Скворцов Валериан. Каникулы вне закона

   - Встречаемся, и все, - ответил он неопределенно.
   Определенности и не требовалось. Тесть и крестный. И поскольку по общему делу, оба теперь - "крестные отцы" своего зятя и своего крестника. Что бы сказал на это Рум?
   - Матье, после обеда поздно, а если раньше, совсем рано? Я истекаю временем, как кровью, - сказал я.
   - Дядя Бэз, если бы я был боссом...
   Матье, ребенок, улыбался. Ни единой морщинки на красивом лице. Он был ребенком себе на уме.
   Может, старая боевая кляча Шемякин ещё порадует безжалостного погонялу Шлайна?
   В ушах лопнули пробки, как бывает в самолете, круто взявшем на посадку: перепонки болят все сильнее, и вдруг - проходит...
   - Дядя Бэз, - сказал громко Матье, - сугубо между нами, верно?
   - Говори тише, - ответил я. - Я вполне слышу... Верно.
   - Ну и слава Богу, - сказал он с лицемерной заинтересованностью, вставая с диванчика и в согнутом состоянии допивая кофе. Его мысли бежали, наверное, уже далеко.
   Я оставил несколько сотенных на столике для кавказского человека, помахал в воздухе рукой и, подхватив пакет с испорченными рыночными пожитками, отправился к лифтам. Я рассчитывал принять душ до неприятного разговора с Ляззат.
   Еще не включив свет в крошечной прихожей номера, я поддел носком ботинка какую-то пластмассу.
   Сканер "Хьюлетт-пакард" пластался на коврике, словно раздавленный панцирь черного краба с рифлеными следами подошвы. Пуловер и две рубашки, прожженные сигаретами, валялись у раздвижной стеклянной двери на балкон. В залитой водой ванной мокла моя гордость, сумка слоновой кожи, только по причине размеров не сброшенная в унитаз, где вперемешку с дерьмом плавали запасной галстук, кисточка для бритья, зубная щетка, тюбики с дезодорантом, зубной пастой и мыльным кремом. Бритва "жиллетт", наверное, утонула...
   В каком-то фильме Аль Капоне, требуя расправы над досаждавшим полицейским, заорал: "Я хочу, чтобы сожгли его дом, я хочу, чтобы в нем же сожгли его родственников, и я хочу помочиться потом на пепел!" Наверное, старший по команде в "наружке" пребывал в не меньшем раже.
   Я сел на кровать и потер виски пальцами. Рабочий день получился длинным и нерезультативным. С большими потерями. Ему предстояло тянуться дальше, на ночь глядя и, видимо, в том же духе.
   Опозоренные предметы ухода за внешностью, выуженные из унитаза, пришлось сложить в косметичку и, размахнувшись пошире, швырнуть с балкона подальше в темень ночную, чтобы не упали перед самой гостиницей. Возможно, я настолько замотался, что забыл закрыть дверь. Возможно, что Ляззат использовала стандартную полицейскую отмычку. Она влетела в номер, когда я ещё плескался под душем. Девушка приоткрыла дверь в ванную и спросила:
   - Есть кто живой?
   - Есть один голый, - сказал я. - Занавесок в этой гостинице в ванной не полагается... Извини.
   Я стоял спиной и не видел, как она. И - слава Богу. Усмана она любила, наверное. Может, размазана тушь по ресницам, помада на губах скаталась, нос распух.
   - Я принесла коньяк, - сказала Ляззат.
   - Дай мне закончить...
   - Тебе подать полотенце? - спросила она обыденно.
   "Когда это мы стали на ты?" - подумал я.
   - Подай... Спасибо.
   - Я после тебя, - сказала она.
   - Что - после меня?
   - Приму душ.
   Я оглянулся через плечо, заворачиваясь в полотенце. Она вылезала из мини-юбки, перешагивая через неё одной длинной ногой, потом другой в колготках.
   Существовал не я, существовал некий абстрактный товарищ, за которым она в очереди, поскольку душ один.
