Страница:
Ответ ее был теплее, чем обыкновенно:
"Увы, и я с каждым днем...
Дело есть у нее:
Соль из собственных слез добывает
На острове Сосен
Рыбачка, бросая в костер
Хворост жалоб своих" (99, 114).
А Найси-но ками ответила весьма кратко:
"У рыбачки в груди
Горит пламя, но должно его
Таить от людей.
Дым, не имея исхода,
Того и гляди, задушит".
Но, право, стоит ли снова обо всем этом писать?
Ответ Найси-но ками был вложен в письмо от ее прислужницы, Тюнагон. А уж та написала, как безмерна печаль госпожи. Многое в письме показалось Гэндзи чрезвычайно трогательным, и он вздыхал, читая и перечитывая его.
В письме госпожи из Западного флигеля сквозила такая нежность, что Гэндзи был растроган до слез:
"У моря живущий
Рукавами черпает воду,
Но едва ль не влажней
Рукава у той, что осталась
Здесь, за грядою волн..."
Присланные одежды были искусно окрашены и прекрасно сшиты. Видя, сколь многообразны совершенства госпожи, Гэндзи посетовал на свое одиночество и невольно подумал о том, как счастливо могли бы они жить вдвоем на этом побережье. Так, здесь никто не требовал бы его внимания, и оно всецело принадлежало бы ей одной. И днем и ночью перед его мысленным взором стоял ее образ, порою воспоминания становились так мучительны, что у него снова возникало желание потихоньку забрать ее к себе, однако он неизменно отказывался от этой мысли. "Лучше подумаю о своих заблуждениях и постараюсь очиститься",- решил он наконец и с тех пор все время свое отдавал посту и молитвам.
Гонец принес письмо и из дома Левого министра. Читая о том, как проводит дни его маленький сын, Гэндзи ощутил новый приступ тоски, но постарался взять себя в руки, "С ним-то я увижусь непременно, да и заботятся о нем надежные люди, так что оснований для беспокойства нет". И все же ни на каком другом пути он не блуждал так, как на этом.
Да, вот еще что: в сумятице этих дней забыла я рассказать о том, что Гэндзи послал письмо и в обитель жрицы Исэ. Случилось же так, что немного раньше оттуда тоже отправили гонца.
Письмо миясудокоро было искренне нежным. Неповторимое изящество слога, почерка свидетельствовало о подлинной утонченности натуры.
"Моя душа блуждает во мраке беспросветной ночи с того самого дня, когда дошла до меня весть о поистине невероятных переменах, происшедших в Вашей жизни. Я тешу себя надеждой, что пройдет совсем немного времени, и Вы вернетесь. Но, увы, как далек тот миг, когда увижу Вас я, отягощенная столькими прегрешениями.
Рыбачка в Исэ
Рвет у моря горькие травы,
Быть может, ее
Ты вспомнишь, глядя, как соль
С трав стекает в далеком Сума (114).
Право, как печально все в этом мире... И что ждет нас впереди? Подобных сетований было немало в ее письме:
Настанет отлив,
Но сколько ты ни старайся,
У залива Исэ
Не найдешь ты ракушек, тщетно
Здесь влекутся унылые дни".
Она долго писала это письмо, откладывая кисть всякий раз, когда не имела сил сдерживать сдавленные в груди и просящиеся наружу чувства, и в конце концов исписала четыре или пять листов белой китайской бумаги, причем переходы туши, соразмерность строк поражали удивительным совершенством.
В прежние дни эта женщина была любезна сердцу Гэндзи, но после несчастья, которое произошло в доме Левого министра, он в ужасе отшатнулся от нее, несправедливо обвинив в случившемся. Она же, удрученная его холодностью, решилась расстаться с ним и уехала. Вспоминая об этом теперь, Гэндзи жалел ее и терзался угрызениями совести.
Письмо, полученное в таких обстоятельствах, показалось ему особенно трогательным, и даже к гонцу испытывая теплые чувства, Гэндзи задержал его у себя дня на два или на три, желая получше расспросить о жизни миясудокоро в Исэ.
Гонцом же был юноша весьма достойной наружности, обычно прислуживающий жрице. В столь стесненных обстоятельствах жил теперь Гэндзи, что даже этот незначительный человек мог приблизиться к нему и пусть мельком, но все же увидеть его лицо. Разумеется, восхищению его не было пределов. Нетрудно себе представить, что написал Гэндзи в ответ...
"Когда б я знал, что придется мне вот так покинуть столицу, я, наверное, последовал бы за Вами. Я часто думаю об этом в унылой праздности моего нынешнего существования.
Право, чем собирать
В Сума горькие травы,
В лодке жителя Исэ
Предпочел бы я оказаться
И в морских качаться волнах...*
Бросает рыбачка
В костер хворост жалоб своих.
Сколько еще
Суждено мне смотреть здесь, в Сума,
Как стекает каплями соль? (114)
Увы, когда еще доведется нам свидеться? Беспредельна моя тоска..." вот что было написано в его письме помимо всего прочего.
Таким образом сообщался он со многими, не желая, чтоб тревожились они, вестей от него не имея.
Гонец принес письма и из Сада, где опадают цветы. Отвечая Гэндзи, обе женщины спешили поделиться с ним мыслями и чувствами, зародившимися в их сердцах в дни разлуки. Их письма показались Гэндзи весьма занятными и довольно необычными, им удалось рассеять его мрачные мысли, и вместе с тем они дали ему новый повод к печали.
"Ветшает стреха,
И память-трава подступает
Все ближе и ближе.
Гляжу, и обильно роса
На мои рукава ложится..."
было написано там среди прочего, и верно - кроме этой травы, не осталось у них теперь никакой опоры в жизни. Услыхав же, что в пору долгих ливней кое-где разрушилась стена, их дом окружавшая, Гэндзи немедленно отправил в столицу гонца с соответствующими указаниями для служителей Домашней управы, затем, призвав управителей владений своих, расположенных неподалеку от столицы, повелел им принять надлежащие меры.
Госпожа Найси-но ками крайне удручена была тем, что имя ее стало предметом для насмешек, и Правый министр, любивший ее более других дочерей, неоднократно просил о заступничестве Государыню-мать и даже сам ходатайствовал за нее перед Государем. В конце концов Государь решил, что ничто не мешает ему простить ее, тем более что она не имела звания нёго или миясудокоро, устанавливающего пределы его великодушию, а выполняла самые обычные придворные обязанности. К тому же разве не подверглась она достаточно суровому наказанию за свое недостойное поведение? Итак, Найси-но ками получила прощение и возвратилась на придворную службу, но и тогда не переставала она тосковать по тому, к кому давно уже влеклось ее сердце.
