Сикибу Мурасаки. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари) (Том 1)

   - Ах, ведь и я вряд ли сумею пережить это горе... Воистину, ненадежная опора.
   - Ночь близится к рассвету. Пора возвращаться, - напомнил Корэмицу, и Гэндзи с сердцем, стесненным от горести, вышел, то и дело оглядываясь.
   Дорога была покрыта росою, окрестности тонули в густом утреннем тумане, так и казалось - блуждаешь неведомо где. Гэндзи вспоминал, как она лежала, ничуть не изменившаяся, прикрытая его алым платьем, тем самым, которым накрывались они и в ту, последнюю ночь. "Чем навлек я на себя эту беду?" размышлял Гэндзи. Он с трудом держался в седле, и ехавшему рядом Корэмицу приходилось поддерживать его. Около плотины Гэндзи, соскользнув с коня, все-таки упал и, придя в еще более мрачное расположение духа, воскликнул:
   - Ужели суждено мне остаться здесь и вечно блуждать по этой дороге! Боюсь, что не смогу и до дома добраться...
   Услыхав эти слова, Корэмицу растерялся: "Мне следовало бы проявить твердость и не брать его с собой, невзирая на самые настоятельные просьбы".
   Положение и в самом деле было отчаянное. Не зная, что предпринять, Корэмицу омыл в реке руки и принялся возносить молитвы богине Каннон, покровительнице храма Киёмидзу. В конце концов Гэндзи удалось обрести присутствие духа, и, творя про себя молитвы Будде, опираясь на верного Корэмицу, он добрался до дома на Второй линии. Встревоженные столь необычно поздним возвращением господина, дамы сетовали, вздыхая:
   - И что за беда такая! В последнее время господин наш совсем лишился покоя, не проходит и ночи, чтобы он не уехал куда-нибудь тайком. Вот и вчера совсем измученный вернулся, так для чего надо было снова уезжать?
   Что ж, они были правы. Гэндзи слег, и ему становилось все хуже. Прошло дня два или три, и стало заметно, что силы его угасают. Слух о том дошел до Дворца, всех встревожив безмерно. В разных храмах беспрестанно заказывались молебны, невозможно и перечислить все богослужения, очистительные и прочие обряды. Несравненная красота Гэндзи приводила людей в трепет, и мог ли кто-нибудь остаться равнодушным теперь, когда по Поднебесной разнеслась тревожная весть: "Верно, недолго осталось ему жить..."
   Несмотря на нездоровье, Гэндзи не забыл Укон и, призвав ее к себе, выделил ей покои рядом со своими и ввел в число прислужниц. Корэмицу, как ни тяжело было у него на сердце, тоже делал все возможное, дабы помочь ей свыкнуться с новыми обязанностями, да и мог ли он не принять в ней участия, ведь она осталась без всякой поддержки. Как только болезнь немного отпускала, Гэндзи, призвав к себе Укон, давал ей различные поручения, и она весьма быстро освоилась в доме. Облаченная в черное платье, эта молодая особа не отличалась миловидностью, но совсем уж непривлекательной ее тоже назвать было нельзя.
   - Сколь неожиданно кратким оказался наш союз! Вряд ли и я, связанный с нею клятвой, задержусь в этом мире надолго. Вы же потеряли свою единственную опору и не можете не страдать от одиночества. О, когда б только суждено мне было остаться в живых! Я постарался бы облегчить ваше горе своими попечениями, но, увы, боюсь, что и я скоро последую за нею. Печально, право, - слабым голосом говорил он Укон и тихонько плакал. Глядя на него, она забывала о своем горе - ведь госпожу уже не вернешь, - и жалость к Гэндзи сжимала ее сердце.
