Страница:
В тот же день он позвонил Балмашеву, разыскав полученную от него тогда визитную карточку с номером служебного телефона.
— Здравствуйте, Алексей Иванович, — сказал он, — это Полунин вас беспокоит… Помните такого?
— Как же, как же. Приветствую вас, Михаил Сергеич. Что у вас нового?
— Да есть кое-что! Работа моя — помните, я вам тогда говорил, что мне сейчас не совсем удобно у вас бывать? — так вот, работа эта кончилась, я теперь человек вольный. Дышу, так сказать, полной грудью! Словом, хотелось бы повидаться, Алексей Иванович, если вы Не против.
— Я-то не против, — не сразу отозвался Балмашев. — Но только вот — когда? Завтра мне придется выехать на некоторое время в провинцию…
— А-а… И надолго?
— Трудно пока сказать.
— Досадно, — сказал Полунин упавшим голосом. — А сегодня уже не успеть…
— Да, рабочий день на исходе… — Балмашев помолчал, потом сказал тем же ровным голосом: — А впрочем, давайте вот что сделаем. Подъезжайте-ка часикам к семи на Пласа Италия, там напротив памятника Гарибальди есть такая забегаловка, называется бар «Милонга». Посидим, пивка выпьем, заодно и побеседуем.
— «Милонга» на Пласа Италиа, в девятнадцать, — обрадованно повторил Полунин. — Договорились!
— До свиданья.
Полунин медленно положил трубку. Дуняша, сидевшая за своим рисунком, спросила, не оборачиваясь:
— Кто этот Алексей Иванович, который назначает тебе свидание в злачном месте?
— Почему «злачном»?
— По-моему, других там нет… Меня специально предупреждали — не появляться на Пляс Итали без провожатого, особенно вечером.
— Это дело другое.
— Но все же, кто он? Или это она, а «Алексей Иванович», как это сказать, для конспирасьон?
— Он, он, можешь не волноваться. Алексей Иванович Балмашев, сотрудник консульского отдела нашего посольства.
— Боже, как интересно! — Дуняша крутнулась вместе с вращающимся креслом и еще шире распахнула глаза. — Ты идешь насчет визы?
— Совершенно верно.
— Возьми меня с собой!
— К Балмашеву — зачем?
— Ну… — Дуняша подумала, почесала нос оборотным концом кисточки. — Возможно, я его очарую.
— Я тебя сейчас так очарую, что ты три дня не сядешь на свою вертушку.
— А вот это, сударь, уже непристойность!
— Кресло я имею в виду, кресло.
— А-а… Ну, как хочешь, я ведь для пользы дела предложила, — примирительно сказала Дуняша и вернулась к работе.
У бара «Милонга» Полунин появился за четверть часа до условленного срока. Балмашева еще не было, он постоял на тротуаре, закурил, подошел к журнальному киоску, — за стеклом был выставлен развернутый номер «Аора» с фотографиями каких-то развалин, он пригляделся и узнал здание, где помещался штаб ЦНА. Узнать, правда, было довольно трудно — дом выглядел как после прямого попадания, фасада не осталось, нижний этаж завалило рухнувшими перекрытиями. Полунину вспомнился первый визит к Келли, как охранник обыскивал его, а он пошутил по поводу бронированной двери. «Если понадобится, выдержим любую осаду», — сказал тогда синерубашечник. Вот тебе и выдержали…
Внезапно его ударила мысль о Кривенко. Черт возьми, забыл ведь совсем про этого дурака! Что, если он все еще торчит в Формосе и со своей эсэсовской верностью ждет инструкций? Вот еще навязал себе соратника, пропади он пропадом… не хватает только, чтобы его сцапали. Подумав немного, Полунин купил журнал и почтовый конверт, вырвал страницу с фотографиями, написал на полях по-русски: «Немедленно переходи границу, инструкции получишь в Асунсьоне». Вложив послание в конверт, он заклеил его, адресовал на имя Кривенко — Формоса, до востребования, — и бросил в почтовый ящик. Вообще, это была перестраховка, скорее всего бывший адъютант и сам уже сориентировался, но черт его знает, дуракам закон не писан.
Он едва успел получить заказанное пиво, как увидел в дверях Балмашева — в аккуратном и неприметном сером костюме, в светлой шляпе, надетой под точно таким углом, как носят аргентинцы, тот вошел в бар и, не озираясь, направился прямо к столику Полунина. Вероятно, высмотрел его еще с улицы.
— Присаживайтесь, — сказал Полунин, наливая пиво во второй стакан. — Не очень я нарушил ваши сегодняшние планы?
— Ничего, — сказал Балмашев. — После работы какие же планы.
— Вы извините, что проявил навязчивость, но очень уж не хотелось откладывать разговор до вашего возвращения… Тем более что вы сами не знаете, когда вернетесь.
— Да нет, я ненадолго. А что у вас за дело такое срочное?
— Дела, собственно, никакого, — соврал Полунин. — Просто хотел кое-что рассказать. Помните, я вам тогда сказал, что не могу пока бывать в консульстве?
— Помню, — Балмашев отпил пива, закурил. — И что же?
— Так вот: я тогда находился, по правде сказать, почти на нелегальном положении. Ну, и… не хотел, естественно, чтобы в случае чего связь со мной — пусть даже не связь, а просто хотя бы случайные контакты — могли обернуться для вас неприятностями…
— Простите, я что-то не очень понимаю, — сказал Балмашев уже настороженно. — Как это — «на нелегальном положении»? И почему это могло обернуться неприятностями для меня?
— Да просто если бы я загремел, то эти типы стали бы доискиваться, с кем общался, — это естественно, следствие в таких случаях первым делом проверяет контакты. Еще, чего доброго, заявили бы, что все это советским посольством затеяно…
— Не понимаю, — повторил Балмашев. — Что затеяно-то?
Полунин рассмеялся.
— Да-да, простите, я слишком все это путано излагаю! Понимаете, я тут в такую пинкертоновщину ввязался — сам до сих пор удивляюсь, что благополучно унес ноги. Дело в том, что надо нам было выследить одного человечка. В полицию обращаться с этим было бесцельно, поэтому решили провернуть всё сами — в порядке, так сказать, самодеятельности. Ну, а когда действуешь в обход властей, то действовать приходится, как вы сами понимаете, не совсем легальными методами…
— Минутку! — прервал Балмашев. — Прежде всего, поясните, пожалуйста, кто это «мы», какого «человечка» вы выслеживали и кто поручил вам его выследить?
