Только ради этого и прощаю вас, говорил Петр речь, волнуясь, горячась, смеясь и все ускоряя шаги.
Но как ни быстро он шел, сзади двигались еще быстрее: Петр слышал топот множества бегущих ног.
Это были его товарищи.
Догнали, задыхаясь, встали перед ним.
— Прости! — за всех сказал Сергий. Петр осмотрел их.
— А где Сергей Обратнев?
— Оставили, сволоча такого, воду только мутит!
— Пусть будет.
Легконогий Кислейка в полчаса обернулся и привел Сергея.
— Ну вот, опять мы вместе, — сказал Петр. — Пойдем обратно. Ночевать надо. Хорошо поспать. Завтра — большой день.
14
15
Но как ни быстро он шел, сзади двигались еще быстрее: Петр слышал топот множества бегущих ног.
Это были его товарищи.
Догнали, задыхаясь, встали перед ним.
— Прости! — за всех сказал Сергий. Петр осмотрел их.
— А где Сергей Обратнев?
— Оставили, сволоча такого, воду только мутит!
— Пусть будет.
Легконогий Кислейка в полчаса обернулся и привел Сергея.
— Ну вот, опять мы вместе, — сказал Петр. — Пойдем обратно. Ночевать надо. Хорошо поспать. Завтра — большой день.
14
Утром Петр попросил своих друзей выглядеть хорошо, празднично.
Анатолий же и Илья накануне перебрали-таки и страдали с похмелья.
— Ты это... — сказал Петру Илья, переглянувшись с Анатолием. — Поправиться бы маленько. — Он поставил два стаканчика с водой, чтобы Петр превратил ее в водку.
— Зачем? — сказал Петр. — Вам и без этого станет сейчас хорошо. — И вознес над ними руки.
— Мне не надо хорошо! — возразил Илья, убирая свою голову из-под рук. — Мне опохмелиться надо!
Но уже было поздно, уже не требовалось его организму опохмелки, он был свеж и бодр.
— Ну, бляха-муха! — восхитился Анатолий, тоже чувствовавший сильное облегчение.
Да и других коснулись невидимые волны, расходящиеся кругами от рук Петра, — всем сделалось как-то празднично, как-то ПРЕДОЩУЩАЮЩЕ, как-то... наверное, так, как бывало в детстве и никогда уж не было потом.
— Ты бы, брат, не ругался матом, — попросил Анатолия Сергий.
— Да я не ругаюсь, брат! — сердечно отозвался Анатолий. — Но если ты считаешь, что «бляха-муха» — это мат, беру свои слова обратно! Я ведь за тебя, брат... За него!.. За вас!.. Нате мои руки, рубите, все стерплю! — воскликнул Анатолий, мотнув головой, слеза оторвалась от его лица и капнула на щеку Кислейки. Кислейка посмотрел вверх, хотя они были под крышей.
— Ах, какие же мы хорошие, правда? — сказал Петр. — Как мы любим друг друга и людей, правда?
Правда! Правда! — потупились мужчины. Если бы не значительность момента, они бы бросились обниматься. Но терпели, ждали слов Петра.
Слова были: сегодня выйдем и оповестим. Дело серьезное, поэтому приведите себя в порядок. Побриться, почистить зубы, взять у Лидии утюг и выгладить одежду.
На это ушло некоторое время.
Петр поинтересовался, есть ли у кого лекарства.
— Боюсь, как бы у кого обмороков не было, — объяснил он. — От радости, от счастья.
У Лидии нашелся пузырек с корвалолом. Она не понимала этих приготовлений, но не задумывалась, думала лишь о том, что Петр обещал к вечеру вернуться.
— Ну? — сказал Петр, любуясь своими братьями, любя их любовь к себе, друг к другу, любя свою любовь к ним. — Готовы?
Всегда готовы! — хотел браво воскликнуть Кислейка, но от волнения у него перехватило горло.
Поехали в Сарайск.
Вышли на самый многолюдный в Саранске проспект Пятидесятилетия. Прошли по нему, смущаясь от взглядов, которых, впрочем, и не было. Оказались У памятника, не посмотрев, кому этот памятник, потому что не вверх смотрели, а на людей. На постаменте же не было указано имя поставленного, — значит, оно и так каждому известно.
Здесь Петру показалось удобным: перед памятником была площадь.
Апостолы встали сзади и по бокам.
Петр откинул голову, прокашлялся, вытянул руку и громко сказал:
— Люди! Радуйтесь! Я пришел!
Кто-то засмеялся.
Дело в том, что Петр, не ведая того, вытянул руку совершенно так же, как и человек-памятник.
Петр не обратил внимания на смех. Он заговорил.
Вокруг стала собираться публика.
Петр старался говорить коротко и ясно: я пришел сказать, что прощаю вас, живите, радуйтесь, но опасайтесь, ибо если первое второе пришествие вам обошлось мягким боком, то в случае вашего невразумения второе второе пришествие будет уже окончательным.
Но люди не радовались, а смеялись — да и то не все. Большинство смотрело хмуро, даже озлобленно.
Толпа была жидковата — человек двадцать, и непостоянная. Подойдут, послушают и уйдут. Но была, заметил Петр, группа из семи-восьми человек, стоящих уже не менее получаса. Ради них стоит продолжать, подумал он. Ради их надежд.
— Вот ты, — обратился он к человеку среднего вида. — Чего ты ждешь?
— Я-то? — не спеша, не тушуясь, с уважением к себе ответил человек. — Жду, чего нового скажешь. Чую: не дождусь.
Отвернулся — и пошел прочь.
Как бы вдруг застеснявшись, стали расходиться и остальные.
Задержался лишь корреспондент областной газеты Джиаев. Он был человек горячий и не любящий пустопорожних действий, и вот, слушая очередного психа, кипел, но уговаривал себя не беситься по пустякам. Но все же не выдержал.
— Христос, значит? — спросил он Петра.
