Сикибу Мурасаки. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари) (Том 1)

   - Жаль все же, что он потихоньку не поручил этого нам, перешептывались дамы. - Что мог подумать Корэмицу?
   Теперь, даже ненадолго отлучаясь во Дворец или к ушедшему на покой Государю, Гэндзи не находил себе места от тревоги, милый образ неотступно стоял перед его мысленным взором, и, изнывая от тоски, он удивлялся самому себе: "Право, непостижимо человеческое сердце!"
   От женщин, которых некогда он посещал, беспрестанно приходили полные упреков письма, многих он искренне жалел, но новая подруга по изголовью была столь трогательна, что Гэндзи и помыслить не мог о других. "Проведу ли ночь я без тебя?" (85) - повторял он и не посещал никого, оправдываясь нездоровьем.
   "Пройдет время, мир перестанет казаться мне столь унылым, тогда я и навещу Вас", - отвечал он на все послания.
   Нынешняя Государыня-мать была крайне встревожена поведением особы из покоев Высочайшего ларца, которой думы по-прежнему стремились лишь к Дайсё.
   - Стоит ли огорчаться? - говорил Правый министр. - Теперь, когда нет больше той, что занимала в его сердце особое место...
   Но Государыня, так и не сумевшая преодолеть свою ненависть к Гэндзи, стояла на своем:
   - По-моему, будет гораздо лучше, если сестра поступит на службу в высочайшие покои и через некоторые время займет там приличное положение.
   Гэндзи же питал к дочери Правого министра нежную привязанность, и досадно было ему терять ее, однако сердце его безраздельно принадлежало другой. "Для чего? Век наш так краток. Сосредоточу мысли свои на ней одной и постараюсь не навлекать на себя женского гнева", - думал он как видно наученный горьким опытом.
   Весьма сочувствуя миясудокоро с Шестой линии, Гэндзи тем не менее понимал, что открытый союз с ней поставит его в крайне затруднительное положение. Вот если бы можно было все оставить по-старому, он с удовольствием побеседовал бы с нею при случае... Да, несмотря ни на что Гэндзи не переставал думать и о ней.
   До сих пор никто не знал, что за особа живет в доме на Второй линии, но теперь, решив, что скрываться далее недопустимо и следует поставить в известность хотя бы ее отца, Гэндзи, не придавая делу широкой огласки, вместе с тем с необычайным тщанием начал готовиться к церемонии Надевания мо. Но ничто, никакие знаки внимания не радовали юную госпожу. Даже шутки Гэндзи лишь смущали и тяготили ее теперь, она все больше замыкалась в себе и за сравнительно короткий срок так изменилась, что ее трудно было узнать. Глядя на нее, Гэндзи и умилялся и печалился одновременно.
   - Зря, видно, я так заботился о вас все эти годы. Ненамного стали мы ближе (86), и это нехорошо, - упрекал он ее.
   А тут и год сменился новым.
   В первый день года Гэндзи, как всегда, отправился с поздравлениями к ушедшему на покой Государю, после чего посетил Дворец и особо Весенние покои. Оттуда он поехал к Левому министру.
   Министр же - даром, что новый год на ступил, - говорил только о прошлом и целыми днями сидел, погруженный в мрачное уныние. Когда неожиданно приехал Гэндзи, он постарался взять себя в руки, но, увы, это оказалось ему не по силам. Он все глядел и не мог наглядеться на Гэндзи, в красоте которого - не потому ли, что тот повзрослел на год, - появилось что-то величественное.
   Расставшись с министром, Гэндзи прошел в покои ушедшей, и собравшиеся там дамы, увидев дорогого гостя, тоже не могли сдержать слез.
   Гэндзи зашел взглянуть и на маленького сына и обнаружил, что тот заметно подрос и его улыбающееся личико стало еще миловиднее. Разрезом глаз, очертаниями рта мальчик необыкновенно напоминал принца Весенних покоев, и, глядя на него, Гэндзи невольно подумал: "Всякий, кто увидит его, не преминет осудить меня".