На Седьмую луну Найси-но ками переехала во Дворец. Она по-прежнему пользовалась чрезвычайным благоволением Государя, который, пренебрегая пересудами, часто призывал ее к себе и то разражался упреками, то с трогательной пылкостью уверял ее в неизменности своих чувств.
Государь был очень хорош собою, но, глядя на его нежные, кроткие черты, неблагодарная Найси-но ками неизменно вспоминала другого.
Как-то раз, когда услаждали они слух свой музыкой, Государь сказал, обращаясь к ней:
- Вряд ли кого-то могло бы мне так недоставать, как недостает господина Дайсё. Впрочем, есть люди, которых его отсутствие должно печалить еще больше. Право, кажется, что мир вокруг утратил свой блеск. Я нарушил последний завет прежнего Государя, и возмездие ждет меня в будущем,- сетовал он, заливаясь слезами.
Глядя на него, плакала и Найси-но ками.
- В последнее время я стал сознавать, сколь жалкое существование влачу в этом мире, и мне не хотелось бы надолго задерживаться в нем. Желал бы я знать, какие чувства пробудит в вашем сердце мой уход? Больно думать, что вы будете горевать куда меньше, чем теперь, хотя он-то покинул вас не навсегда... Боюсь, что слова: "Нет, пока я живу..." (120) произнес человек, мало что понимавший в жизни,- говорит Государь. Голос его звучит так нежно и столь трогательна его печаль, что новые потоки слез извергаются из глаз Найси-но ками.
- Вот и теперь - кого вы оплакиваете? - спрашивает Государь.- Жаль, что у вас до сих пор нет детей. Я преисполнен решимости поступить с принцем Весенних покоев так, как мне было завещано, но боюсь, что мне могут помешать,- сокрушается он.
И в самом деле, рядом с Государем находились люди, которые вершили дела правления помимо его воли, а в его юном сердце не было твердости, и слишком о многом приходилось ему сожалеть.
А в Сума тем временем дул тревожно-тоскливый осенний ветер (121), по ночам совсем рядом шумели морские волны, о которых Юкихира-тюнагон наверняка сказал бы: "Нипочем им любые заставы..." (122) Право, вряд ли на свете существовало место, где осень была бы столь же унылой.
Однажды ночью, когда немногочисленные спутники его спали, Гэндзи долго не мог уснуть и, "приподняв изголовье" 11, прислушивался к бушующей вокруг непогоде. Казалось, что волны вот-вот заплещут у самого ложа; он не замечал, что из глаз его льются слезы, а между тем уже и "изголовье, всплыв, закачалось в волнах..." (123). Взяв кото, он тронул пальцами струны, но даже в звуках, рожденных его собственной рукой, послышалось ему что-то жутковатое, и он перестал играть.
- Чудится мне
Чей-то плачущий голос далекий
В плеске волны.
Не оттуда ли дует ветер,
Куда мои думы стремятся? (124)
произнес он, а приближенные, разбуженные звуками его голоса, восхищенно внимать стали и, растроганные до слез, поднялись, всхлипывая украдкой.
Что они должны чувствовать теперь? Ради него пустились они в скитания, покинув родных и близких, с которыми никогда не желали бы расставаться. А он своим мрачным видом вовлекает их в еще большее уныние... И, постаравшись взять себя в руки, Гэндзи принялся шутить и ласково беседовать со своими спутниками, дабы оживить их упавший дух. Спасаясь от скуки, он целыми днями упражнялся в искусстве письма, подобрав для этой цели разноцветные листки бумаги. На превосходном китайском шелке писал он картины, и сделанные потом из этого шелка ширмы вызывали всеобщее восхищение. Бели в столице, слыша рассказы о море и о горах, Гэндзи сумел составить себе о них вполне определенное представление, то теперь, увидев их вблизи, вынужден был признать, что воображаемому и в самом деле далеко до действительного, и спешил запечатлеть на бумаге скалистое побережье, ставшее его пристанищем.
- Жаль, что нельзя пригласить сюда лучших мастеров наших дней Тиэда или Цунэнори 12, чтобы они выполнили эти картины в цвете,- сетовали его приближенные.
Эти четыре или пять человек и помыслить не могли о том, чтобы оставить Гэндзи, все свои горести забывали они, глядя на прекрасное лицо своего господина, и, ощущая его дружеское к ним расположение, почитали за великую честь прислуживать ему.
Однажды в прекрасный вечерний час, когда цветы в саду поражали многообразием и яркостью красок, Гэндзи вышел на галерею, откуда было видно море. Его несравненная красота всегда повергала окружающих в благоговейный трепет, а здесь, в этой глуши, он еще меньше походил на человека, принадлежащего земному миру. На нем нижнее одеяние из мягкого белого шелка, шаровары из ткани цвета "астра-сион", небрежно наброшенное поверх всего этого яркое верхнее платье со свободно завязанным поясом... Вот он начинает неторопливо читать сутру, прежде назвавшись учеником будды Шакья-Муни...13 Право, в целом мире не найдешь голоса прекраснее.
Откуда-то с моря доносятся грубые песни рыбаков. Их ладьи кажутся с берега маленькими морскими птицами, качающимися в волнах, и нельзя не печалиться, на них глядя. По небу вереницей тянутся дикие гуси, их крики так легко можно принять за скрип весел... Задумчиво глядя на них, Гэндзи отирает невольные слезы, и его рука, которой белизна составляет резкую противоположность с черными четками, поражает такой красотой, что утешаются даже те, кто тоскует по оставленным в столице женам.
- Эти первые гуси
Не друзья ли моей любимой?
В небе путь свой верша,
Пролетают они надо мною,
Крича так тоскливо, тревожно...
произносит Гэндзи, а Ёсикиё добавляет:
- Посмотришь на них:
Вереницей потянутся в памяти
Минувшие годы...
А ведь не были эти гуси
Нам друзьями в те времена...
Затем вступает Мимбу-но таю:
- Родные края
По собственной воле покинув,
Гуси летят...
Прежде думалось, как же они далеко,
По ту сторону туч...
А вот какую песню сложил Укон-но дзо-но куродо:
- Землю свою
Покинув, по небу странствий
Блуждают гуси...
Утешенье у них одно
Никто не отбился от стаи...
Что будет с тем, кто потеряет друзей? - добавляет он.