— Да.
— Чем докажешь?
— Тебе документы предъявить? — улыбнулся Петр.
— Ты не скалься! — сердито закричал Джиаев. Почему?! Ну скажи, почему я должен верить, что Христос! Докажи!
— Ты не волнуйся.
— Докажи, говорю тебе, докажи!
(Апостолы с интересом слушали.)
— А ты? — спросил Петр.
— Что?
— Ты не веришь, что я Иисус? — тоном утверждения спросил Петр.
— Нет, конечно!
— Докажи!
Апостолы засмеялись.
Джиаев плюнул и побежал в редакцию, чтобы написать статью. О проявлениях массового идиотизма, когда на каждом углу упираешься в маньяка: тот мнит себя спасителем Отечества, тот метит в президенты, а этот, видите ли, вообще Христом себя объявил! Он писал и по привычке зачитывал вслух удачные места. Все смеялись — и отсоветовали ему трудиться над материалом: мелковата тема для их газеты.
Действительно, подумал Джиаев, скомкал листки. Но на душе у него полегчало.
Он пошел на обед, а обедая, подумал: что, если — вдруг? Нет, в самом деле, — вдруг?
Кое-как доев, он отправился к памятнику и продолжил диспут.
Там уже опять собралась небольшая толпа.
— Допустим, я хочу поверить, — сказал он. — Но где гарантия, что ты не самозванец?
— Я же говорю тебе! — удивился Петр.
— Так и другой скажет!
— Но я-то не другой!
— Тьфу, лыко-мочало! — снова начал заводиться горячий газетчик. — Да откуда я знаю, что ты не Другой?
— Да я же тебе говорю!
Апостолы слушали с вежливыми улыбками.
— Так и другой будет говорить! — кричал Джиаев.
— Но это же будет другой!
Петр глядел ясными глазами в глаза Джиаева и не понимал его недоумения.
Джиаев, почувствовав боль в сердце, пошел в редакцию и взял командировку в отдаленный район Сарайской области. Такие командировки его всегда успокаивали.
А вернусь, и не будет уже никакого Христа, думал он.
И, сразу скажем, оказался прав.
Петр все говорил и говорил и не мог понять, что происходит; то есть, наоборот, почему ничего не происходит, почему не озаряются нежданной радостью лица людей, почему не видно слез раскаяния и облегчения. Они что, никак не поймут, так их так? Не видят Богова подаренья? Не знают того, что жизнь их личная и общая могла прекратиться в любую секунду — застав их, быть может, в гуще самых неприглядных дел?
Стоят тупо.
Проходят мимо.
Вот прошла мимо бабушка с внуком; внук спросил, о чем говорит дядя, бабушка сказала, что если внук будет плохо себя вести, то он вырастет таким же бездельником, будет шляться с безумными речами всем на посмешище.
Шли мимо американцы — туристы из Америки, переводчица-гид с гордостью сказала им, что человека, называющего себя Христом, еще пару лет назад схватили бы и отправили в КГБ, а теперь он свободен и, может, называет себя так лишь ради эксперимента, испытывая степени свободы и самовыражения. А в Америке есть такое? О, йес! — отвечали американцы, нет в мире такого, чего не было бы в Америке. И как правило, в еще большем количестве!
Шел мимо беллетрист Алексей Слаповский, шныряя умом и взглядом в поисках сюжетов и нелепостей. Остановился, не подходя близко. Посмотрел, по слушал. И, вдохновившись, побежал домой — сочинять роман под названием «Первое второе пришествие». Это будет роман о человеке, вообразившем себя Христом. Занятная штукенция может получиться. Или такое название: «Конец света откладывается!» Второе эффектней, первое загадочней. Какое выбрать?..
Дело шло к вечеру.
Апостолы не роптали, но уже переглядывались.
Первым не выдержал Диомид. Ему надоело прятать лицо в воротник и отворачиваться, потому что он видел сегодня не менее десятка знакомых, знающих его как Алексея Гулькина, нормального человека.
— Ну, ладно, — сказал он. — Приятно было познакомиться.
Потоптался.
— Я пошел, говорю. Могу я уйти? У меня тут...
— Иди, — молча сказал Петр.
— Иуда, — сказал Сергий.
Вернувшись в ППО, апостолы с устатку набросились на щи, которых предусмотрительная Лидия наварила огромную кастрюлю, а Петра она повела к себе для любви.
Но Петр не мог любви.
Он думал о причинах провала.
Он искал их в себе.
Не с той верой говорил?
С той — и другой не может быть.
Не те слова?
Те.
Не так?
Вроде так...
Значит, как ни крутись, без чуда не обойтись. Что бы придумать такое?
Он ворочался полночи — и придумал.
На другой день все началось так же: громкие Радостные слова Петра, вялая горстка слушателей.
— Вы не верите? — спросил Петр.
Не ответили.
— Они не верят, бляха-муха! — возмутился Анатолий. (Вчера от огорчения за Петра все апостолы как один вдрызг напились с помощью спирта, добытого у жителей Грабиловки, ворующих его помаленьку из цистерны, вот уже три месяца стоящей в тупике.)
— Даруется вам знамение! — сказал Петр. — Через час рухнет этот идол, созданный вами, и в тот же миг все, кто тут, станут здоровы! Скажите это всем, зовите всех!
Час времени он дал специально, чтобы собралось побольше народу.
И действительно, вскоре не менее пяти тысяч людей стояло на площади, и новые прибывали. Ведь только возле десяти — двадцати людей, стоящих кучкой, медленно растет толпа, сотня же — за минуту прибывает вдвое, тысяча удваивается еще быстрее. Если бы Петр дал не час, а два или три, наверняка здесь собралось бы все миллионное население Сарайска, исключая грудных детей и нехожалых стариков.
— Радуйтесь! — сказал Петр. И повторил в который уже раз весть о прощении. — А теперь для неверующих в меня! Расступитесь все, отойдите на сто шагов!