   Обитатели дома на Второй линии, словно почву потеряв под ногами, метались в тревоге. Из Дворца стремился сюда нескончаемый поток гонцов. Крайнее беспокойство, выказываемое Государем, заставляло Гэндзи напрягать все свои душевные силы, дабы превозмочь болезнь. Левый министр, окружив зятя неусыпными попечениями, ежедневно приходил наведаться о его здоровье, заказывал необходимые в таких случаях молебны - и, как знать, может быть, именно благодаря неустанным заботам окружающих тяжкий недуг, снедавший Гэндзи более двадцати дней, начал отступать, и скоро всякая опасность миновала. Как раз в ту ночь истекал срок очищения, и Гэндзи, желая избавить Государя от дальнейшего беспокойства, перебрался в свои дворцовые покои. Левый министр привез зятя в собственной карете, по дороге изрядно утомив его разнообразными наставлениями о необходимости воздержаний и прочих предосторожностях. Гэндзи долго еще не мог прийти в себя, все казалось ему, что он возродился в ином мире.
   К Двадцатому дню Девятой луны Гэндзи вполне оправился, и о перенесенной болезни напоминало лишь сильно осунувшееся лицо. Впрочем, худоба придавала ему, пожалуй, еще большее очарование.
   Целыми днями Гэндзи сидел, вздыхая, и слезы катились по его щекам. Это не укрылось от внимания прислуживающих ему дам, и они забеспокоились:
   - Уж не злой ли дух овладел господином?
   В тихие вечерние часы Гэндзи полюбил, призвав к себе Укон, беседовать с ней.
   - И все-таки странно... - говорил он. - Отчего она так таилась? Боялась, как бы я не узнал ее имени? Пусть даже она и в самом деле "дитя рыбака", стоило ли скрываться от меня? Или она не понимала, сколь велика моя нежность к ней? Ее недоверие - вот что обижало меня больше всего.
   - Помилуйте, да разве могли у нее быть сколько-нибудь важные причины таиться? Просто случая не было, а то госпожа наверняка назвала бы вам свое незначительное имя. Сначала она никак не могла опомниться, столь невероятным казался ей союз с вами. "Просто не верится, что все это наяву, - говорила она. - Он не открывает мне своего имени, но, видно, этого требует его положение..." И все же она страдала, думая, что вы просто пренебрегаете ею, - рассказывала Укон.
   - Как же нелепо, что мы старались превзойти друг друга в скрытности! сокрушался Гэндзи. - У меня вовсе не было намерения скрывать свое имя, просто я не привык еще совершать поступки, которые считаются предосудительными. Государь неустанно наставляет меня, стараясь укрепить в благонравии, да и высокое положение сковывает свободу действий. Любая шутка, случайно слетевшая с моих губ, тут же подхватывается молвой, приобретая ложную значительность. Словом, живется мне нелегко. А ваша госпожа с первой встречи завладела моей душой, какая-то неодолимая сила влекла меня к ней. Во всем, что произошло, видится мне предопределение. Эта мысль умиляет и печалит меня, но в ней же - источник нестерпимой горечи. Для чего моя любовь к ней была так велика, ежели судьбе угодно было связать нас на такой короткий срок? Расскажите же мне о ней все, что знаете. Стоит ли скрывать теперь? Через каждые семь дней надобно будет писать имена будд28, но для кого? И о ком мне молиться?
   - Разве могут быть у меня от вас тайны? Да, до сих пор я молчала, полагая, что не пристало мне после кончины госпожи легкомысленно разглашать то, что сама она предпочитала держать в тайне, но теперь... - отвечала Укон. - Родители ее рано ушли из этого мира. Отец, имея чин тюдзё и Третий ранг, прозывался Самми-но тюдзё. Он нежно любил дочь, но, видно, пришлось ему претерпеть немало невзгод, связанных с продвижением по службе, и недостало сил влачить эту жалкую жизнь. Вскоре после того как его не стало, случай свел ее с господином То-но тюдзё (тогда он был еще сёсё). Около трех лет дарил он ее своим вниманием, но вот осенью прошлого года из дома Правого министра29 пришло письмо, полное угроз и оскорблений, и моя робкая госпожа, потеряв голову от страха, поспешила укрыться у своей кормилицы в Западном городе30. Однако жить в столь неприглядном месте было ей не под силу, и она решила перебраться куда-нибудь в глухое горное селение, а поскольку в нынешнем году это направление оказалось под запретом31, временно поселилась в том жалком жилище. Ах, как она страдала, что вы обнаружили ее там! Госпожа была очень застенчива и больше всего на свете боялась, что кто-нибудь может проникнуть в ее тайные думы. Наверное, поэтому она и показалась вам слишком скрытной.
