Скворцов Валериан. Каникулы вне закона

   Она сидела боком, покачивая ногой, на подоконнике в спальне, на втором этаже нашего нового дома, и смотрела на метания разлапистых ветвей дуба за забором, на волновавшуюся воду, дикое заречье с обесцветившимся лесом, по которому шквалы тянули темные полосы... Я принес Наташе коньяку, она пригубила, а допил я. Кто его знает, не в ту ли малахитовую ночь мы зачали Колюню? По времени совпадало... Господи, хоть бы переезд к отцу прошел для неё спокойно!
   Моральное разложение вышибается из души испытанным способом. Взводный в Легионе, лейтенант Рум, а если полностью Румянцев, затейник по части муштры и, кстати, отец все ещё не объявившегося Матье, когда замечал "падение морали" на тяжелом марше, заставлял орать, задавая ритм шагам, околесицу. Из языков предпочтение отдавалось латыни. Рума исключили с юридического факультета, и шумовым надругательством над римским правом он мстил профессорам... Я припомнил и забубнил:
   - Индульгенция пленария*)! Индульгенция пленария! Индульгенция... И раз, и два, левой-правой... Индульгенция пленария! Валеант курэ*)! И раз, и два, левой-правой... Валеант курэ! Ого-го-го-го! Не видали вы кого? А вот члена моего!
   Наоравшись с нами латыни, Рум выдавал поблажку: начиная с правофлангового, пулемет передавать через двенадцать вместо двадцати шагов. Английского производства чешского изобретения "Брен" гулял по плечам с одного фланга на другой или вдоль колонны в зависимости от построения. Десятикилограммовую машину таскали с собой за эффективность. Когда посреди рисовых чеков появлялись островки бамбуковых зарослей, рожком в двадцать патронов состригались и заросли, и островки, и возможные засады.
   - Валеант курэ, валеант курэ! - бормотал я себе под нос, вышибая ударами пяток по мерзлому асфальту посторонние мысли из головы. Наверное, я начинал трогаться умом. Понимание этого было признаком восстановления душевного равновесия.
   На ресторан "Стейк-хауз" меня вывели из черной, безлюдной и обледенелой улицы Кунаева гирлянды неоновой рекламы. Оранжевый ковбой размахивал синим арканом на горбившейся в прыжке зеленой лошадке, отражаясь в лакированных крышах дорогих автомобилей у входа. Этот вход оказался сейфовой дверью, встроенной в утепленный ангар. Возможно, что и армейский. Во всяком случае, такие, правда, не утепленные, мы собирали после парашютной высадки.
   Едва я отпустил квадратную кнопку с надписью "Надавите", мелодия "Мое имение - голубые небеса" пролилась в мою измученную душу, иначе и не сказать, из стальной створки, приоткрытой привратником в галунной пиджачной паре.
   - Пустите в рай, - сказал я. - У вас, что же, живая музыка?
   Створка отошла больше.
   - У нас дорого, - сказал привратник моему полупальто, кепке, шарфу и дешевым ботинкам.
   Молодое курносое скуластое лицо. Типичный прапор. Из подхалимских побуждений захотелось спросить, в каком звании он служит в коммерческих вооруженных силах, приняв вторую присягу.
   Я сунул ему сотенную.
   Рай на земле обставили частоколом из калиброванного светлого бревна, обструганного поверху, словно карандаши. Амбразура в раздевалку. Воротца в бар. Узкий проход в зал, достаточно длинный, чтобы непрошеному гостю погибнуть под стрелами воинов, которых на бревенчатых лакированных башенках заменили мониторами с плоским экраном. На всех, воспитанно глядя на публику, Дюк Эллингтон давил клавиши пианино на фоне своего оркестра. Объемное звучание обеспечивали динамики, вделанные в частокол.