Толпа с трудом потеснилась.
Петр указал рукой на памятник, который тоже бесполезно указывал куда-то, и повелительно крикнул:
— Именем Божиим...
Он сделал паузу, чтобы закончить: «Рассыпься!»
И тут вклинился молодой энергичный голос.
— Минуточку! Петр обернулся.
Протолкавшись сквозь толпу, к нему подошел юный лейтенант милиции:
— Предъявите документы!
— Да что же это такое, так вашу так! Уберите его! — рассердился Петр на апостолов.
Но их, однако, след простыл.
Не осудим.
У каждого были веские причины.
Яков и Иван, церковники, служители епархиального управления, руководствовались указанием своего руководителя ни при каких обстоятельствах не вступать в конфликт, а желательно и в соприкосновение с представителями правоохранительных органов, дабы не было с их стороны антицерковных провокаций.
Кислейка-Егор с детства от милицейской формы впадал в конвульсии и лишался речи, он даже лишился ее совсем, как мы знаем, — после того случая, когда его занесло в Сарайск и он столкнулся с марширующим по улице батальоном милиции, — вот он и испугался, что у него опять отнимется язык.
Василий Ельдигеев, шофер, боялся ответственности за угон автобуса.
Илья не хотел попасть в вытрезвитель, так как после вчерашнего успел как следует опохмелиться.
Василий, шурин Ельдигеева, Никита Кузовлев, Андрей и Аркадий вспомнили, что они — без документов.
Анатолий, вор, — тут и объяснять ничего не надо.
Сергей Обратнев, как представитель новых органов демократической власти, просто не имел права в своем лице дискредитировать идею демократии; известно ведь, как милиция любит ущипнуть демократов за мягкое — со злорадством. Это первое. Второе: находясь на воле, он сможет помочь Петру, попав же с ним в кутузку — ничего не сможет сделать.
Сходная причина была у о. Сергия. Он без всякой гордости, а по чувству долга видел себя в будущем новым евангелистом. Значит, ему нужно беречь себя, чтобы донести миру благую весть новоявленного Христа, его задача: до конца проследить второй земной путь Иисуса.
Итак, Петр остался один.
С горечью посмотрев на лейтенанта, он показал паспорт, предусмотрительно захваченный с собой.
— Так, — сказал лейтенант. — Пройдемте!
— Вот те и Христос! — раздалось в толпе.
Петр хотел-таки, уходя, одним взглядом повалить истукана, но забывшая об осторожности толпа слишком близко подошла к памятнику.
— Прощайте! — сказал Петр людям. — Я еще вернусь.
Ему почудились чьи-то всхлипывания.
Боль сострадания переполнила его душу.
Анатолий же и Илья накануне перебрали-таки и страдали с похмелья.
— Ты это... — сказал Петру Илья, переглянувшись с Анатолием. — Поправиться бы маленько. — Он поставил два стаканчика с водой, чтобы Петр превратил ее в водку.
— Зачем? — сказал Петр. — Вам и без этого станет сейчас хорошо. — И вознес над ними руки.
— Мне не надо хорошо! — возразил Илья, убирая свою голову из-под рук. — Мне опохмелиться надо!
Но уже было поздно, уже не требовалось его организму опохмелки, он был свеж и бодр.
— Ну, бляха-муха! — восхитился Анатолий, тоже чувствовавший сильное облегчение.
Да и других коснулись невидимые волны, расходящиеся кругами от рук Петра, — всем сделалось как-то празднично, как-то ПРЕДОЩУЩАЮЩЕ, как-то... наверное, так, как бывало в детстве и никогда уж не было потом.
— Ты бы, брат, не ругался матом, — попросил Анатолия Сергий.
— Да я не ругаюсь, брат! — сердечно отозвался Анатолий. — Но если ты считаешь, что «бляха-муха» — это мат, беру свои слова обратно! Я ведь за тебя, брат... За него!.. За вас!.. Нате мои руки, рубите, все стерплю! — воскликнул Анатолий, мотнув головой, слеза оторвалась от его лица и капнула на щеку Кислейки. Кислейка посмотрел вверх, хотя они были под крышей.
— Ах, какие же мы хорошие, правда? — сказал Петр. — Как мы любим друг друга и людей, правда?
Правда! Правда! — потупились мужчины. Если бы не значительность момента, они бы бросились обниматься. Но терпели, ждали слов Петра.
Слова были: сегодня выйдем и оповестим. Дело серьезное, поэтому приведите себя в порядок. Побриться, почистить зубы, взять у Лидии утюг и выгладить одежду.
На это ушло некоторое время.
Петр поинтересовался, есть ли у кого лекарства.
— Боюсь, как бы у кого обмороков не было, — объяснил он. — От радости, от счастья.
У Лидии нашелся пузырек с корвалолом. Она не понимала этих приготовлений, но не задумывалась, думала лишь о том, что Петр обещал к вечеру вернуться.
— Ну? — сказал Петр, любуясь своими братьями, любя их любовь к себе, друг к другу, любя свою любовь к ним. — Готовы?
Всегда готовы! — хотел браво воскликнуть Кислейка, но от волнения у него перехватило горло.
Поехали в Сарайск.
Вышли на самый многолюдный в Саранске проспект Пятидесятилетия. Прошли по нему, смущаясь от взглядов, которых, впрочем, и не было. Оказались У памятника, не посмотрев, кому этот памятник, потому что не вверх смотрели, а на людей. На постаменте же не было указано имя поставленного, — значит, оно и так каждому известно.
Здесь Петру показалось удобным: перед памятником была площадь.
Апостолы встали сзади и по бокам.
Петр откинул голову, прокашлялся, вытянул руку и громко сказал:
— Люди! Радуйтесь! Я пришел!
Кто-то засмеялся.
Дело в том, что Петр, не ведая того, вытянул руку совершенно так же, как и человек-памятник.
