— Постой! — сказал о. Сергий. — Ты говоришь: Христос. Не о себе говоришь? Кто же ты?
— Петр Салабонов. Какая разница? Иисус, Иммануил, Петр, дело-то не в этом!
— Хорошо, — согласился о. Сергий. — Но как быть с указанием, что ты явишься после ужасных знамений вершить последний и окончательный суд? Что не родишься, а сойдешь по сверкающей лестнице с небес уже помимо матери? Что же, это — не второе пришествие?
— Все во власти Божьей, — твердо ответил Петр. — Его власть казнить, его власть и миловать. Это — первое второе пришествие.
— ?!?!
— Отсрочка вам дадена. Еще одно испытание подарено. Не опомнитесь и на этот раз, не станете людьми по образу и подобию — амбец тогда вам всем.
Петр даже и грубее выразился, и опять о. Сергий затуманился минутным сомнением, но тут же вспомнил евангельское о Христе: пьет вино и ест, как все... Значит, и ругнуться может, как все.
Страшно было о. Сергию.
— Что же, — спросил он, — нам нужно делать?
— А все то же, — сказал Петр. — Как тогда. Чтобы люди поняли.
— Вплоть до... — О. Сергий умолк.
— Вплоть до креста. Впрочем, вместо креста другое найдется.
— Что?
— Там видно будет, — загадочно ответил Петр, и в этот-то момент отец Сергий и уверовал в него окончательно и бесповоротно.
И ничего он уже не видел перед собой кроме долга.
— Значит, нужно остальных одиннадцать сперва подобрать, — сказал он.
— Учи ученого, — сказал Петр. — Сегодня же и займемся.
— А может, поспать, сил набраться?
Петр глянул на о. Сергия, и тот усовестился.
Он потел одеваться, но ему не удалось сделать это тихо и незаметно. Проснулась его супруга Любовь.
— Разве всенощная нынче? — спросила она, не понимая времени.
— Нет. Ухожу.
Супруга тут же сбросила с себя сон, села на постели.
— Это куда же вдруг?
— По Божьему делу.
— Какие такие Божьи дела среди ночи? А? Кто это там тебя поджидает?
И, как была, в рубашке, она выскочила в переднюю комнату, увидела Петра.
— Это кто такой? А-а! — разглядела. — Целитель! Знахарь! Вот ты с кем водишься, попяра! Не знают в епархии о твоем поведении, но — узнают! Повадился блукать по ночам, аж приносят его, латрыгу несчастного! — укорила она о. Сергия недавним случаем. И на Петра: — Марш отсюда! Чтоб ноги твоей здесь! Чтоб духу твоего!
— Ты на кого голос повысила! — в ужасе сказал о. Сергий и до того осерчал, что даже руку приподнял, чтобы — не ударить, нет, а оттолкнуть богохульствующую женщину.
— Убил! Убил! — заголосила Любовь, отшатнувшись, ударившись плечом о косяк и почувствовав боль.
Петр сделал шаг, глянул женщине в глаза, положил руку на плечо.
— Что ты? — сказал он.
Любовь, ощущавшая в теле и в душе кликушеские позывы, вдруг ослабла, приникла головой к груди Петра.
— Что ты? Что ты? — говорил Петр, не говоря ничего более, гладя женщину по голове.
Ах, как хорошо стало о. Сергию! Высшая любовь, где нет женщин и мужчин, а есть один любвеобильный свет, пригрезилась и открылась ему — и вот тут-то он поверил в Петра окончательно и бесповоротно.
Внимательный человек заметит и скажет: но ведь о. Сергий уже поверил один раз окончательно и бесповоротно, как же он может сделать это вторично? Два раза не рождаются, два раза не умирают — так и тут. Но, во-первых, родиться можно дважды — сначала телом, а потом душой, например, — и умереть тоже — в соответствии хотя бы с новейшими достижениями медицины, реанимацию имея в виду. Поэтому о. Сергий сперва — да, подумал, что поверил окончательно и бесповоротно, но это оказалось лишь черновой верой; он понял это, когда поверил вторично, на самом же деле, по-настоящему, — впервые.
Все-таки они остались дома в эту ночь. Легли поздно, вернее, рано утром. Угощались умеренно водочкой, Петр рассказывал о. Сергию об Иване Захаровиче, о многих других совпадениях в своей биографии с биографией Христа. И вот мне открылось, сказал он, что я это он и есть. Я как вспомнил все. Понимаешь?
Дрожь пробрала о. Сергия.
— И Голгофу помнишь? — спросил он. Петр засучил рукава и показал две метины на запястьях, похожие на родимые пятна.
— На ногах такие же. Показать?
— Не надо! Верую! — поспешно сказал о. Сергий, но Петр видел его глубоко.
— Хочется ведь? — спросил ласково.
— Прости... — прошептал поп. Петр разулся, приподнял штаны. О. Сергий жадно посмотрел.
— Да... — сказал он.
И вся его ученость словно пропала, наивно и житейски он спросил:
— Что ж ты делал все эти две тысячи лет?
— Две тысячи лет? Один миг! — укоризненно сказал Петр. — Или не знаешь?
— Знаю, конечно...
Много, много вопросов еще было у о. Сергия, но он сдержался. Но один все-таки задал:
— Кого вторым возьмем?
— Да вот хоть дьякона твоего, — сказал Петр.
О. Сергий изумился: дьякон и пьющ, и курящ, да и вообще, кажется, втайне атеист.
— Ну и что? — ответил его мыслям Петр. — Пьет да курит — это еще ничего. А вот был у нас в части один непьющий и некурящий капитан. Вежливый прям до тошноты, — и чего ж ты думаешь? Накрыли его, так его так, как он молоденького солдатика в ленкомнате жал!
— Ах, содомит!
— Какой содомит? Гомик!
— Ну да, ну да...
10
11
— Петр Салабонов. Какая разница? Иисус, Иммануил, Петр, дело-то не в этом!
— Хорошо, — согласился о. Сергий. — Но как быть с указанием, что ты явишься после ужасных знамений вершить последний и окончательный суд? Что не родишься, а сойдешь по сверкающей лестнице с небес уже помимо матери? Что же, это — не второе пришествие?
— Все во власти Божьей, — твердо ответил Петр. — Его власть казнить, его власть и миловать. Это — первое второе пришествие.
— ?!?!