— Охотно, Алексей Иванович, охотно все поясню! Мы — это я и два моих друга по отряду маки, француз и итальянец. Могу сообщить их имена, род занятий, домашние адреса — впрочем, сейчас это несущественно. Выслеживали мы одного немца, провокатора и предателя, бывшего обер-лейтенанта вермахта по имени Густав Дитмар. Никто нам этого не поручал, просто мы случайно узнали, что он живет в этих краях, и решили…
— Понятно, — опять прервал Балмашев. — Решили его найти. Нашли?
— Нашли.
— И что сделали?
— А мы его… — Полунин сделал быстрое движение рукой, будто словил над столом муху. — И вывезли!
— Куда — вывезли? — с расстановкой спросил Балмашев, забыв о своей дымящейся на краю пепельницы сигарете.
— Во Францию, куда же еще! Чтобы судить там, понимаете? Дело-то было во Франции, в Руане…
Балмашев быстро оглянулся и, встав, стянул с вешалки шляпу.
— Идемте-ка отсюда, — сказал он негромко.
«Шевроле» с белым номерным знаком дипкорпуса стоял за углом, поодаль. Балмашев отпер для Полунина правую дверь, обошел машину спереди и сел за руль. Включившись, мягко зашелестел двигатель. Когда по капоту потекли, струясь, разноцветные отражения рекламных огней, Полунина охватило странное чувство «уже виденного, словно когда-то где-то было с ним точно такое — приглушенное урчание мотора, пестрые блики перед глазами… Он тут же вспомнил: тот вечер в Монтевидео, когда он впервые ехал на свидание с Морено.
— Куда-нибудь за город, не возражаете? — спросил Балмашев.
Выехав на площадь, он обогнул памятник против часовой стрелки и уверенно вогнал машину в поток движения по Санта-Фе. Громыхнул над головой путепровод Тихоокеанской железной дороги, справа промелькнули обложенные мешками с песком зенитки у казарм «Куартель Мальдонадо»; впереди вытянулась убегающая вдаль пунктиром фонарей и фейерверочным мельтешением реклам шестикилометровая стрела Кабильдо. Полунин рассказывал, прикуривая сигарету от сигареты. Вырвавшись на кольцевую автостраду Хенераль Пас, Балмашев свернул налево от реки и сбавил скорость.
Машина не спеша катилась в правом ряду, но их мало кто обгонял, встречного движения тоже почти не было, теплый, пахнущий травами ветер врывался в открытое окно. Слева от автострады стояло во все небо электрическое зарево, по правую сторону было темно, только кое-где кучками далеких огней мерцали пригороды столицы — Аристобуло-дель-Валье, Хусто, Падилья.
— Что ж, счастливо отделались, — сказал Балмашев, выслушав полунинский рассказ до конца. — И отделались совершенно случайно. Вы хоть сами-то понимаете, чем бы все это кончилось, если бы не недавние события?
Он вывел машину на обочину, выключил двигатель и закурил.
— Вот так-то, — сказал он. — Не обижайтесь, но ничего более нелепого нарочно не придумать. Ей-богу, это если бы мальчишки затеяли, начитавшись шпионских романов, а то ведь взрослые люди, бывшие партизаны…
Балмашев выбросил в окно окурок, прочертивший в темноте тонкую огненную параболу, побарабанил пальцами по рулю, включил приемник на приборном щите и тут же снова погасил, не дождавшись, пока прогреются лампы.
— Впрочем, — продолжал он негромко, словно думая вслух, — это, пожалуй, и закономерно… Знаете, дома мне приходилось общаться с некоторыми бывшими эмигрантами… из Франции, из Чехословакии. Они говорили вполне откровенно, рассказывали о своей жизни, о политической деятельности. И меня знаете что всегда поражало? Среди них были умные люди, образованные… настоящие старые русские интеллигенты, каких уже мало осталось. Но то, о чем они рассказывали, все эти их «союзы», «объединения», вся картина эмигрантской общественной жизни в целом — это было нечто удручающее, нечто… настолько несерьезное, настолько оторванное от жизни, что я просто никак не мог увязать воедино вот эти два момента — личные качества этих людей и то, чем они занимались. Тогда не мог и до сих пор не могу. Конечно, есть расхожее объяснение… соблазнительное своей простотой… Дело, мол, в ошибочности идейных предпосылок, в том, что вся деятельность эмигрантов была заведомо обречена ходом истории — ну и так далее. Но тогда, простите, встает вопрос: почему же они-то сами этого не видели, не понимали этой обреченности? Ведь многим из идейных вождей белой эмиграции нельзя отказать в уме, в большой образованности, в знании той же истории и умении разбираться в ее законах… Говорят, ум хорошо, а два лучше, но тут получается наоборот: каждый в отдельности умен, а соберутся вместе — такую начинают городить ахинею, что диву даешься. Нет, тут что-то другое… Поневоле начинаешь думать, что эмиграция дышит отравленным воздухом, ей попросту кислорода не хватает. Я почему сейчас об этом заговорил — только вы, Михаил Сергеич, поймите меня правильно, — в этой вашей затее с похищением тоже ведь есть что-то от эмигрантщины… этакая, понимаете ли, химеричность. Хотя как раз предпосылки у вас были вполне правильные, побуждения самые благородные — наказать предателя, восстановить справедливость… Чего не было, так это увязки с реальной жизнью.
Полунин почувствовал себя задетым.
— Ну, видите ли… реальная жизнь — понятие обширное. Так или иначе, при всей «химеричности» нашей затеи, мы ее осуществили — Дитмара будут судить. Что касается риска… — Он пожал плечами. — Скажу без всякого желания покрасоваться — об этом не думал. Уже после, задним числом, мне пришло в голову, что они могли отомстить моей жене… Но когда мы все это начинали, жены у меня еще не было.
— Вы на русской женаты?
— Конечно! Родилась, правда, в Париже…
Он помолчал, не зная, как приступить к главной части разговора.
— Алексей Иванович, я с вами решил встретиться не только для того, чтобы рассказать о поимке Дитмара… Хотя и для этого тоже — раз обещал в свое время. Дело вот в чем: мы с женой хотели бы вернуться на родину. Скажите мне прямо и открыто — пустят нас туда или нет?
— Видите ли, подобные дела решаются не здесь… и не нами, — ответил Балмашев. — Их решает Москва. Что я могу вам сказать? На родину сейчас едут многие — их пускают. Я, со своей стороны, могу только приветствовать ваше желание… ну, и помочь, насколько это будет в моих силах. Вам следует обратиться в консульский отдел с соответствующим заявлением, приложить автобиографию, заполнить анкеты. Жена ваша, помимо этого, должна будет подать прошение о восстановлении в гражданстве, — она, как дочь бывших подданных Российской империи, подпадает под действие Указа от четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок шестого года. Кстати, как ее девичья-то фамилия?
— Ухтомская.
— Княжна?
