Сикибу Мурасаки. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари) (Том 1)

   Печальная весть
   Об увядшем цветке ее жизни
   Упала росой...
   И, наверно, влажны рукава
   У того, кто ею оставлен.
   Взглянув на небо, я ощутила, что не в силах сдерживать более своих чувств..."
   Письмо было написано изящнее обыкновенного, и Гэндзи почувствовал, что не в силах его отбросить, хотя, казалось бы... "Но, право, как ни в чем не бывало присылать свои соболезнования..." - неприязненно подумал он. Впрочем, порвав с ней теперь, он подал бы новый повод к молве. Это было бы слишком жестоко. Что ни говори, а ушедшая просто выполнила свое предопределение. Но почему же тогда он видел все так отчетливо, слышал так внятно?.. Ему не удавалось изгладить в своем сердце неприятные впечатления того давнего дня, и не потому ли он не мог заставить себя изменить свое отношение к миясудокоро? Долго медлил он с ответом, оправдывая себя нежеланием нарушать покой проходящей очищение жрицы, но в конце концов, решив, что не ответить было бы просто неучтиво, написал на лиловато-серой бумаге:
   "Могу ли я надеяться, что Вы простите мне столь долгое молчание? Все это время я постоянно думал о Вас, но пристало ли мне в моем положении... Рассчитываю на Вашу снисходительность...
   Исчезают одни,
   Остаются другие - росинкам
   Недолго блистать.
   В мимолетности мира тщетно
   Страстям отдавать свое сердце...
   Постарайтесь же поскорее забыть... У меня есть, что сказать Вам, но, опасаясь, что письмо из дома, объятого скорбью, вряд ли будет уместно теперь..."
   В то время миясудокоро жила на Шестой линии. Получив письмо, она украдкой прочла его, и сердце подсказало ей, на что намекал Гэндзи. "Значит, это правда, - в отчаянии думала она. - О злосчастная судьба!" Что скажет ушедший на покой Государь? Особая дружба связывала его с принцем Дзэмбо, они были близки друг другу более остальных братьев. И когда принц просил его позаботиться о судьбе жрицы, Государь заверил его, что будет опекать ее как родную дочь, и не раз предлагал им обеим оставаться жить во Дворце, на что она, миясудокоро, неизменно отвечала отказом, даже это полагая ниже своего достоинства. Увы, могла ли она вообразить, что позволит себе предаться влечению чувств, недопустимых в ее годы, и лишиться доброго имени? Мысли одна другой тягостнее осаждали ее голову, и она чувствовала себя совсем больной.
   Однако же миясудокоро не зря славилась в мире душевной тонкостью и изяществом манер. Даже перебравшись в Священную обитель на равнине, она сумела окружить себя изысканной, полностью отвечающей современным вкусам обстановкой, и самые утонченные придворные считали долгом своим по утрам и вечерам стряхивать росу с травы у ограды. Услыхав о том, Гэндзи не особенно удивился: "Достоинства ее неисчислимы, я уверен, что, несмотря ни на что, буду тосковать о ней, ежели она решится уехать, презрев суету столичной жизни".
   Миновали поминальные службы, но Гэндзи остался в доме Левого министра до окончания срока скорби. Сочувствуя другу, влачащему дни в непривычно унылой праздности, частенько заходил сюда Самми-но тюдзё и, дабы отвлечь Гэндзи от грустных мыслей, рассказывал разные истории, то поучительные, то немного нескромные. Нередко они забавлялись, вспоминая ту самую Гэн-найси-но сукэ.
   - Пожалей же ее, не стоит насмехаться над бедной старушкой, - иногда останавливал друга Гэндзи, хотя и сам не упускал возможности посмеяться. Они поверяли друг другу подробности своих любовных похождений, вспоминали и ту светлую Шестнадцатую ночь, и тот осенний день, и разные другие случаи. И в конце концов, сетуя на безотрадность мира, начинали горько плакать.