   Нужного человека я увидел, когда казашка без юбки, в клетчатом передничке поверх колготок, почти без лифчика и в ковбойской шляпе вела меня к столику. Заросший бородой сутулый джентльмен европейской внешности, привстав со стула, тщательно вдавливал долларовую купюру в трусики тяжеловатой танцовщицы, делавшей тур между столиков. Вряд ли она была казашкой. Скорее, кореянкой. И в ней чувствовался стиль. Даже теперь, когда ей приходилось растягивать темп пританцовывания на два, а может, и три такта, приноравливаясь к смаковавшему момент клиенту. Клиента ублажал застольем сидевший рядом огромный, снисходительно улыбавшийся казах в шерстяном пуловере. Синеватая глыбина льда с вмерзшей в ней бутылкой "столичной" оплывала в хрустальном блюде среди тарелок со снедью.
   Ресторан почти пустовал. Я выбрал столик у подиума, на который убежала танцовщица. Она крутанулась вокруг хромированной штанги и рассчитанно, будто покойный Дюк для неё играл в живую, с последним аккордом исчезла, сдувая с ладошки воздушные поцелуйчики сутулому. Парочка европеек-близняшек топлесс, различавшихся цветом матерчатых треугольников ниже пупочков, выскочила на смену и, хотя заиграли блюз "Ангельские глазки", глаза бы мои на них не смотрели. Вряд ли это был танец, скорее упражнения для тазобедренного сустава. К тому же для блюза они казались тощими. Менеджеру следовало бы выпускать лоснящуюся мулатку после казашки-кореянки.
   Она оказалась единственной "местной" в конюшне, прошедшей через подиум, пока я наслаждался бочковым бельгийским и толстоватым стейком по-аргентински с овощным гарниром. Повертев зубочистку у губ, я неторопливо сделал её острием едва приметные проколы под тремя цифрами серийного номера на банкноте в сто тенге. Семерка, затем следующая цифра минус два, то есть первая же пятерка среди идущих потом, и снова минус два, то есть ближайшая тройка, ну и так далее, пока тянулся серийный номер казначейства. Пароль называется "Все время минус", а сколько именно минус - один, два или три решаете, исходя из номерных длиннот на купюре, передаваемой мороженщице, или железнодорожного билета, предъявляемого контролеру, или другой казенной бумажки, включая загранпаспорт, на котором пограничник ставит штемпель. Мороженщица, контролер и пограничник, нащупав наколы на "визитке", либо выходят на контакт, если за ними "чисто", либо не отзываются.
   Интересно, ждала меня кореянка сегодня?
   Она выбрала для следующего соло "Люблю тебя по сентиментальным причинам" Ната Кинга Кола. Певец в черно-белом изображении аккуратно раскрывал на мониторах квадратный негритянский рот. Ах и ах, подумал я, как танцует! Нет, такое в Алматы не рождается. Ах, Ефим Шлайн! Ах и ах, вербовать кадры умеешь. А эта стильная девка определенно импортная, деньжата, стало быть, у тебя, Ефим Шлайн, все-таки водятся, в особенности на такой товар...
   Я с удовольствием зацепил ладонью упругое и скользкое в бесцветных колготках бедро дивы, когда она опять финишировала между столиками и изогнулась возле моего. Заготовленную купюру, воздев другую ладонь, я вдел в ложбинку над полоской, изображавшей верхнюю часть бикини.
   Вторую чашку кофе пришлось допивать под бравурный "Круглосуточный рок" Билла Хейли. Стратегия ресторанного менеджмента по музыкальному сопровождению яств состояла в нагнетании темпа и шума, поэтому я услышал только конец фразы, который кореянка-казашка, увильнув на пути ко мне от загребастой руки сутулого, сказала с улыбкой:
   - ...хотели, чтобы я присела к вам?
   - Очень, - откликнулся я. - Спасибо, что приняли предло...
   Я не услышал начала её фразы, а ей не было суждено услышать конец моей.