— Отсрочка вам дадена. Еще одно испытание подарено. Не опомнитесь и на этот раз, не станете людьми по образу и подобию — амбец тогда вам всем.
Петр даже и грубее выразился, и опять о. Сергий затуманился минутным сомнением, но тут же вспомнил евангельское о Христе: пьет вино и ест, как все... Значит, и ругнуться может, как все.
Страшно было о. Сергию.
— Что же, — спросил он, — нам нужно делать?
— А все то же, — сказал Петр. — Как тогда. Чтобы люди поняли.
— Вплоть до... — О. Сергий умолк.
— Вплоть до креста. Впрочем, вместо креста другое найдется.
— Что?
— Там видно будет, — загадочно ответил Петр, и в этот-то момент отец Сергий и уверовал в него окончательно и бесповоротно.
И ничего он уже не видел перед собой кроме долга.
— Значит, нужно остальных одиннадцать сперва подобрать, — сказал он.
— Учи ученого, — сказал Петр. — Сегодня же и займемся.
— А может, поспать, сил набраться?
Петр глянул на о. Сергия, и тот усовестился.
Он потел одеваться, но ему не удалось сделать это тихо и незаметно. Проснулась его супруга Любовь.
— Разве всенощная нынче? — спросила она, не понимая времени.
— Нет. Ухожу.
Супруга тут же сбросила с себя сон, села на постели.
— Это куда же вдруг?
— По Божьему делу.
— Какие такие Божьи дела среди ночи? А? Кто это там тебя поджидает?
И, как была, в рубашке, она выскочила в переднюю комнату, увидела Петра.
— Это кто такой? А-а! — разглядела. — Целитель! Знахарь! Вот ты с кем водишься, попяра! Не знают в епархии о твоем поведении, но — узнают! Повадился блукать по ночам, аж приносят его, латрыгу несчастного! — укорила она о. Сергия недавним случаем. И на Петра: — Марш отсюда! Чтоб ноги твоей здесь! Чтоб духу твоего!
— Ты на кого голос повысила! — в ужасе сказал о. Сергий и до того осерчал, что даже руку приподнял, чтобы — не ударить, нет, а оттолкнуть богохульствующую женщину.
— Убил! Убил! — заголосила Любовь, отшатнувшись, ударившись плечом о косяк и почувствовав боль.
Петр сделал шаг, глянул женщине в глаза, положил руку на плечо.
— Что ты? — сказал он.
Любовь, ощущавшая в теле и в душе кликушеские позывы, вдруг ослабла, приникла головой к груди Петра.
— Что ты? Что ты? — говорил Петр, не говоря ничего более, гладя женщину по голове.
Ах, как хорошо стало о. Сергию! Высшая любовь, где нет женщин и мужчин, а есть один любвеобильный свет, пригрезилась и открылась ему — и вот тут-то он поверил в Петра окончательно и бесповоротно.
Внимательный человек заметит и скажет: но ведь о. Сергий уже поверил один раз окончательно и бесповоротно, как же он может сделать это вторично? Два раза не рождаются, два раза не умирают — так и тут. Но, во-первых, родиться можно дважды — сначала телом, а потом душой, например, — и умереть тоже — в соответствии хотя бы с новейшими достижениями медицины, реанимацию имея в виду. Поэтому о. Сергий сперва — да, подумал, что поверил окончательно и бесповоротно, но это оказалось лишь черновой верой; он понял это, когда поверил вторично, на самом же деле, по-настоящему, — впервые.
Все-таки они остались дома в эту ночь. Легли поздно, вернее, рано утром. Угощались умеренно водочкой, Петр рассказывал о. Сергию об Иване Захаровиче, о многих других совпадениях в своей биографии с биографией Христа. И вот мне открылось, сказал он, что я это он и есть. Я как вспомнил все. Понимаешь?
Дрожь пробрала о. Сергия.
— И Голгофу помнишь? — спросил он. Петр засучил рукава и показал две метины на запястьях, похожие на родимые пятна.
— На ногах такие же. Показать?
— Не надо! Верую! — поспешно сказал о. Сергий, но Петр видел его глубоко.
— Хочется ведь? — спросил ласково.
— Прости... — прошептал поп. Петр разулся, приподнял штаны. О. Сергий жадно посмотрел.
— Да... — сказал он.
И вся его ученость словно пропала, наивно и житейски он спросил:
— Что ж ты делал все эти две тысячи лет?
— Две тысячи лет? Один миг! — укоризненно сказал Петр. — Или не знаешь?
— Знаю, конечно...
Много, много вопросов еще было у о. Сергия, но он сдержался. Но один все-таки задал:
— Кого вторым возьмем?
— Да вот хоть дьякона твоего, — сказал Петр.
О. Сергий изумился: дьякон и пьющ, и курящ, да и вообще, кажется, втайне атеист.
— Ну и что? — ответил его мыслям Петр. — Пьет да курит — это еще ничего. А вот был у нас в части один непьющий и некурящий капитан. Вежливый прям до тошноты, — и чего ж ты думаешь? Накрыли его, так его так, как он молоденького солдатика в ленкомнате жал!
— Ах, содомит!
— Какой содомит? Гомик!
— Ну да, ну да...
10
Дьякон Диомид, едва продрав глаза после вчерашнего, долго чистил зубы «Поморином»: скоро идти служить обедню, а Серега, как он мысленно называл о. Сергия, все строже косится на него, когда чует запах перегара. Зубная паста —это, конечно, для поверхностной свежести, потом он еще лаврушечки пожует.
И вдруг увидел в окно самого о. Сергия — с Петром.
Удивился.
О. Сергий приступил к делу не мешкая:
— Веришь ли, Диомид, в воскресение Сына Божьего?
— Ну, верю.
— Вот он, — кратко сказал о. Сергий и отступил в сторонку.
Петр смотрел на Диомида просто и прямо.
Диомид соображал.
Так, думал он, ясно. Петруша Салабонов — псих естественный, уже весь Полынск об этом говорит, такие способности нормальным людям не даются. А теперь, значит, и Серега, склонный к экзальтированному служению, съехал с ума. Что ж. Сейчас жгучая нехватка кадров в церквах по всему региону, и очень даже просто его, Диомида, могут рукоположить в священники — пусть у него и нет специального образования. Такие случаи уже бывали. В наследство от умалишенного отца Сергия (а о его сумасшествии епархиальному управлению будет известно сегодня же: долго ль по телефону позвонить?) Диомиду достается уютный дом батюшки о трех комнатах с садиком, да и жалованье побольше, и обещают прислать старенький легковой автомобиль, в общем, куда ни глянь — выгода.