   Убранство покоев совсем не изменилось, на вешалке, как и прежде, висело его парадное платье, но - оттого ли, что не было рядом женского, - оно казалось унылым, поблекшим...
   Пришли с письмом от госпожи Оомия:
   "Сегодня я особенно старалась обрести присутствие духа и надеялась, что Ваш приезд... Но, увы, напротив...
   Платье, как всегда в эти дни, сшитое мною для Вас, вряд ли придется Вам по вкусу. В глазах моих померкло от слез, и я не уверена, что мне удалось удачно подобрать оттенки... Но прошу Вас, наденьте его хотя бы сегодня".
   Вместе с письмом принесли праздничный наряд, столь заботливо приготовленный старой госпожой. Нижнее платье, в которое она просила его облачиться, поразило Гэндзи необыкновенно тонким сочетанием красок и редкостным своеобразием тканого узора. Он сразу же надел его, подумав: Могу ли я не оправдать ее ожиданий? Не приди я сегодня, каким ударом это было бы для нее". И сердце его мучительно сжалось.
   А вот что он ответил:
   "Я поспешил сюда, желая, чтобы Вы увидели сами, настала иль нет весна но, увы... Слишком многое всколыхнулось в памяти, и не могу вымолвить ни слова.
   Каждый год в этот день
   Здесь ждало меня новое платье.
   И сегодня опять
   Облачаюсь в него, но, увы,
   Слезы льются из глаз по-прежнему...
   Не в силах я справиться с тоской..."
   А вот что написала ему она:
   "Так, пришел Новый год,
   Но с этим совсем не считаясь,
   Прежние слезы
   Все так же, увы, струятся
   Из старых, померкших глаз..."
   Да, безутешна была их печаль...
   Священное дерево сакаки
   Основные персонажи
   Дайсё (Гэндзи), 23-25 лет
   Жрица Исэ (Акиконому), 14-16 лет, - дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо
   Миясудокоро, дама с Шестой линии (Рокудзё-но миясудокоро), 30-32 года, - тайная возлюбленная Гэндзи
   Ушедший на покой Государь (имп. Кирицубо) - отец Гэндзи
   Нынешний государь (имп. Судзаку) - сын имп. Кирицубо и Кокидэн
   Государыня-супруга (Фудзицубо), 28-30 лет, - наложница имп. Кирицубо, принцесса из павильона Глициний
   Принц Весенних покоев (будущий имп. Рэйдзэй) - сын Фудзицубо
   Государыня-мать (Кокидэн) - мать имп. Судзаку, бывшая наложница имп. Кирицубо
   Правый министр - отец Кокидэн и Обородзукиё
   Принц Хёбукё - отец Мурасаки
   Омёбу - прислужница Фудзицубо
   Хранительница Высочайшего ларца, затем - Найси-но ками (Обородзукиё) дочь Правого министра, сестра Кокидэн, тайная возлюбленная Гэндзи
   Левый министр - тесть Гэндзи
   Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 15-17 лет, - вторая супруга Гэндзи
   Сёнагон - кормилица Мурасаки
   Жрица Камо (Третья принцесса) - дочь имп. Кирицубо и Кокидэн
   Жрица Камо (Асагао) - дочь принца Момодзоно
   Особа из дворца Дзёкёдэн (наложница Дзёкёдэн) - дочь Правого министра, наложница имп. Судзаку
   То-но сёсё - брат наложницы Дзёкёдэн
   Бэн - прислужница Фудзицубо
   То-но бэн - племянник Государыни-матери Кокидэн
   Самми-но тюдзё (То-но тюдзё) - сын Левого министра, брат умершей супруги Гэндзи, Аои
   Принц Соти (Хотару) - сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи
   Монах Рисси (Уринъин-но рисси) - старший брат наложницы Кирицубо, дядя Гэндзи
   Приближался день отправления жрицы1, и все большее уныние овладевало сердцем Рокудзё-но миясудокоро. После того как не стало дочери Левого министра, которая, столь значительное положение занимая, была для нее постоянным источником волнений, в мире начали поговаривать: "Кто знает, быть может..." Сердца обитателей дома на Шестой линии преисполнились надежды, но, увы... Дайсё совсем перестал бывать там, и, видя, как он переменился, женщина поняла: подтвердились худшие ее подозрения, произошло что-то и в самом деле ужасное, что окончательно отвратило его от нее. И, отбросив сомнения, она решительно устремилась в путь.