Петр не обратил внимания на смех. Он заговорил.
Вокруг стала собираться публика.
Петр старался говорить коротко и ясно: я пришел сказать, что прощаю вас, живите, радуйтесь, но опасайтесь, ибо если первое второе пришествие вам обошлось мягким боком, то в случае вашего невразумения второе второе пришествие будет уже окончательным.
Но люди не радовались, а смеялись — да и то не все. Большинство смотрело хмуро, даже озлобленно.
Толпа была жидковата — человек двадцать, и непостоянная. Подойдут, послушают и уйдут. Но была, заметил Петр, группа из семи-восьми человек, стоящих уже не менее получаса. Ради них стоит продолжать, подумал он. Ради их надежд.
— Вот ты, — обратился он к человеку среднего вида. — Чего ты ждешь?
— Я-то? — не спеша, не тушуясь, с уважением к себе ответил человек. — Жду, чего нового скажешь. Чую: не дождусь.
Отвернулся — и пошел прочь.
Как бы вдруг застеснявшись, стали расходиться и остальные.
Задержался лишь корреспондент областной газеты Джиаев. Он был человек горячий и не любящий пустопорожних действий, и вот, слушая очередного психа, кипел, но уговаривал себя не беситься по пустякам. Но все же не выдержал.
— Христос, значит? — спросил он Петра.
— Да.
— Чем докажешь?
— Тебе документы предъявить? — улыбнулся Петр.
— Ты не скалься! — сердито закричал Джиаев. Почему?! Ну скажи, почему я должен верить, что Христос! Докажи!
— Ты не волнуйся.
— Докажи, говорю тебе, докажи!
(Апостолы с интересом слушали.)
— А ты? — спросил Петр.
— Что?
— Ты не веришь, что я Иисус? — тоном утверждения спросил Петр.
— Нет, конечно!
— Докажи!
Апостолы засмеялись.
Джиаев плюнул и побежал в редакцию, чтобы написать статью. О проявлениях массового идиотизма, когда на каждом углу упираешься в маньяка: тот мнит себя спасителем Отечества, тот метит в президенты, а этот, видите ли, вообще Христом себя объявил! Он писал и по привычке зачитывал вслух удачные места. Все смеялись — и отсоветовали ему трудиться над материалом: мелковата тема для их газеты.
Действительно, подумал Джиаев, скомкал листки. Но на душе у него полегчало.
Он пошел на обед, а обедая, подумал: что, если — вдруг? Нет, в самом деле, — вдруг?
Кое-как доев, он отправился к памятнику и продолжил диспут.
Там уже опять собралась небольшая толпа.
— Допустим, я хочу поверить, — сказал он. — Но где гарантия, что ты не самозванец?
— Я же говорю тебе! — удивился Петр.
— Так и другой скажет!
— Но я-то не другой!
— Тьфу, лыко-мочало! — снова начал заводиться горячий газетчик. — Да откуда я знаю, что ты не Другой?
— Да я же тебе говорю!
Апостолы слушали с вежливыми улыбками.
— Так и другой будет говорить! — кричал Джиаев.
— Но это же будет другой!
Петр глядел ясными глазами в глаза Джиаева и не понимал его недоумения.
Джиаев, почувствовав боль в сердце, пошел в редакцию и взял командировку в отдаленный район Сарайской области. Такие командировки его всегда успокаивали.
А вернусь, и не будет уже никакого Христа, думал он.
И, сразу скажем, оказался прав.
Петр все говорил и говорил и не мог понять, что происходит; то есть, наоборот, почему ничего не происходит, почему не озаряются нежданной радостью лица людей, почему не видно слез раскаяния и облегчения. Они что, никак не поймут, так их так? Не видят Богова подаренья? Не знают того, что жизнь их личная и общая могла прекратиться в любую секунду — застав их, быть может, в гуще самых неприглядных дел?
Стоят тупо.
Проходят мимо.
Вот прошла мимо бабушка с внуком; внук спросил, о чем говорит дядя, бабушка сказала, что если внук будет плохо себя вести, то он вырастет таким же бездельником, будет шляться с безумными речами всем на посмешище.
Шли мимо американцы — туристы из Америки, переводчица-гид с гордостью сказала им, что человека, называющего себя Христом, еще пару лет назад схватили бы и отправили в КГБ, а теперь он свободен и, может, называет себя так лишь ради эксперимента, испытывая степени свободы и самовыражения. А в Америке есть такое? О, йес! — отвечали американцы, нет в мире такого, чего не было бы в Америке. И как правило, в еще большем количестве!
Шел мимо беллетрист Алексей Слаповский, шныряя умом и взглядом в поисках сюжетов и нелепостей. Остановился, не подходя близко. Посмотрел, по слушал. И, вдохновившись, побежал домой — сочинять роман под названием «Первое второе пришествие». Это будет роман о человеке, вообразившем себя Христом. Занятная штукенция может получиться. Или такое название: «Конец света откладывается!» Второе эффектней, первое загадочней. Какое выбрать?..
Дело шло к вечеру.
Апостолы не роптали, но уже переглядывались.
Первым не выдержал Диомид. Ему надоело прятать лицо в воротник и отворачиваться, потому что он видел сегодня не менее десятка знакомых, знающих его как Алексея Гулькина, нормального человека.
— Ну, ладно, — сказал он. — Приятно было познакомиться.
Потоптался.
— Я пошел, говорю. Могу я уйти? У меня тут...
— Иди, — молча сказал Петр.
— Иуда, — сказал Сергий.
Вернувшись в ППО, апостолы с устатку набросились на щи, которых предусмотрительная Лидия наварила огромную кастрюлю, а Петра она повела к себе для любви.
Но Петр не мог любви.
Он думал о причинах провала.
Он искал их в себе.
Не с той верой говорил?
С той — и другой не может быть.
Не те слова?
Те.
Не так?
Вроде так...
