И вот он уже полтора года — дьякон в Полынске, среди местных жителей — свой уже человек. Но пристрастия своего не обнаруживал, пил по ночам.
Полночь — блаженное время; он как раз пришел в самое мягкое расположение духа, ополовинив бутылку и поставив на магнитофон ленту со своими прежними записями, подпевая им (особенно удачной, мелодичной была песня о русой девчонке в короткой юбчонке, что ж ты не подходишь, а стоишь в сторонке), — вдруг: стук в дверь. Он убрал водку, выключил музыку. Но дым табачный сразу не уберешь, и о. Сергий, вошедши, сказал:
— Однако!..
— Мужик соседский заходил. С женой у него всякое. Попросил рассудить, — наскоро соврал Диомид.
— Для исповеди в церкви место.
— Вот я ему и...
— Да ладно, — махнул рукой о. Сергий.
— Чаю не отведаете?
— Отведаю, спасибо.
Но с чаем закавыка: воды в доме не оказалось, значит, бежать на улицу к колонке, потом ставить чайник, заваривать чай, а чаю тоже нет, к соседям, что ли, стукнуться? — метался Диомид.
— Не хлопочите, — усмирил его о. Сергий. (Он со всеми был на «вы».)
О. Сергий заметил состояние Диомида. Да и в спертом воздухе комнаты явственно пахло не только табаком.
И с этим человеком говорить, ему — изливаться?
И вместо того разговора, который ему хотелось задушевно и тревожно начать, о. Сергий вперил в красные глаза дьякона свои очи и спросил:
— А верите ли вы в Бога, отец дьякон?
За штат уволить хочет, сволочь, подумал Диомид-Алексей, а сам, наученный эстрадной практикой актерству и от природы имеющий лицедейские задатки, горько усмехнулся:
— Если я не столь праведен, как вы, то вы уж поелику...
— Говорите нормальным современным русским языком, — прервал его о. Сергий. — Кратчайшими путями нужно идти к сердцу нынешнего человека, а значит — говорить с ним на одном наречии. Мы же затемняем учение Христово! — высказал о. Сергий заветные свои мысли о реформации церковного обрядового языка.
Но тут же упрекнул себя: перед кем?!
И повторил вопрос:
— Так веруете ли вы в Бога?
— Верую! — твердо, честно, но без лишнего нажима сказал Диомид.
О. Сергий помолчал. Спросил еще:
— И во грядущее воскресение Сына Божьего веруете?
— Странный вопрос. Сие есть... Это ведь краеугольный камень христианского учения.
— Так... А что думаете насчет Петра Кудерьянова, в котором некоторые склонны усматривать новоявленного Христа?
— Ересь!
— А вдруг нет? — задал о. Сергий главный вопрос, ради которого пришел.
Ого! Кто из нас пьян, интересно? — подумал Диомид.
— Вдруг — нет? — повторил о. Сергий.
— Быть этого не может!
— Почему? Почему? — настаивал о. Сергий.
По хрену и по кочану! — хотелось ответить Диомиду. Очень уж его разбирала досада, что испорчено настроение, бутылка стоит за шкафом — недопитая. Неизвестно, сколько о. Сергий будет мучить его разговорами (и зачем вообще пришел?), не успеет Диомид выпить в свое удовольствие, а потом поспать хоть немного перед службами.
О. Сергий ждал ответа.
И увидел, что не дождется.
— Как в народе говорят: без пол-литра не разберешься! Так, что ли? — спросил он.
— Вот именно! — обрадовался Диомид, метнулся к шкафу и поставил бутылку на стол. — Не откажите, батюшка! Не пьянства ради, а утешения сердца для!
— Если по маленькой... — согласился о. Сергий.
Через час они добивали вторую бутылку.
— Итак, диакон... — продолжал о. Сергий свою Нестерпимую мысль, но тут Диомид хлопнул его по плечу:
— Давай попросту, слушай! Зови меня — Демой. Или даже Лехой, по-граждански.
— А я — Серега, — сказал о. Сергий. — К чему чины, в самом деле? К чему чины и условности перед лицом... перед лицом чего?
— Чего?
— То-то и оно! Отец Мень преподобный, царство ему небесное, утверждал: самосвидетельствование Христа есть главное доказательство его божественного происхождения.
— Блеф! — отрицал Леха, не читавший ни Меня, ни других авторов, но сразу все схвативший силой логики. — Блеф! Это и я о себе скажу: я Сын Божий!
— Не кощунствуй, Леха! Ты — не скажешь!
— А вот скажу! Я — Сын Божий! Что? Съел? И попробуй докажи, что нет! О. Сергий задумался.
— А где знамения? Свидетельства? Чудеса? — спросил он.
— Ох уж, так твою так! — употребил дьякон любимое полынское изречение. — Да я тебе любые знамения и чудеса устрою! При нынешнем-то развитии техники!
— Он без всякой техники людей исцеляет. От тяжелейших болезней.
— Таких исцелителей сейчас полным-полно!
— А непорочное зачатие его матери Марии? Марии! — подчеркнул о. Сергий.
— Брехня все это!
— А если не брехня?
Как ни пьян был Диомид-Алексей, а задумался. И так далеко зашла его мысль, что он даже на время протрезвел.
— Но послушайте, отец Сергий! Послушай, Сережа! — чуть не плача сказал он. — Ведь если он Христос, то нам всем амбец пришел! Ведь если он Христос, значит, Бог есть все-таки? А если Бог есть — то как жить? Потому что пойми, Серега: без Бога жить трудно, но с Богом-то еще труднее! А люди, заметь себе, всегда стараются жить не как труднее, а как легче. Поэтому все — абсолютно! — без Бога живут!
— Не все!
— Все! И ты, Серега, без Бога живешь, тебе только казалось, что с Богом! Вот он послал тебе настоящее испытание — и ты растерялся! Обосрался ты, отче!