   Никогда прежде жрица не отправлялась в Исэ в сопровождении матери, но, оправдывая себя тем, что столь юную особу нельзя оставлять без присмотра, миясудокоро все же решилась покинуть этот безрадостный мир. Узнав о ее намерении, господин Дайсё, несмотря ни на что, опечалился чрезвычайно, и от него стали приходить письма весьма трогательного содержания. Однако она и помыслить не могла о том, чтобы снова встретиться с ним. Разумеется, ей не хотелось, чтобы он укрепился в мысли о ее нечувствительности, но свидание с ним неминуемо увеличило бы смятение, с недавних пор воцарившееся в ее душе, а потому, говоря себе: "Ни к чему это", она неизменно отвечала отказом.
   Иногда миясудокоро ненадолго возвращалась в свое прежнее жилище, но окружала это такой тайной, что господин Дайсё и не ведал о том. В нынешнюю же обитель нельзя было приезжать запросто, руководствуясь лишь собственным желанием, и, не имея средства увидеться с ней, Гэндзи по-прежнему пребывал в тревоге, а дни и луны все дальше и дальше уносили их друг от друга.
   А тут еще и ушедший на покой Государь - нельзя сказать, чтобы открылась у него какая-то опасная болезнь, нет, но временами мучили его непонятные, неопределенные боли, и сердце Гэндзи не знало покоя. Однако ему была тяжела мысль, что миясудокоро уедет, затаив в душе обиду, да и не хотелось подавать повод к молве о себе. Потому-то он и отправился однажды в Священную обитель на равнине.
   Стоял Седьмой день Девятой луны, не сегодня завтра жрица должна была выехать в Исэ, и миясудокоро, немало забот имея, пребывала в постоянном волнении, но поскольку от Гэндзи одно за другим приносили письма: "О, хотя бы на миг!", то она, как ни велики были ее сомнения, все же, не желая прослыть затворницей, решилась тайком принять его и побеседовать с ним через ширму.
   Вот Гэндзи достиг обширной равнины, и печально-прекрасное зрелище представилось его взору. Осенние цветы увядали, в зарослях поблекшей травы уныло звенели насекомые. Ветер, поющий в соснах, неизвестно откуда приносил обрывки какой-то мелодии. Все вокруг было исполнено невыразимого очарования.
   Не желая привлекать к себе внимание, Гэндзи выехал, взяв с собой лишь самых преданных передовых числом не более десяти, спутники его были облачены в нарочито скромные платья, но тщательно продуманный наряд самого Гэндзи поражал великолепием, и тонкие ценители, которых немало было в его свите, не могли оторвать восхищенных взоров от его изящной фигуры, необыкновенно прекрасной на фоне живописных окрестностей. А Гэндзи, глядя вокруг, корил себя: "О, для чего я не приезжал сюда раньше?"
   Весьма ненадежный на вид тростниковый плетень окружал разбросанные там и сям крытые тесом хижины, непрочные, как всякое временное пристанище. Храмовые ворота "тории" из невыделанного дерева своим неожиданно торжественным видом повергали в смущение. Туда-сюда сновали служители, о чем-то переговариваясь, покашливая. Все это было внове для Гэндзи. В хижине "хранителей огня"2 что-то слабо светилось, там было безлюдно и тихо. Гэндзи представил себе, сколько долгих дней и лун провела здесь эта снедаемая душевной болью женщина, и сердце его защемило от жалости.