Значит, как ни крутись, без чуда не обойтись. Что бы придумать такое?
Он ворочался полночи — и придумал.
На другой день все началось так же: громкие Радостные слова Петра, вялая горстка слушателей.
— Вы не верите? — спросил Петр.
Не ответили.
— Они не верят, бляха-муха! — возмутился Анатолий. (Вчера от огорчения за Петра все апостолы как один вдрызг напились с помощью спирта, добытого у жителей Грабиловки, ворующих его помаленьку из цистерны, вот уже три месяца стоящей в тупике.)
— Даруется вам знамение! — сказал Петр. — Через час рухнет этот идол, созданный вами, и в тот же миг все, кто тут, станут здоровы! Скажите это всем, зовите всех!
Час времени он дал специально, чтобы собралось побольше народу.
И действительно, вскоре не менее пяти тысяч людей стояло на площади, и новые прибывали. Ведь только возле десяти — двадцати людей, стоящих кучкой, медленно растет толпа, сотня же — за минуту прибывает вдвое, тысяча удваивается еще быстрее. Если бы Петр дал не час, а два или три, наверняка здесь собралось бы все миллионное население Сарайска, исключая грудных детей и нехожалых стариков.
— Радуйтесь! — сказал Петр. И повторил в который уже раз весть о прощении. — А теперь для неверующих в меня! Расступитесь все, отойдите на сто шагов!
Толпа с трудом потеснилась.
Петр указал рукой на памятник, который тоже бесполезно указывал куда-то, и повелительно крикнул:
— Именем Божиим...
Он сделал паузу, чтобы закончить: «Рассыпься!»
И тут вклинился молодой энергичный голос.
— Минуточку! Петр обернулся.
Протолкавшись сквозь толпу, к нему подошел юный лейтенант милиции:
— Предъявите документы!
— Да что же это такое, так вашу так! Уберите его! — рассердился Петр на апостолов.
Но их, однако, след простыл.
Не осудим.
У каждого были веские причины.
Яков и Иван, церковники, служители епархиального управления, руководствовались указанием своего руководителя ни при каких обстоятельствах не вступать в конфликт, а желательно и в соприкосновение с представителями правоохранительных органов, дабы не было с их стороны антицерковных провокаций.
Кислейка-Егор с детства от милицейской формы впадал в конвульсии и лишался речи, он даже лишился ее совсем, как мы знаем, — после того случая, когда его занесло в Сарайск и он столкнулся с марширующим по улице батальоном милиции, — вот он и испугался, что у него опять отнимется язык.
Василий Ельдигеев, шофер, боялся ответственности за угон автобуса.
Илья не хотел попасть в вытрезвитель, так как после вчерашнего успел как следует опохмелиться.
Василий, шурин Ельдигеева, Никита Кузовлев, Андрей и Аркадий вспомнили, что они — без документов.
Анатолий, вор, — тут и объяснять ничего не надо.
Сергей Обратнев, как представитель новых органов демократической власти, просто не имел права в своем лице дискредитировать идею демократии; известно ведь, как милиция любит ущипнуть демократов за мягкое — со злорадством. Это первое. Второе: находясь на воле, он сможет помочь Петру, попав же с ним в кутузку — ничего не сможет сделать.
Сходная причина была у о. Сергия. Он без всякой гордости, а по чувству долга видел себя в будущем новым евангелистом. Значит, ему нужно беречь себя, чтобы донести миру благую весть новоявленного Христа, его задача: до конца проследить второй земной путь Иисуса.
Итак, Петр остался один.
С горечью посмотрев на лейтенанта, он показал паспорт, предусмотрительно захваченный с собой.
— Так, — сказал лейтенант. — Пройдемте!
— Вот те и Христос! — раздалось в толпе.
Петр хотел-таки, уходя, одним взглядом повалить истукана, но забывшая об осторожности толпа слишком близко подошла к памятнику.
— Прощайте! — сказал Петр людям. — Я еще вернусь.
Ему почудились чьи-то всхлипывания.
Боль сострадания переполнила его душу.
15
Лейтенант Хайфин, еще учась в школе милиции, много размышлял над психологией преступника.
И пришел к выводу: каждый преступник, гордясь совершенными преступлениями, испытывает комплекс неудовлетворенности. Ему мало авторитета среди таких же, как он, ему мало хвастать перед женщинами на хазах и подростками, новобранцами преступного мира, на пересылках, ему втайне хочется говорить об этом открыто всем и каждому, в газете, по телевизору — красуясь собой. Не имея такой возможности или боясь, преступник все равно стремится быть на виду: покупает заметный роскошный автомобиль, становится якобы коммерсантом и благотворителем и участвует в виде члена-учредителя какого-нибудь культурного конкурса скрипачей, сидя в президиуме, — или еще каким-то способом показывает себя, лишь бы о нем говорили и смотрели на него.
По этому признаку человек, вот уже второй день публично называющий себя Христом, вполне подходит под логику поведения скрытого преступника.
Хайфин стал проверять и тут же напал на след. Во-первых, в областном управлении милиции обнаружилась копия заявления гражданки Кудерьяновой об изнасиловании (Маша в свое время забыла забрать это заявление из полынского горотдела, а горотдел, в свою очередь, забыл проинформировать областное управление о закрытии дела.) И хотя Петр Салабонов покрыл преступление, женившись на Марии Кудерьяновой (и подозрительно взяв ее фамилию), но заявление-то осталось — и неизвестно еще, чем пригрозил он ей! И Хайфин вызвал в Сарайск Машу, а заодно и мать Петра. Попутно он расследовал возможное участие Петра в убийстве главврача полынской больницы Кондомитинова. Убил, допустим, признанный невменяемым Петр Петрович Завалуев (близкий родственник подследственного!), но почему убийцу обнаружили в доме Салабонова-Кудерьянова?! Местная милиция этим вопросом халатно не заинтересовалась. Попутно Хайфин рассматривал возможность возбуждения уголовного дела по заявлению Фомина И.В. о нанесении ему ущерба здоровья доморощенным лекарем Ивановым (он же Салабонов, он же Кудерьянов). Фомин ведь тоже забыл забрать свое заявление, и оно пылилось, пока не раскопал его в архивах дотошный Хайфин. Таким образом, по совокупности получалось весьма приличное дело — и это Хайфину как нельзя кстати, он ведь занимается первым самостоятельным расследованием после окончания школы милиции.