   - У меня нет закуски, - сказал я. - Ты хочешь есть?
   Донесся слабый запах её пота. Как если бы мы занимались в одном спортивном зале.
   - На четвертом этаже круглосуточно буфет. Возьми что-нибудь сырокопченое и фрукты. Салаты не бери, они всегда позавчерашние... Деньги дать?
   - У меня есть.
   - Значит, не отняли?
   - Почему должны были отнять? - спросил я, застревая в дверях.
   Меня всегда удивляло, насколько женские одежки скукоживаются в объеме, когда их снимут. Мужская амуниция ложится кучкой, даже грудой. Одежонки Ляззат представляли собой нечто среднее. Мне показалось, что они брошены на какой-то корсет.
   На ней оставались только золотые цепочки и огромный крест, возможно, из Никольской церкви. Было на что посмотреть.
   Ляззат крутила вентили, подбирая смесь.
   - Пришла оперативка, - сказала она. - Когда я вернулась из "Икс-Эль" после нашей встречи. Троих ограбили во дворе "Детского мира". Судя по описанию, тебя и твоих собутыльников... Двоих в отключке нашли прохожие. Третий уполз вроде... Еще утром. Тебя ведь Шлайн зовут?
   - Зовут, - сказал я. - А что?
   - Оба уверенно показали, что ты и уполз, третий выпивавший, да ещё определенно сыграл роль наводчика для грабителей... Деталей не знаю. Допрашивали не у нас...
   - Не у нас?
   - Не в нашем отделении...
   "Немудрено, что их подобрала полиция, - подумал я. - Валялись без документов и за помойкой. Отбрехивались в полиции, чтобы не позорить свою контору. Потому и месть остервенелая".
   - И что с ними стало?
   - Да ничего, ушли, когда очухались...
   Наверное, все-таки в ней китайская примесь, решил я. Кожа-то белая. Азиатки смуглые, за исключением китаянок, настоящих, конечно, не маньчжурок из северных провинций. Или уйгурская?
   Действительно, было на что посмотреть.
   - А кто были эти с тобой? - спросила она.
   - Вертухаи. Я с ними разобрался, чтобы отсохли... Никто никого не грабил. Они легенду сшили. Прикрыли срамоту.
   - Круто ты завелся... Что же, знал их?
   - Первый раз видел, - сказал я и опрометчиво добавил: - Как Усмана.
   Все позвонки обозначились на спине, когда она, вдруг ссутулившись, села на краю ванны. Может и хорошо, что плакала в голос. Выла, можно сказать и так. Она мне в дочери, а то и внучки годилась. Я подошел и обнял её сзади, стараясь не попадать руками на "переполненный балкон". Она откинула голову, чтобы прижаться затылком с проволочной копной под мой подбородок. Ее сотрясало. Полотенце развязалось и сползло с меня. "Ну, и картинка", - подумал я про нас и сказал:
   - Реви дальше. Полегчает... А я пойду в буфет.
   Когда с подносом в руках я ногой прикрывал дверь в номер, Ляззат сидела в кресле в моей пижаме, единственной одежке, уцелевшей после налета. Бутылка фирменного коньяка "Казахстан" открыта, два стакана, согласно привинченной к двери инвентарной описи "для чистки зубов", полны. Норму разлива она выбрала мужскую.
   Не чокаясь, мы выпили. Я сжато, словно диктовал протокол осмотра места происшествия, описал приключения в "Стейк-хаузе", как она и просила, по порядку, начав с танцовщицы и кончив трупом Усмана в "копейке". Язык у меня не повернулся сказать про патлатый силуэт, выхваченный отблесками пламени из темноты... Не ложился он как-то в картину. Вроде как лишняя деталь. А вроде и нет. Однако, к делу, что называется, не подошьешь ни с какой стороны.
   Мне тоже требовались некоторые разъяснения. Коньяк мог помочь. Ее подавленное состояние тоже.
