Смирнов Дмитрий. Записки чекиста

   — Городских разносолов у нас не водится, а тарелка наваристых щей найдётся.
   Разговорились о холодной осени и о работе объездчика, о недавно прошедшей уборочной поре. Чувствовалось, что хозяйка рада новым людям, которые, видимо, редко заглядывают в этот лесной домик.
   Много разного, в большинстве горького, довелось пережить на своём веку хозяевам. С детства оба батрачили на кулаков, а выросли, поженились, и мужа забрали на царскую войну. Вернулся он с фронта уже после Октябрьской революции. Потом пошёл добровольцем в Красную Армию. Дрался с антоновскими бандитами, был начальником волостной милиции. За верность Советской власти, за непримиримость ко всякой вражьей нечисти бандиты сожгли в селе их дом.
   Куда денешься, не имея ни кола, ни двора.
   Пришлось погорельцам с малыми детьми искать пристанище в этой лесной сторожке.
   — Нынче живём хорошо, — продолжала рассказывать Дыхнилкина, — все тяжкое позади осталось. И бандитов Советская власть повывела, и дети успели вырасти, разлетелись кто куда. Коротаем вот со стариком недели-месяцы… Мой-то, правда, чуть ли не все время в разъездах, работа у него такая, а я остаюсь одна. Поначалу тоска сердце грызла: лес да лес кругом, глухомань. А потом ничего, притерпелась. За хлопотами по хозяйству некогда замечать, как дни летят…
   Слушали мы с Сашей неторопливый этот рассказ, а тем временем и медный самовар зашумел, и стол уже был накрыт. Во дворе радостным лаем залилась собака, загремела телега, и в избу, чуть пригнувшись в дверях, вошёл хозяин.
   Немолодой, среднего роста, сухощавый, с лицом, изборождённым морщинами, с сединою в волосах, Дыхнилкин поздоровался с нами спокойно и сдержанно, не выразив удивления, что в доме у него чужие люди. А узнав, зачем мы приехали, тоже не стал спешить с серьёзным разговором.
   Только после ужина и чаепития, когда хозяйка, убрав со стола посуду, ушла из комнаты, объездчик прибавил фитиль в керосиновой лампе и предложил:
   — Время позднее, можно начинать…
   Действительно, не зря мы приехали к нему. Дыхнилкин и в самом деле знал родословную каждого интересовавшего нас человека, знал их настроения и, как говорится, чем каждый из этих людей дышит. Многое в наших материалах оказалось неточным, необъективным. Кое-что не заслуживало серьёзного внимания. Когда мы с его помощью разобрались во всем, оказалось, что из группы, числившейся в документах, по-настоящему враждебно были настроены к Советской власти только четыре человека. Трое из них, до недавних пор работавшие в лесничестве, опасаясь разоблачения, успели скрыться, а четвёртый и сейчас жил дома в соседнем селе. Все четверо — кулаки, в первые послереволюционные годы с оружием в руках боровшиеся против Советской власти. Вооружённую борьбу прекратили после объявленной амнистии, но и тогда не перестали вести антисоветскую агитацию. А при удобном случав занимались саботажем и мелкими вредительскими актами.
   Рассказывая обо всем этом, Дыхнилкин подкреплял каждую свою мысль конкретными фактами о враждебной деятельности кулацкой четвёрки, называл свидетелей, которые могли подтвердить его слова.
   Благодаря помощи объездчика все четверо кулаков были задержаны, предстали перед судом и осуждены на разные сроки тюремного заключения за совершённые ими преступления.
   Время шло, и подспудное сопротивление кулаков политике Советской власти в деревне становилось все более явным и озлобленным. Какие только личины не напяливали на себя мироеды, чтобы любыми способами отстоять и сохранить добро, нажитое на беспощадной эксплуатации бедняков и батраков! На какие ухищрения ни пускались, чтобы скрыть мерзопакостные свои дела! Пробирались в сельсоветы, в комитеты бедноты, в товарищества по совместной обработке земли, чтобы потом изнутри разваливать их. Выдавали себя за так называемых «культурных хозяев», чуть ли не новаторов сельскохозяйственного производства, и на этом основании требовали у вышестоящих организаций льгот и защиты. Прикидывались добряками-бессребрениками, на равных со своими батраками правах владеющими земельными угодьями и скотом. По «доброй воле» делили эти угодья среди безземельных односельчан, а на деле превращали их в своих должников.
   В это время кое-где опять начали сколачиваться бандитские шайки. Кулацкие пули все чаще скашивали бедняков и середняков, вступивших в колхозы, партийных, советских и комсомольских работников, селькоров, деревенских активистов.
   В деревнях и на хуторах от рук злоумышленников вспыхивали бедняцкие избы. В укромных тайниках и ямах гноилось припрятанное от Советской власти кулацкое зерно…
   Все это было ответом кулаков на решение ЦК ВКП(б) «О темпах коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству», принятое 5 января 1930 года, в котором воплотилась воля партии и народа, нашла своё завершение политика Советской власти в отношении кулака: ликвидация кулачества как класса на основе сплошной коллективизации.