   "Да, так и есть", - думал Гэндзи, сопоставляя ее рассказ с историей, когда-то услышанной от То-но тюдзё, и с еще большей нежностью вспоминал ушедшую.
   - То-но тюдзё сетовал, что никак не может найти дитя, - сказал он. Значит, в самом деле...
   - Так, позапрошлой весной у нее родилась девочка, и премилая.
   - Где же она теперь? Привезите ее сюда, никого не ставя о том в известность. Я был бы счастлив получить прощальный дар от той, чью утрату никогда не перестану оплакивать, - просил Гэндзи. - Я понимаю, что следовало бы сообщить обо всем То-но тюдзё, но не хочу навлекать на себя необоснованные упреки. Так или иначе, коли возьму я это дитя к себе, кто посмеет меня осудить? Постарайтесь же придумать какой-нибудь убедительный предлог для кормилицы - ведь есть же у нее кормилица? - и привезите девочку сюда.
   - А как я была бы этому рада! - отвечала Укон. - Мне невыносима мысль, что дочери моей госпожи придется расти в Западном городе. Не нашлось никого, кому можно было бы доверить ее воспитание, вот и пришлось отдать кормилице...
   Этот тихий вечерний час был исполнен особенного очарования. Трава в саду перед домом уже засохла, еле слышно звенели насекомые, а листья на деревьях сверкали яркими красками - словом, красиво было, как на картине. Любуясь садом, Укон подумала: "Чаяла ли я когда-нибудь, что буду жить среди такого великолепия?" Ей стыдно было даже вспоминать бедное жилище за изгородью, увитой цветами "вечерний лик".
   Из зарослей бамбука донеслись не очень благозвучные стоны домашних голубей, и перед мысленным взором Гэндзи возникла прелестная фигурка ушедшей: как напугали ее эти птицы в том заброшенном доме!
   - Сколько же ей было лет? Она казалась удивительно хрупкой, слабой, я никогда не встречал подобной женщины. Но, может быть, причина в том, что дни ее были уже сочтены?
   - Госпоже едва исполнилось девятнадцать. Когда ее кормилица, а моя мать, покинув нас, перешла в мир иной, отец моей госпожи, господин Самми-но тюдзё, взял меня к себе, и я выросла вместе с его дочерью, ни на миг не разлучаясь с ней. А теперь... Ужели я смогу и дальше жить в этом мире? Право, не зря говорят: "Не спеши привыкать" (33). И в ней, такой слабой, такой беспомощной, я все эти долгие годы видела свою единственную опору.
   - Своей беспомощностью женщины и пленяют. Я не знаю мужчины, который ценил бы супругу свою за властный и твердый нрав, - заметил Гэндзи. - Вот я, например, будучи человеком мягким и нерешительным, всегда предпочту женщину робкую, застенчивую, готовую в любых обстоятельствах - даже если ей грозит опасность быть обманутой - покориться воле мужа. Такую можно воспитать по своему усмотрению, и она никогда не потеряет в твоих глазах привлекательности.
   - Именно такой женщиной была моя госпожа, - вздыхая, отвечала Укон. Ах, какое горе, какое горе! - И она залилась слезами.
   Небо затянулось тучами, подул холодный ветер. Задумчиво глядя куда-то вдаль, Гэндзи сказал, словно про себя:
   - Почудится вдруг:
   То не туча вдали, а дым
   От костра погребального...
   И таким неожиданно близким
   Ночное покажется небо.
   Но Укон и ответить не могла. "Ах, если б госпожа была здесь", подумала она, и сердце ее тоскливо сжалось.
   Теперь Гэндзи вспоминал с нежностью даже назойливый стук вальков, услышанный тогда в ее доме. Так, "самые длинные ночи..."32 - произнес он, укладываясь на ложе.