— Не просчитайся, дьякон! — сказал вдруг Петр.
— Не бойсь, не в бухгалтерии, — успокоил его Диомид. Он, положим, несколько оторопел от проницательности Петра, но виду не подал. Ну, пусть этот Салабонов вдобавок к тому, что лечит болезни одними касаниями, еще и мысли умеет читать. Ничего особенного. Телепатия. Бывает.
О. Сергий напряженно глядел то на одного, то на другого — словно пытался постичь суть их безмолвного диалога.
— Пойдем отсюда, Сергий, — сказал Петр. — Тут толку не будет. Он, так его так, непробиваемый. Окостеневший он.
И пожалел Диомида мягким взглядом.
Диомида задел этот взгляд. Его задело и слово Петра об окостенелости. Он-то как раз считает себя весьма широким человеком как в нравственном, так и в интеллектуальном измерении. Ему досадно стало, что его смеет жалеть этот дебиловатый парень, не читавший и десятой доли книг, которые читал Диомид, бывши Алексеем, не смотревший (а видел бы — не понял бы ни хрена, орясина, деревенщина!) ни одного фильма из тех, что так любил эстетствующий в свободное от эстрады время Алексей, не познавший ни одной из тех женщин, любовь к которым, по известному выражению, равна гуманитарному образованию, а Алексей был образован неоднократно, гурмански и даже до усталости.
Но не успел — и это все в какое-то мгновенье — он подосадовать на взгляд Петра, как тут же ему стало почему-то жаль, так жаль себя, как жаль было маленьким мальчиком, жестоко обиженным родителями; брошенным, сиротой он вдруг почувствовал себя — и захотелось ни к отцу, ни к матери, ни к бывшей жене, ни к какой-нибудь из гуманитарных женщин, а хотелось подставить Петру, как старшему брату, голову, чтобы он ее погладил.
Но слишком упрям был внутренний характер Диомида-Алексея.
— Стой! — сказал он Петру, повернувшемуся было, чтобы уйти. — Ладно. Допустим, ты — он. А доказательства?
— По вере твоей и доказательства, — вмешался о. Сергий.
— Старые штучки! — парировал Диомид. — А если я, допустим, такой вот простой? Знамения хочу! Чуда хочу — настоящего!
— А что ты считаешь настоящим чудом? — спросил Петр.
Диомид выглянул в окно, увидел скучный мартовский пейзаж.
— Пусть гром грянет. Среди ясного неба.
— Нет, — сказал Петр. — Не грянет.
— Но ты же все можешь! — сказал Диомид.
— Я не знаю, что я могу, — ответил Петр. — Я знаю, что гром небесный ради тебя одного греметь не будет. Зачем? На твое место другой найдется, который без знамений всяких поверит и пойдет со мной.
— Ну, и ищи дураков! — отрезал Диомид.
О. Сергий не вмешивался. Странно, но строптивость Диомида его даже утешала. Вот оно, начинается, думал он. То самое: нет пророка в своем отечестве, требование знамений и тому подобное. Все как и было.
— Тратим время, — позвал его Петр от порога. — Пойдем.
— Да, — сказал о. Сергий. — Иду.
И если бы он, уходя, посмотрел на Диомида с укоризной, или с начальственным гневом, или с презрением — ну, в общем, хоть как-нибудь, Диомид укрепился бы в своих планах. Но о. Сергий даже не глянул на него, он обратил к Петру светлое лицо и пошел к Петру, который ждал его у двери со спокойной улыбкой.
А вдруг все-таки — он? — подумалось дьякону.
Ну и что? — возразил он сам себе. Даже если он. Что изменится? Ясно же как Божий день, что все его сочтут психом, и Сергия вместе с ним — и меня заодно. История повторится, все кончится впустую.
С чего это? — озадачился он. — С чего это я думаю о себе словно уже пошел за ним?
Но ведь он судить явился? Как же я не боюсь? — вдогонку летела мысль. А из-за нее и опережая ее — другая, как озарение: а может, не судить пока, а еще раз проверить, испытать? — и третья мысль, опережая вторую, забежала, обогнав ее, спереди, остановила ее и сказала: так и есть!
— Ну? Идешь, что ли? — спросил Петр уверенно.
— Иду! — сказал Диомид.
По дороге в храм Диомид, обладающий авантюрным складом ума, стал уговаривать Петра, не откладывая, попробовать явить себя людям.
— Мы им вместо обедни утреню устроим, — убеждал он Петра и о. Сергия, который лицом был внимателен и согласен, но в душе его как-то коробило: непривычно, страшно. — Сразу открываем Царские Врата, врубаем, значит, свет, старушки, конечно, удивятся, а тут ты (о. Сергию) с кадилом пошел, пошел, я хору подкидываю: «Хвалите Имя Господне», — они сдуру зааллилуют, знаю я их, потом рванем «Благословен еси Господи», ну, в общем, как обычно: жены мироносицы, ангел с вестью — и тут являешься ты (Петру). Ты (о. Сергию) падаешь на пол, кричишь: «Миром Господу помолимся!» — я тоже в истерику впадаю...
— Зачем? — перебил его Петр.
— Чего?
— Зачем людей смущать?
— Ты их испытывать пришел или нет?
Петр задумался.
И светло (и все светлее) было у него на душе, и тяжело (и все тяжелее). Не понимал он себя, нестерпимо хотелось лишь одного: чтобы ушло из этого мира то, что уйти должно, и осталось лишь то, что остаться должно.
Петр сел в сугроб, опустил голову.
Диомид и о. Сергий стояли смущенно над ним.
Взглянули друг на друга.
Поняли.
— Ах, Господи, как жить-то тяжко! — воскликнул Диомид с тихой печалью.
— А надо, — сказал Петр. И встал, утерев слезы. Улыбнулся. — Пойдем попробуем, в самом деле.
Петр не знал молитв. Он стоял в дрожи, в какой-то лихорадке, и говорил мысленно лишь одно: «Боже, помоги мне! Боже, помоги!»
Служба шла, слов он не разбирал, смысла не понимал — ждал.