— Правда твоя. Обосрался, — глухо повторил о. Сергий, хлопнув водки. — Знал точно, что верую, а сейчас меня, убогого, точно так же, как и тебя, мысль уязвила: что по-настоящему-то я прихода Страшного Суда не хочу, боюсь, сам не готов, хотя других зову быть готовыми. Где ж моя вера? Где?
Дьякон хихикнул и ответил ему:
— ........! — в рифму.
— Нет! — воскликнул о. Сергий, не обратив внимания на ругательство. — Не может он быть Иисусом Христом!
— Может!
— Ты же не соглашался?
— И сейчас не соглашаюсь. Ты говоришь: не может, я говорю: может!
— Так. А вот мы сейчас пойдем к нему, — грозно встал о. Сергий, — и спросим!
— И спросим!
И они пошли к Петру по ночному городу.
Маша, с детства боящаяся черных кошек, милиционеров и попов, не посмела отказать духовным лицам, разбудила тяжело спящего Петра.
— Ответь! — приступил к нему о. Сергий. — Считаешь ли ты себя Христом?
— Да! — поддержал дьякон требование. — А то, понимаешь, так твою так...
— Не Христос я, — хмуро сказал Петр.
— Да? Жаль... — уронил о. Сергий и, обессилев, сел на пол.
— Жалко! Ах, как жалко! — подхватил и дьякон, сев рядом с батюшкой, обняв его за плечи и заливаясь слезами в три ручья. — Ах, жалко, так твою так! Ты что же! — обернулся он к Петру. — Не мог приятное сделать человеку? Он так надеялся!
— Спать вам пора, отцы-священники, — сказал Петр. Подхватил их под руки, но ноги у тех уже не шли. Тогда он посадил одного на правое плечо, другого на левое — отнес каждого в свой дом.
Вернулся домой — но чтобы тут же уйти. Взял волкозайца на поводок: «Кузя! Гулять!»
— Куда? — спросила Маша.
— В лес.
7
8
9
Полночь — блаженное время; он как раз пришел в самое мягкое расположение духа, ополовинив бутылку и поставив на магнитофон ленту со своими прежними записями, подпевая им (особенно удачной, мелодичной была песня о русой девчонке в короткой юбчонке, что ж ты не подходишь, а стоишь в сторонке), — вдруг: стук в дверь. Он убрал водку, выключил музыку. Но дым табачный сразу не уберешь, и о. Сергий, вошедши, сказал:
— Однако!..
— Мужик соседский заходил. С женой у него всякое. Попросил рассудить, — наскоро соврал Диомид.
— Для исповеди в церкви место.
— Вот я ему и...
— Да ладно, — махнул рукой о. Сергий.
— Чаю не отведаете?
— Отведаю, спасибо.
Но с чаем закавыка: воды в доме не оказалось, значит, бежать на улицу к колонке, потом ставить чайник, заваривать чай, а чаю тоже нет, к соседям, что ли, стукнуться? — метался Диомид.
— Не хлопочите, — усмирил его о. Сергий. (Он со всеми был на «вы».)
О. Сергий заметил состояние Диомида. Да и в спертом воздухе комнаты явственно пахло не только табаком.
И с этим человеком говорить, ему — изливаться?
И вместо того разговора, который ему хотелось задушевно и тревожно начать, о. Сергий вперил в красные глаза дьякона свои очи и спросил:
— А верите ли вы в Бога, отец дьякон?
За штат уволить хочет, сволочь, подумал Диомид-Алексей, а сам, наученный эстрадной практикой актерству и от природы имеющий лицедейские задатки, горько усмехнулся:
— Если я не столь праведен, как вы, то вы уж поелику...
— Говорите нормальным современным русским языком, — прервал его о. Сергий. — Кратчайшими путями нужно идти к сердцу нынешнего человека, а значит — говорить с ним на одном наречии. Мы же затемняем учение Христово! — высказал о. Сергий заветные свои мысли о реформации церковного обрядового языка.
Но тут же упрекнул себя: перед кем?!
И повторил вопрос:
— Так веруете ли вы в Бога?
— Верую! — твердо, честно, но без лишнего нажима сказал Диомид.
О. Сергий помолчал. Спросил еще:
— И во грядущее воскресение Сына Божьего веруете?
— Странный вопрос. Сие есть... Это ведь краеугольный камень христианского учения.
— Так... А что думаете насчет Петра Кудерьянова, в котором некоторые склонны усматривать новоявленного Христа?
— Ересь!
— А вдруг нет? — задал о. Сергий главный вопрос, ради которого пришел.
Ого! Кто из нас пьян, интересно? — подумал Диомид.
— Вдруг — нет? — повторил о. Сергий.
— Быть этого не может!
— Почему? Почему? — настаивал о. Сергий.
По хрену и по кочану! — хотелось ответить Диомиду. Очень уж его разбирала досада, что испорчено настроение, бутылка стоит за шкафом — недопитая. Неизвестно, сколько о. Сергий будет мучить его разговорами (и зачем вообще пришел?), не успеет Диомид выпить в свое удовольствие, а потом поспать хоть немного перед службами.
О. Сергий ждал ответа.
И увидел, что не дождется.
— Как в народе говорят: без пол-литра не разберешься! Так, что ли? — спросил он.
— Вот именно! — обрадовался Диомид, метнулся к шкафу и поставил бутылку на стол. — Не откажите, батюшка! Не пьянства ради, а утешения сердца для!
— Если по маленькой... — согласился о. Сергий.
Через час они добивали вторую бутылку.
— Итак, диакон... — продолжал о. Сергий свою Нестерпимую мысль, но тут Диомид хлопнул его по плечу:
— Давай попросту, слушай! Зови меня — Демой. Или даже Лехой, по-граждански.
— А я — Серега, — сказал о. Сергий. — К чему чины, в самом деле? К чему чины и условности перед лицом... перед лицом чего?
— Чего?
— То-то и оно! Отец Мень преподобный, царство ему небесное, утверждал: самосвидетельствование Христа есть главное доказательство его божественного происхождения.
— Блеф! — отрицал Леха, не читавший ни Меня, ни других авторов, но сразу все схвативший силой логики. — Блеф! Это и я о себе скажу: я Сын Божий!