   Есть такая форма допроса. Когда не спрашиваешь и не существуешь. Когда говорят не тебе, а себе, и все, что приходит на ум... Боже упаси, это не беседа умельца-психоаналитика, раскачивающего клиента по Фрейду. Умелец лепит объяснение. Агент собирает сведения. Это форменный допрос: "клиент" сообщает по делу факты, не больше, и главное - сорвавшись с тормозов, которых его удалось лишить. Нет ни того, что плохо, ни того, что хорошо, нет ни морали, ни закона, ни общественного мнения, ни предрассудков, которые бы подсушили вольный ручеек показаний. Человек получил возможность забыть обо всех оценках, внутренних и внешних, которых сторожится, которые его заставили бы лгать себе и всем. Моральная самозащита снята... Не я приметил, что убийца инстинктивно скрывает не просто убийство, а душегубство. Убийство, которому нет "достойного объяснения". А если объяснение не нужно, да оно и не предполагается, отчего же не поговорить про производство трупа? Просто о технологии? В состоянии вольного сброса с души всех тяжестей...
   Подвести "клиента" к ощущению такой свободы - особая техника. Пассивность дознавателя в эти моменты и есть наивысшая активность. Вы никого не поймали с поличным. К вам не явились с повинной. Это и не разборка доноса или проверка чужих обвинений. Вы вывариваете версию в душевном состоянии допрашиваемого. Вот и все. Назвать этот метод можно и провокацией...
   Меня спровоцировал тяжелый день, неуверенность и страх. А её смерть Усмана. И обоих - коньяк, который принесла она и который, я приметил, пить не умела...
   Капитан удочерил Ляззат, когда ей исполнилось десять. Усман был человеком недюжинного ума, больших дарований и, внешне не особенно привлекательный, отличался решительностью. Так она сказала. В пределах его материальных возможностей отказа Ляззат не было ни в чем. Приемный отец стал героем и богом. Женитьба на вдове погибшего в аварии товарища и усыновление его пятерых детей подняли пьедестал выше. Когда Усман говорил: "Тебе удалось это, ты молодец, Ляззат", - она горы готова была свернуть. Все герои в кино были похожи на приемного отца. Не отец на них.
   Ляззат считалась полукровкой и попадала в школе в неприятные ситуации. Казашку или русскую тронуть не решились бы. Кроме того, знали, что в семье она - не родная. Толкнуть, ущипнуть, сказать непристойность красивой девушке без "традиционных" прикрытий почиталось легкодоступным удальством. Ляззат спрашивала себя: "А как поступил бы Усман?" Просить помощи бы не стал. И нашла ответ... Добилась зачисления на курсы дзюдо, сославшись на приемного отца, поскольку допуск к этому виду спорта дозировался... И однажды отшвырнула липучего молодца на несколько метров. Эта минута оказалась прекраснейшей в жизни.
   Разумеется, она поведала о победе Усману. Он рассмеялся и сказал: "Наверное, теперь перейдешь к боксу, штанге и реслингу? Двинуть правой снизу в челюсть парню, который пригласил тебя на танец... Или проломить ограду прохожим, заглядевшимся на тебя... Неплохая идея!"
   - В словах мне послышалось столько иронии, - сказала Ляззат. - Отец выглядел таким самоуверенным, сильным, недосягаемым судьей, в своей форме, небрежно и ловко пригнанной... Коренастый, широкоплечий, даже его пивное чрево казалось к месту... Мне вдруг ужасно захотелось сравняться с ним силой, тоже быть самоуверенной, невозмутимой, бесстрашной, ироничной... Он не видел во мне личность. Он хотел заботиться обо мне, но никому не позволял заботиться о себе и не пожелает, чтобы о нем заботились в будущем... Это его бы унизило, конечно! А мои победы, это чужие победы... Неинтересно и смешно!
   - И тогда? - осторожно подтолкнул я Ляззат.