   Укрывшись в подходящем месте возле Северного флигеля, Гэндзи послал госпоже письмо, извещая о своем прибытии. Тотчас смолкла музыка, и теперь до слуха его доносился лишь пленительный шелест платьев. Судя по всему, миясудокоро намеревалась избежать встречи с ним и ограничиться беседой через посредников. Немало раздосадованный этим, Гэндзи заявил:
   - Вы не можете не знать, что мое нынешнее положение лишает меня возможности выезжать тайно. Так стоит ли держать меня за вервием запрета? Я приехал сюда в надежде излить перед вами все, что накопилось в моем сердце за дни нашей разлуки.
   Его поддержали и дамы:
   - Право, это недопустимо! Нельзя заставлять столь важную особу испытывать такие неудобства! Да неужели вам не жаль его?
   "Ах, что же делать? - задумалась миясудокоро. - Не могу же я в такое время выйти к нему. Подобное легкомыслие не к лицу женщине моих лет, к тому же вокруг немало чужих глаз, да и неизвестно еще, как отнесется к этому жрица..." Но как ни пугала ее мысль о встрече с Гэндзи, открыто пренебречь им тоже было невозможно, и она печально вздыхала, не зная, на что решиться. Но вот до слуха Гэндзи донесся восхитительный шелест платья, предвещающий ее приближение. "Позволят ли мне постоять хотя бы у занавесей?" - спросил он, поднимаясь на галерею.
   На небо выплыл ясный месяц, и озаренные его светом черты Гэндзи стали еще прекраснее. Так, кто в целом мире мог с ним сравняться? Не решаясь приступить к рассказу о том, что произошло за эти долгие луны, Гэндзи, подсунув под занавеси принесенную с собой ветку священного дерева сакаки, сказал:
   - Ведомый нетускнеющим цветом этих листьев (87), преступил я священную ограду (88)... Но, увы, ваша суровость...
   - У священной ограды
   Не растет криптомерия (89), что же
   Привело тебя к нам?
   Не ошибся ли ты, сломав
   Ветку священного дерева?.. 
   отвечает она, а он:
   - Подумав, что здесь
   Обитель священной девы.
   Я замедлил свой шаг
   И сорвал эту ветку, влекомый
   Ароматом чудесной листвы (90).
   В подобном месте трудно не испытывать скованности, но Гэндзи все же сумел устроиться так, что голова и плечи его оказались за переносным занавесом. В те времена, когда ничто не мешало ему навещать миясудокоро, когда так стремилось к нему ее сердце, он оставался невозмутимым и, уверенный в себе, нечасто баловал ее своим вниманием. А после того случая, который сделал столь страшное впечатление на его душу, Гэндзи вовсе от нее отдалился. Однако же, встретившись с ней теперь, после долгой разлуки, он невольно вспомнил о былых днях, и неизъяснимая печаль сжала сердце. Тягостные мысли о прошедшем и о грядущем повергли чувства его в смятение, и он заплакал. Женщина же сначала крепилась: "Не увидит он моих слез!", но так и не сумела сдержаться. Глядя на нее с искренним сожалением, Гэндзи принялся уговаривать ее переменить решение.
   Тем временем месяц скрылся за краем гор, и, может быть, потому небо стало еще прекраснее. Устремив на него свой взор, Гэндзи открывал миясудокоро чувства, его тревожившие, и горесть, скопившаяся в ее душе, постепенно исчезала. За последние дни она смирилась с необходимостью навсегда расстаться с Гэндзи, и все же стоило увидеть его, как сердце - но разве не знала она об этом заранее? - дрогнуло и от прежней решимости не осталось и следа.
   По саду бродили молодые придворные, трудно было расстаться с местом, которого прекраснее и вообразить невозможно...
   Но разве смогу я пересказать, о чем беседовали эти двое, сполна изведавшие все горести страсти?
   Небо, словно благоприятствуя им, постепенно светлело.
   В предутренний час,
   В час разлуки всегда выпадает
   Обильно роса.