— Не кощунствуй, Леха! Ты — не скажешь!
— А вот скажу! Я — Сын Божий! Что? Съел? И попробуй докажи, что нет! О. Сергий задумался.
— А где знамения? Свидетельства? Чудеса? — спросил он.
— Ох уж, так твою так! — употребил дьякон любимое полынское изречение. — Да я тебе любые знамения и чудеса устрою! При нынешнем-то развитии техники!
— Он без всякой техники людей исцеляет. От тяжелейших болезней.
— Таких исцелителей сейчас полным-полно!
— А непорочное зачатие его матери Марии? Марии! — подчеркнул о. Сергий.
— Брехня все это!
— А если не брехня?
Как ни пьян был Диомид-Алексей, а задумался. И так далеко зашла его мысль, что он даже на время протрезвел.
— Но послушайте, отец Сергий! Послушай, Сережа! — чуть не плача сказал он. — Ведь если он Христос, то нам всем амбец пришел! Ведь если он Христос, значит, Бог есть все-таки? А если Бог есть — то как жить? Потому что пойми, Серега: без Бога жить трудно, но с Богом-то еще труднее! А люди, заметь себе, всегда стараются жить не как труднее, а как легче. Поэтому все — абсолютно! — без Бога живут!
— Не все!
— Все! И ты, Серега, без Бога живешь, тебе только казалось, что с Богом! Вот он послал тебе настоящее испытание — и ты растерялся! Обосрался ты, отче!
— Правда твоя. Обосрался, — глухо повторил о. Сергий, хлопнув водки. — Знал точно, что верую, а сейчас меня, убогого, точно так же, как и тебя, мысль уязвила: что по-настоящему-то я прихода Страшного Суда не хочу, боюсь, сам не готов, хотя других зову быть готовыми. Где ж моя вера? Где?
Дьякон хихикнул и ответил ему:
— ........! — в рифму.
— Нет! — воскликнул о. Сергий, не обратив внимания на ругательство. — Не может он быть Иисусом Христом!
— Может!
— Ты же не соглашался?
— И сейчас не соглашаюсь. Ты говоришь: не может, я говорю: может!
— Так. А вот мы сейчас пойдем к нему, — грозно встал о. Сергий, — и спросим!
— И спросим!
И они пошли к Петру по ночному городу.
Маша, с детства боящаяся черных кошек, милиционеров и попов, не посмела отказать духовным лицам, разбудила тяжело спящего Петра.
— Ответь! — приступил к нему о. Сергий. — Считаешь ли ты себя Христом?
— Да! — поддержал дьякон требование. — А то, понимаешь, так твою так...
— Не Христос я, — хмуро сказал Петр.
— Да? Жаль... — уронил о. Сергий и, обессилев, сел на пол.
— Жалко! Ах, как жалко! — подхватил и дьякон, сев рядом с батюшкой, обняв его за плечи и заливаясь слезами в три ручья. — Ах, жалко, так твою так! Ты что же! — обернулся он к Петру. — Не мог приятное сделать человеку? Он так надеялся!
— Спать вам пора, отцы-священники, — сказал Петр. Подхватил их под руки, но ноги у тех уже не шли. Тогда он посадил одного на правое плечо, другого на левое — отнес каждого в свой дом.
Вернулся домой — но чтобы тут же уйти. Взял волкозайца на поводок: «Кузя! Гулять!»
— Куда? — спросила Маша.
— В лес.
7
Петр отправился с Кузей в лес.
Он не знал, чего хотелось ему.
Просто уйти. Пока — недалеко. А потом, может, и далеко. Туда, где его никто не знает.
Он устал.
Всех не перелечишь.
Он устал чувствовать жалость к этим просящим и болящим людям.
Он бы с удовольствием полюбил кого-то одного, чтобы не любить остальных.
Он понял, что любовь к одному спасает от любви ко всем.
А любил Петр, как ни крути, только лишь тетку свою Екатерину, которая младше его на два года и тоже любит его.
Может, это и не любовь, но к другим он таких чувств не испытывал.
Петр свернул и вместо леса пошел к дому Екатерины.
Собаки брехали на волкозайца, Петр успокаивал его голосом, волкозаяц понимал, но прижимался к его ногам.
Пятиэтажный дом, где жила Екатерина, был темен.
Она жила на втором этаже.
Он бросил камешек в окно.
Он почему-то был уверен, что она тут же проснется и все поймет.
И стал ждать на ветру и на холоде.
Через пять минут она вышла, кутаясь в шубу.
— Пришел?
— Пришел.
— Я знала.
— Вот что. Давай вместе.
— Каким образом?
— Каким хочешь. Чтобы все видели и знали. Да, такой я. С теткой живу. Открыто.
— А я — не такая. Нет, Петя, — сказала Екатерина, любуясь глазами Петра, которыми он любовался ею. — Нет, Петя. Я ждала, когда ты поймешь, что не можешь без меня. Ты понял. А по факту действительности будет так, как было: чтобы никто не знал. .
— Тогда никак не будет, — сказал Петр. — Или открыто, или никак. Поняла?
— Нет, Петя. Я уже столько сделала, что еще сделать могу. Жену твою отравить могу.
— Наговариваешь на себя.
— Я-то? — усмехнулась Катя. — А кто голову Нихилову отрезал — знаешь?
И рассказала Петру, как было дело.
Она не думала, что этот рассказ на него так подействует.
Петр побледнел, рукой полез теребить волосы под шапкой, не заметив, что поднял волкозайца на поводке в воздух. Волкозаяц захрипел, Петр опустил его.
— Жуткая скотина какая, — сказала на него Катя. — Удавил бы ты его.
Петр отвернулся и пошел.
— Это как понимать? — негромко окликнула его Екатерина.
Петр не ответил.
Ушел.
Ушел через продуваемую ледяным ветром Лысую гору — в лес.
Ему хотелось лечь, чтобы его засыпало сугробом вместе с волкозайцем. Заснуть, замерзнуть.