Но ему было мало одних фактов.
У него и вторая теория имелась. Его всегда не устраивало, что преступника, пойманного на каком-то преступлении, за это преступление и судят. Ведь он, если не совсем маленький мальчик, наверняка имеет за собой груз преступлений более тяжких. То есть: поймали на воровстве — подозревай в ограблении, поймали на ограблении — подозревай в убийстве, поймали на убийстве — подозревай измену Родине, поймали на измене — подозревай в нем главаря международной мафии с сотней трупов на личном счету.
С такими выкладками, соображениями, документами и т.п. он, гордый, но строго-четкий, явился на доклад к начальнику майору Филатову.
Майор Филатов собирался на пенсию, и это дело могло стать для него последним. Поэтому он был настроен особенным образом: он заранее хотел отпустить Петра. Он надеялся, что ничего серьезного тут нет и быть не может.
К тому же он хотел снять давний грех с души: давно, лет пятнадцать назад, ему приходилось уже иметь дело с одним Христом. Судебно-медицинская экспертиза признала его вменяемым, поэтому, по законам того времени (Филатов уже не помнит — писаным или неписаным), виновному грозило уголовное преследование за антиобщественное, социально-опасное поведение, критику государственного строя, подразумевающую собой призывы к его свержению.
Тот Христос с того и начал на допросах, что попер на государственный строй, называл тогдашнего правителя Иродом, а милиционеров — наемниками. Оно, по сути, может, так и есть, но уж очень оскорбительно. И Филатов засадил его: крепко и надолго, а потом узнал, что этого долгого срока Христос не отсидел, был убит в первую же неделю товарищами по неволе.
И вот, просмотрев бумаги и выслушав Хайфина, он вызвал на допрос Петра.
— Тут написано, — сказал он, тыча в документы и показывая этим свое отношение к ним, — что ты несовершеннолетнюю девушку изнасиловал.
— Правда, — сказал Петр.
— Какая ж правда, если она тебе жена? Это я так каждого за изнасилование посажу!
— Она не была женой!
— Но стала же! Идем дальше. Обвиняют, что ты, возможно, главарь группировки.
— Правда.
— Это как?
— Прельстил людей, назвав себя Христом, повел за собой.
— Ага. То есть на самом деле ты не считаешь, что ты Христос?
— Считаю.
— Ну, твое дело, — согласился майор Филатов. — Дальше. Соучастником в убийстве тебя представляют. Главврача вашей больницы будто бы убить помогал.
— Всякий, кто не препятствует, помогает. Все мы соучастники всего.
— Не сепети! Лично — убивал?
— Нет.
— Помогал?
— Да.
— Чем?!
— Кровосмесительной связью с его сестрой.
— Ничего не понимаю! Ладно, — не любя двусмысленностей, порешил Филатов. — И тут, значит, туфта. Дальше. Заявление некоего Фомина, что ты ему здоровье испортил.
— Испортил.
— Это как?
— Спровоцировал у него язву. А потом вылечил, — не удержал Петр неуместной последовательности мыслей и слов.
— Чем? — заинтересовался майор.
— Руками.
— Умеешь?
— Умею, — признался Петр.
— А от простатита? — с надеждой спросил Филатов.
— Попробую.
Петр стал лечить и не вылечил. Он сделал это нарочно. Дело в том, что ему хотелось в тюрьму. Ему не нравилось, что его держат отдельно в следственном изоляторе. Нет, среди людей, среди «овец заблудших» его место, там он найдет и апостолов себе, и учеников, там ждут его — а не в обыденности жизни, где человек еще не осознал своей преступности против людей, Бога и самого себя, — поэтому и не радуется, когда его прощают.
Филатов огорчился, но тем не менее сказал:
— Вранье, оказывается. Значит, и остальное вранье. Шуруй-ка ты по месту жительства.
— Я преступник, — сказал Петр.
— Шуруй, шуруй!
В дверь постучали, Филатов разрешил.
Вошел с лицом надежды лейтенант Хайфин, ему не терпелось.
Петр догадался, что сделать: он схватил со стола графин и, обладая хорошей природной меткостью, развитой в десантных войсках, кинул его так, чтобы попасть не в голову Хайфина, а рядом, в стенку.
В камеру он вошел со светлой улыбкой.
— О! Какой Исусик явился! — воскликнул кто-то.
Узнали, подумал Петр.
— Статья? — требовательно спросили его.
Петр пожал плечами.
— Сто семнадцатая, — сказал некто предвкушающим голосом.
Наступила тишина.
Петр понял, что ждут его слов.
— Братья! — сказал он. — Я пришел, я пришел к вам, потому что больше, чем другим, нужен вам! Радуйтесь, братья, вы прощены Богом и мною!
— Тпппру! — остановил Петра коренастый мужчина, подымаясь с пола, где он лежал на чьих-то угодливых одеждах. И спросил присутствующих: — Псих?
— Косит! — уверенно ответили ему.
— Опускать будем?
— Будем!
— Сымай штаны, парень, — сказал коренастый. — Опускать тебя будем. Козлить. Лучше не брыкайся, хуже будет.
Петр не понимал.
И тут свора людей бросилась на него со всех сторон. Схватили, рвали одежду, чего-то хотели от него.
Петр не понимал.
И лишь когда его поставили в определенную позу — понял.
Терпи, приказал он себе. Это испытание. Терпи!