   Ударило близко, я оглох и ослеп. Тошнотворный запах горелой плоти это все, что я воспринимал. И возвращающее ощущение собственного тела, как это бывает, когда отсидишь коленку. Тела, упавшего с третьего этажа. Я даже подумал, что "они все-таки убили меня", и после этого разглядел кусок льда, который заменил лежавшей на мне казашке-кореянке ушную раковину. Наверное, прошло не меньше пяти минут после взрыва, потому что лед оплыл и разбавленная кровью и мозгом вода натекла мне на грудь.
   "Местная" подошла вовремя, чтобы прикрыть от взрыва. И не вовремя, потому что с её смертью моя миссия в Казахстан закончилась, не начавшись. Вот что я подумал.
   Верхний свет в ресторане не гаснул, и динамики воспроизводили сумасшедшее стаккато банджо Билла Хейли, которые я начинал воспринимать, словно из-за глухой толстой перегородки. Выбравшись из-под танцовщицы, разломавшегося столика, стульев и обгорелых клоков ковра, я ничего не увидел там, где стоял столик с блюдом впаянной в лед водки в окружении закусок. Бомба, видимо, взорвалась с наружной стороны ангара. Сутулого европеоида и вальяжного казахского джентльмена смело направленной ударной волной и искромсало рваными кусками железной стены. В проломе бесновались мигалки и выли сирены противоугонных устройств на машинах, встряхнутых взрывом. Через этот пролом я и выбрался на улицу Кунаева, на которой, если не считать безостановочного пенья давно умершего Хейли в разгромленном "Стейк-хаузе" и пылавшего вдоль его стены синевато-зеленого пламени, все оставалось спокойным. Воняло ещё резиной. Или подожгло искрами шины на автомобилях, или горели утеплитель и прокладки между ангарными секциями.
   Двигался я нормально, Господь спас мое тело, хотя признаки контузии я ощущал.
   Нарастающий скрежет заставил оглянуться. Ангарная крыша "Стейк-хауза" продавливалась вниз. Калиброванные бревна трещали в огне, выстреливая горящие ошметки. Никто не выходил из-под развалин... Я машинально подумал, что вскоре взорвется кухня. Стейки жарили, судя по отсутствию трубы, на газовых плитах. Рванет сильно. На газ и спишут...
   "Копейка" Усмана стояла там, где и договаривались с Ляззат.
   В сполохах занимавшегося пожара мне показалась, что от машины, пригибаясь, метнулась женская фигура. Длинные разметавшиеся волосы...
   Я рванул дверцу и, уже чувствуя свинцовый запах артериальной крови, по инерции сказал:
   - Усман, заводи и уходим...
   Нож вошел под его кадык и вышел на загривке. Длинный, слегка загнутый вверх на конце. Штырь, с которого исчезла рукоятка, подпирал подбородок. Поскольку лезвие осталось в теле, крови на грудь, тучный живот и жирные колени почти не натекало. Усман сидел в спокойной позе. Смерть пришла внезапно и от человека, который не вызвал у него настороженности. От своего. И понятно, почему удар нанесли в горло. Свой сидел рядом. Если бы он бил в сердце, Усман, во-первых, смог бы перехватить нож, а во-вторых, огромную мускулистую грудь прикрывала под курткой стальная кольчужка. Я нащупал её, когда обшаривал карманы Синего Волка в поисках документов или оружия. Ничего не нашел, даже водительских прав или техпаспорта на машину. В перчаточнике лежал мобильный телефон и пустая кобура, судя по размеру и форме, от "Макарова". Я повертел их и положил обратно.
   Свой, конечно, знал о кольчужке. И это была женщина?
   Замерзая, со звоном в ушах, промокший, перепачканный липкой кровью, я брел вдоль домов, едва удерживаясь в вертикальном положении на обледенелом тротуаре улицы Кунаева. Дважды падал, разбив локти, и не почувствовал боли. Пустынная и темная Кунаева спускалась, по моим расчетам, к улице Кубанбай-батыра. Так оно и оказалось, потому что минут через пятнадцать я приметил вдалеке вывеску пивного ресторана "Нельсон".