Все как написано, думал он, все как написано. Родила меня мать не от отца, а неизвестно от кого. Родила и будто изничтожилась, исчезла в свою работу, словно желая, чтобы никто ничем не мог вспомнить ее, став при жизни легендой, тенью. Дальше: в тридцать лет мне встретился Иван Захарович — Иоанн. Дальше: людей стал исцелять неизвестно как. Дальше: воду в вино превращал. Дальше: а дальше-то некуда уже после рассказа Екатерины о том, как отрезали голову Ивану Захаровичу, подобно Иоанну Крестителю, по наущению Иродиады, а тут — Екатерины... Слишком много совпадений, слишком много...
Углубленный в свои мысли, он не заметил, что волкозаяц насторожился, рыскает на поводке, поскуливает.
И вдруг заметил: там, там, там и там — из-за темных кустов замерцали огоньки, выступили тени.
Волки, подумал Петр.
Но это были не волки, а звери похуже волков, — это были дикие собаки.
Они обитали неподалеку, на городской свалке. Никто никогда не смел подходить к ним. Их еже годно отстреливали, но они плодились и оказывались в том же количестве.
Петр спокойно ждал их нападения. Он только за волкозайца переживал и решил спустить его, чтобы он смог убежать.
Спустил. Но волкозаяц остался рядом.
Он, может быть, и сумел бы оторваться от преследования собак, но подумал, что раз хозяин привел его сюда, то именно для этой встречи с собаками. Так, значит, кончается посмертная жизнь, кончается рай — и наступает окончательный конец, за которым уже ничего, вероятно, не будет. И, поняв это, он тоже стал спокоен, у него теперь была одна цель: драться, а какой исход будет у драки — все равно.
Дикие псы бросились.
Молнией носился волкозаяц вокруг Петра, не позволяя собакам приблизиться к нему. Щелкал зубами направо и налево, кусал, царапал своими передними короткими лапками, лягал длинными и сильными задними. Но вот какой-то мохнатый кобель прыгнул, вцепился в ляжку, повис всей тяжестью. С рычанием навалились остальные, чьи-то клыки вонзились в горло, пеленой стали застилаться глаза, — и вдруг прошла боль, и пришел такой покой, какого волкозаяц еще не знал.
Да это же лучше всего! — мысленно воскликнул он, не зная, кого благодарить за это, да и не думая об этом.
Петр стоял и смотрел, понимая, что он ничего не может сделать. Когда же собаки увлеклись разрыванием зверя, сгрудившись над ним всей сворой, Петр подошел и стал их расшвыривать. Собаки опомнились, бросились на него. Одной рукой защищая горло, другой рукой Петр ухватывал нападающего пса за загривок, ударял о дерево, пес издыхал.
Так он прикончил всех.
Легче стало в теле, но еще тяжелее на душе.
Не глянув на растерзанные останки Кузи, он стал спускаться с Лысой горы.
Он не знал, чего хотелось ему.
Просто уйти. Пока — недалеко. А потом, может, и далеко. Туда, где его никто не знает.
Он устал.
Всех не перелечишь.
Он устал чувствовать жалость к этим просящим и болящим людям.
Он бы с удовольствием полюбил кого-то одного, чтобы не любить остальных.
Он понял, что любовь к одному спасает от любви ко всем.
А любил Петр, как ни крути, только лишь тетку свою Екатерину, которая младше его на два года и тоже любит его.
Может, это и не любовь, но к другим он таких чувств не испытывал.
Петр свернул и вместо леса пошел к дому Екатерины.
Собаки брехали на волкозайца, Петр успокаивал его голосом, волкозаяц понимал, но прижимался к его ногам.
Пятиэтажный дом, где жила Екатерина, был темен.
Она жила на втором этаже.
Он бросил камешек в окно.
Он почему-то был уверен, что она тут же проснется и все поймет.
И стал ждать на ветру и на холоде.
Через пять минут она вышла, кутаясь в шубу.
— Пришел?
— Пришел.
— Я знала.
— Вот что. Давай вместе.
— Каким образом?
— Каким хочешь. Чтобы все видели и знали. Да, такой я. С теткой живу. Открыто.
— А я — не такая. Нет, Петя, — сказала Екатерина, любуясь глазами Петра, которыми он любовался ею. — Нет, Петя. Я ждала, когда ты поймешь, что не можешь без меня. Ты понял. А по факту действительности будет так, как было: чтобы никто не знал. .
— Тогда никак не будет, — сказал Петр. — Или открыто, или никак. Поняла?
— Нет, Петя. Я уже столько сделала, что еще сделать могу. Жену твою отравить могу.
— Наговариваешь на себя.
— Я-то? — усмехнулась Катя. — А кто голову Нихилову отрезал — знаешь?
И рассказала Петру, как было дело.
Она не думала, что этот рассказ на него так подействует.
Петр побледнел, рукой полез теребить волосы под шапкой, не заметив, что поднял волкозайца на поводке в воздух. Волкозаяц захрипел, Петр опустил его.
— Жуткая скотина какая, — сказала на него Катя. — Удавил бы ты его.
Петр отвернулся и пошел.
— Это как понимать? — негромко окликнула его Екатерина.
Петр не ответил.
Ушел.
Ушел через продуваемую ледяным ветром Лысую гору — в лес.
Ему хотелось лечь, чтобы его засыпало сугробом вместе с волкозайцем. Заснуть, замерзнуть.
Все как написано, думал он, все как написано. Родила меня мать не от отца, а неизвестно от кого. Родила и будто изничтожилась, исчезла в свою работу, словно желая, чтобы никто ничем не мог вспомнить ее, став при жизни легендой, тенью. Дальше: в тридцать лет мне встретился Иван Захарович — Иоанн. Дальше: людей стал исцелять неизвестно как. Дальше: воду в вино превращал. Дальше: а дальше-то некуда уже после рассказа Екатерины о том, как отрезали голову Ивану Захаровичу, подобно Иоанну Крестителю, по наущению Иродиады, а тут — Екатерины... Слишком много совпадений, слишком много...