   Иногда к нему наведывался Когими, однако Гэндзи больше не передавал через него писем, как бывало прежде, и супруга Иё-но сукэ с сожалением думала о том, что он, вероятно, окончательно разочаровался в ней. Но тут пришла весть о его болезни и чрезвычайно ее опечалила. Мысль о предстоящем отъезде в дальнюю провинцию приводила ее в отчаяние, хотя, казалось бы... И вот решилась она испытать: помнит ли он ее или уже забыл?
   "До меня дошел слух о Вашей болезни. Могу ли выразить словами...
   Ты мне не пишешь,
   Не спешишь спросить, отчего
   Не писала к тебе.
   Дни влекутся... О, если б ты знал,
   В каком смятенье душа...
   О, как верно сказано: "Меньше всех на земле..." (34)" - вот что написала она Гэндзи.
   Послание это было для него приятной неожиданностью. Впрочем, даже в эти дни Гэндзи часто вспоминал о ней.
   "Стоит ли продолжать?.. (34) - спрашиваете Вы. Но подумайте, кто из нас имеет большее право...
   Я изведал давно:
   Безотраден наш мир, он пуст,
   Как скорлупка цикады.
   Но на легких крыльях слов твоих
   Ко мне снова вернулась жизнь.
   Увы, как все шатко и непродолжительно в этом мире..."
   Он писал неверной рукой, изобличающей телесную и душевную слабость, что, впрочем, сообщало его почерку необыкновенную изысканность. Значит, не забыл Гэндзи "скорлупку цикады" - ив сердце женщины печаль мешалась с радостью.
   Так вот обменивались они посланиями отнюдь не без взаимной приязни, но супруга Иё-но сукэ не допускала и мысли о возможности более близких отношений. Ей просто не хотелось, чтобы Гэндзи счел ее вовсе не достойной своего внимания...
   Между тем до Гэндзи дошел слух, что ту, вторую, женщину, которую он встретил когда-то в доме правителя Кии, начал посещать Куродо-но сёсё. "Странно! - удивился он. - Интересно, как бы он отнесся?.." Не желая ранить чувства Куродо-но сёсё и вместе с тем не в силах противиться искушению узнать что-нибудь о его супруге, Гэндзи решился передать ей с Когими письмо.
   "Знаете ли Вы, что я умираю от тоски?..
   Мискант у стрехи
   Мимоходом связал однажды.
   А когда б не связал,
   Не пришлось бы теперь его листья
   Упреков росой окроплять".
   Прикрепив письмо к длинному стеблю мисканта, Гэндзи, наставляя юного гонца своего, сказал:
   - Смотри, чтоб тебя никто не заметил.
   А сам подумал: "Даже если мальчик допустит оплошность и письмо попадет в руки Куродо-но сёсё, тот догадается, что это был я, и она наверняка будет прощена". Поразительная самонадеянность, не так ли?
   Когими передал женщине послание Гэндзи, когда Куродо-но сёсё не было рядом, и она так обрадовалась - хотя и смутилась, конечно, - что не задумываясь ответила письмом, неумелость которого объясняется отчасти тем, что отвечать пришлось слишком быстро:
   "Ветра нежный порыв
   Надежду вселяет, но все же
   Слишком низко растет
   Мискант, и, покрытые инеем,
   Поблекли, сжались листы..."
   Несовершенство почерка она постаралась возместить нарочитой изощренностью, но изящества в письме не было. Гэндзи вспомнилось ее лицо, озаренное огнем светильника. "А та, другая, чинно сидела напротив, и с первого взгляда стало ясно, что забыть ее будет нелегко. Эта же, не проявляя особой душевной тонкости, веселилась и болтала не переставая, вполне довольная собой", - вспоминал он, но и дочь Иё-но сукэ не была ему неприятна. Так, судя по всему, "горький опыт забыв", он готов был "снова для толков досужих дать повод" (35)...
   На сорок девятый день после смерти Югао, женщины из дома с цветами "вечерний лик", Гэндзи тайно справил все положенные обряды в павильоне Цветка Закона на горе Хиэ33. Он уделил особое внимание подготовке одеяний для монахов, необходимых пожертвований и прочего, не говоря уже о дарах для читавших сутры. Украшения для свитков со священными текстами и для картин с изображениями будд поражали великолепием.