Этот человек решился разделить участь Гэндзи, отказавшись последовать за своим отцом в Хитати, куда тот был назначен правителем, поэтому, несмотря на тоску, снедавшую его душу, сохранял наружное спокойствие и казался вполне уверенным в себе.
Но вот на небо во всем великолепии своем выплывает луна. Вспомнив, что сегодня Пятнадцатая ночь, Гэндзи ощущает внезапный приступ тоски по столице и, представляя себе, как там теперь повсюду любуются луной, не отрывает глаз от лунного лика.
- "Сердце мое со старым другом - за две тысячи ли..." 14 - произносит он, и снова у всех текут по щекам слезы.
Вспоминает Гэндзи тот миг, когда Вступившая на Путь Государыня сказала: "Многослойный туман...", и сердце его сжимается грустно. В памяти всплывают проведенные подле нее часы, и слезы текут нескончаемым потоком.
- Уже совсем ночь,- напоминают ему, но он все медлит.
Смотрю на луну,
И на миг тоска отступает,
Хотя далека
Столица и я не знаю,
Увижу ли снова ее.
С умилением вспоминает Гэндзи ту ночь, когда так доверительно беседовали они с Государем и тот поразил его своим поистине необыкновенным сходством с ушедшим...
- "Государь мне пожаловал платье тогда, оно и теперь со мной" 15,произносит он, удаляясь в свои покои. Гэндзи и в самом деле весьма дорожил этим платьем и никогда не расставался с ним.
В сердце таю
Не только горечь обиды.
Два рукава
Мое платье имеет, и оба
Промокли до нитки от слез...
Как раз в это время в столицу возвращался Дадзай-но дайни. Семейство у него было большое, да и дочерей немало, а поскольку дорога из Цукуси в столицу изобиловала трудностями, обитательницы Северных покоев поехали морем.
Неспешно плыли они вдоль берега, любуясь окрестными видами, и побережье Сума невольно привлекло их внимание своеобразной красотой. Узнав же, что место это служит пристанищем господину Дайсё, ветреные девицы так взволновались и засмущались, как будто он мог их увидеть. А госпожа Госэти была просто в отчаянии, но, увы, ладью их тянули все дальше, дальше, лишь иногда ветер доносил до нее далекий голос кото...
Печальное побережье, связанный с ним образ Дайсё, тоскливое пение струн - все это, вместе взятое, произвело столь глубокое впечатление на женщин, во всяком случае на тех, которые обладали чувствительным сердцем, что они не могли удержаться от слез.
Дадзай-но дайни отправил Гэндзи письмо следующего содержания:
"Я предполагал по возвращении в столицу из мест столь отдаленных прежде всего посетить Вас, дабы побеседовать обо всем. Как же горько и досадно проезжать мимо этого дикого побережья, куда столь нежданно забросила Вас судьба. Многие друзья мои и близкие приехали встретить меня, и, не желая стеснять Вас, я отказался от удовольствия засвидетельствовать Вам свое почтение. Надеюсь, мне удастся осуществить свое желание как-нибудь в другой раз".
Письмо принес его сын, правитель Тикудзэн. Когда-то Гэндзи содействовал его назначению служащим Императорского архива, да и потом не раз оказывал ему покровительство, поэтому юноша был крайне огорчен переменами, происшедшими в жизни Гэндзи, и весьма сочувствовал ему, но, опасаясь недобрых взглядов и пересудов, не решился задерживаться в его доме.
- С того дня, как я покинул столицу, мне почти не приходится встречаться с близкими прежде людьми, и я очень признателен, что вы нарочно заехали навестить меня,- сказал ему Гэндзи. Так же он ответил и Дадзай-но дайни.
Правитель Тикудзэн, рыдая, вернулся в ладью и рассказал об увиденном в доме Гэндзи. Слушая его, Дадзай-но дайни и встречающие тоже плакали, да так громко, что становилось страшно, как бы не навлекли эти слезы еще больших несчастий. Госпожа Госэти нашла средство передать Гэндзи письмо следующего содержания:
"Пение струн
В пути ладью задержало,
И она среди волн
Замерла. И забилось тревожно
Сердце. Узнаешь ли ты?..
"Нет, не время теперь меня осыпать упреками" (125), будьте же снисходительны..."
Гэндзи читал ее письмо, улыбаясь, и улыбка сообщала его лицу такое очарование, что окружающие невольно стыдились собственной заурядности.
"Если ладья,
В волнах замерев, внезапно
Потеряла покой,
Как сумела она миновать
Печальную бухту Сума?
Я и не думал о том, что "станут рыбацкие снасти привычны моим рукам..."" (126) - ответил ей Гэндзи.
Всем известно, какую радость доставили хозяину постоялого двора стихи, сложенные когда-то неким скитальцем 16, но радость госпожи Госэти была еще больше, она даже подумала, уж не остаться ли ей в Сума?
Тем временем в столице дни и луны сменяли друг друга, и многие, прежде всего сам Государь, с тоской вспоминали опального Дайсё. Более других горевал принц Весенних покоев. Беспрестанно вспоминая Гэндзи, он плакал украдкой, и его безутешная печаль сокрушала сердца кормилицы и госпожи Омёбу. Вступившая на Путь Государыня и раньше терзалась дурными предчувствиями, теперь же, когда даже Дайсё был далеко, будущее принца внушало ей еще большую тревогу.
Некоторые братья Гэндзи и юноши из знатных семейств, с которыми он был близок прежде, сначала писали ему, обменивались с ним трогательно-печальными китайскими стихами, из которых многие вызвали всеобщее восхищение. Когда же слух о том дошел до Государыни-матери, она, разгневавшись, заявила:
- Человек, навлекший на себя немилость двора, не имеет права даже пищу вкушать по собственному усмотрению. А Дайсё живет в прекрасном доме, да еще смеет выказывать недовольство. Более того, находятся безумцы, готовые следовать за ним, словно за тем смутьяном, который назвал когда-то оленя конем 17.
Разумеется, ее слова быстро стали известны в мире, и так велик был страх перед ней, что больше никто уже не осмеливался писать Гэндзи.
Шло время, а госпожа из дома на Второй линии все не могла утешиться. Дамы, ранее прислуживавшие в Восточном флигеле, поначалу относились к ней с некоторым пренебрежением: "Чем она лучше других?", но, узнав ее ближе, по достоинству оценили ее чуткость и приветливый нрав, ее ум и доброту словом, ни у кого и мысли не возникало покинуть ее.