   Однажды в печальный сумеречный час, когда сеял мелкий дождик, Самми-но тюдзё, сменив серое платье на более светлое24, пришел к Гэндзи во всем блеске своей яркой, мужественной красоты. Он застал друга у перил возле западной боковой двери, откуда тот смотрел на поблекший от инея сад. Дул неистовый ветер, внезапно хлынул ливень, но слезы, казалось, были готовы поспорить и с ним.
   - Дождем ли, облаком ныне стала она - не знаю25... - словно про себя произносит Гэндзи. Он сидит, подперши рукою щеку, а легкомысленный Самми-но тюдзё, восхищенно разглядывая его, думает: "Будь я женщиной, моя душа непременно осталась бы с ним даже после того, как тело покинуло этот мир". Он устраивается рядом, и Гэндзи, одетый по-домашнему небрежно, лишь поправляет шнурки. Он в чуть более темном, чем у Самми-но тюдзё, летнем носи26, из-под которого виднеется нижнее платье, сшитое из глянцевито-алого шелка. Но и в этом весьма скромном одеянии он хорош так, что, сколько ни гляди, невозможно оторвать глаз.
   Самми-но тюдзё тоже устремляет свой умиленный взгляд на небо:
   - Тучи плывут,
   На землю роняя уныло
   Капли дождя.
   Ты ведь там, но к какой стороне
   Стремиться взором, не знаю...
   Куда исчезла, не ведаем... - словно про себя добавляет он, и Гэндзи отвечает:
   - Та, что рядом была,
   Стала тучей, и льется на землю
   Нескончаемый дождь.
   Никогда не бывало столь мрачным
   Небо в пору осенних ливней...
   Непритворная тоска звучит в его голосе.
   "Право же, странно, - подумал Самми-но тюдзё, - он никогда не выказывал особенно нежных чувств по отношению к супруге своей, за что Государь не раз пенял ему. Жалость к Левому министру и некоторые другие обстоятельства, отчасти связанные с родственной близостью, существовавшей между ним и старшей госпожой, не позволяли ему разорвать этот союз, как ни безрадостен он был, и, признаюсь, мне не раз становилось жаль его, но только теперь я понял, что сестра занимала в его сердце особое место и он почитал и любил ее так, как должно почитать и любить супругу". Увы, это открытие лишь умножило горе Самми-но тюдзё, словно померк вдруг свет, все вокруг озарявший, и душу объял беспросветный мрак.
   В сухой траве цвели горечавки и гвоздики. Гэндзи сорвал несколько цветков и после ухода Самми-но тюдзё послал их госпоже Оомия через Сайсё, кормилицу маленького господина:
   "В поблекшей траве
   У ограды алеет гвоздика.
   Покидая наш дом,
   Ее нам оставила осень
   На память о прошлых днях.
   Полагаете ли Вы, что этот цветок менее ярок?.."
   В самом деле, личико невинно улыбающегося младенца поражало невиданной красотой. И с глаз старой матери не замедлили скатиться слезы, быстрые, как листы дерев, свеваемые порывами ветра...
   Гляжу на него 
   Рукава с каждым мигом все больше
   Блекнут от слез...
   Как же слаб этот бедный цветочек,
   Затерявшийся у плетня (89).
   Томительно-медленно текли часы, и Гэндзи, хотя совсем уже стемнело, решил написать госпоже "Утренний лик", полагая, что именно она способна откликнуться на его чувства.
   Она давно не получала от него писем, что, впрочем, никого не удивляло, ибо их отношения никогда не были особенно короткими. Дамы передали ей письмо, ни словом не упрекнув Гэндзи. На китайской бумаге небесно-голубого цвета было написано:
   "Мои рукава
   Этой ночью насквозь промокли
   От холодной росы.
   А ведь я столько раз уже
   Осень встречал в печали...
   В эту пору "всегда моросит холодный унылый дождь..."" (83)
   - Какое прекрасное письмо! В нем столько неподдельного чувства. Право, не ответить просто невозможно, - заявили дамы, а как госпожа и сама была того же мнения, она написала:
   "Я хорошо представляю себе, что происходит на Дворцовой горе, но "как передать..." (84)
   Узнала о том,
   Что, нас покинув, растаял
   Осенний туман.