И уже почуял некое прикосновение, и тут не ум, не душа — другое что-то взбунтовалось и возмутилось, Петр встал и разбросал всех по углам легкими движениями, и если кто поувечился, то от тяжести собственных тел, упавших на твердое или острое.
— Стоять! — крикнул Петр им, собиравшимся опять броситься. А коренастому мужику, вынувшему что-то похожее на шило, но без рукоятки, приказал: — Отдай!
Мужик, словно его толкали, приблизился и отдал заточку. Петр изломал ее на мелкие куски.
— Эх, братья! — сказал им всем Петр и заплакал.
И они тоже заплакали все.
— Начальник! — заорал вдруг коренастый мужик, колотя в дверь. — Убери его отсюда, не могу я с ним! Тяжко, начальник! Убери!
Петра перевели в другую камеру, где обитатели, получившие тюремным телеграфом сведения о нем, сторонились его, никто не разговаривал с ним и не желал его слушать.
Вдруг явился служитель.
— Там к тебе, — сказал он Петру. — Свиданку разрешили. Мать и жена.
— Вот моя мать и жена, и братья! — указал Петр на сокамерников.
Послышалось короткое хихиканье.
— Твое дело, — сказал служитель.
В тот же день, вечером, Петра отвели к Филатову.
— Говори спасибо, — сказал он. — Еле упросил этого... — он не стал называть, — не подымать пыли. Значит, Христос?
— Христос.
— Чего ж чуда не сотворишь? Хоть маленькое какое-нибудь.
Петр посмотрел на графин — другой, но такой же.
— Э, не надо! Это чудо мы уже видели!
Майор хотел убрать графин, но тот не дался, отъехал от него по полированной поверхности стола. Майор потянулся за ним — графин скользнул в другую сторону.
— Ладно! — сказал раскрасневшийся и вспотевший майор Филатов, думая о том, что вот выйдет на пенсию — и обязательно займется физкультурой для здоровья и от простатита, очень уж стали сказываться годы сидячего административного труда. — Ладно, иди. Свободен!
— Я тут нужен, — сказал Петр.
— Проваливай!
И пришел к выводу: каждый преступник, гордясь совершенными преступлениями, испытывает комплекс неудовлетворенности. Ему мало авторитета среди таких же, как он, ему мало хвастать перед женщинами на хазах и подростками, новобранцами преступного мира, на пересылках, ему втайне хочется говорить об этом открыто всем и каждому, в газете, по телевизору — красуясь собой. Не имея такой возможности или боясь, преступник все равно стремится быть на виду: покупает заметный роскошный автомобиль, становится якобы коммерсантом и благотворителем и участвует в виде члена-учредителя какого-нибудь культурного конкурса скрипачей, сидя в президиуме, — или еще каким-то способом показывает себя, лишь бы о нем говорили и смотрели на него.
По этому признаку человек, вот уже второй день публично называющий себя Христом, вполне подходит под логику поведения скрытого преступника.
Хайфин стал проверять и тут же напал на след. Во-первых, в областном управлении милиции обнаружилась копия заявления гражданки Кудерьяновой об изнасиловании (Маша в свое время забыла забрать это заявление из полынского горотдела, а горотдел, в свою очередь, забыл проинформировать областное управление о закрытии дела.) И хотя Петр Салабонов покрыл преступление, женившись на Марии Кудерьяновой (и подозрительно взяв ее фамилию), но заявление-то осталось — и неизвестно еще, чем пригрозил он ей! И Хайфин вызвал в Сарайск Машу, а заодно и мать Петра. Попутно он расследовал возможное участие Петра в убийстве главврача полынской больницы Кондомитинова. Убил, допустим, признанный невменяемым Петр Петрович Завалуев (близкий родственник подследственного!), но почему убийцу обнаружили в доме Салабонова-Кудерьянова?! Местная милиция этим вопросом халатно не заинтересовалась. Попутно Хайфин рассматривал возможность возбуждения уголовного дела по заявлению Фомина И.В. о нанесении ему ущерба здоровья доморощенным лекарем Ивановым (он же Салабонов, он же Кудерьянов). Фомин ведь тоже забыл забрать свое заявление, и оно пылилось, пока не раскопал его в архивах дотошный Хайфин. Таким образом, по совокупности получалось весьма приличное дело — и это Хайфину как нельзя кстати, он ведь занимается первым самостоятельным расследованием после окончания школы милиции.
Но ему было мало одних фактов.
У него и вторая теория имелась. Его всегда не устраивало, что преступника, пойманного на каком-то преступлении, за это преступление и судят. Ведь он, если не совсем маленький мальчик, наверняка имеет за собой груз преступлений более тяжких. То есть: поймали на воровстве — подозревай в ограблении, поймали на ограблении — подозревай в убийстве, поймали на убийстве — подозревай измену Родине, поймали на измене — подозревай в нем главаря международной мафии с сотней трупов на личном счету.
С такими выкладками, соображениями, документами и т.п. он, гордый, но строго-четкий, явился на доклад к начальнику майору Филатову.
Майор Филатов собирался на пенсию, и это дело могло стать для него последним. Поэтому он был настроен особенным образом: он заранее хотел отпустить Петра. Он надеялся, что ничего серьезного тут нет и быть не может.
К тому же он хотел снять давний грех с души: давно, лет пятнадцать назад, ему приходилось уже иметь дело с одним Христом. Судебно-медицинская экспертиза признала его вменяемым, поэтому, по законам того времени (Филатов уже не помнит — писаным или неписаным), виновному грозило уголовное преследование за антиобщественное, социально-опасное поведение, критику государственного строя, подразумевающую собой призывы к его свержению.
Тот Христос с того и начал на допросах, что попер на государственный строй, называл тогдашнего правителя Иродом, а милиционеров — наемниками. Оно, по сути, может, так и есть, но уж очень оскорбительно. И Филатов засадил его: крепко и надолго, а потом узнал, что этого долгого срока Христос не отсидел, был убит в первую же неделю товарищами по неволе.