Углубленный в свои мысли, он не заметил, что волкозаяц насторожился, рыскает на поводке, поскуливает.
И вдруг заметил: там, там, там и там — из-за темных кустов замерцали огоньки, выступили тени.
Волки, подумал Петр.
Но это были не волки, а звери похуже волков, — это были дикие собаки.
Они обитали неподалеку, на городской свалке. Никто никогда не смел подходить к ним. Их еже годно отстреливали, но они плодились и оказывались в том же количестве.
Петр спокойно ждал их нападения. Он только за волкозайца переживал и решил спустить его, чтобы он смог убежать.
Спустил. Но волкозаяц остался рядом.
Он, может быть, и сумел бы оторваться от преследования собак, но подумал, что раз хозяин привел его сюда, то именно для этой встречи с собаками. Так, значит, кончается посмертная жизнь, кончается рай — и наступает окончательный конец, за которым уже ничего, вероятно, не будет. И, поняв это, он тоже стал спокоен, у него теперь была одна цель: драться, а какой исход будет у драки — все равно.
Дикие псы бросились.
Молнией носился волкозаяц вокруг Петра, не позволяя собакам приблизиться к нему. Щелкал зубами направо и налево, кусал, царапал своими передними короткими лапками, лягал длинными и сильными задними. Но вот какой-то мохнатый кобель прыгнул, вцепился в ляжку, повис всей тяжестью. С рычанием навалились остальные, чьи-то клыки вонзились в горло, пеленой стали застилаться глаза, — и вдруг прошла боль, и пришел такой покой, какого волкозаяц еще не знал.
Да это же лучше всего! — мысленно воскликнул он, не зная, кого благодарить за это, да и не думая об этом.
Петр стоял и смотрел, понимая, что он ничего не может сделать. Когда же собаки увлеклись разрыванием зверя, сгрудившись над ним всей сворой, Петр подошел и стал их расшвыривать. Собаки опомнились, бросились на него. Одной рукой защищая горло, другой рукой Петр ухватывал нападающего пса за загривок, ударял о дерево, пес издыхал.
Так он прикончил всех.
Легче стало в теле, но еще тяжелее на душе.
Не глянув на растерзанные останки Кузи, он стал спускаться с Лысой горы.
8
Не только Петр не спал в эту ночь.
Не спали и Петр Петрович Завалуев и главврач Арнольд Кондомитинов.
Они выпивали в комнате-психушке.
— Нет, я не сумасшедший, — говорил Завалуев. — Но мизерная должность пусть даже в областном аппарате — извините! Передо мной другая высота!
— Какая же? — интересовался Арнольд Кондомитинов, в жизни больше всего любя (кроме женщин) выпить и поговорить с умным человеком.
— Мировая высота, если хочешь, — снисходительно сказал Петр Петрович.
— В качестве кого?
— Ну да! Скажи тебе, а ты меня в настоящую психушку посадишь!
— А это не настоящая? — обиделся за вверенное ему лечебное учреждение Кондомитинов.
— Лучше я задам тебе вопрос! — сказал Завалуев.
— Валяй!
— Чувствовал ли ты в себе тягу, например, к убийству?
— Конечно, — сказал Кондомитинов, в молодости убивший человека, который, пьяный, забрел на дачу, где Арнольд был с девушкой, дачу ее родителей; девушка спала, пьяный бродяга просил выпить и неубедительно грозил столовым ножом. Кондомитинов отнял нож и убил его, четыре раза ударив кирпичом по голове, а потом сволок в глубокий овраг и хорошо зарыл. Никто ничего не узнал. Кондомитинов редко вспоминал об этом случае — и равнодушно.
— Хорошо! — похвалил Завалуев. — А чувствовал ли ты тягу к насилию?
— Конечно, — сказал Кондомитинов, полгода иазад изнасиловавший глухонемую четырнадцати летнюю пациентку, заболевшую пневмонией, и она умерла потом от пневмонии.
— Так! — все больше радовался Завалуев. — Но ради чего ты мог бы убить и изнасиловать?
— Ради процесса.
— Ты врешь! — закричал Завалуев. — Ты хочешь, чтобы я о тебе думал лучше, чем ты есть! На самом деле ты ни на что не способен! А я вот способен на все! Ради власти! Я хочу, чтобы я стоял на вершине мира, а люди, как тараканы, ползали бы подо мной! Не страна, понял меня, а весь мир! — вот моя цель!
— Ты закусывай, закусывай, — сказал Кондомитинов.
Завалуев достал тетрадь Нихилова (она всегда теперь была у него под рукой), потряс ею и сказал:
— Знаешь, кого вы с Катькой прирезали?
— Не мы с Катькой, а сумасшедший Разьин.
— Вы прирезали Иоанна Предтечу!
— Это кто?
— Ты Евангелие читал?
— Купить купил, а читать нет. Скучновато. Я больше детективчики.
— А вот прочти! — посоветовал Завалуев. — Нихилов был не Нихилов, а Иоанн Креститель, а Христос знаешь кто?
Кондомитинов не мог понять: то ли совсем закосел его приятель, то ли дело серьезней, чем он предполагал.
— Ну кто? — спросил он.
— Петька Салабонов, двоюродный мой племянник! Катькин любовник, между прочим, чего она не знает, что я знаю, а я знаю!
— В самом деле? — заинтересовался Кондомитинов.
— Ты слушай! Петька — Иисус, Иван Захарович Нихилов — Иоанн Предтеча, а я, как ты думаешь, кто?
— Иуда?
— Бери выше: я Антихрист, Лже-Христос! Я должен вызвать на бой Христа. И проиграть. Так написано. Но это еще большой вопрос! Почему обязательно проиграть? А если — выиграть? Ты — будешь помогать мне?
— Нет, она в самом деле — с Салабоновым? Ты не врешь?
— Кто?
— Да Катька-то?
— Ты слушай дальше, дурак!