   И теперь, на дождливое небо
   Глядя, я вспоминаю тебя..."
   Трудно представить себе что-нибудь более изящное, чем это короткое послание, начертанное бледной тушью. Впрочем, не воображение ли Гэндзи наделило его совершенствами, которых оно не имело? Мир устроен так, что любой предмет проигрывает при более близком знакомстве. Возможно, именно по этой причине Гэндзи всегда влекло к женщинам, которые не спешили отвечать на его чувство. "Можно быть крайне сдержанным во всех проявлениях своих и при этом уметь выказать сочувствие и понимание, когда того требуют обстоятельства, - думал он. - Пожалуй, именно в этом и видится мне залог непреходящего согласия. Когда женщина выставляет напоказ свои чувства, стараясь убедить всех в своей необыкновенной утонченности и заботясь лишь о том впечатлении, которое производит, она, сама того не желая, обнаруживает свои недостатки, которые в противном случае остались бы незамеченными. Таких вряд ли можно счесть образцом для юной госпожи из Западного флигеля".
   Он ни на миг не забывал, что его питомица грустит и скучает без него, однако же, расставаясь с ней, никогда не задумывался о том, как относится она к его частым отлучкам, и не мучился угрызениями совести. Она была для него словно дочь, лишенная материнской ласки и предоставленная потому целиком его попечениям.
   Когда совсем стемнело, Гэндзи распорядился, чтобы зажгли светильники, и, призвав наиболее достойных дам, принялся беседовать с ними. С одной из них, по прозванию госпожа Тюнагон, была у него прежде тайная связь, но теперь он и не помышлял об этом, хотя, казалось бы...
   "Ах, какое нежное у него сердце!" - думала Тюнагон, глядя на Гэндзи. А тот ласково беседовал с дамами.
   - Общее горе сблизило нас, и жаль, что скоро придется расстаться. Так, наша скорбь неизбывна, но немало и других печалей ожидает нас впереди, говорит он, и дамы плачут.
   - О да, эта бесконечно горестная утрата повергла во мрак наши души, отвечает одна из них. - Право, стоит ли говорить об этом? Но можем ли мы не думать о том времени, когда вы безвозвратно покинете наш дом, и именно это, увы...
   Голос ее прерывается, и, тронутый ее словами, Гэндзи тоже не может сдержать слез.
   - Безвозвратно? Для чего вы так говорите? Неужели я кажусь вам настолько бездушным? А между тем, проявив должное терпение, вы в конце концов и сами убедитесь в несправедливости своих подозрений. Впрочем, мир так изменчив... - говорит он, глядя на огонь, и увлажнившиеся глаза его прекрасны. Понимая, что девочка-сирота, любимица ушедшей госпожи, должна чувствовать себя особенно одинокой, Гэндзи обращается к ней:
   - А ты, Атэки, положись теперь на меня. Я о тебе позабочусь.
   И девочка горько плачет. Она очень мила в более темном, чем у других, нижнем платье, на которое наброшено черное верхнее, и в хакама цвета засохшей травы.
   - Прошу тех, в ком жива память о минувшем, постараться превозмочь уныние и не оставлять своими заботами наше милое дитя. Былые дни канули в прошлое, а если и вы покинете этот дом... - говорит он, снова и снова призывая дам к терпению. Но безутешна их печаль, ибо не могут они не понимать, что теперь он еще реже будет заглядывать сюда.
   Приходит Левый министр и без особой торжественности оделяет дам дарами: мелкими, не стоящими внимания безделушками и более значительными вещами, действительно достойными названия памятных.
   Не в силах и далее влачить дни в томительном бездействии, Гэндзи отправился навестить ушедшего на покой Государя.