И вот, просмотрев бумаги и выслушав Хайфина, он вызвал на допрос Петра.
— Тут написано, — сказал он, тыча в документы и показывая этим свое отношение к ним, — что ты несовершеннолетнюю девушку изнасиловал.
— Правда, — сказал Петр.
— Какая ж правда, если она тебе жена? Это я так каждого за изнасилование посажу!
— Она не была женой!
— Но стала же! Идем дальше. Обвиняют, что ты, возможно, главарь группировки.
— Правда.
— Это как?
— Прельстил людей, назвав себя Христом, повел за собой.
— Ага. То есть на самом деле ты не считаешь, что ты Христос?
— Считаю.
— Ну, твое дело, — согласился майор Филатов. — Дальше. Соучастником в убийстве тебя представляют. Главврача вашей больницы будто бы убить помогал.
— Всякий, кто не препятствует, помогает. Все мы соучастники всего.
— Не сепети! Лично — убивал?
— Нет.
— Помогал?
— Да.
— Чем?!
— Кровосмесительной связью с его сестрой.
— Ничего не понимаю! Ладно, — не любя двусмысленностей, порешил Филатов. — И тут, значит, туфта. Дальше. Заявление некоего Фомина, что ты ему здоровье испортил.
— Испортил.
— Это как?
— Спровоцировал у него язву. А потом вылечил, — не удержал Петр неуместной последовательности мыслей и слов.
— Чем? — заинтересовался майор.
— Руками.
— Умеешь?
— Умею, — признался Петр.
— А от простатита? — с надеждой спросил Филатов.
— Попробую.
Петр стал лечить и не вылечил. Он сделал это нарочно. Дело в том, что ему хотелось в тюрьму. Ему не нравилось, что его держат отдельно в следственном изоляторе. Нет, среди людей, среди «овец заблудших» его место, там он найдет и апостолов себе, и учеников, там ждут его — а не в обыденности жизни, где человек еще не осознал своей преступности против людей, Бога и самого себя, — поэтому и не радуется, когда его прощают.
Филатов огорчился, но тем не менее сказал:
— Вранье, оказывается. Значит, и остальное вранье. Шуруй-ка ты по месту жительства.
— Я преступник, — сказал Петр.
— Шуруй, шуруй!
В дверь постучали, Филатов разрешил.
Вошел с лицом надежды лейтенант Хайфин, ему не терпелось.
Петр догадался, что сделать: он схватил со стола графин и, обладая хорошей природной меткостью, развитой в десантных войсках, кинул его так, чтобы попасть не в голову Хайфина, а рядом, в стенку.
В камеру он вошел со светлой улыбкой.
— О! Какой Исусик явился! — воскликнул кто-то.
Узнали, подумал Петр.
— Статья? — требовательно спросили его.
Петр пожал плечами.
— Сто семнадцатая, — сказал некто предвкушающим голосом.
Наступила тишина.
Петр понял, что ждут его слов.
— Братья! — сказал он. — Я пришел, я пришел к вам, потому что больше, чем другим, нужен вам! Радуйтесь, братья, вы прощены Богом и мною!
— Тпппру! — остановил Петра коренастый мужчина, подымаясь с пола, где он лежал на чьих-то угодливых одеждах. И спросил присутствующих: — Псих?
— Косит! — уверенно ответили ему.
— Опускать будем?
— Будем!
— Сымай штаны, парень, — сказал коренастый. — Опускать тебя будем. Козлить. Лучше не брыкайся, хуже будет.
Петр не понимал.
И тут свора людей бросилась на него со всех сторон. Схватили, рвали одежду, чего-то хотели от него.
Петр не понимал.
И лишь когда его поставили в определенную позу — понял.
Терпи, приказал он себе. Это испытание. Терпи!
И уже почуял некое прикосновение, и тут не ум, не душа — другое что-то взбунтовалось и возмутилось, Петр встал и разбросал всех по углам легкими движениями, и если кто поувечился, то от тяжести собственных тел, упавших на твердое или острое.
— Стоять! — крикнул Петр им, собиравшимся опять броситься. А коренастому мужику, вынувшему что-то похожее на шило, но без рукоятки, приказал: — Отдай!
Мужик, словно его толкали, приблизился и отдал заточку. Петр изломал ее на мелкие куски.
— Эх, братья! — сказал им всем Петр и заплакал.
И они тоже заплакали все.
— Начальник! — заорал вдруг коренастый мужик, колотя в дверь. — Убери его отсюда, не могу я с ним! Тяжко, начальник! Убери!
Петра перевели в другую камеру, где обитатели, получившие тюремным телеграфом сведения о нем, сторонились его, никто не разговаривал с ним и не желал его слушать.
Вдруг явился служитель.
— Там к тебе, — сказал он Петру. — Свиданку разрешили. Мать и жена.
— Вот моя мать и жена, и братья! — указал Петр на сокамерников.
Послышалось короткое хихиканье.
— Твое дело, — сказал служитель.
В тот же день, вечером, Петра отвели к Филатову.
— Говори спасибо, — сказал он. — Еле упросил этого... — он не стал называть, — не подымать пыли. Значит, Христос?
— Христос.
— Чего ж чуда не сотворишь? Хоть маленькое какое-нибудь.
Петр посмотрел на графин — другой, но такой же.
— Э, не надо! Это чудо мы уже видели!
Майор хотел убрать графин, но тот не дался, отъехал от него по полированной поверхности стола. Майор потянулся за ним — графин скользнул в другую сторону.
— Ладно! — сказал раскрасневшийся и вспотевший майор Филатов, думая о том, что вот выйдет на пенсию — и обязательно займется физкультурой для здоровья и от простатита, очень уж стали сказываться годы сидячего административного труда. — Ладно, иди. Свободен!
— Я тут нужен, — сказал Петр.
— Проваливай!