   Партия и народ не могли больше ни дня мириться с антисоветским, разнузданным произволом обречённого историей эксплуататорского класса. Антинародные выступления кулачества принимали угрожающий характер. И к началу весны 1930 года органы ОГПУ получили распоряжение готовиться к участию в выселении наиболее злостных кулацких элементов, вместе с членами их семей, в отдалённые районы страны.
   Это задание мы должны были выполнять с помощью местных коммунистов, комсомольцев и активистов, вместе с районными комитетами партии. Наши товарищи из Тамбова срочно покидали город. Мне поручили возглавить оперативные группы в Ржаксинском, Уваровском и Мучкапском районах округа.
   Ранняя весна развезла, растопила сельские дороги. Сани дослуживали последние дни, а неугомонные дожди все подбавляли и подбавляли воды на полях и в руслах ещё покрытых льдом рек. До Ржаксинского района я доехал поездом. А едва добрался до места, едва успел провести организационное совещание с активом, как из Тамбова позвонил Иван Михайлович Биксон и велел немедленно возвращаться в город.
   Пришлось ехать. Оказалось, что наш сотрудник Андрей Максаков сообщил из Покрово-Марфинского района, что из-за начавшейся весенней распутицы он не рискует начинать выселение: как бы не произошли несчастные случаи.
   — А у тебя как? — спросил И.М.Биксон.
   — Да такая же картина.
   Иван Михайлович недовольно нахмурился:
   — Неужели придётся ожидать, пока пройдёт половодье?
   Но я возразил:
   — Мы-то можем, но согласятся ли кулаки ждать? У наших соседей, в Поволжье, выселение уже началось. Узнает здешнее кулачьё и начнёт разлетаться кто куда. Ищи их потом.
   — Пожалуй, резонно. Что же ты предлагаешь?
   — Завтра с утра начну. Оперативные группы подготовлены, а сроки выселения можно сократить. Управимся до половодья.
   И все же Иван Михайлович не захотел рисковать. Мы отправились к секретарю окружкома партии и только там окончательно решили этот вопрос.
   Немало довелось мне насмотреться на кулацкие подлости и зверства. Антоновщина… Бандитизм… Кровавый разгул кулацкого контрреволюционного зверья…
   Поджоги, убийства из-за угла каждого, кто смеет мечтать о лучшем, бороться за светлую долю всех…
   И в каждом из таких случаев — остервенелая кулацкая злоба и месть…
   Живой свидетель тех далёких лет Алексей Петрович Колёсников, мой земляк и сослуживец по работе в органах ЧК, а тогда ещё комсомолец, вспоминает, как с наступлением темноты он и его односельчане из села Верятино Сосновского района Тамбовской области с тревогой ждали набата, возвещавшего об очередном пожаре. Горели, как правило, избы сельского актива и коммунистов.
   Обычно люди ложились спать в одежде, а имущество связывали в узлы, чтобы в случае поджога успеть вынести из избы самое необходимое.
   Часто не спасала и эта мера предосторожности. Организованная в этом селе кулаком Петром Жеряковым банда грабителей, пользуясь суматохой, растаскивала последний скарб погорельца.
   Бывали и из ряда вон выходящие случаи. Члена правления колхоза в посёлке Чижовка того же Сосновского района бывшего комбедовца Матрохина поджигали четыре раза. Только успеет бедняк построить себе новую хижину, как она снова загорается. Потом стало известно, что этим «развлекался» сын кулака Василий Матрохин (в этом посёлке почти все были Матрохины).
   Да, надо их выселять. Иного быть не может. К вечеру я уже был в Ржаксе, ночью — в Уварове, а к следующему утру перебрался в Мучкап.
   В каждом из этих районных центров пришлось инструктировать членов оперативных групп, проверять утверждённые райисполкомами посемейные списки подлежащих выселению кулацких хозяйств, растолковывать, как надо везти высылаемых на железнодорожную станцию Мучкап, где мы заранее подготовили помещения для переселенцев. Туда же, на станцию, железнодорожники должны были подать к назначенному времени специальные поезда.
   Наконец выселение началось. Продолжалось оно ровно неделю: как раз до начала разлива на реках все было закончено и обошлось без эксцессов. Способствовали этому заблаговременная, до мельчайших деталей продуманная подготовка и не в меньшей степени неожиданность, быстрота и чёткость всей операции. Кулаки, даже самые заядлые и решительные, были настолько ошеломлены свершившимся, что ни один из них не посмел, а вернее, не успел оказать сопротивления.
   В сёлах и деревнях, очищенных от наиболее озлобленных кулацких элементов, начала постепенно налаживаться новая жизнь.
   Вскоре И.М.Биксон уехал из Тамбова, и я потерял его след. Оказывается, он работал в Могилёве, а затем был направлен в судебные органы Белоруссии — был председателем спецколлегии и заместителем председателя Верховного суда БССР.
   В Минске живут люди, которые с ним встречались. Среди них бывший председатель Верховного суда Карп Николаевич Абушкевич.