   - И тогда... и тогда... Я стала орать на него. Первый раз в жизни... В семье вообще не повышали голоса, а орать... Непристойность, конечно. Наверное, во мне другая есть кровь, дурная, не здешняя... Я - бешеная иногда. Я сказала Усману, что мечтала, как он будет сам заниматься со мной боевыми искусствами, как много покажет и многому научит! А вместо этого я, его дочь, унижалась, чтобы зачислили на курсы, где тренеры ему в подметки не годились, да ещё приставали! Я много чего наорала... Что он занят только карьерой, что думает лишь о себе, что семья для него - место, куда приносить зарплату, а на остальное наплевать, что я для него ничего не значу и он меня в упор не видит. Что даже его женитьба и все заботы о младших - от самомнения...
   - Ты жалеешь об этом? - спросил я.
   - Да, теперь поняла, что так... Когда его нет... когда его убили... После моей истерики он ходил сам не свой. Словно виноватый перед нами всеми. Словно он нас всех обидел. Он сильный и могущественный, он, кого боятся бандиты, нас, своих обидел... Вот так вот, спустя восемь лет только начинаешь жалеть о том, что сотворила... Я беспощадно мучила его, даже на юрфак ушла с общежитием назло, чтобы не жить дома, а он так ничего и не сказал, думал - это ему по заслугам, слишком совестливый...
   - Но ведь не скрытный?
   Ляззат посмотрела на меня в упор.
   - Нет, в делах нет, не скрытный. И много помогал, когда после университета я распределилась в органы... В особенности он помогал после своего увольнения, когда ему приклеили "голубое"... Он мучился из-за того, что не может кормить семью и деньги приношу домой я, что его так опозорили... Он разволновался всерьез, когда получил сигнал о твоем появлении. Я-то видела... Для него было бы катастрофой лишиться всякой связи с органами... А Москва и Астана гоняли его, словно последний шар в бильярдной игре между собой с дешевой ставкой.
   - И пришла выяснить, кто кинул шар через борт, чтобы кончить игру никак? И не я ли тот кий, которым, поддев, вышвырнули его со стола? Не я ли причина смерти?
   - Вначале я думала так... От злости. Недолго.
   - А теперь что думаешь?
   - Кроме ограбления возле "Детского мира", на тебя повесят и убийство Усмана.
   - И взрыв в ресторане тогда уж?
   - Могут, - сказала она уверенно. - Ты, наверное, и не предполагаешь, в какое дерьмо влетают здесь иностранцы...
   - Давай разберемся, - сказал я.
   - Допьем бутылку, проспимся, а потом разберемся. Я смертельно хочу спать. У меня вторые сутки в суете... Да ещё выпили. Не знала, какая это тяжесть такая выпивка. Не возражаешь, если лягу в постель? Двойная, места хватит. Хорошо? - спросила она. Понюхала рукав пижамы и буркнула: - Каким порошком тебе стирают за границей?
   2
   Я бы сам поспал. Может, обыскать её сумку и шубку?
   По дороге в ванную я прощупал лисий мех. В кожаном кармане, врезанном за шелковой подкладкой, подумать только - с маркой "Нина Риччи", и подвешенном на кнопках у правой подмышки, гнездился ПСМ или в расшифровке "пистолет самозарядный малогабаритный". Ловчее, значит, для Ляззат выхватывать левой? Игрушка калибра 5,45 на восемь патронов, с начальной скоростью пули, если я точно помнил, 280 метров в секунду и весом четыреста шестьдесят граммов. Задумывался как табельное оружие, если я опять же точно помнил, для офицеров НКВД, из тех, кто не расстреливал. Из ПСМ пришлось бы напрягаться. Производительней прибить пресс-папье или зарезать канцелярскими ножницами...
   Пушечка не была даже на предохранительном взводе. Доставай и за работу? С этим она шла?
   По этой причине я залез и в замшевую сумочку, хотя поначалу не собирался. Она пользовалась духами "Ля нюи" фирмы "Пако Рабанн". Откуда такие роскоши у низкооплачиваемых сотрудников криминальной полиции? Да ещё шубка... Удостоверения или другого служебного документа не обнаружил. Самозванка?
   - Ладно, охладись, - приказал я себе. - Еще не рассвело. Отдыхай.