   Но прежде таким печальным
   Не бывало осеннее небо...3
   Взяв ее руку в свои, Гэндзи долго сидел, оттягивая миг расставания, нежные черты его казались нежнее обычного. Дул холодный ветер; тоскливо, словно понимая, что происходит, звенели сверчки. Право, и тому, чью душу не омрачает никакая печаль, стало бы грустно, а что говорить о Гэндзи и миясудокоро? Их чувства были в таком смятении, что они не могли вымолвить ни слова, хотя, казалось бы...
   Осенней порой
   Разлука всегда печальна.
   Омрачать этот миг
   Стрекотаньем унылым не стоит,
   "Ожидающий в соснах" сверчок...
   На многое мог бы Гэндзи посетовать, но, увы, что толку? Оставаться доле было неловко, и он уехал. По дороге в столицу рукава его совсем промокли от росы.
   Миясудокоро тоже вздыхала, опечаленная разлукой, мучительные сомнения снова раздирали ей душу. Лицо гостя, мельком увиденное в лунном сиянии, аромат одежд, сохранившийся после его ухода, воспламенили воображение молодых дам, и они наперебой восхваляли Гэндзи.
   - Какой бы путь ни летал впереди, но расстаться с ним, пренебречь такой красотой... Мыслимо ли это? - И, ничего не понимая, они заливались слезами.
   Более нежное, чем обыкновенно, послание Гэндзи снова поколебало решимость миясудокоро; возможно, она и уступила бы, но, увы, слишком поздно...
   Гэндзи же и не в таких обстоятельствах умел слова свои подчинять мимолетному чувству, а эта женщина была ему дороже многих, так мог ли он смириться, узнав о ее решении покинуть его?
   Он прислал отъезжающим все необходимое: дорожное платье, уборы для дам, великолепную утварь, но миясудокоро не в силах была ни радоваться, ни печалиться. Словно только теперь осознала она, сколь неудачно сложилась ее жизнь, поняла, что имя ее станет отныне предметом для посмеяния, и денно и нощно кручинилась, с трепетом ожидая дня отъезда.
   Лишь юная жрица в простоте душевной радовалась тому, что этот день после стольких отсрочек был наконец назначен. Люди же наверняка - кто осуждая, кто сострадая - поговаривали, что такого, мол, еще не бывало. Право, спокойно живется только тем, кто не привлекает к себе взыскательных взоров, люди же, занимающие видное положение в мире, не могут и шагу ступить свободно, им всегда приходится думать о том, как бы не возбудить толков.
   На Шестнадцатый день было назначено Священное омовение на реке Кацура4. Никогда еще эта церемония не проходила с таким блеском. Провожающие на Длинном пути5 и прочие спутники жрицы были избраны из самых родовитых семейств, пользующихся особым влиянием в мире. Видимо, о многом изволил позаботиться и ушедший на покой Государь.
   Лишь тронулись в путь, принесли письмо от господина Дайсё с обычными бесконечными сожалениями о разлуке...
   "Особе, к которой святотатством почел бы обратиться с непристойными речами", - было написано на листке бумаги, привязанном к пучку священных волокон6:
   "Грохочущий бог... (91)
   Восьми островов
   Пределы хранящая дева7,
   Когда чувства людей
   Тебе ведомы, ты рассуди
   Разлученных так рано.
   Сколько ни думаю, не могу смириться..."
   Несмотря на то что письмо пришло в самое хлопотливое время, с ответом не медлили. За жрицу написала ее главная дама:
   "Коль с далеких небес
   Боги судить возьмутся
   Чувства влюбленных,
   Они прежде всего приметят,
   Сколь притворны твои упреки".
   Господин Дайсё собрался было поехать во Дворец, дабы посмотреть на церемонию Прощания8, но потом передумал: вряд ли стоило провожать особу, его отвергшую, и, оставшись дома, провел этот день в унылой праздности.