Но Кондомитинов уже не хотел слушать. Он очень огорчился, что неприступная Екатерина, женщина с умным умом и красивым телом, отдана не ему, а какому-то Петру Салабонову, заделавшемуся знахарем, что уже само по себе смешно. Но нельзя ли, размышлял он, эти сведения обратить в свою пользу, чтобы Екатерина за них заплатила Арнольду? Постоянной любви ему ни от нее, ни от других женщин не надобно, а время от времени — очень было бы хорошо.
Погруженный в эти мысли, он не сразу очнулся: Завалуев тыкал ему под нос тетрадь.
— Видишь? — спрашивал он. — Математически доказано, что я — Антихрист. Шестьсот шестьдесят шесть — видишь? Число зверя, как предсказано!
— Мало ли! Это и меня можно сосчитать, тоже 666 выйдет! — посмеялся Кондомитинов.
— А хо-хо не хо-хо? — показал ему Завалуев кукиш, свидетельствующий о том, что он давно уже не стриг ногти.
Кондомитинов обиделся, вынул свой блокнот и начал подсчеты.
Очень скоро он предъявил Завалуеву листок с цифрами:
— Сам видишь. Сумма чисел, обозначающих буквы моей фамилии, помноженная на число месяца моего рождения, на апрель, на четыре, дает 608. 608 плюс число моих лет, тридцать пять, равняется — 643. А 643 плюс число дня моего рождения, 23 апреля, насколько ты знаешь, — помнишь, в прошлом году на природе по шашлычкам ударяли, весна теплая, ранняя была? — получается ровнехонько шестьсот шестьдесят шесть. Ну? Кто из нас Антихрист?
Завалуев отвернулся. Он боялся, что на его лице будут видны его мысли. Он отвернулся и стал глазами смотреть вокруг, ища предмет. Он нашел — и совсем рядом: подушка, он ведь сидел на кровати.
— У меня есть еще доказательства, — сказал он. — Под подушкой.
— Покажи.
— Сам посмотри.
И приподнял подушку.
Кондомитинов заглянул туда.
Недаром славящийся своей силой Петр Салабонов был от корня Завалуевых по матери, Петра Петровича Бог тоже силой не обидел.
Минут десять он лежал, прижимая собой барахтающееся тело Кондомитинова, задавив его голову подушкой — намертво.
Кондомитинов дергался все слабее.
Затих.
Петр Петрович даже не стал любоваться делом рук своих — вышел.
Он шел к дому Петра Кудерьянова-Салабонова, чтобы вызвать его на бой.
Но встретил его возле дома — оборванного, грязного.
— Ага! — закричал Завалуев. — Сам вышел мне навстречу, Иисус! Падай ниц передо мной, не то хуже будет! Не хочешь? Тогда сразимся!
И Петр Петрович взмахнул найденной по дороге жердью.
Петруша стоял не шевелясь.
— Не Иисус я, — сказал он тихо.
— Ты думаешь, я твой родственник? Я твой противник! Я — Антихрист!
— Заболел ты, — сказал Петруша.
— Пришел конец света! Торжество сатаны! Царство мрака! — закричал истошно Завалуев, подняв жердину над головой Петра.
Петр глянул на него:
— Зима на дворе, а ты раздет совсем; замерзнешь.
Завалуев уронил жердь и заплакал. Петр накинул на него свой полушубок и повел в дом.
— Вот, уже и убийства начинаются, — сказал лейтенант Самарин на другой день, осматривая тело задушенного Кондомитинова.
Завалуева нашли в доме Петра, взяли.
— Слуги Антихристовы! — кричал он. — На своего князя руку подымаете! И ты, Витька Самарин, и ты, Брут?!
После этого пошли выгонять из домов приехавших на лечение, спроваживать тех, кто жил в автомобилях и палатках.
Болящие бросились к дому Петра, столпились, ожидая от него чего-то.
Петр вышел.
Раздались крики.
И средь них один — неистовый вопль, пронзивший, казалось, пространство от земли до неба:
— Господи! Помоги!
— Пошли прочь, — тихо сказал Петр.
— Что? Что он сказал? Что? — зашептались в толпе.
— Пошли прочь! Прочь! Прочь! — кричал Петр. — Пошли на хрен, гады, сволочи, ненавижу, прочь, прочь!
Не спали и Петр Петрович Завалуев и главврач Арнольд Кондомитинов.
Они выпивали в комнате-психушке.
— Нет, я не сумасшедший, — говорил Завалуев. — Но мизерная должность пусть даже в областном аппарате — извините! Передо мной другая высота!
— Какая же? — интересовался Арнольд Кондомитинов, в жизни больше всего любя (кроме женщин) выпить и поговорить с умным человеком.
— Мировая высота, если хочешь, — снисходительно сказал Петр Петрович.
— В качестве кого?
— Ну да! Скажи тебе, а ты меня в настоящую психушку посадишь!
— А это не настоящая? — обиделся за вверенное ему лечебное учреждение Кондомитинов.
— Лучше я задам тебе вопрос! — сказал Завалуев.
— Валяй!
— Чувствовал ли ты в себе тягу, например, к убийству?
— Конечно, — сказал Кондомитинов, в молодости убивший человека, который, пьяный, забрел на дачу, где Арнольд был с девушкой, дачу ее родителей; девушка спала, пьяный бродяга просил выпить и неубедительно грозил столовым ножом. Кондомитинов отнял нож и убил его, четыре раза ударив кирпичом по голове, а потом сволок в глубокий овраг и хорошо зарыл. Никто ничего не узнал. Кондомитинов редко вспоминал об этом случае — и равнодушно.
— Хорошо! — похвалил Завалуев. — А чувствовал ли ты тягу к насилию?
— Конечно, — сказал Кондомитинов, полгода иазад изнасиловавший глухонемую четырнадцати летнюю пациентку, заболевшую пневмонией, и она умерла потом от пневмонии.
— Так! — все больше радовался Завалуев. — Но ради чего ты мог бы убить и изнасиловать?
— Ради процесса.
— Ты врешь! — закричал Завалуев. — Ты хочешь, чтобы я о тебе думал лучше, чем ты есть! На самом деле ты ни на что не способен! А я вот способен на все! Ради власти! Я хочу, чтобы я стоял на вершине мира, а люди, как тараканы, ползали бы подо мной! Не страна, понял меня, а весь мир! — вот моя цель!