— Да нет, вроде бы, — улыбнулся Полунин. — Говорит, какая-то боковая ветвь…
— Да-а, уж эти старые роды ветвились. Вы сказали, что женаты меньше двух лет, — значит, брак зарегистрирован в Аргентине?
— Нет, в том-то и дело… Тут, понимаете, какая сложность — она еще официально не разведена, хотя муж бросил ее пять лет назад…
— М-да, это действительно осложнение, — помолчав, сказал Балмашев.
— И… серьезное?
— Да нет, в общем-то. Конечно, было бы лучше…
— Здесь это невероятно долгая процедура — развод, я хочу сказать.
— Я понимаю. Хотя Перон, кажется, это несколько упростил? Словом, давайте сделаем так: подавайте пока свои документы порознь, а там видно будет. Успеете оформить здесь — тем лучше, а если нет — ну что ж, распишетесь дома. Скажите… а жена ваша серьезно все обдумала?
— Уверяет, что серьезно.
— Сколько ей лет?
— Двадцать пять.
— Молоденькая совсем… это хорошо, легче освоится. Впрочем, те эмигранты, о которых я вам говорил, в общем освоились довольно быстро… У нас, конечно, есть еще трудности, после такой войны за десяток лет не оправишься, но это — как бы сказать — те обычные трудности, из которых складывается жизнь. Обычная, нормальная жизнь у себя дома… а не в гостях. Важно, Михаил Сергеич, чтобы ваша жена это поняла. Тут вам уж и книги в руки — провести, так сказать, воспитательную работу… Ну, а бланки анкет и заявлений можете взять хоть завтра. Меня на работе не будет, но это неважно, я скажу, к кому там обратиться. Товарищ вам объяснит, как что заполняется…
— Завтра же зайду, — кивнул Полунин. — Скажите… А как долго обычно рассматривают там эти дела?
— Ну, по-разному, — уклончиво ответил Балмашев, — иногда месяца три-четыре, иногда дольше. Одно могу вам обещать твердо — под сукно не положат…
— Здравствуйте, Алексей Иванович, — сказал он, — это Полунин вас беспокоит… Помните такого?
— Как же, как же. Приветствую вас, Михаил Сергеич. Что у вас нового?
— Да есть кое-что! Работа моя — помните, я вам тогда говорил, что мне сейчас не совсем удобно у вас бывать? — так вот, работа эта кончилась, я теперь человек вольный. Дышу, так сказать, полной грудью! Словом, хотелось бы повидаться, Алексей Иванович, если вы Не против.
— Я-то не против, — не сразу отозвался Балмашев. — Но только вот — когда? Завтра мне придется выехать на некоторое время в провинцию…
— А-а… И надолго?
— Трудно пока сказать.
— Досадно, — сказал Полунин упавшим голосом. — А сегодня уже не успеть…
— Да, рабочий день на исходе… — Балмашев помолчал, потом сказал тем же ровным голосом: — А впрочем, давайте вот что сделаем. Подъезжайте-ка часикам к семи на Пласа Италия, там напротив памятника Гарибальди есть такая забегаловка, называется бар «Милонга». Посидим, пивка выпьем, заодно и побеседуем.
— «Милонга» на Пласа Италиа, в девятнадцать, — обрадованно повторил Полунин. — Договорились!
— До свиданья.
Полунин медленно положил трубку. Дуняша, сидевшая за своим рисунком, спросила, не оборачиваясь:
— Кто этот Алексей Иванович, который назначает тебе свидание в злачном месте?
— Почему «злачном»?
— По-моему, других там нет… Меня специально предупреждали — не появляться на Пляс Итали без провожатого, особенно вечером.
— Это дело другое.
— Но все же, кто он? Или это она, а «Алексей Иванович», как это сказать, для конспирасьон?
— Он, он, можешь не волноваться. Алексей Иванович Балмашев, сотрудник консульского отдела нашего посольства.
— Боже, как интересно! — Дуняша крутнулась вместе с вращающимся креслом и еще шире распахнула глаза. — Ты идешь насчет визы?
— Совершенно верно.
— Возьми меня с собой!
— К Балмашеву — зачем?
— Ну… — Дуняша подумала, почесала нос оборотным концом кисточки. — Возможно, я его очарую.
— Я тебя сейчас так очарую, что ты три дня не сядешь на свою вертушку.
— А вот это, сударь, уже непристойность!
— Кресло я имею в виду, кресло.
— А-а… Ну, как хочешь, я ведь для пользы дела предложила, — примирительно сказала Дуняша и вернулась к работе.
У бара «Милонга» Полунин появился за четверть часа до условленного срока. Балмашева еще не было, он постоял на тротуаре, закурил, подошел к журнальному киоску, — за стеклом был выставлен развернутый номер «Аора» с фотографиями каких-то развалин, он пригляделся и узнал здание, где помещался штаб ЦНА. Узнать, правда, было довольно трудно — дом выглядел как после прямого попадания, фасада не осталось, нижний этаж завалило рухнувшими перекрытиями. Полунину вспомнился первый визит к Келли, как охранник обыскивал его, а он пошутил по поводу бронированной двери. «Если понадобится, выдержим любую осаду», — сказал тогда синерубашечник. Вот тебе и выдержали…
Внезапно его ударила мысль о Кривенко. Черт возьми, забыл ведь совсем про этого дурака! Что, если он все еще торчит в Формосе и со своей эсэсовской верностью ждет инструкций? Вот еще навязал себе соратника, пропади он пропадом… не хватает только, чтобы его сцапали. Подумав немного, Полунин купил журнал и почтовый конверт, вырвал страницу с фотографиями, написал на полях по-русски: «Немедленно переходи границу, инструкции получишь в Асунсьоне». Вложив послание в конверт, он заклеил его, адресовал на имя Кривенко — Формоса, до востребования, — и бросил в почтовый ящик. Вообще, это была перестраховка, скорее всего бывший адъютант и сам уже сориентировался, но черт его знает, дуракам закон не писан.
Он едва успел получить заказанное пиво, как увидел в дверях Балмашева — в аккуратном и неприметном сером костюме, в светлой шляпе, надетой под точно таким углом, как носят аргентинцы, тот вошел в бар и, не озираясь, направился прямо к столику Полунина. Вероятно, высмотрел его еще с улицы.
— Присаживайтесь, — сказал Полунин, наливая пиво во второй стакан. — Не очень я нарушил ваши сегодняшние планы?
— Ничего, — сказал Балмашев. — После работы какие же планы.
— Вы извините, что проявил навязчивость, но очень уж не хотелось откладывать разговор до вашего возвращения… Тем более что вы сами не знаете, когда вернетесь.
— Да нет, я ненадолго. А что у вас за дело такое срочное?
