпожи. Не позволите ли мне заменить ушедшую? Я тоже был совсем мал, когда потерял самого близкого мне человека, и с тех пор вот уже много лет странное чувство зыбкости моего существования владеет мною. Судьбы наши схожи, и я решился просить вас позволить нам познакомиться ближе. Вряд ли можно ожидать другого такого случая, поэтому я открываюсь вам вполне, не страшась вашего осуждения.
   - Мне льстит ваше доверие, - отвечает монахиня. - Но боюсь, что у вас сложилось не совсем правильное представление... Так, есть в этом доме особа, не имеющая в жизни иной опоры, кроме ничтожной монахини, с которой вы изволите теперь беседовать, но она еще совсем мала, к тому же вам трудно будет снисходительно относиться к ее недостаткам. Потому-то я и не могу принять ваше милостивое предложение.
   - Я знаю о ней все. Не будьте со мной столь церемонны, постарайтесь понять, что я совсем по-особенному отношусь к вашей питомице, - молит Гэндзи, но монахиня так и не дает определенного ответа, все еще опасаясь: "Верно, не ведает он, как мало ей лет".
   Тут вернулся монах-настоятель, и Гэндзи задвинул ширму.
   - Что же, начало положено. По крайней мере есть на что надеяться.
   Светало, ветер, дующий с горных вершин, приносил из павильона Цветка Закона голоса, читающие очистительные сутры10. Они звучали величественно, соединяясь с шумом водопада:
   Ветер с горных вершин
   Заставляет душу очнуться
   От суетных снов.
   Слушаю шум водопада,
   И падают слезы из глаз11.
   Твои рукава
   Увлажнились внезапно. Водою
   Горных ключей
   Омыто давно мое сердце,
   Доступно ль волненье ему?
   - Видно, слишком привычны они моему слуху, - добавил монах. Светлеющее небо было подернуто утренней дымкой, вокруг, невидимые взору, щебетали горные пташки. Цветы невиданных деревьев и трав украсили землю многоцветным узором, словно драгоценной парчой; олени останавливались вблизи и уходили вдаль - все вокруг радовало глаз новой, непривычной красотой, и Гэндзи совершенно забыл о своем недуге. Досточтимый старец, которому каждое движение стоило великого труда, все же нашел в себе силы приступить к оградительному обряду12. Когда беззубым, шамкающим ртом произносил он тайные молитвы, его старческий, сиплый голос звучал особенно трогательно, невольно наводя на мысль об осеняющей сего добродетельного старца высшей благодати.
   Тут появились приближенные Гэндзи, приехавшие за ним из столицы, и велика была их радость, когда увидали они господина своего исцеленным. Приехал и посланец от самого Государя. Монах Содзу потчевал гостей невиданными, диковинными плодами, в поисках которых его слуги обшарили все окрестности до самых глухих ущелий.
   - Свято соблюдая обет, данный мною на этот год13, я не имею возможности проводить вас. Увы, иногда самое благое намерение может стать источником досады, - говорит монах, подливая гостю отменного вина.
   - Пленили мою душу эти горы и воды, - говорит Гэндзи. - Но боюсь огорчить Государя долгим отсутствием. Я навещу вас снова, не успеют опасть цветы...
   В столицу к друзьям
   Поспешу теперь и скажу им:
   "До вишен в горах
   Постарайтесь добраться быстрее,
   Чем ветер до них долетит".
   Право, невозможно без восхищения ни смотреть на него, ни слушать его!
   - Кажется мне:
   Предо мною расцвел наконец
   Цветок удумбара14.
   Так может ли горная вишня
   Взор мой теперь привлечь? 
   говорит монах Содзу, а Гэндзи, улыбаясь, замечает:
   - Воистину, редкость - узреть цветок, раскрывающийся один лишь раз за столько лет... - И передает чашу почтенному старцу.
   - Закрыта всегда
   Сосновая дверь горной кельи.
   Но сегодня ее
   Я открыл, и взору явился
   Невиданный, чудный цветок, 
   произносит тот со слезами на глазах и подносит Гэндзи оберег токо15. Увидев это, монах Содзу берет четки из семян священного дерева бодхи16, привезенные когда-то принцем Сётоку-тайси17 из страны Кудара18, чудесные четки, отделанные драгоценными каменьями, и кладет их в вывезенную из той же страны китайскую шкатулку. Шкатулку же, завязав ее в узелок из прозрачной ткани, прикрепляет к ветке пятиигольчатой сосны. Потом берет горшочки из темно-синего лазурита и, наполнив их целебными снадобьями, привязывает к веткам глициний и вишен. Все это, не говоря уже о прочих приличных случаю дарах, он подносит гостю. Гэндзи же заранее послал в столицу слугу за разными вещами, без которых не обойтись на обратном пути, в том числе за приношениями для почтенного старца и монахов, читавших сутры, и теперь все, вплоть до бедных горных жителей, получают дары, сообразные званию каждого. Воздав за чтение сутр, Гэндзи собирается в путь.
   Монах Содзу спешит во внутренние покои, дабы сообщить сестре о предложении гостя, но монахиня отвечает:
   - Пока я не могу сказать ничего определенного. Коли намерение господина Тюдзё останется неизменным, лет через пять можно будет и подумать об этом, но теперь...
   Так почтенный Содзу и передает Гэндзи, ничего не добавляя от себя. Тот же, отнюдь не удовлетворенный, через мальчика-слугу, прислуживающего монаху, отправляет монахине письмо следующего содержания:
   "Вечерней порой
   На миг мелькнул перед взором
   Милый цветок.
   Вот уж утро настало, но дымка
   Медлит у горных вершин..."
   "С милым цветком
   Так ли трудно расстаться дымке?
   Не время теперь
   Об этом судить, подождем,
   Прояснится, быть может, небо..." 
   отвечает монахиня. Почерк ее пленяет изящной простотой и необычайным благородством.
   Гэндзи уже садился в карету, когда появились шумной толпой юноши из дома Левого министра, посланные ему навстречу.
   - Можно ли исчезать, никому не сказав ни слова? - возмущались они. Приехали То-но тюдзё, Куродо-но бэн и многие другие.
   - Зная, с какой радостью мы сопровождали бы вас, столь бессердечно пренебречь нашим обществом... А теперь... Неужели вы хотите, чтобы мы вернулись назад, даже не отдохнув в тени этих дивных цветов?
   И вот, усевшись на мох под скалой, они угощаются вином. Рядом водопад, и как же прекрасны его светлые струи!
   То-но тюдзё, вытащив из-за пазухи флейту, подносит ее к губам. Куродо-но бэн поет, негромко отбивая такт веером:
   - К западу от храма Тоёра...19
   Эти юноши многих превосходят своей красотой, но стоит посмотреть на Гэндзи, устало прислонившегося к камню... Он так прекрасен, что хочется вовсе не отрывать взора от его лица. Вместе с тем каждого, кто взглядывает на него, охватывает невольный трепет: "Право, может ли быть долговечной подобная красота?"
   Как всегда, среди приближенных Гэндзи нашлись юноши, играющие на простых флейтах "хитирики"20, а у молодых придворных оказались с собой флейты "сё"21. Монах Содзу и тот принес семиструнное кото "кин"22.
   - Сделайте милость, сыграйте, потешьте горных пташек, - настаивал он, а Гэндзи, воспротивившись было: "Но я еще слишком слаб", все же исполнил в конце концов весьма приятную мелодию. Наконец юноши уехали.
   - Не успели насладиться сполна, и вот... Какая досада! - сетовали все до одного монахи и служки, роняя слезы.