— Ты закусывай, закусывай, — сказал Кондомитинов.
Завалуев достал тетрадь Нихилова (она всегда теперь была у него под рукой), потряс ею и сказал:
— Знаешь, кого вы с Катькой прирезали?
— Не мы с Катькой, а сумасшедший Разьин.
— Вы прирезали Иоанна Предтечу!
— Это кто?
— Ты Евангелие читал?
— Купить купил, а читать нет. Скучновато. Я больше детективчики.
— А вот прочти! — посоветовал Завалуев. — Нихилов был не Нихилов, а Иоанн Креститель, а Христос знаешь кто?
Кондомитинов не мог понять: то ли совсем закосел его приятель, то ли дело серьезней, чем он предполагал.
— Ну кто? — спросил он.
— Петька Салабонов, двоюродный мой племянник! Катькин любовник, между прочим, чего она не знает, что я знаю, а я знаю!
— В самом деле? — заинтересовался Кондомитинов.
— Ты слушай! Петька — Иисус, Иван Захарович Нихилов — Иоанн Предтеча, а я, как ты думаешь, кто?
— Иуда?
— Бери выше: я Антихрист, Лже-Христос! Я должен вызвать на бой Христа. И проиграть. Так написано. Но это еще большой вопрос! Почему обязательно проиграть? А если — выиграть? Ты — будешь помогать мне?
— Нет, она в самом деле — с Салабоновым? Ты не врешь?
— Кто?
— Да Катька-то?
— Ты слушай дальше, дурак!
Но Кондомитинов уже не хотел слушать. Он очень огорчился, что неприступная Екатерина, женщина с умным умом и красивым телом, отдана не ему, а какому-то Петру Салабонову, заделавшемуся знахарем, что уже само по себе смешно. Но нельзя ли, размышлял он, эти сведения обратить в свою пользу, чтобы Екатерина за них заплатила Арнольду? Постоянной любви ему ни от нее, ни от других женщин не надобно, а время от времени — очень было бы хорошо.
Погруженный в эти мысли, он не сразу очнулся: Завалуев тыкал ему под нос тетрадь.
— Видишь? — спрашивал он. — Математически доказано, что я — Антихрист. Шестьсот шестьдесят шесть — видишь? Число зверя, как предсказано!
— Мало ли! Это и меня можно сосчитать, тоже 666 выйдет! — посмеялся Кондомитинов.
— А хо-хо не хо-хо? — показал ему Завалуев кукиш, свидетельствующий о том, что он давно уже не стриг ногти.
Кондомитинов обиделся, вынул свой блокнот и начал подсчеты.
Очень скоро он предъявил Завалуеву листок с цифрами:
К О Н Д О М И Т И Н О В
12 16 15 5 16 14 10 20 10 15 16 3
12 + 16 + 15 + 5 + 16 + 14 + 10 + 20 + 10 + 15 +
+ 16 + 3=152
152 x 4 = 608
608 + 35 = 643, 643 + 23 = 666.
* * *
— Это что? — спросил Завалуев, начиная часто дышать.— Сам видишь. Сумма чисел, обозначающих буквы моей фамилии, помноженная на число месяца моего рождения, на апрель, на четыре, дает 608. 608 плюс число моих лет, тридцать пять, равняется — 643. А 643 плюс число дня моего рождения, 23 апреля, насколько ты знаешь, — помнишь, в прошлом году на природе по шашлычкам ударяли, весна теплая, ранняя была? — получается ровнехонько шестьсот шестьдесят шесть. Ну? Кто из нас Антихрист?
Завалуев отвернулся. Он боялся, что на его лице будут видны его мысли. Он отвернулся и стал глазами смотреть вокруг, ища предмет. Он нашел — и совсем рядом: подушка, он ведь сидел на кровати.
— У меня есть еще доказательства, — сказал он. — Под подушкой.
— Покажи.
— Сам посмотри.
И приподнял подушку.
Кондомитинов заглянул туда.
Недаром славящийся своей силой Петр Салабонов был от корня Завалуевых по матери, Петра Петровича Бог тоже силой не обидел.
Минут десять он лежал, прижимая собой барахтающееся тело Кондомитинова, задавив его голову подушкой — намертво.
Кондомитинов дергался все слабее.
Затих.
Петр Петрович даже не стал любоваться делом рук своих — вышел.
Он шел к дому Петра Кудерьянова-Салабонова, чтобы вызвать его на бой.
Но встретил его возле дома — оборванного, грязного.
— Ага! — закричал Завалуев. — Сам вышел мне навстречу, Иисус! Падай ниц передо мной, не то хуже будет! Не хочешь? Тогда сразимся!
И Петр Петрович взмахнул найденной по дороге жердью.
Петруша стоял не шевелясь.
— Не Иисус я, — сказал он тихо.
— Ты думаешь, я твой родственник? Я твой противник! Я — Антихрист!
— Заболел ты, — сказал Петруша.
— Пришел конец света! Торжество сатаны! Царство мрака! — закричал истошно Завалуев, подняв жердину над головой Петра.
Петр глянул на него:
— Зима на дворе, а ты раздет совсем; замерзнешь.
Завалуев уронил жердь и заплакал. Петр накинул на него свой полушубок и повел в дом.
— Вот, уже и убийства начинаются, — сказал лейтенант Самарин на другой день, осматривая тело задушенного Кондомитинова.
Завалуева нашли в доме Петра, взяли.
— Слуги Антихристовы! — кричал он. — На своего князя руку подымаете! И ты, Витька Самарин, и ты, Брут?!
После этого пошли выгонять из домов приехавших на лечение, спроваживать тех, кто жил в автомобилях и палатках.
Болящие бросились к дому Петра, столпились, ожидая от него чего-то.
Петр вышел.
Раздались крики.
И средь них один — неистовый вопль, пронзивший, казалось, пространство от земли до неба:
— Господи! Помоги!