   Улыбаясь, прочел он написанный совсем по-взрослому ответ жрицы, и сердце его дрогнуло:
   "Кажется, она куда утонченнее, чем бывают в ее возрасте..."
   Необычность и недоступность женщины всегда делали ее в его глазах особенно привлекательной. Вот и сейчас он подумал: "Досадно, что я не видел ее в малолетстве, когда это не представляло никакой трудности. Впрочем, мир столь изменчив, возможно, нам еще придется встретиться..."
   Поскольку и мать и дочь славились особой изысканностью вкуса и благородством, желающих посмотреть на церемонию Прощания оказалось несчетное множество. В стражу Обезьяны жрица со свитой вошла во Дворец. Занимая свое место в паланкине, миясудокоро думала о том, как все изменилось с той поры, когда она, не ведая забот, в холе и неге жила в доме отца своего, министра, столь большие надежды возлагавшего на ее будущее. Она смотрела вокруг, и грудь ее сжималась мучительной, неизъяснимой тоской. Шестнадцати лет вошла она в покои принца Дзэмбо, а двадцати лишилась его. И вот на тридцатом году жизни она снова увидела Девятивратную обитель.
   Я стараюсь забыть
   В эти дни о том, что осталось
   Там, позади.
   Но в сердце моем и теперь
   Живет тайная грусть...
   Жрице исполнилось четырнадцать лет. Она всегда была хороша собою, а сегодня мать уделила особое внимание ее наряду, и красота ее повергала собравшихся в благоговейный трепет. Даже Государь был растроган и, украшая ее прическу прощальным гребнем, плакал от умиления. Возле зданий Восьми ведомств, ожидая выезда, выстроились в ряд кареты свиты: сквозь прорези штор виднелись концы рукавов самых удивительных, изысканнейших расцветок, и стоит ли говорить о том, что многие из придворных имели свои собственные причины для печали?
   Выехали уже в сумерках, а когда со Второй линии свернули на большую дорогу Тонн, невольно оказались перед домом Дайсё, и он, растрогавшись, послал им вослед письмо, привязав его к ветке дерева сакаки:
   "Оставив меня,
   Ты в путь отправляешься дальний
   По реке Судзука9.
   Ужели твоих рукавов не коснутся
   Восемь десятков волн?"
   Было уже совсем темно, да и суматоха царила изрядная, поэтому ответили ему только на следующий день, с другой стороны заставы10:
   "Восемь десятков
   Волн на реке Судзука
   Моих рукавов
   Коснутся ли, нет ли - никто
   До самого Исэ не спросит..."
   Краткое, торопливое письмо, но почерк поражал удивительным благородством.
   "Вот если бы в песне было больше чувства..." - подумал Гэндзи.
   Упал густой туман, и, задумчиво глядя на светлеющее небо, Гэндзи произнес словно про себя:
   "Устремляю свой взор
   В даль, где она сокрылась.
   Хоть в этом году,
   Осень, не прячь в тумане
   Вершину горы Встреч..."
   Не заходя даже в Западный флигель, он провел ночь в тягостных раздумьях, но можно ли в том кого-то винить? Право же, куда тяжелее было той, над которой нависло небо странствий.
   Между тем состояние ушедшего на покой Государя к началу Десятой луны значительно ухудшилось. В мире не было никого, кто не жалел бы об этом. Государь, опечаленный не менее других, изволил его посетить.
   Превозмогая слабость, ушедший на покой Государь снова и снова просил сына позаботиться о принце Весенних покоев, не забыл он и о господине Дайсё.
   - Пусть все останется так же, как было в мое время, - говорил он, - в большом и в малом старайтесь прибегать к его советам. Я уверен, что, несмотря на молодость, Дайсё можно доверить любое государственное дело. Этот человек от рождения обладает всеми достоинствами, необходимыми для того, чтобы поддерживать порядок в мире. Опасаясь неблагоприятной молвы, я не сделал его принцем, дабы в качестве обычного подданного он смог стать надежным попечителем высочайшего семейства. Постарайтесь же выполнить мою последнюю волю.