Некоторые прислужницы высокого ранга, которые имели возможность иногда видеть лицо госпожи, единодушно признавали, что Гэндзи недаром сосредоточил на ней свои помыслы.
Чем дольше жил Гэндзи в Сума, тем мучительнее становилась его тоска. Разумеется, будь с ним госпожа... Но, представив ее себе в этом бедном жилище, с которым даже ему трудно было мириться... О нет, не подобало ему теперь иметь ее рядом с собой, и как ни велико было искушение... Все на этом диком побережье казалось Гэндзи чужим, непривычным, он наблюдал, как живут бедняки, о существовании которых и не подозревал прежде, и слишком многое в их жизни возбуждало в нем отвращение. Его же собственное пребывание здесь представлялось ему чудовищной несправедливостью.
Иногда, глядя, как где-то рядом поднимаются к небу тонкие струйки дыма, он думал: "Наверное, это тот самый дымок над костром" (108), а оказывалось, что в горах за домом жгли так называемый хворост. Все это производило на него чрезвычайно странное впечатление.
Где-то в чаще глухой
Дровосеки сжигают хворост.
Вы почаще ко мне
Приходите, я так одинок,
Люди с родины милой...
Настала зима, и, когда вокруг бушевала метель, Гэндзи, с тоской глядя на ужасающе мрачное небо, призывал на помощь музыку. Сам он брал кото, Ёсикиё пел, а Корэмицу играл на флейте. Иногда Гэндзи начинал вдруг играть какую-нибудь печальную, трогательную мелодию, и тогда смолкали другие инструменты, а музыканты отирали слезы.
Однажды, вспомнив женщину, некогда отданную гуннам 18, Гэндзи подумал: "Каково было ей? А мог бы я отослать так далеко свою возлюбленную?" Однако, даже представив себе такую возможность, он содрогнулся и, отогнав от себя не сулящие ничего доброго мысли, прошептал:
- "Прерывая сон ее зябкой ночью..."19
Яркий лунный свет проникал в дом, освещая самые дальние углы этого случайного приюта странника. Всю ночь, не вставая с ложа, "можно было видеть синее небо"20. Свет заходящей луны нагонял нестерпимую тоску, и Гэндзи тихонько, словно про себя, произнес:
- "Я просто все продвигаюсь на запад..."21
Точно так же и я
По небесным дорогам блуждаю,
Пробираясь средь туч,
Глядит на меня луна,
И перед нею мне стыдно...
Сон все не шел к нему, и он слышал, как в рассветном небе тоскливо кричали кулики.
Близок рассвет.
Слышу я: призывая друг друга,
Кричат кулики.
Под их крики не так тяжело
Одному по утрам просыпаться...
Все еще спали, и Гэндзи долго лежал, повторяя про себя эту песню.
Каждый раз, когда наступала ночь, Гэндзи совершал омовение и приступал к молитвам, возбуждая изумление и восторг в сердцах своих приближенных. Никто из них и помыслить не мог о том, чтобы оставить его и хотя бы ненадолго уехать к своим семьям в столицу.
Бухта Акаси находилась совсем недалеко от Сума, буквально рукой подать, и Ёсикиё, вспомнив о дочери Вступившего на Путь, отправил ей письмо, но она не ответила. Зато отец на словах передал ему следующее: "Есть у меня к вам дело, и, если вы выберете время навестить нас..." Однако Ёсикиё, не рассчитывавший на его согласие, не испытывал никакого желания ехать в Акаси для того лишь, чтобы бесславно возвратиться обратно и стать предметом для насмешек, а потому никуда не поехал.
А надо сказать, что Вступивший на Путь был гордецом, каких свет не видывал, и, хотя в Харима не было семейства более влиятельного, чем семейство правителя, он давно уже упрямо отвергал возможность породниться с ним. Услыхав же, что неподалеку поселился господин Дайсё, обратился к супруге своей с такими словами:
- В Сума приехал навлекший на себя немилость двора сын обитательницы павильона Павлоний Блистательный Гэндзи. Это судьба. На такую удачу я и не надеялся. Мы должны, воспользовавшись случаем, предложить ему дочь.
- Что за вздор! От столичных жителей я слыхала, что он связан со многими высокородными особами, говорят даже, что он осмелился посягнуть на даму, принадлежащую самому Государю, из-за чего и поднялся весь этот шум. Так неужели такой человек обратит внимание на жалкую провинциалку?
- Вам этого не понять! - рассердился Вступивший на Путь.- Но я знаю, что делаю. Готовьтесь! При первой же возможности я привезу его сюда.
Он говорил уверенно, и чувствовалось, что поколебать его решимость не удастся. По его распоряжению в доме срочно обновили убранство и сшили новые, великолепные наряды для молодой госпожи. Но мать продолжала ворчать:
- Виданное ли это дело отдавать дочь человеку, который за какие-то провинности подвергся гонениям? Я еще понимаю, если бы он сам увлекся ею! Право, даже в шутку невозможно представить себе такое.
Но Вступивший на Путь и слушать ничего не хотел:
- Если говорить о тех, кто подвергался гонениям, то и в Китайской земле, и в нашей это всегда были люди выдающихся талантов, которые во всем превосходили других. Да знаете ли вы, кто он? Ведь его умершая мать, миясудокоро, была дочерью Адзэти-но дайнагона, который приходится мне дядей. Ее исключительные достоинства помогли ей составить себе доброе имя, и, попав в конце концов на службу во Дворец, она снискала несравненную благосклонность Государя, но одновременно возбудила жгучую ненависть в сердцах завистливых дворцовых дам и, оказавшись не в силах противостоять ей, покинула этот мир, оставив после себя сына. Воистину, достойное завершение жизни! Женщина должна иметь самые высокие устремления. Не может же он пренебречь нашей дочерью только потому, что отец ее - жалкий провинциал?
Дочь Вступившего на Путь нельзя было назвать необыкновенной красавицей, но черты ее были нежны и благородны, к тому же она обладала чувствительным сердцем, а изяществом манер вряд ли уступила бы особе самого безупречного происхождения. Прекрасно сознавая, сколь незначительно ее нынешнее положение, девушка думала: "Человек благородный никогда не обратит на меня внимания. Так что вряд ли мне суждено найти достойного супруга. Если жизнь моя окажется долгой и доведется мне пережить своих близких, я стану монахиней или брошусь в волны морские".
Вступивший на Путь нежно заботился о дочери и два раза в год отправлял ее на поклонение в Сумиёси 22 в тайной надежде на то, что боги помогут ей.