И вот оказался среди людей — как-то сразу, неожиданно увидел о. Сергия, распростертого перед ним на полу, увидел диакона, воздевшего руки в священном ужасе, увидел морщинистые лица старух в платочках; и женщин, и вдовиц, и редких мужчин, и отрока какого-то с льняными волосами. Он улыбнулся, подошел к отроку, возложил ладонь на голову его — и увидели все, как торчком встали легкие волосы на голове.
Отрок вдруг завизжал и выбежал, за ним побежали и все.
И вдруг увидел в окно самого о. Сергия — с Петром.
Удивился.
О. Сергий приступил к делу не мешкая:
— Веришь ли, Диомид, в воскресение Сына Божьего?
— Ну, верю.
— Вот он, — кратко сказал о. Сергий и отступил в сторонку.
Петр смотрел на Диомида просто и прямо.
Диомид соображал.
Так, думал он, ясно. Петруша Салабонов — псих естественный, уже весь Полынск об этом говорит, такие способности нормальным людям не даются. А теперь, значит, и Серега, склонный к экзальтированному служению, съехал с ума. Что ж. Сейчас жгучая нехватка кадров в церквах по всему региону, и очень даже просто его, Диомида, могут рукоположить в священники — пусть у него и нет специального образования. Такие случаи уже бывали. В наследство от умалишенного отца Сергия (а о его сумасшествии епархиальному управлению будет известно сегодня же: долго ль по телефону позвонить?) Диомиду достается уютный дом батюшки о трех комнатах с садиком, да и жалованье побольше, и обещают прислать старенький легковой автомобиль, в общем, куда ни глянь — выгода.
— Не просчитайся, дьякон! — сказал вдруг Петр.
— Не бойсь, не в бухгалтерии, — успокоил его Диомид. Он, положим, несколько оторопел от проницательности Петра, но виду не подал. Ну, пусть этот Салабонов вдобавок к тому, что лечит болезни одними касаниями, еще и мысли умеет читать. Ничего особенного. Телепатия. Бывает.
О. Сергий напряженно глядел то на одного, то на другого — словно пытался постичь суть их безмолвного диалога.
— Пойдем отсюда, Сергий, — сказал Петр. — Тут толку не будет. Он, так его так, непробиваемый. Окостеневший он.
И пожалел Диомида мягким взглядом.
Диомида задел этот взгляд. Его задело и слово Петра об окостенелости. Он-то как раз считает себя весьма широким человеком как в нравственном, так и в интеллектуальном измерении. Ему досадно стало, что его смеет жалеть этот дебиловатый парень, не читавший и десятой доли книг, которые читал Диомид, бывши Алексеем, не смотревший (а видел бы — не понял бы ни хрена, орясина, деревенщина!) ни одного фильма из тех, что так любил эстетствующий в свободное от эстрады время Алексей, не познавший ни одной из тех женщин, любовь к которым, по известному выражению, равна гуманитарному образованию, а Алексей был образован неоднократно, гурмански и даже до усталости.
Но не успел — и это все в какое-то мгновенье — он подосадовать на взгляд Петра, как тут же ему стало почему-то жаль, так жаль себя, как жаль было маленьким мальчиком, жестоко обиженным родителями; брошенным, сиротой он вдруг почувствовал себя — и захотелось ни к отцу, ни к матери, ни к бывшей жене, ни к какой-нибудь из гуманитарных женщин, а хотелось подставить Петру, как старшему брату, голову, чтобы он ее погладил.
Но слишком упрям был внутренний характер Диомида-Алексея.
— Стой! — сказал он Петру, повернувшемуся было, чтобы уйти. — Ладно. Допустим, ты — он. А доказательства?
— По вере твоей и доказательства, — вмешался о. Сергий.
— Старые штучки! — парировал Диомид. — А если я, допустим, такой вот простой? Знамения хочу! Чуда хочу — настоящего!
— А что ты считаешь настоящим чудом? — спросил Петр.
Диомид выглянул в окно, увидел скучный мартовский пейзаж.
— Пусть гром грянет. Среди ясного неба.
— Нет, — сказал Петр. — Не грянет.
— Но ты же все можешь! — сказал Диомид.
— Я не знаю, что я могу, — ответил Петр. — Я знаю, что гром небесный ради тебя одного греметь не будет. Зачем? На твое место другой найдется, который без знамений всяких поверит и пойдет со мной.
— Ну, и ищи дураков! — отрезал Диомид.
О. Сергий не вмешивался. Странно, но строптивость Диомида его даже утешала. Вот оно, начинается, думал он. То самое: нет пророка в своем отечестве, требование знамений и тому подобное. Все как и было.
— Тратим время, — позвал его Петр от порога. — Пойдем.
— Да, — сказал о. Сергий. — Иду.
И если бы он, уходя, посмотрел на Диомида с укоризной, или с начальственным гневом, или с презрением — ну, в общем, хоть как-нибудь, Диомид укрепился бы в своих планах. Но о. Сергий даже не глянул на него, он обратил к Петру светлое лицо и пошел к Петру, который ждал его у двери со спокойной улыбкой.
А вдруг все-таки — он? — подумалось дьякону.
Ну и что? — возразил он сам себе. Даже если он. Что изменится? Ясно же как Божий день, что все его сочтут психом, и Сергия вместе с ним — и меня заодно. История повторится, все кончится впустую.
С чего это? — озадачился он. — С чего это я думаю о себе словно уже пошел за ним?
Но ведь он судить явился? Как же я не боюсь? — вдогонку летела мысль. А из-за нее и опережая ее — другая, как озарение: а может, не судить пока, а еще раз проверить, испытать? — и третья мысль, опережая вторую, забежала, обогнав ее, спереди, остановила ее и сказала: так и есть!
— Ну? Идешь, что ли? — спросил Петр уверенно.
— Иду! — сказал Диомид.
По дороге в храм Диомид, обладающий авантюрным складом ума, стал уговаривать Петра, не откладывая, попробовать явить себя людям.