   Голова гудела. Я вытянул из кармана вырезанный из телефонной книги план. Шел я нужным путем. В географическом смысле. В целевом - наихудшим. К засаде в гостинице.
   Я затравленно шарахнулся на другую сторону улицы, когда, не доходя до забора, огораживающего стройку Оперы, приметил сидевшего под освещенным навесом у винного магазина казаха в окружении десятка велосипедов. Ночью и зимой человек продавал велосипеды на безлюдной улице... Наверное, я действительно контужен и начинались галлюцинации.
   - Эй! - окликнул меня казах. Голос едва различался через улицу. Замерз мужик... Как живешь? Подходи, поговорим, а? Чай есть...
   Вряд ли из светового колпака, которым его накрывало под фонарем, он мог разглядеть меня. Двигался я по темной стороне. Явилась дикая мысль кончить ночного продавца велосипедов, определенно соглядатая, из трофейного китайского "ТТ"... И во благо явилась. Давно бы следовало отделаться от трофеев.
   Перемахнув зашатавшийся подо мною забор стройки вокруг Оперы, я обошел траншею с трубами и стопку строительных блоков, присматривая место для тайника. Мерз я нещадно. Галогенные лампы сторожевых прожекторов высвечивали сваленные у театральной стены железобетонные столбы. Я сунул в сплетение проводов, высовывавшихся из полости второго из них с краю, пистолет, часы и бумажники, взятые у "сладкой парочки". Столбов было три. Место легко запоминалось даже в моем состоянии.
   Стянутые стальным тросом створки ворот подались, высвобождая щель, и я протиснулся в нее, оказавшись снова на улице, почти напротив гостиницы "Алматы". Она сверкала на противоположной стороне бульвара, как круизный лайнер в океане тьмы.
   Грудь побаливала. Преодолевая забор и ворота, я растеребил свежие телесные раны в дополнение к душевным. Конец тебе, старина Бэзил, подумал я понуро в оглушающей тишине. Теперь ты ещё и оглох.
   - Где это вас? - спросил охранник в дверях гостиницы. - Ограбили?
   - Все в порядке, - сказал я, радуясь, что все-таки слышу. - Связался с замужней женщиной... Кто знал!
   - А вас ждут, - сказал охранник. - И давно...
   Длинный Матье, свесив плешивую голову на грудь, дремал в дерматиновом кресле перед чашкой кофе в углу вестибюля. В ногах завалился на бок пластиковый пакет с моими одежками, доверенными рыночным уркам. Подмена "сладкой парочки" отсутствовала. Из присутствующих имелся ещё только владелец торговой точки, прилавка с кофейной машиной "Эспрессо", кавказец, который клевал носом над газетой.
   Глава четвертая
   Карманный детектор лжи
   1
   Глядя на Матье Сореса, трудно было не заметить, что его духовная ипостась на практике воплощала банальную истину о природе, отдыхающей на детях одаренных родителей. В данном случае она не потрудилась снабдить отпрыска способностью взрослеть. Матье навсегда остался инфантильным в отличие от расчетливого и ловкого отца. Но, возможно, эту черту, как и фамилию, он унаследовал от матери, русской художницы, к которой мой бывший взводный в Легионе, лейтенант Румянцев, опрометчиво пристал после трапезы в ресторане "Консулат" на парижском Монмартре. Само по себе знакомство такого рода и в этом месте - бездна вкуса. Эпизод в стиле, который воспевал в 60-х Шарль Азнавур в балладе "Богема": де, мол, ели раз в два дня, погрязали в мечтах о славе, и она позировала голой. Мать Матье и позировала своему первому мужу, потому что собственные картины не продавались. И именно голой, почему лейтенант Рум не просквозил мимо витрины студии, в которой, как он сказал, "змеиный глаз солдата из джунглей приметил невероятную задницу на невероятных подставках".