   Отдохнуть я решил на балконе. В номере застоялась духота. Дочь Усмана, заснув, разметалась, одеяло с застиранным пододеяльником съехало. Моей пижамы, под которой на ней ничего не было, хватило бы на таких двоих. Так что опять было на что посмотреть.
   Я накрыл девушку и вышел на морозный воздух, оставив балконную дверь приоткрытой. Неизвестно по какой причине внизу, на бульваре, в ветвях корявых ясеней зажгли лампочки расцвечивания. Зеленые, сиреневые, фиолетовые, багровые проблесковые гирлянды раскачивались и, мне показалось, пискляво наигрывали какие-то мелодии. Ветерок растрепывал беловатые хвосты выхлопов, тянувшиеся от двух "Жигулей" под деревьями у кромки тротуара. Кто-то грелся холодной ночью, включив двигатели.
   Пришлось притормозить полупьяную паранойю: ну, зачем меня пасти двум машинам? Не по Сеньке шапка...
   Но все-таки я принялся за "домашнюю работу", которую лучше было бы сделать немедленно. И начал с чужой. Тех, кто, возможно, и согревался запущенными двигателями все-таки из-за меня.
   Всякий охотник за другими охотниками, прежде всего, выясняет особенности дичи, а именно: как объект реагирует на такие-то и такие-то обстоятельства, подстроенные или возникшие, и психологически, и технически. Другими словами: что у него за повадка и насколько кишка тонка? Наивно верить, что Бог создает людей равными или, тем более, одинаковыми. Всякая тварь Божья уникальна, а шпионы, назовем уж их так, уникальнейшие. В их популяции подвидов, видов и отрядов нет. Они индивидуальны и экзотичны. Внутренне. Внешне они затерты и типичны. Их подлинные отпечатки пальцев - с другой стороны кожных покровов.
   Но два момента внешне присущи действиям всех.
   Во-первых, все без исключения проделывают начальную часть работы из подполья, тайно, скрытно. Скажем, это - подготовка кражи или убийства человека, либо уничтожения или взлома информации. Если перехват злоумышленника предпринять на этой стадии, обвинение предъявить невозможно. Преступление не совершено. Не совершенным оно может оставаться, если информация украдена, но её утечка организована толково и неординарно. О ней не знают, хотя она происходит. Только когда об этом становится известно, только когда крадут или убирают человека, погоня срывается незамедлительно. До этого же - ждут, подстерегают, наблюдают. Это во-вторых.
   Происходящее вокруг меня с этими двумя моментами не увязывалось. Я не то, чтобы что-то или кого-то выкрал, я вообще ничего не предпринимал. Приехал, поселился, ел и пил. Ну, только-только встретился с наводчиками. Не больше. А мне прицепили на хвост "сладкую парочку", через несколько часов убили танцовщицу и Усмана. Если первую меру ещё можно рассматривать как превентивную, найти ей объяснение, то вторая - явно абсурдная... Зачем?
   Линия не выстраивалась совершенно... Ну, допустим, Шлайн делает меня тезкой, чтобы обозначить местным. Местные, не скрываясь особо, цепляют мне хвост, который я обрываю... И - конец здравому смыслу. Убивают Усмана, хотя прибыльнее понаблюдать за нами или, во всяком случае, если уж не терпится, попытаться перевербовать или, на крайний случай, прижать его и допросить, или вывести из игры без физического устранения. То же и с танцовщицей. Мочат, именно мочат грубыми, вызывающими недоумение способами. И, если Усман и танцовщица - люди Шлайна, что же, не боятся ответных мер из России?
   Не боятся.
   Я сплюнул с балкона.
   Мне кажется, вывод напрашивался. Мой противник или, лучше сказать, Ефима Шлайна, настоящего Шлайна, вынужден выполнять две задачи одновременно. Забота обо мне - вторая, последняя, и на неё накладывается какая-то первая, которую доделывают, не успев уложиться в срок до моего появления... И в этой первой работе Усман и танцовщица из "Стейк-хауза" играли свою, ещё не связанную с моим появлением роль. Не дураки же казахи? Да и Шлайн...