— Дела, собственно, никакого, — соврал Полунин. — Просто хотел кое-что рассказать. Помните, я вам тогда сказал, что не могу пока бывать в консульстве?
— Помню, — Балмашев отпил пива, закурил. — И что же?
— Так вот: я тогда находился, по правде сказать, почти на нелегальном положении. Ну, и… не хотел, естественно, чтобы в случае чего связь со мной — пусть даже не связь, а просто хотя бы случайные контакты — могли обернуться для вас неприятностями…
— Простите, я что-то не очень понимаю, — сказал Балмашев уже настороженно. — Как это — «на нелегальном положении»? И почему это могло обернуться неприятностями для меня?
— Да просто если бы я загремел, то эти типы стали бы доискиваться, с кем общался, — это естественно, следствие в таких случаях первым делом проверяет контакты. Еще, чего доброго, заявили бы, что все это советским посольством затеяно…
— Не понимаю, — повторил Балмашев. — Что затеяно-то?
Полунин рассмеялся.
— Да-да, простите, я слишком все это путано излагаю! Понимаете, я тут в такую пинкертоновщину ввязался — сам до сих пор удивляюсь, что благополучно унес ноги. Дело в том, что надо нам было выследить одного человечка. В полицию обращаться с этим было бесцельно, поэтому решили провернуть всё сами — в порядке, так сказать, самодеятельности. Ну, а когда действуешь в обход властей, то действовать приходится, как вы сами понимаете, не совсем легальными методами…
— Минутку! — прервал Балмашев. — Прежде всего, поясните, пожалуйста, кто это «мы», какого «человечка» вы выслеживали и кто поручил вам его выследить?
— Охотно, Алексей Иванович, охотно все поясню! Мы — это я и два моих друга по отряду маки, француз и итальянец. Могу сообщить их имена, род занятий, домашние адреса — впрочем, сейчас это несущественно. Выслеживали мы одного немца, провокатора и предателя, бывшего обер-лейтенанта вермахта по имени Густав Дитмар. Никто нам этого не поручал, просто мы случайно узнали, что он живет в этих краях, и решили…
— Понятно, — опять прервал Балмашев. — Решили его найти. Нашли?
— Нашли.
— И что сделали?
— А мы его… — Полунин сделал быстрое движение рукой, будто словил над столом муху. — И вывезли!
— Куда — вывезли? — с расстановкой спросил Балмашев, забыв о своей дымящейся на краю пепельницы сигарете.
— Во Францию, куда же еще! Чтобы судить там, понимаете? Дело-то было во Франции, в Руане…
Балмашев быстро оглянулся и, встав, стянул с вешалки шляпу.
— Идемте-ка отсюда, — сказал он негромко.
«Шевроле» с белым номерным знаком дипкорпуса стоял за углом, поодаль. Балмашев отпер для Полунина правую дверь, обошел машину спереди и сел за руль. Включившись, мягко зашелестел двигатель. Когда по капоту потекли, струясь, разноцветные отражения рекламных огней, Полунина охватило странное чувство «уже виденного, словно когда-то где-то было с ним точно такое — приглушенное урчание мотора, пестрые блики перед глазами… Он тут же вспомнил: тот вечер в Монтевидео, когда он впервые ехал на свидание с Морено.
— Куда-нибудь за город, не возражаете? — спросил Балмашев.
Выехав на площадь, он обогнул памятник против часовой стрелки и уверенно вогнал машину в поток движения по Санта-Фе. Громыхнул над головой путепровод Тихоокеанской железной дороги, справа промелькнули обложенные мешками с песком зенитки у казарм «Куартель Мальдонадо»; впереди вытянулась убегающая вдаль пунктиром фонарей и фейерверочным мельтешением реклам шестикилометровая стрела Кабильдо. Полунин рассказывал, прикуривая сигарету от сигареты. Вырвавшись на кольцевую автостраду Хенераль Пас, Балмашев свернул налево от реки и сбавил скорость.
Машина не спеша катилась в правом ряду, но их мало кто обгонял, встречного движения тоже почти не было, теплый, пахнущий травами ветер врывался в открытое окно. Слева от автострады стояло во все небо электрическое зарево, по правую сторону было темно, только кое-где кучками далеких огней мерцали пригороды столицы — Аристобуло-дель-Валье, Хусто, Падилья.
— Что ж, счастливо отделались, — сказал Балмашев, выслушав полунинский рассказ до конца. — И отделались совершенно случайно. Вы хоть сами-то понимаете, чем бы все это кончилось, если бы не недавние события?
Он вывел машину на обочину, выключил двигатель и закурил.
— Вот так-то, — сказал он. — Не обижайтесь, но ничего более нелепого нарочно не придумать. Ей-богу, это если бы мальчишки затеяли, начитавшись шпионских романов, а то ведь взрослые люди, бывшие партизаны…
Балмашев выбросил в окно окурок, прочертивший в темноте тонкую огненную параболу, побарабанил пальцами по рулю, включил приемник на приборном щите и тут же снова погасил, не дождавшись, пока прогреются лампы.
— Впрочем, — продолжал он негромко, словно думая вслух, — это, пожалуй, и закономерно… Знаете, дома мне приходилось общаться с некоторыми бывшими эмигрантами… из Франции, из Чехословакии. Они говорили вполне откровенно, рассказывали о своей жизни, о политической деятельности. И меня знаете что всегда поражало? Среди них были умные люди, образованные… настоящие старые русские интеллигенты, каких уже мало осталось. Но то, о чем они рассказывали, все эти их «союзы», «объединения», вся картина эмигрантской общественной жизни в целом — это было нечто удручающее, нечто… настолько несерьезное, настолько оторванное от жизни, что я просто никак не мог увязать воедино вот эти два момента — личные качества этих людей и то, чем они занимались. Тогда не мог и до сих пор не могу. Конечно, есть расхожее объяснение… соблазнительное своей простотой… Дело, мол, в ошибочности идейных предпосылок, в том, что вся деятельность эмигрантов была заведомо обречена ходом истории — ну и так далее. Но тогда, простите, встает вопрос: почему же они-то сами этого не видели, не понимали этой обреченности? Ведь многим из идейных вождей белой эмиграции нельзя отказать в уме, в большой образованности, в знании той же истории и умении разбираться в ее законах… Говорят, ум хорошо, а два лучше, но тут получается наоборот: каждый в отдельности умен, а соберутся вместе — такую начинают городить ахинею, что диву даешься. Нет, тут что-то другое… Поневоле начинаешь думать, что эмиграция дышит отравленным воздухом, ей попросту кислорода не хватает. Я почему сейчас об этом заговорил — только вы, Михаил Сергеич, поймите меня правильно, — в этой вашей затее с похищением тоже ведь есть что-то от эмигрантщины… этакая, понимаете ли, химеричность. Хотя как раз предпосылки у вас были вполне правильные, побуждения самые благородные — наказать предателя, восстановить справедливость… Чего не было, так это увязки с реальной жизнью.