   Брат Корэмицу, монах Адзари, славный благочестием своим, позаботился о том, чтобы все церемонии были проведены наилучшим образом. В свою очередь, Гэндзи призвал к себе магистра словесности, который, являясь его наставником в китайском стихосложении, был с ним особенно близок, и, попросив помочь ему с поминальными молениями, показал текст, уже составленный им самим, где в трогательных весьма выражениях изъявлялась надежда на то, что будда Амида примет душу некогда любезной ему, Гэндзи, особы, об имени которой он вынужден умолчать.
   - Пусть так и остается, - сказал магистр. - К этому уже ничего не добавишь.
   Как ни сдерживался Гэндзи, слезы неудержимым потоком текли по его щекам, и, видя его в таком горе, магистр недоумевал: "Кто же она? Я не слышал, чтобы в мире называли какое-то имя... Видно, не простой судьбы эта женщина, раз ее кончина заставляет господина так сокрушаться".
   А Гэндзи, вытащив тайком приготовленные хакама34, произнес:
   - Обливаясь слезами,
   Я сегодня стяну потуже
   На платье шнурки.
   Но когда, в каком из миров
   Развязать их удастся снова?
   "О, по какой из дорог выпало устремиться ее душе, до сих пор блуждавшей в этом мире?"35 - думал он, проникновенно повторяя слова молитвы.
   Теперь при встречах с То-но тюдзё у Гэндзи почему-то начинало сильнее биться сердце, его обуревало желание рассказать другу о том, как подрастает маленькая гвоздичка, но, страшась упреков, он не решался даже намекнуть...
   Обитательницы дома с цветами "вечерний лик" тревожились, не понимая, куда исчезла их госпожа, но тщетно пытались они отыскать ее следы. Укон тоже не появлялась, и дамам оставалось лишь недоумевать и печалиться. Ничего определенного они, разумеется, знать не могли, но, догадавшись по некоторым признакам, кто именно навещал их госпожу, тихонько делились друг с другом догадками и упрекали Корэмицу, но тот ходил как ни в чем не бывало и, отделываясь пустыми отговорками, по-прежнему не упускал случая поразвлечься, так что дамы жили словно во сне. "Может быть, сын какого-нибудь наместника воспылал к госпоже нежными чувствами и, страшась гнева господина То-но тюдзё, увез ее к себе в провинцию?" - гадали они. Дом, в котором они поселились, принадлежал дочери кормилицы, проживавшей в Западном городе. У кормилицы этой было трое детей, Укон же никак не была с ними связана.
   - Мы ей чужие, должно быть, поэтому она и сочла возможным оставить нас в неведении, - сетовала хозяйка. Укон между тем боялась навлечь на себя гнев остальных прислужниц, к тому же она хорошо знала, что Гэндзи не желает предавать дело огласке, и не решалась разузнавать даже о девочке. Шло время, а обитательницы дома на Пятой линии по-прежнему недоумевали, не ведая, куда исчезла их госпожа.
   Гэндзи же был безутешен. "Когда б хоть во сне..." - думал он, денно и нощно оплакивая свою утраченную возлюбленную. Но вот закончились поминальные службы, и на следующую же ночь явился ему призрак женщины, которую видел он в тот страшный миг у изголовья ушедшей: да это, несомненно, была она. "Видно, злой дух, обитающий в том уединенном жилище, почему-то преследует меня. Из-за этого все и случилось", - подумал Гэндзи, и неизъяснимый ужас охватил его.
   На Первый день Десятой луны Иё-но сукэ должен был выехать в свою провинцию. Зная, что вместе с ним едут дамы, Гэндзи особое внимание уделил подготовке прощальных даров. Никому о том не сообщая, он тайком отослал в дом Иё-но сукэ изящные, прекрасной работы гребни, веера36, с многозначительной заботливостью подготовил приношения для храмов. Среди прочего было и то самое платье...
   Как чудесный залог
   Я хранил это платье, надеясь
   На новую встречу.
   Взгляни же, его рукава
   Совсем поблекли от слез...