   - Ты ночевать собираешься? - спросила из номера Ляззат. - Дует...
   Она уже снова спала, когда я, сняв пиджак, прилег рядом.
   "Господи, - подумал я, зевая, - как все это грешно, как далека от добра и зла эта работа! Один чиновник, Ляззат, и подручный другого чиновника, Шлайна, совершают административные действия согласно приказам начальников, прямых и косвенных... вот кто мы такие. Кто защищает добро и кто - зло? Кто побеждает в кровавой суете - добро или зло? Да и как разобраться, где добро, а где зло? Какое отношение мы, эта Ляззат и я, имеем к таким понятием? Мы их не различаем. Мы совершаем действия по приказу. Нам платят, кормимся - вот и славно, это и есть добро. Остальное плевать... В сущности, своим безразличием мы предаем и добро, и зло, на чьей бы стороне ни оказались. Потому что работаем на самих себя, даже когда гоняемся друг за другом согласно приказу или обстоятельствам. Мы - всем и самим себе чужие. Борцы за справедливость? Пустое оправдание душегубства, вот что значат эти слова..."
   Ляззат придвинулась, запахнула на меня край одеяла, прижалась к плечу. Почмокала губами и положила на меня руку, потом закинула ногу. Иногда так делал Колюня, когда засыпал рядом на диване, как он говорил, "под телевизором". Я лежал, не шелохнувшись, защищенный молодой женщиной от всяческих бед. Мечта Ляззат исполнилась. Хотя бы во сне она покровительствовала Усману.
   И первая мысль её утром будет о том, что Усмана нет.
   С жесткой ясностью я понимал: она пришла с приготовленным к стрельбе ПСМ не выяснять обстоятельства гибели Усмана, которые знала, она явилась прикрывать меня. От людей, которые грелись запущенными двигателями в двух машинах под ясенями напротив гостиницы.
   Но тогда почему они не решаются тронуть меня при ней?
   Утром, ещё не открывая глаза, я определил для себя, что главная задача на сегодня - дотянуть пребывание на свободе до звонка Матье. А потом вспомнил о Ляззат и осторожно попробовал локтем пространство за спиной. Она исчезла. Я вольно потянулся, зевнул бегемотом, крякнул, наслаждаясь одиночеством. Сев на кровати и разглядывая жеваную сорочку и брюки винтом на ногах, я с тоской прикидывал неразрешимые бытовые заботы обеспечения достойного существования: где взять зубную пасту, средства для бритья, белье, рубашку, утюг, наконец?
   Предполагалось, что в данный момент я попиваю кофе в самолете, выполняющем рейс Алматы-Москва, и в кармане моего пиджака, конечно, дискета с нужными документами. Ефим Шлайн в Москве поглядывает на часы и прикидывает: встречать ли меня в Шереметьево или высвистывать, скажем, в роскошную, по его мнению, кофейню на Большой Дмитровке? Пока мы общались бы, кто-то из его прихлебателей поскакал бы с дискетой в должное место для передачи её содержимого неплохо устроившемуся в Париже "Вольдемару". Может, набраться наглости и предложить себя на его место? Хватит Говнококшайсков... Колюня бы в хорошую школу пошел. Я бы прирабатывал ещё у Рума. При этом, теперь не как когда-то: хочешь - тоскуй по родине во Франции, а хочешь - ругай родину и собирайся в Париж из Замамбасово... Снуй туда-сюда, свобода, понял, в натуре.
   Я ухмыльнулся, поймав себя на том, что про Россию подумал выспренно родина. Испекся, должно быть, от забот и страхов. Полагалось бы спеть, конечно, что-нибудь из родных напевов. Я и спел в ванной над унитазом. Из репертуара, который на светлой заре моего детства репетировал квартет балалаечников под руководством отца у нас дома, на Модягоу-стрит, в Харбине:
   Из нагана вылетала
   Черная смородина.
   Атаману в грудь попала
   До свидания, Родина!