— Мы им вместо обедни утреню устроим, — убеждал он Петра и о. Сергия, который лицом был внимателен и согласен, но в душе его как-то коробило: непривычно, страшно. — Сразу открываем Царские Врата, врубаем, значит, свет, старушки, конечно, удивятся, а тут ты (о. Сергию) с кадилом пошел, пошел, я хору подкидываю: «Хвалите Имя Господне», — они сдуру зааллилуют, знаю я их, потом рванем «Благословен еси Господи», ну, в общем, как обычно: жены мироносицы, ангел с вестью — и тут являешься ты (Петру). Ты (о. Сергию) падаешь на пол, кричишь: «Миром Господу помолимся!» — я тоже в истерику впадаю...
— Зачем? — перебил его Петр.
— Чего?
— Зачем людей смущать?
— Ты их испытывать пришел или нет?
Петр задумался.
И светло (и все светлее) было у него на душе, и тяжело (и все тяжелее). Не понимал он себя, нестерпимо хотелось лишь одного: чтобы ушло из этого мира то, что уйти должно, и осталось лишь то, что остаться должно.
Петр сел в сугроб, опустил голову.
Диомид и о. Сергий стояли смущенно над ним.
Взглянули друг на друга.
Поняли.
— Ах, Господи, как жить-то тяжко! — воскликнул Диомид с тихой печалью.
— А надо, — сказал Петр. И встал, утерев слезы. Улыбнулся. — Пойдем попробуем, в самом деле.
Петр не знал молитв. Он стоял в дрожи, в какой-то лихорадке, и говорил мысленно лишь одно: «Боже, помоги мне! Боже, помоги!»
Служба шла, слов он не разбирал, смысла не понимал — ждал.
И вот оказался среди людей — как-то сразу, неожиданно увидел о. Сергия, распростертого перед ним на полу, увидел диакона, воздевшего руки в священном ужасе, увидел морщинистые лица старух в платочках; и женщин, и вдовиц, и редких мужчин, и отрока какого-то с льняными волосами. Он улыбнулся, подошел к отроку, возложил ладонь на голову его — и увидели все, как торчком встали легкие волосы на голове.
Отрок вдруг завизжал и выбежал, за ним побежали и все.
11
К вечеру в Полынске только и разговоров было о том, как поп с дьяконом упились до чертиков, вместо обедни начали утреню служить, а потом вылетел, как ошпаренный, из-за Царских Врат небезызвестный Петрушка Салабонов, тоже пьяный в дым, схватил какого-то пацана и стал трепать его за волосья, а дьякон тем временем молодуху прижал под иконой Варвары Великомученицы (молодуха сама на дьякона налетела и долго в него тыкалась, не имея с перепугу ума обойти его справа или слева, а все норовя повалить препятствие). В общем, набезобразничали батюшки, посмеивались полынские обыватели.
Тем же днем о безобразиях в полынской церкви стало известно епархиальному управлению. Архиерей послал срочно представителей, те наутро явились, увидели храм запертым, на паперти сидел полуголый и босой дурачок Кислейка, приходящий раз в неделю из пригородного села Кузбаши полюбоваться на внутреннюю красоту храма. Кислейка не чувствовал холода, а рассказать об этом не мог, потому что был немой. Вчера он был на службе и испугался, и убежал вместе со всеми, и пошел домой, припрыгивая на снегу и любуясь отпечатками своих ступней. Озоровал: шел задом наперед, представляя, как он всех обманул, смеялся, очень был этим доволен. По этой же дороге ехал председатель сельсовета Кузбашей Торопырьев, всегда не любивший Кислейку за то, что Кислейке-идиоту ничего не надо и он, тем не менее, счастлив; Торопырьев же был постоянно обременен надобностями общественными и личными. Вот и теперь он вез дюжину электролампочек, выпрошенных в районном отделе снабжения для освещения инкубатора, и мучился, как эту дюжину поделить. Сволочь снабженец, хоть он и привез ему три килограмма парного мяса, не согласился написать в накладной восемь лампочек, так дюжину и написал. Четыре — себе, две — главному инженеру, считал в уме Торопырьев, две — в школу, хоть умри, одну — в сам сельсовет, одну — Тоне-библиотекарше, нет, ей две: одну в библиотеку, другую домой, хотя Торопырьев и без света обошелся бы, общаясь с нею, но Тоня на ночь любит книжку почитать. Сколько получается? Тринадцать ламп получается, где еще одну взять? Себе — три? Но жена проверит по накладной, она велела четыре, не меньше. Главному инженеру одну, а не две? Обидится, уйдет, давно грозится уйти в город, а у него золотые руки, он и за слесаря, и за токаря — за всех... Или посоветовать Тоне: уходя из библиотеки, брать лампочку с собой? Тоже обидится... Так он размышлял, «газик» подбрасывало на ухабах, шофер, искоса поглядывая на начальника, дышал аккуратно, потому что забегал к шурину, пока начальник хлопотал по делам, и погрелся у шурина, как это принято по-родственному. И вот машину тряхнуло на незамеченной шофером выбоине, и он, как бы заглаживая вину и заодно наказывая машину, что разогналась, когда не просили, резко затормозил. Торопырьева бросило вперед, он ударился головой о стекло, но это пустяки, сквозь шапку не больно, не в том беда — коробку с лампочками он не удержал в руках, она упала, и там треснуло.
С проклятьями Торопырьев открыл коробку и увидел, что две лампочки разбиты.
Досталось шоферу, досталось дороге и ухабам, досталось и черту, досталось и всему общественному строю, существующему вокруг, досталось и главному инженеру, и жене-привереде, и даже Тонечке-библиотекарше досталось — так неуемно злился и матерился Торопырьев, а шофер изнемогал от желания засмеяться и невозможности это сделать.
Тут они и увидели Кислейку.
— Задавить бы дурака, — сказал Торопырьев. — Зря только землю топчет.
— Давить подождем. А — напугаем, — сказал шофер.
Дорога была под горку. Шофер сбросил газ, и машина бесшумно покатилась самокатом. Подъехала чуть не вплотную к Кислейке — и тут шофер дал мотору холостых оборотов, двигатель взвыл, шофер нажал на тормоз, но не учел скользкости дороги — сбитый Кислейка упал.
Не успели Торопырьев и шофер испугаться, он вскочил и замахал руками, крича:
— Куда ж ты едешь, так твою так?! На людей едешь? Сукин ты сын! И ты сукин сын! — назвал он отдельно, разобрав, что в машине двое.
— Заговорил! — удивился шофер.
— Это мы еще разберемся! — сказал Торопырьев. — Кто заговорил, а кто нарочно молчал и под дурачка прикидывался! Садись! — открыл он дверь, приглашая Кислейку.