   Много и других трогательных напутствий услышал от отца Государь, но не женское это дело - вникать в подобные тонкости, поверьте, я чувствую себя крайне неловко уже оттого, что вообще решилась заговорить об этом.
   Чрезвычайно опечаленный Государь снова и снова заверял отца, что никогда не нарушит его воли. А тот с восхищением и надеждой вглядывался в его черты, которые с годами становились лишь прекраснее.
   Время Высочайшего посещения ограниченно, Государю пора было возвращаться во Дворец. Увы, казалось, что теперь причин для печали стало еще больше...
   Принц Весенних покоев изъявил желание приехать вместе с Государем, но, чтобы не возникло излишней суеты, его посещение было отложено на другой день.
   Принц был весьма миловиден и казался гораздо старше своих лет. Стосковавшись по отцу, он по-детски непосредственно радовался встрече, и трудно было не умиляться, на него глядя. Государыню-супругу душили слезы, и неудивительно - слишком многое рождало в ее сердце тревогу. О самых разных предметах беседовал ушедший на покой Государь с принцем, поучая его, но, увы, тот был совсем еще мал, и чело Государя невольно омрачалось заботой и печалью.
   Снова и снова обращался он к господину Дайсё, наставляя его, как должно служить высочайшему семейству, и поручил принца Весенних покоев его попечениям.
   Стояла поздняя ночь, когда принц наконец собрался в обратный путь. Все без исключения кинулись провожать его, шум поднялся изрядный - словом, ни в чем его посещение не уступало Государеву. Не успев наглядеться на сына за столь короткое время, ушедший на покой Государь со слезами на глазах смотрел, как тот уезжает.
   Собиралась навестить больного и Государыня-мать, но ее смущало постоянное присутствие при его особе Государыни-супруги, и она все не могла решиться, а тем временем ушедший на покой Государь, хоть и не внушало особенных опасений его состояние, покинул этот мир. Его неожиданная кончина многих повергла в безысходное отчаяние.
   Хоть и говорилось, что Государь "удалился на покой", пока был он жив, дела правления вершились так же, как и в его время. А теперь... Нынешний Государь был совсем еще юн, дед же его, Правый министр, отличался крайне вспыльчивым, тяжелым нравом, поэтому знатные вельможи и простые придворные кручинились, думая: "Что же станется с нами, когда мир будет подчиняться его воле?"
   Тем более велико было горе Государыни-супруги и господина Дайсё. Порою даже казалось, что оба они готовы лишиться рассудка.
   Нетрудно представить себе, что во время поминальных служб Дайсё сумел затмить всех остальных сыновей ушедшего, и люди смотрели на него с умилением. Темное, невзрачное одеяние скорби лишь подчеркивало его несравненную красоту, и можно ли было остаться равнодушным, на него глядя?
   Так, тяжкое испытание выпало ему на долю и в этом году, и, сетуя на непрочность всего мирского, Гэндзи снова и снова возвращался мыслями к своему тайному желанию, но слишком крепки были путы, привязывающие его к этому миру (43).
   Вплоть до сорок девятого дня дамы нёго и миясудокоро оставались во дворце ушедшего Государя, но по прошествии этого срока и они разъехались кто куда. Стоял Двадцатый день Двенадцатой луны, нависшее небо словно напоминало о близком конце года, но особенно беспросветным казалось оно Государыне-супруге.
   "Уныло и тяжко будет жить в мире, коим станет править мать Государя, прихотям своим потакая", - думала она, зная нрав своей бывшей соперницы, но чаще мысли ее устремлялись к ушедшему. Долгие годы прожили они вместе, и могла ли она забыть хоть на миг?.. С сокрушенным сердцем наблюдала Государыня за тем, как пустел дом, как дамы, для которых дальнейшее пребывание там лишено было всякого смысла, разъезжались, подыскав себе других покровителей. Она решила переехать в свой родной дом на Третьей линии. Сопровождать ее должен был принц Хёбукё.