   Когда карета была готова и собрались передовые, словно проникнув в смысл происходящего, начал моросить мелкий дождик; тревожно подул, увлекая листы, ветер, и осиротевшие дамы острее прежнего ощутили печаль одиночества, их ненадолго высохшие рукава вновь увлажнились.
   - Оттуда я поеду на Вторую линию, где и останусь на ночь, - сказал Гэндзи, и его приближенные, подумав, очевидно: "Что ж, будем ждать там", тоже один за другим покинули дом Левого министра, и, хотя дамы понимали, что расстаются с Гэндзи не навсегда, глубокое уныние овладело ими. Министр же и супруга его с этим ударом утратили последний остаток сил. Госпоже Оомия Гэндзи прислал письмо следующего содержания:
   "Ушедший на покой Государь изволит проявлять беспокойство, и сегодня я отправлюсь к нему. Совсем ненадолго покидаю я Вас, но тяжело на сердце, и мысли в смятении; не понимаю, как удалось мне дожить до этого дня! Встреча с Вами скорее умножила бы мою тоску, потому и не зашел я проститься..."
   У госпожи в глазах померкло от слез, в глубоком унынии пребывая, не могла она и ответить. Министр же тотчас пришел к Гэндзи. Пораженный глубочайшей горестью, он не отнимал от глаз рукава. На него глядя, печалились и дамы. Гэндзи тоже плакал, сокрушаясь о превратности мира. Искренность его горя вызывала сочувствие, но как же прелестно было его заплаканное лицо! После долгого молчания министр говорит:
   - Старики склонны лить слезы по любому поводу. У меня же глаза не просыхают и на миг, ибо скорбь моя безутешна. Опасаясь, что люди осудят меня за слабость и малодушие, я не хожу никуда, даже к ушедшему на покой Государю не наведываюсь. Надеюсь, вы объясните ему это при случае. О, как тяжело, когда тебя, старика, годы которого близятся к концу, опережает твое собственное дитя.
   Изо всех сил старался министр преодолеть волнение, и нельзя было без жалости смотреть на него.
   - Всем известно, сколь неисповедимы пути мира, - отвечает Гэндзи, сам то и дело всхлипывая, - и невозможно предугадать, кто останется, а кто уйдет раньше, и все же, теряя близких, каждый раз испытываешь ни с чем не сравнимое потрясение. Разумеется, я расскажу обо всем Государю, и он наверняка поймет вас.
   - Дождь не перестает, спешите же, пока не стемнело, - торопит его министр.
   За занавесями, перегородками, везде, куда может проникнуть взор, сидят, прижавшись друг к другу, дамы в темно- и светло-серых одеяниях, числом около тридцати. Уныло понурившись, они роняют слезы, и сердце Гэндзи печально сжимается.
   - Остается здесь существо, которое не можете вы лишить своих попечений, и я утешаюсь, говоря себе: "Все-таки и теперь будет он заходить в наш дом". Но неразумные дамы совсем пали духом, им кажется, что они видят вас сегодня в последний раз, что, уехав, вы позабудете этот старый приют. Даже вечная разлука с госпожой, пожалуй, печалит их меньше, чем расставание с вами, слишком тяжело сознавать, что бесследно уходят в прошлое годы, когда, хоть и нечасто, выпадало им счастье близко видеть вас. И это неудивительно. О, я не мог не замечать, что в ваших отношениях с супругой не возникло доверительной близости, но тешил себя надеждой, увы, напрасной, что, быть может, когда-нибудь... В самом деле, какой тягостный вечер... - говорит министр и снова плачет.
   - Уверяю вас, ваши опасения напрасны. Если раньше я и позволял себе так долго не наведываться к вам, то только потому, что, так же как и вы, надеялся на будущее, легкомысленно полагая, что когда-нибудь... Теперь же мне не на что надеяться, так стану ли я вами пренебрегать? - говорит Гэндзи и выходит, печально вздыхая, а министр, проводив его, возвращается в покои.