   И все-таки была, была любовь, и Матье, как её следствие, родился писаным красавцем. Старались над его производством французские родители с русской кровью отчаянно. Рум этот период в жизни называл "каникулами без штанов". Ранняя плешь Матье, которому исполнилось почти сорок, только оттеняла безмятежное, почти без морщин юное лицо с полноватыми губами, классическим носиком и серыми глазами. Я бы сравнил его с Элвисом Пресли, если бы тот был светлоглазым блондином.
   Матье родился в Марселе в "год заговора" и день ареста отца. Лейтенанта Рума апрельским утром 1962 года взяли у ворот казармы агенты "секюрите милитэр" - военной безопасности - 3-го военного округа. Сделать это намеревались ночью, но Рум находился на боевом дежурстве и без приказа пост освободить не мог. До утра, пока вызывали командира и искали подмену, Рум исхитрился позвонить в Брюссель, где я кантовался на Алексеевских информационных курсах. Так что, пока шло следствие по делу об офицерском заговоре против Де Голля, Рума у выхода из роддома с букетом подменял я. В камере для свиданий в марсельской тюрьме Бометт бывший взводный и попросил стать крестным отцом младенца.
   Первую истерику возле витрины магазина игрушек Матье устроил в три года и затем никогда не переставал любить игрушки и игры. Последние, в которых он преуспел, были азартные и, может быть, поэтому отец отправил его получать университетское образование подальше, где казино, во всяком случае официально, считались запрещенными и не существовали. В столицу СССР, Москву, конечно, где он разбил сердце разведенных родителей безвольной женитьбой на однокурснице. Присмотрела красавчика дочь второго секретаря обкома КПСС союзной республики. Обкомы канули, второй секретарь, переждав смуту учителем истории в школе, вынырнул в депутаты парламента, а потом вырвался в акимы, то бишь мэры крупного центра независимого Казахстана. Зять получил должность генерального директора ведущей и единственной рыночной структуры на подведомственной ему территории. Заведение Матье называлась "Маркетинговой ассоциацией".
   Перемены поменяли форму проявления страстей инфантильного Матье. Он по-прежнему играл, но теперь с судьбой. Никто, никогда и никому, включая крестного папочку, конечно, не скажет, что он, увы, стал шпионом. А Матье Сорес стал. Сын Рума составлял для европейской банковской группы справки по Средней Азии, пользуясь роскошными источниками. Доступ к ним прокладывался через секретарш управляющих компаний по продаже средств пейджинговой, сотовой и спутниковой связи. Плешивец рулил на "мерсе" и не стеснялся в средствах, девы ахали и копировали на дискеты списки воротил с частотами и номерами радио, телефонной и любой иной связи. Остальное было, как говорится, делом техники.
   В России, да и в Казахстане, я считаю, для снятия информации с переговорных устройств наилучшее приспособление имеет маркировку "Cellscan". В режиме сканирования его дисплей выводит информацию о 895 каналах, одновременно наблюдаешь всю систему выявленных номеров и - выбирай для перехвата любой понравившийся разговор или факс...
   Я рассчитал ещё в Москве, что Матье, во-первых, нароет в своей свалке перехватываемой информации какие-нибудь сведения относительно сговора с концерном "Эльф". Это позволило бы мне прояснить гнусные замыслы Ефима Шлайна (отчего не сказать и так?) и роль, которую он действительно отводит мне в их осуществлении. Во-вторых, если меня прижмут начальники местной контрразведки, а такое исключать не приходится, Матье, я полагал, устроит коридор, по которому я унесу ноги в сторону Российской Федерации или куда ещё за пределы досягаемости возмущенной моим поведением суверенной власти. Во всяком случае, родной аким ему поможет, хотя бы в рассуждении избежать явной замаранности зятя связью с агентом мирового и, прежде всего, русского империализма. То бишь мною, Бэзилом Шемякиным, наймитом изощренного эфэсбэшника Ефима Шлайна.