Но Кислейка стоял с таким видом, будто желал заглянуть сам себе в рот и увидеть, что там произошло. В ответ на предложение Торопырьева он сказал:
— С активностью, соответствующей текущему моменту и требованию времени! — свистнул, гикнул и помчался обратно в Полынск.
Происшедшее он связал не с машиной, а с тем, что произошло в церкви.
Вот и явился и сидел на паперти, неизвестно чего ожидая.
Приезжие расспросили его, он отвечал охотно, но бестолково.
Несколько раз заставили его повторить и насилу наконец поняли, что случилось.
Дома ни о. Сергия, ни Диомида не застали. Что ж, с пустыми руками возвращаться? Позвонили в епархию, доложили, что выяснение обстоятельств и розыск священников займут несколько дней. Им велено было разобраться во всем дотла — чего они и сами желали.
Звали их Иван и Яков, были они братья.
Оказался в Полынске и шофер Торопырьева Василий Ельдигеев. Дело в том, что Торопырьев, окончательно разозлившись, выгнал его из-за руля и приказал идти пешком в наказание за пьянство (учуял-таки), за вредительство (лампочки разбил) и за хулиганство (человека чуть не задавил). Обиженный Василий решил жаловаться, а в Кузбашах ведь на Торопырьева управы не найдешь, надо в Полынск возвращаться, тем паче — ближе. И он пришел к шурину, рассказал ему про свою обиду. Шурин сочувствовал и кричал, что сейчас же пойдут не к властям, на которых нечего надеяться, а прямо в суд подавать на Торопырьева заявление за оскорбление личности. Кричать кричал, а в суд не вел, все подливал родственнику, жене его это надоело, она выгнала обоих. Они пошли тогда в столовую при гостинице: место теплое, знакомое, там всегда своих много.
В эту же столовую зашел погреться и Кислейка, потому что все-таки не мог терпеть холода до бесконечности, особенно стал мерзнуть после того, как заговорил.
Там же оказались Петр, о. Сергий и Диомид.
Туда же зашли, устроившись в гостинице, братья Иван и Яков.
Был там и Павел Ильин, тот самый, по кличке Илья, который не способен был пить (считая по-прежнему виновным в этом колдовстве Петра), но обойтись без атмосферы веселья не мог и ежедневно заходил сюда, завидуя, как пьют другие.
Заглянул сюда и учитель полынской школы Андрей Янтарев, тоскующий от провинциального своего одиночества; обычно он брал у буфетчицы Клавы бутылку, завернутую в газету, имеющую форму кулька (студенческая еще уловка), но на тот раз увидел, что никого из родителей его учеников нет, захотел выпить здесь, среди людей, а не дома, среди пустых стен.
С утра сидел здесь неизвестный человек в меховом пальто, о чем-то думал, выпивая шампанское, чему Клава очень удивлялась, — никто в Полынске не станет пить зимой шампанское, разве только на свадьбе для порядка. Человека звали Анатолий, и был он вор. Проезжая через Полынск в поезде Москва — Туруханск, он очень удачно попятил чемодан, в котором, кроме небольшого количества денег, оказались несколько десятков коробочек с наручными электронными часами — на коммивояжера какого-то напал, очевидно. Выкинув чемодан, Анатолий спрятал часы в свою сумку и пошел в вагон-ресторан отметить удачу. За сумку не беспокоился: в купе с ним ехали старуха да молодая мама с грудным младенцем. Однако вернувшись, не обнаружил ни мамы, ни младенца, ни своей сумки.
— Только что сошли, — сказала старуха. — Я дремала, а они, чую, собрались и пошли.
Часы — черт с ними, но в сумке он, дурачина, оставил документы, деньги, обратный билет Туруханск — Москва. Значит, пока не заехал слишком далеко, следует сойти — и подумать, как быть дальше. Денег у него осталось как раз на шампанское, вот он его и пил, со скукой разглядывая присутствующих, понимая, что клиентов средь них он не найдет.
Был здесь еще со вчерашнего вечера Никита Кузовлев, рыбак. Как и Анатолий, он оказался в Полынске случайно и вынужденно. Он ехал в поезде Владивосток — Москва. Он был рыбак, за путину заработал много денег и хотел было уже ехать на родину, в Вологду, но ему предложили выгодную судоремонтную работу. Зима длинная, успею нагуляться, подумал Никита, а вот еще подмолочу — и куплю себе наконец машину!
Подмолотил, сел в поезд — и оказался в одном купе тоже с рыбаками. Если бы это были летчики, космонавты и даже хоть сам футболист Олег Блохин, которого Никита боготворил единственного из людей, он утерпел бы. Но оказаться вместе с товарищами-рыбаками и не выпить... Стали выпивать. На перегоне Файсарга — Дрочи один из рыбаков обиделся на собутыльников, что они кто по три, кто по пять путин отходили, а он пятнадцать отломал! — и начал их за это бить. Милиция его сняла. Второй пошел в Новосибирске за сигаретами, потому что в вагоне-ресторане не оказалось сигарет с «фильтрацией», как он выражался, а ему хотелось именно с фильтрацией. В буфете вокзала он увидел сигареты, их продавали в общем порядке с едой и напитками, рыбак был хоть и промысловик, а совесть знал, встал в очередь и, пока двигался в очереди, увидел сельдь, ту самую тихоокеанскую сельдь, тонны которой переворошил он разъеденными морской солью руками. Он умилился. Ему даже показалось, что он в лицо знает эту селедку, особенно вот ту — жирную, толстобокую, гадину такую, отсвечивающую синевой. Ему гордо стало, что вот его труд попал к сухопутным людям и они его едят. Он взял селедку, чтоб показать ее людям и рассказать о тяжелом труде рыбаков, чтобы увидеть признательность людей. Но, подняв селедку, принюхался и обнаружил, что она насквозь протухла. «Ах вы, гады! — зарычал рыбак. — Там люди тонут и стонут, гибнут и задыхаются от пота, ловют ее для вас, а вы что делаете? Там люди исчерпали уже запасы океана во вред экологической обстановке, они дарют вам уникальную рыбу на ваш стол вместо Красной Книги, где ее место, чтобы вам, сукам, животы набить, — а вы что делаете?» И он стал швырять селедку с подноса на пол, стал бить витрины и сердиться все больше и больше. Излишне говорить, что в поезд он не вернулся. Третий попутчик Никиты на какой-то большой станции увидел в окне стоящего по соседству поезда красавицу, собрал вещи и пошел к ней. Добился ли он успеха — неизвестно, поезд тот был обратного направления.