   Все здесь, начиная с убранства, осталось таким же, как в прежние дни, но кажется, что перед тобой - пустая скорлупка цикады... Перед занавесом разбросаны принадлежности для письма. Подняв исписанные почерком Гэндзи листки бумаги, министр разглядывает их, отирая глаза, и нетрудно предположить, что некоторые молодые дамы, на него глядя, улыбаются сквозь слезы. Строки из чувствительных старинных стихов, китайских и японских, небрежно начертанные разными знаками - и скорописными и уставными... "Какой прекрасный почерк!"- возведя глаза к небу, восхищается министр. Может ли он не жалеть, что отныне Гэндзи станет ему чужим?
   "Неуютен расшитый широкий покров, кто с властителем делит его?" написано на листке бумаги, а рядом:
   "К той, что ушла,
   Сердце в тоске стремится,
   Увы, нелегко
   Расставаться с привычным ложем,
   На котором лежали вдвоем..."
   Возле слов "как приникший к ним иней тяжел..."27 начертано:
   "Тебя рядом уж нет,
   Пыль густая покрыла ложе,
   Сколько ночей
   С лепестков "вечного лета"
   Буду стряхивать я росу?" (12)
   Среди бумаг - засохшие цветы, видно те самые. Показав их супруге, министр говорит:
   - Воистину, велико наше горе, но я нахожу утешение в мысли, что мир знает немало подобных примеров. Как ни горько сознавать, что, будучи связанной с нами столь ненадолго, она причинила нам столько страданий, я все же стараюсь смириться, видя в том неизбежное предопределение, возникшее еще в предыдущей жизни. Но влекутся дни, и тоска становится все нестерпимее, а сегодня и господин Дайсё покинул нас, став нам отныне чужим. Право, это больше, чем способен вынести человек. Прежде мы горевали, когда он приходил слишком редко, печалились, лишь день или два его не видя, так как же нам жить, когда утрачен свет наших дней и ночей?
   Голос больше не повинуется ему, и он плачет, а сидящие перед ним прислужницы содрогаются от рыданий, на него глядя. Право, какой унылый, холодный вечер! Молодые дамы, сходясь там и здесь, поверяют друг другу свои печали.
   - Господин изволит полагать, что мы должны находить утешение в заботах о младенце, но ведь он так еще мал, этот прощальный дар госпожи... - сетуют они, и некоторые решают: "Уедем ненадолго, а потом снова вернемся". Новые разлуки - новые испытания для чувствительного сердца.
   Когда Гэндзи прибыл во дворец ушедшего на покой Государя, тот не мог скрыть волнения: "Ах, как сильно он исхудал, сказались, видно, дни, проведенные в постах и молитвах". Тут же распорядился, чтоб принесли еды, хлопотал, выказывая самое трогательное участие. Затем они перешли в покои Государыни, и дамы не могли сдержать восхищения, глядя на Гэндзи. А сама Государыня передала через Омёбу:
   "Даже я не в силах избыть тоски... Дни текут и текут... Представляю, как, должно быть, тяжело вам".
   "О, я всегда знал, как непрочен мир, но лишь теперь убедился в этом на собственном опыте. Жизнь с ее беспрерывными муками сделалась для меня противным бременем, и, только черпая утешение в ваших посланиях..." ответил ей Гэндзи.
   Безысходная грусть отражалась сегодня на его лице, и у всякого, кто смотрел на него, сердце разрывалось от жалости.
   Верхнее платье без узоров, из-под которого выглядывало нижнее серое со шлейфом, закрученная лента на шапке - в этом одеянии скорби он казался пленительнее, чем в любом роскошном наряде. Поздней ночью Гэндзи уехал, выразив свое сожаление и тревогу по поводу того, что давно уже не навещал принца Весенних покоев.
   К его возвращению дом на Второй линии был вычищен и доведен до полного блеска, приближенные - и мужчины и женщины - собрались, дабы встретить своего господина. Прислужницы высших рангов, приехав сюда ради такого случая, кичились своими нарядами, и, глядя на них, Гэндзи с щемящей жалостью в сердце вспоминал унылые, прижавшиеся друг к другу фигуры обитательниц дома Левого министра. Переодевшись, он прошел в Западный флигель.