   Когда я подошел к окну и раздвинул шторы, прекрасного пейзажа не оказалось. Серая мгла и все.
   Вышел на балкон. Промозглая оттепель. Машины на бульваре шли с зажженными фарами, и ни одной не оказалось внизу, у подъезда гостиницы, на козырьке которого я разглядел выброшенную косметичку. Недалеко улетела.
   Мои швейцарские "Раймон Вэйл" показывали половину десятого. Неплохо поспал... Начинался понедельник 24 января.
   Когда из номера донесся трезвон телефона, я помолился, чтобы это оказался Матье, ухитрившийся обставить все так, что нужный контакт состоится раньше четырех. Или отказ?
   - Проснулся? - спросила Ляззат. - Я внизу, поднимаюсь со всякими предметами. Приводи себя в порядок. Пять минут хватит? В администрации спрашивают: ты продлеваешь пребывание? Сегодня понедельник, у них новая бригада...
   - Хватит, - сказал я машинально. И машинально же прибавил: Продлеваю.
   Ляззат разъединилась.
   Дежурившие ночью машины исчезли, потому что дежурство по присмотру за мной утром перешло к ней.
   Я спел продолжение:
   Атаманова могила,
   Где береза белая,
   Атамана погубила
   Дура закоптелая.
   Песня считалась про любовь. Как говорили когда-то по московскому радио, вещавшему на русском за рубеж, "слова народные, музыка Будашкина". А, может, и наоборот: "слова Будашкина, музыка народная". Кто такой был этот Будашкин? Да и народ...
   Я попытался представить, каково будет, скажем, путешествовать с Ляззат. Когда она разговаривала, мне слышались детские нотки в её голосе. Некоторые женщины, если влюблены, подобны ребенку. Славно иметь в одном воплощении любовницу, дочь и жену. Редчайший сорт дружбы, мне кажется. Приятно было думать, что Ляззат сильная и я бы мог, наверное, положиться на нее.
   Или лучше было бы положиться на рыжую с футляром для виолончели? Такая, помимо всего прочего - любовницы, дочери и жены, могла бы послужить ещё аккомпаниаторшей на наших со Шлайном застольях, если приспичит поорать со стаканом в руке. Ефим, правда, не пил. И не пел, хотя в этом уверенности у меня нет. Поет, наверное, под душем. Или в строю в молодости пел. Уж "Интернационал"-то определенно исполнял на партийных заседаниях в своей конторе.
   На этот раз Ляззат постучала. В охапке внесла два или три пакета с фирменной меткой ресторана "Шелковый путь". Из них торчали пенопластовые одноразовые термосы-коробки со снедью, от которых попахивало пряностями, провоцирующими выделение желудочного сока. Ее сумочка распухла и тяжело обвисала с плеча.
   - Безумствуете, Ляззат? - сказал я. - Ночные оргии под коньяк с закусками из буфета, принесенными в номер незнакомыми заезжими мужчинами, роскошные завтраки почти в постелях... Ужас!
   - Разве? А мне показалось, у нас пиршество интеллектов, не больше. Незнакомый залетка даже не пытался притиснуть... э-э-э... возлежавшую подле леди. Храпел к тому же. Вертелся с боку на бок, рыгнул один раз...
   Она принялась потрошить пакеты на письменном столе. Появился и термос с кофе.
   - Я не был уверен... Вдруг вы замужем?
   - В наших краях, когда краденую жену возвращают беременной, это не позор. Наоборот, явилась с прибылью.
   Шубку она бросила в кресло.
   - Поосторожней, - сказал я. - Ваш пэ-эс-эм в потайном кармане снят с предохранителя.
   Она обнаружила, конечно, следы ночного обыска, когда проснулась. Предпочтительнее самому признаться. Профессионально объяснимое извинение. Всего лишь - мера предосторожности, не нападение ведь...
   - Уже поставила, господин начальник стрельбища!
   "Ладно, - подумал я. - Сначала поедим. Кто его знает, возможно, арест уже начался. Казахи, видно, во всем затейники..."