   Этими расчетами я и руководствовался, когда звонил в Париж Руму. По моим сведениям, он числился теперь экспертом при Группе вмешательства, иначе - быстрого реагирования, столичной жандармерии. Но не эта завидная, с моей точки зрения, должность Рума, а его отцовская привязанность к Матье меня интересовала. Получив послание из Москвы, Рум немедленно переадресовал его в Алматы. И вот Матье Сорес, послушный и почтительный сын своего отца, в вестибюле гостиницы и почти вовремя.
   Я тронул его руку.
   Потянувшись, крестник разглядел меня и сказал по-французски:
   - Господи, дядя Бэз, да что стряслось?
   - Бежал из вытрезвителя, подкупив стражу, чтобы успеть на соревнования пожарников... Дай мне пакет.
   Я стряс с ног, полоснув ножом по шнуркам, ботинки, сбросил выпачканные копотью, грязью и кровью брюки с пиджаком. Еще в исподнем крикнул очнувшемуся от дремы кавказскому человеку готовить два двойных эспрессо и с удовольствием, прямо в вестибюле, переоделся в собственное, немного холодноватое, но сухое и чистое.
   - Может, стоило бы подняться к тебе в номер, дядя Бэз, - сказал, поморщившись на мое исподнее, Матье.
   В стеклянной выгородке при дверях охранник, посматривая в нашу сторону, разговаривал по телефону.
   - Не исключено, что на моем этаже мы окажемся в дурной компании ещё в фойе, - ответил я.
   - Как всегда, ходите по бедам?
   - Дерзишь крестному? - спросил я. - У тебя есть машина?
   - Я пешком пришел. Машина дома, во дворе... Тут рядом, за Оперой. Сходить?
   - Сбегать, - сказал я.
   От шипевшей и исходящей паром кофейной машины кавказец спросил:
   - А кофе?
   - Нехорошо подслушивать чужие разговоры, - сказал я ему.
   - Я не подслушиваю. Вы сами кричите на весь вестибюль...
   Я и забыл, что оглох от взрыва.
   Матье развел руки. Действительно, я орал.
   И в это время зазвонил мобильный, оставленный Ляззат. Он лежал на груде сброшенной одежды. Может быть, сигналы вызова подавались и раньше, когда я выбирался по темным улицам к гостинице и маялся в поисках подходящего тайника на стройке, а я не отозвался из-за временной глухоты. Теперь отпустило, и я услышал?
   В своей выгородке охранник положил телефонную трубку, встал и накинул блокировочный крюк на ручки створок гостиничной двери.
   Мобильный названивал и названивал, пока я пересекал вестибюль. Вызовы прекратились, когда я подошел к охраннику, который вежливо встал навстречу.
   - С кем вы разговаривали? - спросил я.
   - Это служебный разговор.
   - Все-таки?
   Он посмотрел мне в глаза. Выждал и сказал:
   - Они уже приходили.
   Снова выждал и добавил:
   - Проверили пакет, который принесли урки. Их нет здесь сейчас, я не обманываю. Я имею в виду не урок...
   Можно поверить. Я бы тоже не обманывал, если бы меня, как его, уволили из спецконторы за провал языкового экзамена. И он провалится в десятый раз, даже если станет доктором филологии. Дальше гостиничных дверей службы для него не будет теперь никогда. Во всяком случае, государевой. Присяга, которую он зачитывал давным-давно перед строем товарищей, уже тогда не имела значения. Заранее не имела... Не перед тем знаменем и не перед теми товарищами присягал, так вот получилось.
   - Спасибо, друг, - сказал я. - Не хотите кофе? Я принесу...
   - Не положено, - сказал охранник. И, опять после короткого молчания, добавил: - Я звонил старшему насчет дверей. В полночь запираем. Время наступило.
   Вот и все.
   Он хотел сказать: это не ловушка.
   - Они говорили, когда придут снова?
   - Нет, конечно...
   - По вашему опыту, когда?
   - Если ушли, может, и не скоро. Спокойной ночи. Ваш гость уйдет?
   - Да, через несколько минут...