"Увы, и я с каждым днем...
Дело есть у нее:
Соль из собственных слез добывает
На острове Сосен
Рыбачка, бросая в костер
Хворост жалоб своих" (99, 114).
А Найси-но ками ответила весьма кратко:
"У рыбачки в груди
Горит пламя, но должно его
Таить от людей.
Дым, не имея исхода,
Того и гляди, задушит".
Но, право, стоит ли снова обо всем этом писать?
Ответ Найси-но ками был вложен в письмо от ее прислужницы, Тюнагон. А уж та написала, как безмерна печаль госпожи. Многое в письме показалось Гэндзи чрезвычайно трогательным, и он вздыхал, читая и перечитывая его.
В письме госпожи из Западного флигеля сквозила такая нежность, что Гэндзи был растроган до слез:
"У моря живущий
Рукавами черпает воду,
Но едва ль не влажней
Рукава у той, что осталась
Здесь, за грядою волн..."
Присланные одежды были искусно окрашены и прекрасно сшиты. Видя, сколь многообразны совершенства госпожи, Гэндзи посетовал на свое одиночество и невольно подумал о том, как счастливо могли бы они жить вдвоем на этом побережье. Так, здесь никто не требовал бы его внимания, и оно всецело принадлежало бы ей одной. И днем и ночью перед его мысленным взором стоял ее образ, порою воспоминания становились так мучительны, что у него снова возникало желание потихоньку забрать ее к себе, однако он неизменно отказывался от этой мысли. "Лучше подумаю о своих заблуждениях и постараюсь очиститься",- решил он наконец и с тех пор все время свое отдавал посту и молитвам.
Гонец принес письмо и из дома Левого министра. Читая о том, как проводит дни его маленький сын, Гэндзи ощутил новый приступ тоски, но постарался взять себя в руки, "С ним-то я увижусь непременно, да и заботятся о нем надежные люди, так что оснований для беспокойства нет". И все же ни на каком другом пути он не блуждал так, как на этом.
Да, вот еще что: в сумятице этих дней забыла я рассказать о том, что Гэндзи послал письмо и в обитель жрицы Исэ. Случилось же так, что немного раньше оттуда тоже отправили гонца.
Письмо миясудокоро было искренне нежным. Неповторимое изящество слога, почерка свидетельствовало о подлинной утонченности натуры.
"Моя душа блуждает во мраке беспросветной ночи с того самого дня, когда дошла до меня весть о поистине невероятных переменах, происшедших в Вашей жизни. Я тешу себя надеждой, что пройдет совсем немного времени, и Вы вернетесь. Но, увы, как далек тот миг, когда увижу Вас я, отягощенная столькими прегрешениями.
Рыбачка в Исэ
Рвет у моря горькие травы,
Быть может, ее
Ты вспомнишь, глядя, как соль
С трав стекает в далеком Сума (114).
Право, как печально все в этом мире... И что ждет нас впереди? Подобных сетований было немало в ее письме:
Настанет отлив,
Но сколько ты ни старайся,
У залива Исэ
Не найдешь ты ракушек, тщетно
Здесь влекутся унылые дни".
Она долго писала это письмо, откладывая кисть всякий раз, когда не имела сил сдерживать сдавленные в груди и просящиеся наружу чувства, и в конце концов исписала четыре или пять листов белой китайской бумаги, причем переходы туши, соразмерность строк поражали удивительным совершенством.
В прежние дни эта женщина была любезна сердцу Гэндзи, но после несчастья, которое произошло в доме Левого министра, он в ужасе отшатнулся от нее, несправедливо обвинив в случившемся. Она же, удрученная его холодностью, решилась расстаться с ним и уехала. Вспоминая об этом теперь, Гэндзи жалел ее и терзался угрызениями совести.
Письмо, полученное в таких обстоятельствах, показалось ему особенно трогательным, и даже к гонцу испытывая теплые чувства, Гэндзи задержал его у себя дня на два или на три, желая получше расспросить о жизни миясудокоро в Исэ.
Гонцом же был юноша весьма достойной наружности, обычно прислуживающий жрице. В столь стесненных обстоятельствах жил теперь Гэндзи, что даже этот незначительный человек мог приблизиться к нему и пусть мельком, но все же увидеть его лицо. Разумеется, восхищению его не было пределов. Нетрудно себе представить, что написал Гэндзи в ответ...
"Когда б я знал, что придется мне вот так покинуть столицу, я, наверное, последовал бы за Вами. Я часто думаю об этом в унылой праздности моего нынешнего существования.
Право, чем собирать
В Сума горькие травы,
В лодке жителя Исэ
Предпочел бы я оказаться
И в морских качаться волнах...*
Бросает рыбачка
В костер хворост жалоб своих.
Сколько еще
Суждено мне смотреть здесь, в Сума,
Как стекает каплями соль? (114)
Увы, когда еще доведется нам свидеться? Беспредельна моя тоска..." вот что было написано в его письме помимо всего прочего.
Таким образом сообщался он со многими, не желая, чтоб тревожились они, вестей от него не имея.
Гонец принес письма и из Сада, где опадают цветы. Отвечая Гэндзи, обе женщины спешили поделиться с ним мыслями и чувствами, зародившимися в их сердцах в дни разлуки. Их письма показались Гэндзи весьма занятными и довольно необычными, им удалось рассеять его мрачные мысли, и вместе с тем они дали ему новый повод к печали.
"Ветшает стреха,
И память-трава подступает
Все ближе и ближе.
Гляжу, и обильно роса
На мои рукава ложится..."
было написано там среди прочего, и верно - кроме этой травы, не осталось у них теперь никакой опоры в жизни. Услыхав же, что в пору долгих ливней кое-где разрушилась стена, их дом окружавшая, Гэндзи немедленно отправил в столицу гонца с соответствующими указаниями для служителей Домашней управы, затем, призвав управителей владений своих, расположенных неподалеку от столицы, повелел им принять надлежащие меры.
Госпожа Найси-но ками крайне удручена была тем, что имя ее стало предметом для насмешек, и Правый министр, любивший ее более других дочерей, неоднократно просил о заступничестве Государыню-мать и даже сам ходатайствовал за нее перед Государем. В конце концов Государь решил, что ничто не мешает ему простить ее, тем более что она не имела звания нёго или миясудокоро, устанавливающего пределы его великодушию, а выполняла самые обычные придворные обязанности. К тому же разве не подверглась она достаточно суровому наказанию за свое недостойное поведение? Итак, Найси-но ками получила прощение и возвратилась на придворную службу, но и тогда не переставала она тосковать по тому, к кому давно уже влеклось ее сердце.