А Никита, начав пить, уж не мог успокоиться. Деньги свои он предусмотрительно вручил проводнику, рассудив, что тот — лицо ответственное и от вагона никуда не денется, — с условием, что проводник в любое время дня и ночи достанет ему выпивку. И тот доставал — вплоть до самого Полынска. Поздним же вечером, когда поезд остановился в Полынске на полторы минуты, Никита проснулся и бросился к проводнику. Проводник сказал: извини, брат, все кончилось, и у других проводников нет, и в вагоне-ресторане нет. Умру! — взмолился Никита, действительно умирая с запойного похмелья. А вот там, кивнул проводник на вокзал, достать можно, только я от вагона отойти не могу, сбегай сам, поезд полчаса стоять будет, пути не дают.
Никита, схватив сколько-то денег, побежал, не одеваясь, мыкался по вокзалу, его направили в столовую, там он купил водки, выбежал на перрон — перрон был пуст.
Тем же днем о безобразиях в полынской церкви стало известно епархиальному управлению. Архиерей послал срочно представителей, те наутро явились, увидели храм запертым, на паперти сидел полуголый и босой дурачок Кислейка, приходящий раз в неделю из пригородного села Кузбаши полюбоваться на внутреннюю красоту храма. Кислейка не чувствовал холода, а рассказать об этом не мог, потому что был немой. Вчера он был на службе и испугался, и убежал вместе со всеми, и пошел домой, припрыгивая на снегу и любуясь отпечатками своих ступней. Озоровал: шел задом наперед, представляя, как он всех обманул, смеялся, очень был этим доволен. По этой же дороге ехал председатель сельсовета Кузбашей Торопырьев, всегда не любивший Кислейку за то, что Кислейке-идиоту ничего не надо и он, тем не менее, счастлив; Торопырьев же был постоянно обременен надобностями общественными и личными. Вот и теперь он вез дюжину электролампочек, выпрошенных в районном отделе снабжения для освещения инкубатора, и мучился, как эту дюжину поделить. Сволочь снабженец, хоть он и привез ему три килограмма парного мяса, не согласился написать в накладной восемь лампочек, так дюжину и написал. Четыре — себе, две — главному инженеру, считал в уме Торопырьев, две — в школу, хоть умри, одну — в сам сельсовет, одну — Тоне-библиотекарше, нет, ей две: одну в библиотеку, другую домой, хотя Торопырьев и без света обошелся бы, общаясь с нею, но Тоня на ночь любит книжку почитать. Сколько получается? Тринадцать ламп получается, где еще одну взять? Себе — три? Но жена проверит по накладной, она велела четыре, не меньше. Главному инженеру одну, а не две? Обидится, уйдет, давно грозится уйти в город, а у него золотые руки, он и за слесаря, и за токаря — за всех... Или посоветовать Тоне: уходя из библиотеки, брать лампочку с собой? Тоже обидится... Так он размышлял, «газик» подбрасывало на ухабах, шофер, искоса поглядывая на начальника, дышал аккуратно, потому что забегал к шурину, пока начальник хлопотал по делам, и погрелся у шурина, как это принято по-родственному. И вот машину тряхнуло на незамеченной шофером выбоине, и он, как бы заглаживая вину и заодно наказывая машину, что разогналась, когда не просили, резко затормозил. Торопырьева бросило вперед, он ударился головой о стекло, но это пустяки, сквозь шапку не больно, не в том беда — коробку с лампочками он не удержал в руках, она упала, и там треснуло.
С проклятьями Торопырьев открыл коробку и увидел, что две лампочки разбиты.
Досталось шоферу, досталось дороге и ухабам, досталось и черту, досталось и всему общественному строю, существующему вокруг, досталось и главному инженеру, и жене-привереде, и даже Тонечке-библиотекарше досталось — так неуемно злился и матерился Торопырьев, а шофер изнемогал от желания засмеяться и невозможности это сделать.
Тут они и увидели Кислейку.
— Задавить бы дурака, — сказал Торопырьев. — Зря только землю топчет.
— Давить подождем. А — напугаем, — сказал шофер.
Дорога была под горку. Шофер сбросил газ, и машина бесшумно покатилась самокатом. Подъехала чуть не вплотную к Кислейке — и тут шофер дал мотору холостых оборотов, двигатель взвыл, шофер нажал на тормоз, но не учел скользкости дороги — сбитый Кислейка упал.
Не успели Торопырьев и шофер испугаться, он вскочил и замахал руками, крича:
— Куда ж ты едешь, так твою так?! На людей едешь? Сукин ты сын! И ты сукин сын! — назвал он отдельно, разобрав, что в машине двое.
— Заговорил! — удивился шофер.
— Это мы еще разберемся! — сказал Торопырьев. — Кто заговорил, а кто нарочно молчал и под дурачка прикидывался! Садись! — открыл он дверь, приглашая Кислейку.
Но Кислейка стоял с таким видом, будто желал заглянуть сам себе в рот и увидеть, что там произошло. В ответ на предложение Торопырьева он сказал:
— С активностью, соответствующей текущему моменту и требованию времени! — свистнул, гикнул и помчался обратно в Полынск.
Происшедшее он связал не с машиной, а с тем, что произошло в церкви.
Вот и явился и сидел на паперти, неизвестно чего ожидая.
Приезжие расспросили его, он отвечал охотно, но бестолково.
Несколько раз заставили его повторить и насилу наконец поняли, что случилось.
Дома ни о. Сергия, ни Диомида не застали. Что ж, с пустыми руками возвращаться? Позвонили в епархию, доложили, что выяснение обстоятельств и розыск священников займут несколько дней. Им велено было разобраться во всем дотла — чего они и сами желали.
Звали их Иван и Яков, были они братья.