   До кофе, наверное, мне не суждено было добраться. Над стойкой приема постояльцев моталась рука с поднятой телефонной трубкой.
   - Мужчина! Шлайн! - кричала администраторша, невидимая за высоким прикрытием. - Идите сюда! Вам звонок... Мужчина! Шлайн!
   - Вот он, этот Шлайн-мужчина, - сказал я, принимая трубку, в которой услышал голос Ляззат.
   - Вы живы, слава Богу, - сказала она. - В "Стейк-хаузе" среди трупов вас не было, я уж не знала, что и думать. Мобильник попортило взрывом?
   - Это несущественно... Усман убит, - сказал я. - Зарезали.
   - Вы видели? - жестко спросила она, не удивившись новости.
   Я молчал. А что ещё говорить?
   - Не уходите из вестибюля... Нет, поднимайтесь к себе. Через полчаса буду. До встречи.
   - Бежать за машиной, дядя Бэз? - спросил Матье, принесший к стойке администраторши мой кофе.
   - Спасибо... Нет, теперь не бежать, спасибо за заботу, дружок.
   - Тогда?
   Пришлось пожать плечами. И спросить:
   - Слышал про "Эльф"?
   - А-а-а... Ты за этим сюда.
   - Значит, слышал. Мне хотелось бы сканировать подлинники всего, что можно найти и заполучить по делу концерна. У меня имелся контакт, но его оборвали. Разнесли в клочки... В ресторане "Стейк-хауз".
   - Вот отчего в таком виде! Дядя Бэз, сюда с кондачка не суются... Лучше бы уехать. Прямо сейчас. Если контакт оборвали таким образом, лучше сейчас... Будут и дальше прерывать контакты... э-э-э, пока ты шевелишься... Садимся в машину и в аэропорт. Или восемь часов едем машиной же до Чимкента, там тридцать километров - граница и потом Ташкент. Из Ташкента любой путь...
   Мы вернулись на дерматиновый диванчик возле прилавка с машиной "Эспрессо". Я жестами показал кавказцу, чтобы сделал ещё двойной и отнес охраннику при дверях.
   - Спасибо, крестник... Но все же, если я буду настаивать?
   - Дядя Бэз, здесь это дорого стоит, - сказал Матье. - Может, и жизни.
   - Ты не говоришь, что невозможно. Так ведь?
   - Если за деньги, возможно. Как и в России, никакой разницы.
   - Сколько же?
   - Бартер.
   - Бартер?
   - Ты мне со своей стороны, я тебе - со своей. Мы здесь и мы вам, вы там и вы нам. Такая формула. И речь для меня идет о личном... о семье. Значит, и для тебя, дядя Бэз, о личном.
   - Что значит - о личном?
   Он пожал плечами.
   Я понял. Тесть знает, в какие игры с Европой играет зять. И зять получил задание сыграть на этот раз не на передачу, а на прием информации. А тут и я со своим вопросом подоспел. Хотя и чистая случайность, внезапное совпадение, но Матье уверенно и без оглядки говорит о бартере. Для него, если что в разговоре и стало экспромтом, то лишь мое появление в Алматы со своим интересом. Не дело "Эльфа". К которому определенно причастен тесть Матье, а напрямую или опосредованно, видно станет...
   Кажется, только меня все застают врасплох.
   Отчего не застать и Шлайна врасплох? Пойти к документам своим путем, через Матье, у которого есть полномочия от тестя, и, стало быть, в неприятное положение крестник из-за меня не попадает? Возможно, удастся на этом пути ещё и избежать гнусностей, уготованных мне Ефимом и местной спецслужбой.
   - Это упрощает дело, - сказал я. - До конца искренни и обмениваемся друг с другом всем, что знаем. Мы же родственники.
   - Да, крестный, - сказал Матье. - Это верно. Завтра... После обеда в четыре я звоню. Не по мобильному. В номер. И встречаемся.
   - Кто встречается? - спросил я.
   На этот раз полномочий у Матье в запасе не оказалось.