   Подошла пора Смены одежд28, и убранство покоев сверкало безукоризненной чистотой, нигде не было ни пятнышка. Изящно одетые молодые дамы и девочки-служанки радовали взор своей миловидностью. "Чувствуется, что Сёнагон обо всем позаботилась как следует", - думал Гэндзи, с удовольствием глядя вокруг. Наряд юной госпожи тоже поражал великолепием.
   - Мы долго не виделись, за это время вы стали совсем взрослой, говорит Гэндзи, приподнимая край низкого занавеса, чтобы взглянуть на свою воспитанницу, а она смущенно отворачивается. Красота ее безупречна! Глядя на ее освещенный огнем светильника профиль, ниспадающие волосы, Гэндзи чувствует, как несказанная радость овладевает его сердцем: "Она становится все больше и больше похожей на ту, что владеет моими думами". Присев рядом, он рассказывает девочке о том, что произошло за дни их разлуки.
   - Мне многое хотелось бы поведать вам, но вряд ли это благоприятно теперь, поэтому я отдохну немного в своих покоях, а потом приду опять. Теперь мы будем видеться часто, так часто, что боюсь, как бы не наскучило вам мое присутствие... - говорит он, и Сёнагон радуется, хотя и не может окончательно отрешиться от своих сомнений.
   "Тайные отношения связывают его со многими знатными особами, - думает она. - Как бы на смену ушедшей не пришла другая, обладающая столь же тяжелым нравом". Право, ей не следовало бы быть такой недоверчивой!
   Перейдя в свои покои, Гэндзи лег отдохнуть, велев даме по прозванию госпожа Тюдзё растереть ему ноги.
   Наутро он отослал письмо к своему маленькому сыну. Ответ был весьма трогателен, и безысходная печаль сжала сердце Гэндзи. Отдавшись глубочайшей задумчивости, коротал он дни, но ни разу не возникало у него желания навестить кого-нибудь из прежних возлюбленных, даже ни к чему не обязывающие тайные встречи казались ему теперь обременительными.
   Юная госпожа между тем, повзрослев, стала еще прекраснее, всеми возможными совершенствами, приличными ее полу, обладала она, и вот, рассудив, что возраст уже не помеха, Гэндзи начал от случая к случаю намекать ей на свои чувства, но она, судя по всему, ничего не понимала. По-прежнему праздный, проводил он дни в ее покоях, играя с ней в "го" или в "отгадывание ключа"29. Обаятельная и сметливая от природы, юная госпожа умела придавать очарование даже самым пустяковым забавам, и Гэндзи, который до сих пор, ни о чем другом не помышляя, лишь любовался ее детской прелестью, почувствовал, что не в силах больше сдерживаться, и как ни жаль ее было...
   Кто знает, что произошло? Отношения меж ними были таковы, что никто и не заметил бы перемены. Но наступило утро, когда господин поднялся рано, а юная госпожа все не вставала. "Что такое с ней приключилось? Уж не заболела ли?" - тревожились дамы, на нее глядя, а Гэндзи, удаляясь в свои покои, подсунул под полог тушечницу. Когда рядом никого не было, госпожа с трудом приподняла голову: у изголовья лежал свернутый листок бумаги. Равнодушно она развернула его:
   "Сколько ночей
   Мы с тобою делили ложе,
   Но не странно ль теперь,
   Что одежды были всегда
   Неприступной преградой меж нами?" 
   было начертано там небрежным почерком. Никогда прежде она не подозревала в нем подобных желаний и теперь недоумевала: "Как могла я безоглядно доверять столь дурному человеку?"
   Днем Гэндзи снова пришел в ее покои:
   - Говорят, вам неможется? Но что с вами? Вы и в "го" не хотите сегодня играть. Мне будет скучно, - пеняет он ей, заглядывая за занавеси: юная госпожа лежит, набросив на голову платье. Дамы почтительно удаляются, и он подходит к ее ложу.