Полунин почувствовал себя задетым.
— Ну, видите ли… реальная жизнь — понятие обширное. Так или иначе, при всей «химеричности» нашей затеи, мы ее осуществили — Дитмара будут судить. Что касается риска… — Он пожал плечами. — Скажу без всякого желания покрасоваться — об этом не думал. Уже после, задним числом, мне пришло в голову, что они могли отомстить моей жене… Но когда мы все это начинали, жены у меня еще не было.
— Вы на русской женаты?
— Конечно! Родилась, правда, в Париже…
Он помолчал, не зная, как приступить к главной части разговора.
— Алексей Иванович, я с вами решил встретиться не только для того, чтобы рассказать о поимке Дитмара… Хотя и для этого тоже — раз обещал в свое время. Дело вот в чем: мы с женой хотели бы вернуться на родину. Скажите мне прямо и открыто — пустят нас туда или нет?
— Видите ли, подобные дела решаются не здесь… и не нами, — ответил Балмашев. — Их решает Москва. Что я могу вам сказать? На родину сейчас едут многие — их пускают. Я, со своей стороны, могу только приветствовать ваше желание… ну, и помочь, насколько это будет в моих силах. Вам следует обратиться в консульский отдел с соответствующим заявлением, приложить автобиографию, заполнить анкеты. Жена ваша, помимо этого, должна будет подать прошение о восстановлении в гражданстве, — она, как дочь бывших подданных Российской империи, подпадает под действие Указа от четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок шестого года. Кстати, как ее девичья-то фамилия?
— Ухтомская.
— Княжна?
— Да нет, вроде бы, — улыбнулся Полунин. — Говорит, какая-то боковая ветвь…
— Да-а, уж эти старые роды ветвились. Вы сказали, что женаты меньше двух лет, — значит, брак зарегистрирован в Аргентине?
— Нет, в том-то и дело… Тут, понимаете, какая сложность — она еще официально не разведена, хотя муж бросил ее пять лет назад…
— М-да, это действительно осложнение, — помолчав, сказал Балмашев.
— И… серьезное?
— Да нет, в общем-то. Конечно, было бы лучше…
— Здесь это невероятно долгая процедура — развод, я хочу сказать.
— Я понимаю. Хотя Перон, кажется, это несколько упростил? Словом, давайте сделаем так: подавайте пока свои документы порознь, а там видно будет. Успеете оформить здесь — тем лучше, а если нет — ну что ж, распишетесь дома. Скажите… а жена ваша серьезно все обдумала?
— Уверяет, что серьезно.
— Сколько ей лет?
— Двадцать пять.
— Молоденькая совсем… это хорошо, легче освоится. Впрочем, те эмигранты, о которых я вам говорил, в общем освоились довольно быстро… У нас, конечно, есть еще трудности, после такой войны за десяток лет не оправишься, но это — как бы сказать — те обычные трудности, из которых складывается жизнь. Обычная, нормальная жизнь у себя дома… а не в гостях. Важно, Михаил Сергеич, чтобы ваша жена это поняла. Тут вам уж и книги в руки — провести, так сказать, воспитательную работу… Ну, а бланки анкет и заявлений можете взять хоть завтра. Меня на работе не будет, но это неважно, я скажу, к кому там обратиться. Товарищ вам объяснит, как что заполняется…
— Завтра же зайду, — кивнул Полунин. — Скажите… А как долго обычно рассматривают там эти дела?
— Ну, по-разному, — уклончиво ответил Балмашев, — иногда месяца три-четыре, иногда дольше. Одно могу вам обещать твердо — под сукно не положат…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Его окликнули у соседнего с консульством дома, и первой — мгновенной — реакцией была панически метнувшаяся мысль, что все-таки выследили, увидели! Но он тут же опомнился, перевел остановившееся на долю секунды дыхание. Теперь-то что, вот месяцем раньше это была бы катастрофа…
Он замедлил шаги, оглянулся и увидел Жоржа Разгонова — лет пять назад они работали вместе на строительстве студенческого городка «Президент Перон», монтировали там телефонную сеть.
— Мишка, елки зеленые! А я ведь наугад позвал, глазам своим не поверил… — Разгонов подошел ближе, пялясь с нахальным любопытством. — Что, думаю, за хреновина, никак наш «француз» к товарищам в гости ходит…
— Случается, как видишь, — сдержанно отозвался Полунин. — Давно тебя не видел, ездил куда-нибудь?
— А, работал в Комодоро-Ривадавиа, на нефти. Хорошо хоть контракт был на полгода, больше меня туда не заманят.
— А я слышал, там можно хорошо заработать.
— Да что с того! Там, понимаешь, этих денег даром не захочешь, я все равно половину пропил без отрыва от производства. А чего еще делать, верно? Единственное что — бардаки там легально, поскольку военная администрация. На ихней территории законы совсем другие. И то не по-людски: приходишь, поликлиника не поликлиника — номерок тебе дают, и первым делом на медосмотр, понял? А баба вышла в белом халатике — я думал, медсестра опять, елки зеленые… Ну ладно, ты-то у товарищей чего делал?
— В консульстве? А, это я… насчет посылки, — сказал Полунин. — Хочу послать своим кое-чего, вот и зашел узнать, какие у них на этот счет правила.
— Ты ж говорил, у тебя там никого не осталось!
— Ну, как не осталось. Это я родителей имел в виду, а тетка есть, — Полунин для пущей достоверности уточнил: — Старушка уже, в Гатчине живет.
— Ну и что сказали за посылку?
— А ничего. Посылайте, говорят, что хотите, почта работает нормально. Адрес, сказали, на двух языках надо писать.
— Воображаю, слупят с бабки пошлину. Ты чего посылать-то думаешь, из барахла?
— Нет, пожалуй, — терпеливо ответил Полунин. — Из продуктов что-нибудь — ну, что отсюда обычно посылают? Кофе там, шоколад. Как раз к празднику и получит гостинец.
— Получит, держи карман. Хрен они ей твой шоколад отдадут — сожрут сами, я ее еще заставят письмецо написать: спасибо, мол, сыночек…
— Тогда уж племянничек, — поправил Полунин.
— … очень все было вкусно, присылай почаще да побольше!
— Ну, попытка не пытка, авось не сожрут. А и сожрут, невелик убыток.