— Пошли прочь, — тихо сказал Петр.
— Что? Что он сказал? Что? — зашептались в толпе.
— Пошли прочь! Прочь! Прочь! — кричал Петр. — Пошли на хрен, гады, сволочи, ненавижу, прочь, прочь!
9
Петр исчез.
Его не было три ночи и три дня, и мать спервоначалу не беспокоилась о нем.
Только на исходе этого срока она стала беспокоиться о нем.
И как только подумала, пришел Петр.
Он пришел и заговорил так, будто продолжал с нею разговор, хотя никакого разговора меж ними раньше никогда не было.
Он сказал:
— Ты вот что. Время прошло, чего уж теперь. Ты мне скажи, я знать должен: ты не от отца меня родила?
Мария не удивилась, рассматривая свои красные, измученные работой руки, ответила:
— Не бреши зря. От отца.
Петр подумал и сказал:
— Ага. Ясно. От отца, само собой. От отца — да не от того! Так?
— Как же не от того? — усмехнулась мать. — От того самого.
— Ясно... — медленно произнес Петр и ушел.
В полночь в дверях дома о. Сергия раздался стук.
— Кто? — спросил о. Сергий ясным голосом, словно и не спал. Откликнулся тут же. — Кто? — спросил он.
Не успело еще замереть эхо от последнего удара в дверь, не успели собаки окрестных домов отозваться брехом на стук, а о. Сергий сразу же:
— Кто?
— Сам знаешь, — ответил Петр.
Он сказал это уверенно, но еще за минуту до этого не предполагал, что скажет это. И вот:
— Сам знаешь, — сказал он.
И любой другой на месте о. Сергия, услышав незнакомый голос (а он не помнил голоса Петра), ни за что не открыл бы, не потребовав хотя бы назваться; он испугался бы, услышав это странное:
— Сам знаешь!
Но о. Сергий хоть и испугался, а открыл тут же, не успев осмыслить действия.
Как у Петра сказалось само, так и у него открылось само. Оба надолго запомнят это.
— Зачем пришел? — спросил о. Сергий на кухне, притворив дверь от спящих домочадцев.
— Пойдешь со мной? — спросил Петр. Ему казалось, он свободно читает в глазах и душе священника.
О. Сергий не стал увиливать, что не понимает. Он сказал сразу напрямик:
— Боюсь.
— Чего боишься?
— И не соблазниться о тебе боюсь, и соблазниться о тебе боюсь.
— Говори ясней!
— И поверить боюсь, что это — ты, и не поверить боюсь. Не поверю — а вдруг ты — это ты. Поверю — боюсь бремени.
— Какого еще?
— Бремени первозванства. Ведь ты первым меня позвал?
— Первым.
— Не достоин, — тихо сказал о. Сергий.
— Это не выбор, а указание, — сказал Петр.
— Чье? — совсем безгласно спросил о. Сергий. Петр промолчал.
Он сказал о другом:
— Что ж ты думаешь, у Христа было время отбирать из всех живущих самых достойных? Очумеешь по свету рыскать. Кого увидел — те и стали достойными. Потому что каждый достоин, если подумать. И каждый недостоин. Кто как себя поведет. Иуда-то вон как себя повел.
Его не было три ночи и три дня, и мать спервоначалу не беспокоилась о нем.
Только на исходе этого срока она стала беспокоиться о нем.
И как только подумала, пришел Петр.
Он пришел и заговорил так, будто продолжал с нею разговор, хотя никакого разговора меж ними раньше никогда не было.
Он сказал:
— Ты вот что. Время прошло, чего уж теперь. Ты мне скажи, я знать должен: ты не от отца меня родила?
Мария не удивилась, рассматривая свои красные, измученные работой руки, ответила:
— Не бреши зря. От отца.
Петр подумал и сказал:
— Ага. Ясно. От отца, само собой. От отца — да не от того! Так?
— Как же не от того? — усмехнулась мать. — От того самого.
— Ясно... — медленно произнес Петр и ушел.
В полночь в дверях дома о. Сергия раздался стук.
— Кто? — спросил о. Сергий ясным голосом, словно и не спал. Откликнулся тут же. — Кто? — спросил он.
Не успело еще замереть эхо от последнего удара в дверь, не успели собаки окрестных домов отозваться брехом на стук, а о. Сергий сразу же:
— Кто?
— Сам знаешь, — ответил Петр.
Он сказал это уверенно, но еще за минуту до этого не предполагал, что скажет это. И вот:
— Сам знаешь, — сказал он.
И любой другой на месте о. Сергия, услышав незнакомый голос (а он не помнил голоса Петра), ни за что не открыл бы, не потребовав хотя бы назваться; он испугался бы, услышав это странное:
— Сам знаешь!
Но о. Сергий хоть и испугался, а открыл тут же, не успев осмыслить действия.
Как у Петра сказалось само, так и у него открылось само. Оба надолго запомнят это.
— Зачем пришел? — спросил о. Сергий на кухне, притворив дверь от спящих домочадцев.
— Пойдешь со мной? — спросил Петр. Ему казалось, он свободно читает в глазах и душе священника.
О. Сергий не стал увиливать, что не понимает. Он сказал сразу напрямик:
— Боюсь.
— Чего боишься?
— И не соблазниться о тебе боюсь, и соблазниться о тебе боюсь.
— Говори ясней!
— И поверить боюсь, что это — ты, и не поверить боюсь. Не поверю — а вдруг ты — это ты. Поверю — боюсь бремени.
— Какого еще?
— Бремени первозванства. Ведь ты первым меня позвал?
— Первым.
— Не достоин, — тихо сказал о. Сергий.
— Это не выбор, а указание, — сказал Петр.
— Чье? — совсем безгласно спросил о. Сергий. Петр промолчал.
Он сказал о другом:
— Что ж ты думаешь, у Христа было время отбирать из всех живущих самых достойных? Очумеешь по свету рыскать. Кого увидел — те и стали достойными. Потому что каждый достоин, если подумать. И каждый недостоин. Кто как себя поведет. Иуда-то вон как себя повел.