   - Откуда такая неприязнь ко мне? Вот уж не ожидал, что вы можете быть так жестоки! Дамам наверняка покажется это странным.
   Откинув платье, он видит, что она лежит вся в поту, а волосы на висках совершенно мокрые.
   - О, как дурно! В такой день не к добру... - говорит Гэндзи и пытается ее утешить, но, видно, по-настоящему рассердившись на него, она не отвечает.
   - Хорошо, раз так, больше вы меня не увидите. Как не стыдно, - сердится Гэндзи, потом открывает тушечницу, но там пусто. "Какое дитя!" - умиляется он и целый день проводит у изголовья юной госпожи, пытаясь ее развеселить: но она все хмурится, отчего кажется ему еще милее.
   Вечером принесли лепешки-мотии по случаю дня Свиньи30. Поскольку пора скорби еще не миновала, никаких пышных церемоний в тот день не устраивали, только во флигель были доставлены изящные кипарисовые коробки, наполненные разнообразными лепешками. Увидав их, Гэндзи прошел в южную часть дома и кликнул Корэмицу.
   - Такие же мотии, только поменьше, принесешь завтра к вечеру. Сегодня день не совсем благоприятный, - сказал он, улыбаясь, и сметливый Корэмицу тут же догадался, в чем дело31. Не требуя дополнительных пояснений, он лишь заметил с видом весьма важным:
   - О да, для вкушения праздничных мотии должно заранее выбрать день. Сколько же их прикажете подать в честь дня Крысы32?
   - Одной трети33 этих будет достаточно, - ответил Гэндзи, и Корэмицу, вполне удовлетворенный, вышел.
   "Сразу видно, что опытен в таких делах", - подумал Гэндзи.
   Никому ничего не говоря, Корэмицу чуть ли не собственноручно приготовил мотии в своем доме.
   Гэндзи так и не сумел развеселить госпожу, и у него возникло довольно странное, но не лишенное приятности ощущение, что он только что похитил эту юную особу и привез к себе в дом.
   "Все эти годы я неизменно питал к ней самые нежные чувства, - думал он, - но и они ничто по сравнению с тем, что я испытываю теперь. Право, непостижимо человеческое сердце! Мне кажется, я и на одну ночь не смогу с ней расстаться".
   Глубокой ночью были тайно доставлены в дом заказанные им мотии.
   "Присутствие Сёнагон, женщины уже немолодой, может смутить госпожу, подумал предусмотрительный Корэмицу и, поразмыслив, вызвал дочь Сёнагон, девушку по прозванию Бэн.
   - Потихоньку отнеси госпоже вот это, - сказал он, пододвигая к ней коробку, в каких обычно держат курильницы.
   - Это праздничные мотии, поставь их поближе к изголовью. Да смотри, не заблудись по дороге, - пошутил Корэмицу, а Бэн, не совсем поняв, что он имеет в виду, ответила:
   - Блудить? Да я никогда... Как вы могли подумать? - И взяла коробку.
   - Такие слова не к добру сегодня, - предостерег ее Корэмицу, - лучше от них воздерживаться.
   Бэн была слишком юна, чтобы проникнуть в смысл происходящего, однако же послушно пошла и подсунула коробку под занавес со стороны изголовья. А о дальнейшем позаботился, видно, сам Гэндзи. Дамам, разумеется, ничего не было известно, только самые близкие из них могли кое о чем догадаться, заметив, что на следующее утро Гэндзи вынес из опочивальни госпожи коробку для мотии.
   И блюда, и прочая утварь - когда только Корэмицу успел все приготовить? - были великолепны, особенным изяществом отличался столик на ножках-цветах, а уж о самих мотии и говорить нечего - тщательно продуманные по форме, они едва ли не превосходили все остальное. Право, смела ли Сёнагон рассчитывать на такое? Она была тронута до слез, видя столь бесспорное свидетельство благосклонности Гэндзи, не упустившего из виду никакой мелочи.