На Седьмую луну Найси-но ками переехала во Дворец. Она по-прежнему пользовалась чрезвычайным благоволением Государя, который, пренебрегая пересудами, часто призывал ее к себе и то разражался упреками, то с трогательной пылкостью уверял ее в неизменности своих чувств.
Государь был очень хорош собою, но, глядя на его нежные, кроткие черты, неблагодарная Найси-но ками неизменно вспоминала другого.
Как-то раз, когда услаждали они слух свой музыкой, Государь сказал, обращаясь к ней:
- Вряд ли кого-то могло бы мне так недоставать, как недостает господина Дайсё. Впрочем, есть люди, которых его отсутствие должно печалить еще больше. Право, кажется, что мир вокруг утратил свой блеск. Я нарушил последний завет прежнего Государя, и возмездие ждет меня в будущем,- сетовал он, заливаясь слезами.
Глядя на него, плакала и Найси-но ками.
- В последнее время я стал сознавать, сколь жалкое существование влачу в этом мире, и мне не хотелось бы надолго задерживаться в нем. Желал бы я знать, какие чувства пробудит в вашем сердце мой уход? Больно думать, что вы будете горевать куда меньше, чем теперь, хотя он-то покинул вас не навсегда... Боюсь, что слова: "Нет, пока я живу..." (120) произнес человек, мало что понимавший в жизни,- говорит Государь. Голос его звучит так нежно и столь трогательна его печаль, что новые потоки слез извергаются из глаз Найси-но ками.
- Вот и теперь - кого вы оплакиваете? - спрашивает Государь.- Жаль, что у вас до сих пор нет детей. Я преисполнен решимости поступить с принцем Весенних покоев так, как мне было завещано, но боюсь, что мне могут помешать,- сокрушается он.
И в самом деле, рядом с Государем находились люди, которые вершили дела правления помимо его воли, а в его юном сердце не было твердости, и слишком о многом приходилось ему сожалеть.
А в Сума тем временем дул тревожно-тоскливый осенний ветер (121), по ночам совсем рядом шумели морские волны, о которых Юкихира-тюнагон наверняка сказал бы: "Нипочем им любые заставы..." (122) Право, вряд ли на свете существовало место, где осень была бы столь же унылой.
Однажды ночью, когда немногочисленные спутники его спали, Гэндзи долго не мог уснуть и, "приподняв изголовье" 11, прислушивался к бушующей вокруг непогоде. Казалось, что волны вот-вот заплещут у самого ложа; он не замечал, что из глаз его льются слезы, а между тем уже и "изголовье, всплыв, закачалось в волнах..." (123). Взяв кото, он тронул пальцами струны, но даже в звуках, рожденных его собственной рукой, послышалось ему что-то жутковатое, и он перестал играть.
- Чудится мне
Чей-то плачущий голос далекий
В плеске волны.
Не оттуда ли дует ветер,
Куда мои думы стремятся? (124)
произнес он, а приближенные, разбуженные звуками его голоса, восхищенно внимать стали и, растроганные до слез, поднялись, всхлипывая украдкой.
Что они должны чувствовать теперь? Ради него пустились они в скитания, покинув родных и близких, с которыми никогда не желали бы расставаться. А он своим мрачным видом вовлекает их в еще большее уныние... И, постаравшись взять себя в руки, Гэндзи принялся шутить и ласково беседовать со своими спутниками, дабы оживить их упавший дух. Спасаясь от скуки, он целыми днями упражнялся в искусстве письма, подобрав для этой цели разноцветные листки бумаги. На превосходном китайском шелке писал он картины, и сделанные потом из этого шелка ширмы вызывали всеобщее восхищение. Бели в столице, слыша рассказы о море и о горах, Гэндзи сумел составить себе о них вполне определенное представление, то теперь, увидев их вблизи, вынужден был признать, что воображаемому и в самом деле далеко до действительного, и спешил запечатлеть на бумаге скалистое побережье, ставшее его пристанищем.
- Жаль, что нельзя пригласить сюда лучших мастеров наших дней Тиэда или Цунэнори 12, чтобы они выполнили эти картины в цвете,- сетовали его приближенные.
Эти четыре или пять человек и помыслить не могли о том, чтобы оставить Гэндзи, все свои горести забывали они, глядя на прекрасное лицо своего господина, и, ощущая его дружеское к ним расположение, почитали за великую честь прислуживать ему.
Однажды в прекрасный вечерний час, когда цветы в саду поражали многообразием и яркостью красок, Гэндзи вышел на галерею, откуда было видно море. Его несравненная красота всегда повергала окружающих в благоговейный трепет, а здесь, в этой глуши, он еще меньше походил на человека, принадлежащего земному миру. На нем нижнее одеяние из мягкого белого шелка, шаровары из ткани цвета "астра-сион", небрежно наброшенное поверх всего этого яркое верхнее платье со свободно завязанным поясом... Вот он начинает неторопливо читать сутру, прежде назвавшись учеником будды Шакья-Муни...13 Право, в целом мире не найдешь голоса прекраснее.
Откуда-то с моря доносятся грубые песни рыбаков. Их ладьи кажутся с берега маленькими морскими птицами, качающимися в волнах, и нельзя не печалиться, на них глядя. По небу вереницей тянутся дикие гуси, их крики так легко можно принять за скрип весел... Задумчиво глядя на них, Гэндзи отирает невольные слезы, и его рука, которой белизна составляет резкую противоположность с черными четками, поражает такой красотой, что утешаются даже те, кто тоскует по оставленным в столице женам.
- Эти первые гуси
Не друзья ли моей любимой?
В небе путь свой верша,
Пролетают они надо мною,
Крича так тоскливо, тревожно...
произносит Гэндзи, а Ёсикиё добавляет:
- Посмотришь на них:
Вереницей потянутся в памяти
Минувшие годы...
А ведь не были эти гуси
Нам друзьями в те времена...
Затем вступает Мимбу-но таю:
- Родные края
По собственной воле покинув,
Гуси летят...
Прежде думалось, как же они далеко,
По ту сторону туч...
А вот какую песню сложил Укон-но дзо-но куродо:
- Землю свою
Покинув, по небу странствий
Блуждают гуси...
Утешенье у них одно
Никто не отбился от стаи...
Что будет с тем, кто потеряет друзей? - добавляет он.