Оказался в Полынске и шофер Торопырьева Василий Ельдигеев. Дело в том, что Торопырьев, окончательно разозлившись, выгнал его из-за руля и приказал идти пешком в наказание за пьянство (учуял-таки), за вредительство (лампочки разбил) и за хулиганство (человека чуть не задавил). Обиженный Василий решил жаловаться, а в Кузбашах ведь на Торопырьева управы не найдешь, надо в Полынск возвращаться, тем паче — ближе. И он пришел к шурину, рассказал ему про свою обиду. Шурин сочувствовал и кричал, что сейчас же пойдут не к властям, на которых нечего надеяться, а прямо в суд подавать на Торопырьева заявление за оскорбление личности. Кричать кричал, а в суд не вел, все подливал родственнику, жене его это надоело, она выгнала обоих. Они пошли тогда в столовую при гостинице: место теплое, знакомое, там всегда своих много.
В эту же столовую зашел погреться и Кислейка, потому что все-таки не мог терпеть холода до бесконечности, особенно стал мерзнуть после того, как заговорил.
Там же оказались Петр, о. Сергий и Диомид.
Туда же зашли, устроившись в гостинице, братья Иван и Яков.
Был там и Павел Ильин, тот самый, по кличке Илья, который не способен был пить (считая по-прежнему виновным в этом колдовстве Петра), но обойтись без атмосферы веселья не мог и ежедневно заходил сюда, завидуя, как пьют другие.
Заглянул сюда и учитель полынской школы Андрей Янтарев, тоскующий от провинциального своего одиночества; обычно он брал у буфетчицы Клавы бутылку, завернутую в газету, имеющую форму кулька (студенческая еще уловка), но на тот раз увидел, что никого из родителей его учеников нет, захотел выпить здесь, среди людей, а не дома, среди пустых стен.
С утра сидел здесь неизвестный человек в меховом пальто, о чем-то думал, выпивая шампанское, чему Клава очень удивлялась, — никто в Полынске не станет пить зимой шампанское, разве только на свадьбе для порядка. Человека звали Анатолий, и был он вор. Проезжая через Полынск в поезде Москва — Туруханск, он очень удачно попятил чемодан, в котором, кроме небольшого количества денег, оказались несколько десятков коробочек с наручными электронными часами — на коммивояжера какого-то напал, очевидно. Выкинув чемодан, Анатолий спрятал часы в свою сумку и пошел в вагон-ресторан отметить удачу. За сумку не беспокоился: в купе с ним ехали старуха да молодая мама с грудным младенцем. Однако вернувшись, не обнаружил ни мамы, ни младенца, ни своей сумки.
— Только что сошли, — сказала старуха. — Я дремала, а они, чую, собрались и пошли.
Часы — черт с ними, но в сумке он, дурачина, оставил документы, деньги, обратный билет Туруханск — Москва. Значит, пока не заехал слишком далеко, следует сойти — и подумать, как быть дальше. Денег у него осталось как раз на шампанское, вот он его и пил, со скукой разглядывая присутствующих, понимая, что клиентов средь них он не найдет.
Был здесь еще со вчерашнего вечера Никита Кузовлев, рыбак. Как и Анатолий, он оказался в Полынске случайно и вынужденно. Он ехал в поезде Владивосток — Москва. Он был рыбак, за путину заработал много денег и хотел было уже ехать на родину, в Вологду, но ему предложили выгодную судоремонтную работу. Зима длинная, успею нагуляться, подумал Никита, а вот еще подмолочу — и куплю себе наконец машину!
Подмолотил, сел в поезд — и оказался в одном купе тоже с рыбаками. Если бы это были летчики, космонавты и даже хоть сам футболист Олег Блохин, которого Никита боготворил единственного из людей, он утерпел бы. Но оказаться вместе с товарищами-рыбаками и не выпить... Стали выпивать. На перегоне Файсарга — Дрочи один из рыбаков обиделся на собутыльников, что они кто по три, кто по пять путин отходили, а он пятнадцать отломал! — и начал их за это бить. Милиция его сняла. Второй пошел в Новосибирске за сигаретами, потому что в вагоне-ресторане не оказалось сигарет с «фильтрацией», как он выражался, а ему хотелось именно с фильтрацией. В буфете вокзала он увидел сигареты, их продавали в общем порядке с едой и напитками, рыбак был хоть и промысловик, а совесть знал, встал в очередь и, пока двигался в очереди, увидел сельдь, ту самую тихоокеанскую сельдь, тонны которой переворошил он разъеденными морской солью руками. Он умилился. Ему даже показалось, что он в лицо знает эту селедку, особенно вот ту — жирную, толстобокую, гадину такую, отсвечивающую синевой. Ему гордо стало, что вот его труд попал к сухопутным людям и они его едят. Он взял селедку, чтоб показать ее людям и рассказать о тяжелом труде рыбаков, чтобы увидеть признательность людей. Но, подняв селедку, принюхался и обнаружил, что она насквозь протухла. «Ах вы, гады! — зарычал рыбак. — Там люди тонут и стонут, гибнут и задыхаются от пота, ловют ее для вас, а вы что делаете? Там люди исчерпали уже запасы океана во вред экологической обстановке, они дарют вам уникальную рыбу на ваш стол вместо Красной Книги, где ее место, чтобы вам, сукам, животы набить, — а вы что делаете?» И он стал швырять селедку с подноса на пол, стал бить витрины и сердиться все больше и больше. Излишне говорить, что в поезд он не вернулся. Третий попутчик Никиты на какой-то большой станции увидел в окне стоящего по соседству поезда красавицу, собрал вещи и пошел к ней. Добился ли он успеха — неизвестно, поезд тот был обратного направления.
А Никита, начав пить, уж не мог успокоиться. Деньги свои он предусмотрительно вручил проводнику, рассудив, что тот — лицо ответственное и от вагона никуда не денется, — с условием, что проводник в любое время дня и ночи достанет ему выпивку. И тот доставал — вплоть до самого Полынска. Поздним же вечером, когда поезд остановился в Полынске на полторы минуты, Никита проснулся и бросился к проводнику. Проводник сказал: извини, брат, все кончилось, и у других проводников нет, и в вагоне-ресторане нет. Умру! — взмолился Никита, действительно умирая с запойного похмелья. А вот там, кивнул проводник на вокзал, достать можно, только я от вагона отойти не могу, сбегай сам, поезд полчаса стоять будет, пути не дают.
Никита, схватив сколько-то денег, побежал, не одеваясь, мыкался по вокзалу, его направили в столовую, там он купил водки, выбежал на перрон — перрон был пуст.