   Были в его письме еще кое-какие подробности, но вряд ли стоит на них останавливаться. Посланец Гэндзи вернулся без ответа, зато позже женщина сама прислала Когими с письмом, в котором говорилось только о платье:
   "Даже цикада
   Свои крылья сменила на новые.
   Этот летний наряд
   Возвратился ко мне, на него
   Не могу я глядеть без слез".
   "Воистину, редкая для женщины твердость духа! Она так решительно отвергла меня, а теперь еще и уезжает..." - подумал Гэндзи.
   Был первый день зимы, и, как полагается в такую пору, сеял холодный дождь, а небо казалось особенно унылым. Весь день Гэндзи сидел, погруженный в печальные думы:
   Навеки ушла
   Одна, а сегодня с другою
   Пришлось мне расстаться 
   В путь неблизкий пустились обе
   На исходе осенней поры.
   Только теперь он вполне постиг, сколько страданий влечет за собой тайная страсть.
   Поскольку подобные истории могли дать повод к злословию, Гэндзи старался тщательно их скрывать, я же, сочувствуя ему, тоже не хотела поначалу описывать эти события, но нашлись люди, которые сочли мою повесть пустой выдумкой. "Что ж получается, - говорили они, - только потому, что он сын Государя, все, даже те, кому известно истинное положение вещей, наперебой восхваляют его совершенства, а недостатки замалчивают?"
   Боюсь только, что теперь мне трудно будет избежать обвинений в нескромности...
   Юная Мурасаки
   Основные персонажи
   Тюдзё (Гэндзи), 18 лет
   Куродо, сын правителя Харима (Ёсикиё), - приближенный Гэндзи
   Корэмицу - сын кормилицы Дайни, приближенный Гэндзи
   Монах Содзу - брат бабки Мурасаки
   Бывший правитель Харима (Вступивший на Путь из Акаси)
   Монахиня - бабка Мурасаки, около 40 лет
   Девочка (Мурасаки), около 10 лет
   Сёнагон - кормилица Мурасаки
   Адзэти-но дайнагон - дед Мурасаки
   Принц Хёбукё (принц Сикибукё) - отец Мурасаки
   То-но тюдзё - сын Левого министра, брат Аои, супруги Гэндзи
   Куродо-но бэн - сын Левого министра
   Государь (имп. Кирицубо)
   Левый министр - тесть Гэндзи
   Молодая госпожа из дома Левого министра (Аои), 22 года, - супруга Гэндзи
   Принцесса из павильона Глициний (Фудзицубо), 23 года, - наложница имп. Кирицубо
   Госпожа Омёбу - прислужница Фудзицубо Бэн - прислужница Фудзицубо, дочь ее кормилицы
   Гэндзи страдал от жестокой лихорадки, и великое множество монахов призывалось для свершения молитв и заклинаний, но признаков улучшения все не было, болезнь снова и снова возвращалась к нему, и вот однажды кто-то сказал:
   - Я слышал, что в Северных горах, Китаяма, при каком-то монастыре живет некий премудрый монах - свершитель молитв. Минувшим летом, когда по миру ходили болезни и оказались бессильными заклинания других врачевателей, многих сумел он исцелить. Следует немедля прибегнуть его помощи, нельзя допускать, чтобы недуг совершенно овладел господином.
   Послал тогда Гэндзи за монахом, но, увы:
   - Обремененный летами и недугами, давно уже не покидаю я своей хижины, - ответствовал старец.
   "Как же мне быть? Поеду к нему сам, тайно", - решил Гэндзи и, сопутствуемый тремя или четырьмя самыми верными своими прислужниками, чуть свет отправился в путь.
   Монастырь же тот находился далеко в горах. Третья луна была на ущербе, и в столице давно миновала пора цветения, но горные вишни стояли в полном цвету (36). Чем дальше в горы уводила путников дорога, тем прекраснее становились очертания стелющейся по склонам дымки, и Гэндзи наслаждался пленительными пейзажами, совершенно новыми для него, ибо, будучи человеком высокого звания, он почти никогда не покидал столицы. Когда же впереди показался монастырь, чувство глубочайшего умиления охватило его.