Этот человек решился разделить участь Гэндзи, отказавшись последовать за своим отцом в Хитати, куда тот был назначен правителем, поэтому, несмотря на тоску, снедавшую его душу, сохранял наружное спокойствие и казался вполне уверенным в себе.
Но вот на небо во всем великолепии своем выплывает луна. Вспомнив, что сегодня Пятнадцатая ночь, Гэндзи ощущает внезапный приступ тоски по столице и, представляя себе, как там теперь повсюду любуются луной, не отрывает глаз от лунного лика.
- "Сердце мое со старым другом - за две тысячи ли..." 14 - произносит он, и снова у всех текут по щекам слезы.
Вспоминает Гэндзи тот миг, когда Вступившая на Путь Государыня сказала: "Многослойный туман...", и сердце его сжимается грустно. В памяти всплывают проведенные подле нее часы, и слезы текут нескончаемым потоком.
- Уже совсем ночь,- напоминают ему, но он все медлит.
Смотрю на луну,
И на миг тоска отступает,
Хотя далека
Столица и я не знаю,
Увижу ли снова ее.
С умилением вспоминает Гэндзи ту ночь, когда так доверительно беседовали они с Государем и тот поразил его своим поистине необыкновенным сходством с ушедшим...
- "Государь мне пожаловал платье тогда, оно и теперь со мной" 15,произносит он, удаляясь в свои покои. Гэндзи и в самом деле весьма дорожил этим платьем и никогда не расставался с ним.
В сердце таю
Не только горечь обиды.
Два рукава
Мое платье имеет, и оба
Промокли до нитки от слез...
Как раз в это время в столицу возвращался Дадзай-но дайни. Семейство у него было большое, да и дочерей немало, а поскольку дорога из Цукуси в столицу изобиловала трудностями, обитательницы Северных покоев поехали морем.
Неспешно плыли они вдоль берега, любуясь окрестными видами, и побережье Сума невольно привлекло их внимание своеобразной красотой. Узнав же, что место это служит пристанищем господину Дайсё, ветреные девицы так взволновались и засмущались, как будто он мог их увидеть. А госпожа Госэти была просто в отчаянии, но, увы, ладью их тянули все дальше, дальше, лишь иногда ветер доносил до нее далекий голос кото...
Печальное побережье, связанный с ним образ Дайсё, тоскливое пение струн - все это, вместе взятое, произвело столь глубокое впечатление на женщин, во всяком случае на тех, которые обладали чувствительным сердцем, что они не могли удержаться от слез.
Дадзай-но дайни отправил Гэндзи письмо следующего содержания:
"Я предполагал по возвращении в столицу из мест столь отдаленных прежде всего посетить Вас, дабы побеседовать обо всем. Как же горько и досадно проезжать мимо этого дикого побережья, куда столь нежданно забросила Вас судьба. Многие друзья мои и близкие приехали встретить меня, и, не желая стеснять Вас, я отказался от удовольствия засвидетельствовать Вам свое почтение. Надеюсь, мне удастся осуществить свое желание как-нибудь в другой раз".
Письмо принес его сын, правитель Тикудзэн. Когда-то Гэндзи содействовал его назначению служащим Императорского архива, да и потом не раз оказывал ему покровительство, поэтому юноша был крайне огорчен переменами, происшедшими в жизни Гэндзи, и весьма сочувствовал ему, но, опасаясь недобрых взглядов и пересудов, не решился задерживаться в его доме.
- С того дня, как я покинул столицу, мне почти не приходится встречаться с близкими прежде людьми, и я очень признателен, что вы нарочно заехали навестить меня,- сказал ему Гэндзи. Так же он ответил и Дадзай-но дайни.
Правитель Тикудзэн, рыдая, вернулся в ладью и рассказал об увиденном в доме Гэндзи. Слушая его, Дадзай-но дайни и встречающие тоже плакали, да так громко, что становилось страшно, как бы не навлекли эти слезы еще больших несчастий. Госпожа Госэти нашла средство передать Гэндзи письмо следующего содержания:
"Пение струн
В пути ладью задержало,
И она среди волн
Замерла. И забилось тревожно
Сердце. Узнаешь ли ты?..
"Нет, не время теперь меня осыпать упреками" (125), будьте же снисходительны..."
Гэндзи читал ее письмо, улыбаясь, и улыбка сообщала его лицу такое очарование, что окружающие невольно стыдились собственной заурядности.
"Если ладья,
В волнах замерев, внезапно
Потеряла покой,
Как сумела она миновать
Печальную бухту Сума?
Я и не думал о том, что "станут рыбацкие снасти привычны моим рукам..."" (126) - ответил ей Гэндзи.
Всем известно, какую радость доставили хозяину постоялого двора стихи, сложенные когда-то неким скитальцем 16, но радость госпожи Госэти была еще больше, она даже подумала, уж не остаться ли ей в Сума?
Тем временем в столице дни и луны сменяли друг друга, и многие, прежде всего сам Государь, с тоской вспоминали опального Дайсё. Более других горевал принц Весенних покоев. Беспрестанно вспоминая Гэндзи, он плакал украдкой, и его безутешная печаль сокрушала сердца кормилицы и госпожи Омёбу. Вступившая на Путь Государыня и раньше терзалась дурными предчувствиями, теперь же, когда даже Дайсё был далеко, будущее принца внушало ей еще большую тревогу.
Некоторые братья Гэндзи и юноши из знатных семейств, с которыми он был близок прежде, сначала писали ему, обменивались с ним трогательно-печальными китайскими стихами, из которых многие вызвали всеобщее восхищение. Когда же слух о том дошел до Государыни-матери, она, разгневавшись, заявила:
- Человек, навлекший на себя немилость двора, не имеет права даже пищу вкушать по собственному усмотрению. А Дайсё живет в прекрасном доме, да еще смеет выказывать недовольство. Более того, находятся безумцы, готовые следовать за ним, словно за тем смутьяном, который назвал когда-то оленя конем 17.
Разумеется, ее слова быстро стали известны в мире, и так велик был страх перед ней, что больше никто уже не осмеливался писать Гэндзи.
Шло время, а госпожа из дома на Второй линии все не могла утешиться. Дамы, ранее прислуживавшие в Восточном флигеле, поначалу относились к ней с некоторым пренебрежением: "Чем она лучше других?", но, узнав ее ближе, по достоинству оценили ее чуткость и приветливый нрав, ее ум и доброту словом, ни у кого и мысли не возникало покинуть ее.