— Да дело не в убытке, понятно, но только зачем же гадюк шоколадом за свой счет откармливать? Мне точно говорили: не доходят посылки, ни продуктовые, ни с барахлом. А письма писать заставляют — в том смысле, что все дошло в целости-сохранности. Или с барахлом как делают? Придет, допустим, посылка из Штатов, они ее вскроют, хорошие вещи заберут, а напхают рвани на тот же вес. Потом еще и в газете напишут — вот, дескать, американцы вам какое дерьмо присылают…
— Мудрец ты, Жора, — Полунин посмеялся. — Расскажи лучше, какое там в Комодоро обслуживание, это у тебя живее получается.
— Да ну их на фиг, и вспоминать неохота! А я сейчас, понимаешь, смотрю: вроде ты, — елки, думаю, палки, неужто и этого на родину потянуло…
— Почему «тоже», ты еще кого-нибудь видел?
— Видать не видел, среди наших-то, пожалуй, нету таких придурков. Но слыхать приходилось. Хохлы эти западные — волынцы и галичане — те сейчас валом валят. Два парохода, говорят, под ихнего брата арендовано, и то за один раз всех не перевезут. Ну, тех еще понять можно… Темные мужики, приехали когда-то из панской Польши на заработки, о советской нашей родной власти никакого представления…
— При чем тут советская власть, люди просто хотят домой, — Полунин посмотрел на часы и перебросил портфель в другую руку. — Ну ладно, гуляй. Мне тут еще в одно место забежать надо…
Уже распрощавшись и отойдя, Разгонов снова окликнул его во всю глотку:
— Мишка, слышь! А ведь про тетку-то в Гатчине выдумал, признайся? Заявление небось ходил подавать, паразит!
— Гуляй, Жора, гуляй. И не надо напрягать мозговые извилины, вредно это тебе…
Ну, теперь растрезвонит на всю колонию, подумал Полунин, ускоряя шаги. И угораздило же нарваться на этого идиота, как нарочно… Балмашев вчера еще посоветовал не особенно пока распространяться о том, что решил подать документы. Прав, конечно, береженого и бог бережет, — так нет же, надо было такому случиться…
Скоро он, впрочем, забыл про некстати встреченного лоботряса, мысли были заняты совсем другим. Придя домой, он достал из портфеля большой, плотной бумаги конверт с надпечаткой по-русски и по-испански: «КОНСУЛЬСКИЙ ОТДЕЛ ПОСОЛЬСТВА СССР В АРГЕНТИНЕ», разложил по столу бумаги. Не откладывая дела в долгий ящик, заполнил анкету, написал короткое заявление по приложенному стандартному образцу. И начал трудиться над автобиографией.
Когда, уже под вечер, вернулась Дуняша, комната была замусорена смятыми обрывками черновиков, а сам автор расхаживал из угла в угол с отсутствующим видом и погасшей сигаретой во рту.
— О-ля-ля, какое вдохновение, — сказала Дуняша. — Похоже, мсье решил завоевать приз Гонкур. Это что, и мне придется столько писать?
— Тебе проще. Какая у тебя биография? На полстраницы. А мне ведь, только чтобы рассказать про все эти шашни с Альянсой, понадобится целый трактат…
— Скажешь тоже — полстраницы, — обиженно возразила Дуняша. — Биографии всегда начинают издалека. У Моруа есть очень интересная книга про лорда Байрона, это был такой английский поэт, так он там пишет даже о том, как одного из его предков — Байрона, а не Моруа — съели сверчки. Вернее, не съели, а просто когда он умер, слуга вошел и увидел, что вся комната полна сверчками. Какой ужас, вообрази, наверное пришли почтить память. А что я могу написать о своих предках? Я только знаю, что дед украл жену из татарского улуса, а еще раньше один Ухтомский…
— Неважно, автобиография пишется иначе. Начинай с себя, этого достаточно.
— Ну если так… — Дуняша присела к столу и стала изучать вопросы анкеты.
— Послушай, — сказала она, — в моих документах так и будет написано, как я здесь отвечу?
— Конечно.
— Тогда, знаешь, я лучше напишу, что мой год рождения — тысяча девятьсот тридцать второй.
— Не дури, Евдокия.
— Боже мой, какая разница — тридцать второй, тридцатый? А потом это пригодится.
— Нет, нельзя, пиши все как есть. И не вздумай врать — проверю.
— Не понимаю просто, откуда в мужчинах столько мелочности… Хорошо, что много запасных бланков, а то ведь я не тверда в русской ортографии.
— Да-да, — рассеянно отозвался Полунин, — заполняй пока, я потом исправлю ошибки, и ты перепишешь набело. По-русски, кстати, говорится «орфография».
— Разве? А-а, ну правильно, там это греческое «тэ-аш».
Поужинав, они довольно быстро покончили с Дуняшиными бумагами, но вот его собственная биография… Сколько уже написано, а добрался только до своего приезда в Аргентину, — самое-то интересное было еще впереди.
— Ладно, — сказал он наконец, — давай-ка спать!
Однако заснуть ему не удалось. Он полежал часа полтора, тщетно пытаясь отключиться от своих творческих проблем, потом осторожно убрал с плеча Дуняшину руку, встал и отправился на кухню, прихватив неоконченное произведение. Какого черта, в самом деле, что там особенно ломать голову…
Было уже светло, когда он завершил свой труд эпизодом с отправленной в Формосу журнальной страницей, проставил дату — «Буэнос-Айрес, 6 октября 1955 года» — и твердо подписался, едва не пропоров бумагу шариковой ручкой. В сквере внизу беззаботно перекликались стеклянными голосами птицы, не знающие никаких автобиографий, никаких виз, никаких границ. Полунин позавидовал им, стоя у окна и глядя, как занимается над крышами розовое пламя рассвета. Из-за угла выползла поливальная машина, медленно обогнула площадь, оставляя за собой широкую темную полосу мокрого маслянисто поблескивающего асфальта. Ладно, подумал Полунин, теперь будь что будет…
Вернуться в постель незамеченным не удалось. Едва он вошел в комнату, как Дуняша проснулась — посмотрела на него, потом на часы.
— Нет, вы окончательно рехнулись, сударь, — сказала она. — Мало вам дня?
— Значит, мало. Давай спи, я тоже уже ложусь…
— Завтра мы уезжаем, — объявила она решительно. — Хватит! Сдашь эти бумаги, и я беру билеты в Барилоче.
— Почему именно в Барилоче?
— Потому что дальше некуда! И потом, ты обещал научить меня ходить на лыжах. Как я буду в России без лыж?
— Там дешевле этому научиться, — возразил Полунин, зевнув. — А в Барилоче я не поеду — никогда не бывал на этих модных курортах, ну их к черту.
— Но здесь я тебя все равно не оставлю! Я не могу спокойно сидеть и наблюдать, как ты превращаешься в один фантом, уже и по ночам перестал спать…
— Так ведь ночь у привидений самое рабочее время, про дневных фантомов я что-то не слыхал.