   Досточтимый отшельник жил высоко среди горных вершин и диких утесов. Поднявшись к его келье, Гэндзи не назвал себя, но, несмотря на скромное платье, старец сразу же угадал в нем знатную особу и, изумленный, сказал, с улыбкой глядя на гостя:
   - О, заслуживаю ли я... Это вы, верно, присылали за мною? Увы, давно уже не помышляю я о делах мирских, и правила свершения чудотворных молитв исчезли они из памяти. А вы изволили сами почтить меня... Не напрасно ли?
   Этот монах был известен в мире своими добродетелями. Пока, приготовив все, что надобно было приготовить, подносил он Гэндзи свои снадобья, пока свершал необходимые обряды, солнце поднялось довольно высоко. Выйдя на миг наружу, Гэндзи окинул взглядом горы: с высокой вершины, на которой он находился, были ясно видны разбросанные внизу монашеские кельи.
   - Взгляните, вон вьется по склону тропа, а дальше - тростниковая изгородь, такая же, как и остальные, но отмеченная особым изяществом. За ней - опрятный домик с галереей, а рядом в саду - красивые деревья. Хотел бы я знать, кто там живет? - обращается Гэндзи к своим спутникам, и один из них отвечает:
   - Жилище это принадлежит некоему Содзу, монаху-настоятелю. Уже два года живет он здесь затворником.
   - Вот оно что... Боюсь, что в столь неприглядном виде не совсем прилично показываться ему на глаза, - сетует Гэндзи. - Надеюсь, он не узнает...
   Сверху хорошо видно, как из домика с галереей стайкой выбегают миловидные девочки-служанки, подносят священную воду1, собирают цветы.
   - Похоже, что в доме есть и женщина.
   - Не может быть, чтобы монах-настоятель...
   - Кто же она? - переговариваются спутники Гэндзи. Некоторые спускаются вниз и силятся разглядеть что-нибудь.
   - Там в домике - прелестная девочка, молодые прислужницы, служанки, сообщают они.
   Пока творились обряды, солнце поднялось совсем высоко, и Гэндзи с тревогой ждал обычного возвращения болезни, но тут один из спутников его говорит:
   - Господину следовало бы отвлечься от мрачных мыслей.
   Выйдя на горный склон позади кельи, Гэндзи устремляет взор в сторону столицы.
   - Весенняя дымка застилает окрестности, а сквозь нее неясно проступают купы деревьев... Совсем как на картине. Право, живущий здесь не может ни о чем сожалеть, - молвит Гэндзи.
   - В этих горах нет ничего необыкновенного, - отвечает кто-то из его приближенных. - Вот если бы довелось вам узреть моря и горы других провинций, вы наверняка достигли бы еще большего совершенства в живописи. О да, гора Фудзи, вершина такая-то...
   Другие, желая развлечь его, восхваляют живописные заливы и скалистые берега Западных земель2.
   - Из близлежащих мест заслуживает внимания бухта Акаси в провинции Харима. Ничего особенного в этой бухте вроде бы нет, но стоит окинуть взглядом морскую гладь - и удивительное, небывалое умиротворение нисходит в душу... Замечателен и дом прежнего правителя, не так давно принявшего обет3 и имеющего единственную дочь, которой воспитание составляет главнейший предмет его попечений. Сам он из семьи министра, все прочили ему блестящее будущее, но, оказавшись человеком весьма причудливого нрава, он не смог служить во Дворце и отказался от звания тюдзё, после чего в соответствии с собственным желанием получил назначение на должность правителя Харима, но и там, видно, не сумел прижиться. "Возвращение в столицу несовместно с моей честью", - заявил он и принял обет. Но и тут повел себя странно, не так, как принято в мире: не стал искать уединения в горной глуши, а поселился на берегу моря. В провинции Харима немало мест, куда человек может удалиться от мирской суеты, но, наверное, его супруга и дочь не пожелали влачить дни средь горных вершин, вдалеке от человеческого жилья. А может быть, он надеялся, что ему удастся изгладить в своем сердце память о прошлых неудачах...