Некоторые прислужницы высокого ранга, которые имели возможность иногда видеть лицо госпожи, единодушно признавали, что Гэндзи недаром сосредоточил на ней свои помыслы.
Чем дольше жил Гэндзи в Сума, тем мучительнее становилась его тоска. Разумеется, будь с ним госпожа... Но, представив ее себе в этом бедном жилище, с которым даже ему трудно было мириться... О нет, не подобало ему теперь иметь ее рядом с собой, и как ни велико было искушение... Все на этом диком побережье казалось Гэндзи чужим, непривычным, он наблюдал, как живут бедняки, о существовании которых и не подозревал прежде, и слишком многое в их жизни возбуждало в нем отвращение. Его же собственное пребывание здесь представлялось ему чудовищной несправедливостью.
Иногда, глядя, как где-то рядом поднимаются к небу тонкие струйки дыма, он думал: "Наверное, это тот самый дымок над костром" (108), а оказывалось, что в горах за домом жгли так называемый хворост. Все это производило на него чрезвычайно странное впечатление.
Где-то в чаще глухой
Дровосеки сжигают хворост.
Вы почаще ко мне
Приходите, я так одинок,
Люди с родины милой...
Настала зима, и, когда вокруг бушевала метель, Гэндзи, с тоской глядя на ужасающе мрачное небо, призывал на помощь музыку. Сам он брал кото, Ёсикиё пел, а Корэмицу играл на флейте. Иногда Гэндзи начинал вдруг играть какую-нибудь печальную, трогательную мелодию, и тогда смолкали другие инструменты, а музыканты отирали слезы.
Однажды, вспомнив женщину, некогда отданную гуннам 18, Гэндзи подумал: "Каково было ей? А мог бы я отослать так далеко свою возлюбленную?" Однако, даже представив себе такую возможность, он содрогнулся и, отогнав от себя не сулящие ничего доброго мысли, прошептал:
- "Прерывая сон ее зябкой ночью..."19
Яркий лунный свет проникал в дом, освещая самые дальние углы этого случайного приюта странника. Всю ночь, не вставая с ложа, "можно было видеть синее небо"20. Свет заходящей луны нагонял нестерпимую тоску, и Гэндзи тихонько, словно про себя, произнес:
- "Я просто все продвигаюсь на запад..."21
Точно так же и я
По небесным дорогам блуждаю,
Пробираясь средь туч,
Глядит на меня луна,
И перед нею мне стыдно...
Сон все не шел к нему, и он слышал, как в рассветном небе тоскливо кричали кулики.
Близок рассвет.
Слышу я: призывая друг друга,
Кричат кулики.
Под их крики не так тяжело
Одному по утрам просыпаться...
Все еще спали, и Гэндзи долго лежал, повторяя про себя эту песню.
Каждый раз, когда наступала ночь, Гэндзи совершал омовение и приступал к молитвам, возбуждая изумление и восторг в сердцах своих приближенных. Никто из них и помыслить не мог о том, чтобы оставить его и хотя бы ненадолго уехать к своим семьям в столицу.
Бухта Акаси находилась совсем недалеко от Сума, буквально рукой подать, и Ёсикиё, вспомнив о дочери Вступившего на Путь, отправил ей письмо, но она не ответила. Зато отец на словах передал ему следующее: "Есть у меня к вам дело, и, если вы выберете время навестить нас..." Однако Ёсикиё, не рассчитывавший на его согласие, не испытывал никакого желания ехать в Акаси для того лишь, чтобы бесславно возвратиться обратно и стать предметом для насмешек, а потому никуда не поехал.
А надо сказать, что Вступивший на Путь был гордецом, каких свет не видывал, и, хотя в Харима не было семейства более влиятельного, чем семейство правителя, он давно уже упрямо отвергал возможность породниться с ним. Услыхав же, что неподалеку поселился господин Дайсё, обратился к супруге своей с такими словами:
- В Сума приехал навлекший на себя немилость двора сын обитательницы павильона Павлоний Блистательный Гэндзи. Это судьба. На такую удачу я и не надеялся. Мы должны, воспользовавшись случаем, предложить ему дочь.
- Что за вздор! От столичных жителей я слыхала, что он связан со многими высокородными особами, говорят даже, что он осмелился посягнуть на даму, принадлежащую самому Государю, из-за чего и поднялся весь этот шум. Так неужели такой человек обратит внимание на жалкую провинциалку?
- Вам этого не понять! - рассердился Вступивший на Путь.- Но я знаю, что делаю. Готовьтесь! При первой же возможности я привезу его сюда.
Он говорил уверенно, и чувствовалось, что поколебать его решимость не удастся. По его распоряжению в доме срочно обновили убранство и сшили новые, великолепные наряды для молодой госпожи. Но мать продолжала ворчать:
- Виданное ли это дело отдавать дочь человеку, который за какие-то провинности подвергся гонениям? Я еще понимаю, если бы он сам увлекся ею! Право, даже в шутку невозможно представить себе такое.
Но Вступивший на Путь и слушать ничего не хотел:
- Если говорить о тех, кто подвергался гонениям, то и в Китайской земле, и в нашей это всегда были люди выдающихся талантов, которые во всем превосходили других. Да знаете ли вы, кто он? Ведь его умершая мать, миясудокоро, была дочерью Адзэти-но дайнагона, который приходится мне дядей. Ее исключительные достоинства помогли ей составить себе доброе имя, и, попав в конце концов на службу во Дворец, она снискала несравненную благосклонность Государя, но одновременно возбудила жгучую ненависть в сердцах завистливых дворцовых дам и, оказавшись не в силах противостоять ей, покинула этот мир, оставив после себя сына. Воистину, достойное завершение жизни! Женщина должна иметь самые высокие устремления. Не может же он пренебречь нашей дочерью только потому, что отец ее - жалкий провинциал?
Дочь Вступившего на Путь нельзя было назвать необыкновенной красавицей, но черты ее были нежны и благородны, к тому же она обладала чувствительным сердцем, а изяществом манер вряд ли уступила бы особе самого безупречного происхождения. Прекрасно сознавая, сколь незначительно ее нынешнее положение, девушка думала: "Человек благородный никогда не обратит на меня внимания. Так что вряд ли мне суждено найти достойного супруга. Если жизнь моя окажется долгой и доведется мне пережить своих близких, я стану монахиней или брошусь в волны морские".
Вступивший на Путь нежно заботился о дочери и два раза в год отправлял ее на поклонение в Сумиёси 22 в тайной надежде на то, что боги помогут ей.