— Какой тонкий юмор! — возмущенно фыркнула Дуняша, поворачиваясь к нему спиной. — Отстань, у тебя руки холодные.
— Сейчас согреются…
За завтраком она опять завела разговор о поездке. Полунин подумал, что съездить куда-нибудь было бы и в самом деле неплохо, отдохнуть действительно надо.
— Что ж, я не против, — согласился он. — Только чтобы толпы не было. Слушай, а ты помнишь то местечко, куда мы ездили в мае? Как его — Талар, что ли…
— Это где была такая большая кровать? Да, помню, мне там понравилось, и хозяин такой славный — толстый, меланхолический, и огромные усы. Браво, это у тебя хорошая идея…
Он перечитал на свежую голову все написанное ночью и остался доволен — автобиография получилась хотя и пространная, но была изложена ясно, четко, без умолчаний и ненужных подробностей. Этак и мемуары насобачишься писать, подумал Полунин, вкладывая бумаги в тот же плотный конверт.
Вечером он отнес его Основской.
— Надежда Аркадьевна, — сказал он, — я хочу это отдать Балмашеву, но он сейчас в отъезде. Мы с женой тоже думаем поехать отдохнуть недельку-другую, так что я попрошу вас — передайте это ему, когда вернется. А пока почитайте сами, я нарочно не запечатал — хочу, чтобы вы познакомились с моей автобиографией. Вас там кое-что удивит, но вы поймете, почему я молчал об этом раньше…
В субботу они вышли из поезда на знакомом полустанке, где ничто не изменилось за эти полгода. Не изменился и отель — он стоял такой же пустой и чистый, пахнущий новой мебелью и натертым паркетом. Дон Тибурсио узнал их и приветствовал, как старых клиентов. Они заняли тот же номер, — Полунин подумал, что в тот раз предчувствие его обмануло: он был уверен, что не увидит больше ни этой комнаты, ни лежащей за окном пустынной пампы. В апреле она была бурой, выжженной летним солнцем, а сейчас зеленела свежей травой — цвета надежды…
Он замедлил шаги, оглянулся и увидел Жоржа Разгонова — лет пять назад они работали вместе на строительстве студенческого городка «Президент Перон», монтировали там телефонную сеть.
— Мишка, елки зеленые! А я ведь наугад позвал, глазам своим не поверил… — Разгонов подошел ближе, пялясь с нахальным любопытством. — Что, думаю, за хреновина, никак наш «француз» к товарищам в гости ходит…
— Случается, как видишь, — сдержанно отозвался Полунин. — Давно тебя не видел, ездил куда-нибудь?
— А, работал в Комодоро-Ривадавиа, на нефти. Хорошо хоть контракт был на полгода, больше меня туда не заманят.
— А я слышал, там можно хорошо заработать.
— Да что с того! Там, понимаешь, этих денег даром не захочешь, я все равно половину пропил без отрыва от производства. А чего еще делать, верно? Единственное что — бардаки там легально, поскольку военная администрация. На ихней территории законы совсем другие. И то не по-людски: приходишь, поликлиника не поликлиника — номерок тебе дают, и первым делом на медосмотр, понял? А баба вышла в белом халатике — я думал, медсестра опять, елки зеленые… Ну ладно, ты-то у товарищей чего делал?
— В консульстве? А, это я… насчет посылки, — сказал Полунин. — Хочу послать своим кое-чего, вот и зашел узнать, какие у них на этот счет правила.
— Ты ж говорил, у тебя там никого не осталось!
— Ну, как не осталось. Это я родителей имел в виду, а тетка есть, — Полунин для пущей достоверности уточнил: — Старушка уже, в Гатчине живет.
— Ну и что сказали за посылку?
— А ничего. Посылайте, говорят, что хотите, почта работает нормально. Адрес, сказали, на двух языках надо писать.
— Воображаю, слупят с бабки пошлину. Ты чего посылать-то думаешь, из барахла?
— Нет, пожалуй, — терпеливо ответил Полунин. — Из продуктов что-нибудь — ну, что отсюда обычно посылают? Кофе там, шоколад. Как раз к празднику и получит гостинец.
— Получит, держи карман. Хрен они ей твой шоколад отдадут — сожрут сами, я ее еще заставят письмецо написать: спасибо, мол, сыночек…
— Тогда уж племянничек, — поправил Полунин.
— … очень все было вкусно, присылай почаще да побольше!
— Ну, попытка не пытка, авось не сожрут. А и сожрут, невелик убыток.
— Да дело не в убытке, понятно, но только зачем же гадюк шоколадом за свой счет откармливать? Мне точно говорили: не доходят посылки, ни продуктовые, ни с барахлом. А письма писать заставляют — в том смысле, что все дошло в целости-сохранности. Или с барахлом как делают? Придет, допустим, посылка из Штатов, они ее вскроют, хорошие вещи заберут, а напхают рвани на тот же вес. Потом еще и в газете напишут — вот, дескать, американцы вам какое дерьмо присылают…
— Мудрец ты, Жора, — Полунин посмеялся. — Расскажи лучше, какое там в Комодоро обслуживание, это у тебя живее получается.
— Да ну их на фиг, и вспоминать неохота! А я сейчас, понимаешь, смотрю: вроде ты, — елки, думаю, палки, неужто и этого на родину потянуло…
— Почему «тоже», ты еще кого-нибудь видел?
— Видать не видел, среди наших-то, пожалуй, нету таких придурков. Но слыхать приходилось. Хохлы эти западные — волынцы и галичане — те сейчас валом валят. Два парохода, говорят, под ихнего брата арендовано, и то за один раз всех не перевезут. Ну, тех еще понять можно… Темные мужики, приехали когда-то из панской Польши на заработки, о советской нашей родной власти никакого представления…
— При чем тут советская власть, люди просто хотят домой, — Полунин посмотрел на часы и перебросил портфель в другую руку. — Ну ладно, гуляй. Мне тут еще в одно место забежать надо…
Уже распрощавшись и отойдя, Разгонов снова окликнул его во всю глотку:
— Мишка, слышь! А ведь про тетку-то в Гатчине выдумал, признайся? Заявление небось ходил подавать, паразит!
— Гуляй, Жора, гуляй. И не надо напрягать мозговые извилины, вредно это тебе…
Ну, теперь растрезвонит на всю колонию, подумал Полунин, ускоряя шаги. И угораздило же нарваться на этого идиота, как нарочно… Балмашев вчера еще посоветовал не особенно пока распространяться о том, что решил подать документы. Прав, конечно, береженого и бог бережет, — так нет же, надо было такому случиться…
Скоро он, впрочем, забыл про некстати встреченного лоботряса, мысли были заняты совсем другим. Придя домой, он достал из портфеля большой, плотной бумаги конверт с надпечаткой по-русски и по-испански: «КОНСУЛЬСКИЙ ОТДЕЛ ПОСОЛЬСТВА СССР В АРГЕНТИНЕ», разложил по столу бумаги. Не откладывая дела в долгий ящик, заполнил анкету, написал короткое заявление по приложенному стандартному образцу. И начал трудиться над автобиографией.
Когда, уже под вечер, вернулась Дуняша, комната была замусорена смятыми обрывками черновиков, а сам автор расхаживал из угла в угол с отсутствующим видом и погасшей сигаретой во рту.
— О-ля-ля, какое вдохновение, — сказала Дуняша. — Похоже, мсье решил завоевать приз Гонкур. Это что, и мне придется столько писать?
— Тебе проще. Какая у тебя биография? На полстраницы. А мне ведь, только чтобы рассказать про все эти шашни с Альянсой, понадобится целый трактат…
— Скажешь тоже — полстраницы, — обиженно возразила Дуняша. — Биографии всегда начинают издалека. У Моруа есть очень интересная книга про лорда Байрона, это был такой английский поэт, так он там пишет даже о том, как одного из его предков — Байрона, а не Моруа — съели сверчки. Вернее, не съели, а просто когда он умер, слуга вошел и увидел, что вся комната полна сверчками. Какой ужас, вообрази, наверное пришли почтить память. А что я могу написать о своих предках? Я только знаю, что дед украл жену из татарского улуса, а еще раньше один Ухтомский…
— Неважно, автобиография пишется иначе. Начинай с себя, этого достаточно.
— Ну если так… — Дуняша присела к столу и стала изучать вопросы анкеты.
— Послушай, — сказала она, — в моих документах так и будет написано, как я здесь отвечу?
— Конечно.
— Тогда, знаешь, я лучше напишу, что мой год рождения — тысяча девятьсот тридцать второй.
— Не дури, Евдокия.
— Боже мой, какая разница — тридцать второй, тридцатый? А потом это пригодится.
— Нет, нельзя, пиши все как есть. И не вздумай врать — проверю.
— Не понимаю просто, откуда в мужчинах столько мелочности… Хорошо, что много запасных бланков, а то ведь я не тверда в русской ортографии.
— Да-да, — рассеянно отозвался Полунин, — заполняй пока, я потом исправлю ошибки, и ты перепишешь набело. По-русски, кстати, говорится «орфография».
— Разве? А-а, ну правильно, там это греческое «тэ-аш».
Поужинав, они довольно быстро покончили с Дуняшиными бумагами, но вот его собственная биография… Сколько уже написано, а добрался только до своего приезда в Аргентину, — самое-то интересное было еще впереди.
— Ладно, — сказал он наконец, — давай-ка спать!
Однако заснуть ему не удалось. Он полежал часа полтора, тщетно пытаясь отключиться от своих творческих проблем, потом осторожно убрал с плеча Дуняшину руку, встал и отправился на кухню, прихватив неоконченное произведение. Какого черта, в самом деле, что там особенно ломать голову…
Было уже светло, когда он завершил свой труд эпизодом с отправленной в Формосу журнальной страницей, проставил дату — «Буэнос-Айрес, 6 октября 1955 года» — и твердо подписался, едва не пропоров бумагу шариковой ручкой. В сквере внизу беззаботно перекликались стеклянными голосами птицы, не знающие никаких автобиографий, никаких виз, никаких границ. Полунин позавидовал им, стоя у окна и глядя, как занимается над крышами розовое пламя рассвета. Из-за угла выползла поливальная машина, медленно обогнула площадь, оставляя за собой широкую темную полосу мокрого маслянисто поблескивающего асфальта. Ладно, подумал Полунин, теперь будь что будет…
Вернуться в постель незамеченным не удалось. Едва он вошел в комнату, как Дуняша проснулась — посмотрела на него, потом на часы.
— Нет, вы окончательно рехнулись, сударь, — сказала она. — Мало вам дня?
— Значит, мало. Давай спи, я тоже уже ложусь…
— Завтра мы уезжаем, — объявила она решительно. — Хватит! Сдашь эти бумаги, и я беру билеты в Барилоче.
— Почему именно в Барилоче?
— Потому что дальше некуда! И потом, ты обещал научить меня ходить на лыжах. Как я буду в России без лыж?
— Там дешевле этому научиться, — возразил Полунин, зевнув. — А в Барилоче я не поеду — никогда не бывал на этих модных курортах, ну их к черту.
— Но здесь я тебя все равно не оставлю! Я не могу спокойно сидеть и наблюдать, как ты превращаешься в один фантом, уже и по ночам перестал спать…
— Так ведь ночь у привидений самое рабочее время, про дневных фантомов я что-то не слыхал.
— Какой тонкий юмор! — возмущенно фыркнула Дуняша, поворачиваясь к нему спиной. — Отстань, у тебя руки холодные.
— Сейчас согреются…
За завтраком она опять завела разговор о поездке. Полунин подумал, что съездить куда-нибудь было бы и в самом деле неплохо, отдохнуть действительно надо.
— Что ж, я не против, — согласился он. — Только чтобы толпы не было. Слушай, а ты помнишь то местечко, куда мы ездили в мае? Как его — Талар, что ли…
— Это где была такая большая кровать? Да, помню, мне там понравилось, и хозяин такой славный — толстый, меланхолический, и огромные усы. Браво, это у тебя хорошая идея…
Он перечитал на свежую голову все написанное ночью и остался доволен — автобиография получилась хотя и пространная, но была изложена ясно, четко, без умолчаний и ненужных подробностей. Этак и мемуары насобачишься писать, подумал Полунин, вкладывая бумаги в тот же плотный конверт.
Вечером он отнес его Основской.
— Надежда Аркадьевна, — сказал он, — я хочу это отдать Балмашеву, но он сейчас в отъезде. Мы с женой тоже думаем поехать отдохнуть недельку-другую, так что я попрошу вас — передайте это ему, когда вернется. А пока почитайте сами, я нарочно не запечатал — хочу, чтобы вы познакомились с моей автобиографией. Вас там кое-что удивит, но вы поймете, почему я молчал об этом раньше…
В субботу они вышли из поезда на знакомом полустанке, где ничто не изменилось за эти полгода. Не изменился и отель — он стоял такой же пустой и чистый, пахнущий новой мебелью и натертым паркетом. Дон Тибурсио узнал их и приветствовал, как старых клиентов. Они заняли тот же номер, — Полунин подумал, что в тот раз предчувствие его обмануло: он был уверен, что не увидит больше ни этой комнаты, ни лежащей за окном пустынной пампы. В апреле она была бурой, выжженной летним солнцем, а сейчас зеленела свежей травой — цвета надежды…