   Иван Михайлович Биксон умер здесь, в Минске. Память о нем навсегда сохранится в сердцах людей, хорошо его знавших.

СНОВА В СТРОЮ

   По решению январского Пленума ЦК ВКП(б) зимой 1933 года при машинно-тракторных станциях и в совхозах были созданы политотделы.
   О большом и важном значении этих органов для подъёма сельского хозяйства страны свидетельствовал тот факт, что Центральный Комитет партии счёл нужным направить на работу в политотделы совхозов восемь тысяч коммунистов из городских учреждений, с фабрик и заводов. В числе многих был направлен и я, с оставлением в действующем резерве ОГПУ.
   К началу весны того же года я уже был заместителем начальника политотдела свиноводческого совхоза имени Ленина в Данковском районе нынешней Липецкой области.
   Заместитель начальника политотдела… А что это значит? Ведь ни знаний основ сельскохозяйственного производства у меня не было, ни элементарнейших навыков, позволявших хотя бы по виду отличать пшеничное поле от ржаного. Правда, знал, как вести борьбу за укрепление трудовой дисциплины, как предвидеть и пресекать подлые махинации врагов колхозного строя, как разоблачать и очищать колхозы и совхозы от пробравшихся в них кулацких последышей.
   Но всему этому не велика цена, если труженики земли, хлеборобы, видят, что в основном, в самом главном, — в сельском хозяйстве человек разбирается, мягко говоря, как баран в термометре: ни авторитета такой человек не заслужит, ни доверия к нему не будет.
   Вспоминается курьёзный случай, происшедший летом, когда я уже хорошенько освоился на новом месте. Как-то поехали мы с Николаем Георгиевичем Селивановым, управляющим отделения совхоза, к нему на участок. Дело было жарким летним днём, разморённая зноем лошадь едва плелась по пыльной дороге, и мы с Селивановым болтали о чем придётся, не думая подгонять её: все равно торопиться некуда.
   Неожиданно в глаза бросился небольшой клин поля, сплошь заросший сорняками, да так, что среди них лишь кое-где торчали одиночные пшеничные колоски.
   — Что это? — удивился я, невольно останавливая дрожки.
   Николай Георгиевич усмехнулся:
   — Показательный участок.
   — Показательный?
   — Ага… Для наших рабочих, да и для крестьян из окрестных колхозов. Показывает, как нельзя относиться к уходу за посевами, а для некоторых «шибко грамотных» вроде памятником их глупости служит.
   — Не пойму, о чем ты. Объясни, пожалуйста, толком.
   — А чего объяснять? Не знают, так хоть бы с советами своими не лезли! — Селиванов сердито плюнул на дорогу. — Понимаешь, две недели назад еду я вот так же, как с тобой сейчас, с помощником начальника политотдела по комсомолу Левой Цитлионком. Едем, значит, а рабочие отделения как раз поле от сорняков очищают. Цитлионок на них даже не глянул, по другому поводу руками от удовольствия всплеснул: «Молодец, — говорит, — Николай, вон как здорово у тебя хлеба цветут!» Похвалил, одним словом, и дальше поехали.
   — Что же ты ему не объяснил?
   — А зачем? Сам не маленький, да ещё и в начальстве ходит. И в совхозе у нас не первый день, пора бы научиться, что к чему.
   — Для чего же ты этот клинок сорняков оставил?
   — Для того и оставил — для науки: начнём уборку, я этого «специалиста» сам сюда приведу. Может, стыдно станет, так хоть теперь учиться начнёт.
   Забегая вперёд, скажу, что пустоватому, болтливому и недалёкому Леве Цитлионку не суждено было надолго задержаться в нашем совхозе.
   Конечно, всем, кто ехал из города в деревню, вначале было нелегко. Не недели, а месяцы напряжённейшей учёбы, самообразования понадобилось мне, чтобы почувствовать себя увереннее, увидеть, что люди мне доверяют и считают своим. Для этого допоздна просиживал за учебниками и пособиями, не боясь показаться смешным неумекой, осаждал сотнями вопросов знающего человека и первоклассного полевода Василия Алексеевича Скляднева, свёл дружбу с зоотехниками. Совхоз наш был специализированный, свиноводческий, и кто, как не они, могли научить новичка не только есть свиные отбивные, но и оказать помощь в быстрейшем овладении им основами науки выращивания свиней. Через некоторое время я стал разбираться в полеводстве, по шуму, доносящемуся из свинарника, понимать, что там в эту минуту происходит.
   Настоящим же моим коньком стала сельскохозяйственная техника. В первую очередь автомобили и тракторы — я приехал в совхоз с правами шофёра-любителя в кармане. Не откладывая, попросил дирекцию по всем правилам, без скидок и послаблений, принять у меня экзамен на минимум званий, полагающийся трактористу. После этого на законных, так сказать, основаниях нередко подменял совхозных механизаторов во время обеденных перерывов на весенней вспашке и уборке хлебов. Постепенно я стал своим человеком среди механизаторов. Это позволило нам проникнуться взаимным уважением. А там, где царит такое уважение, возникает настоящее доверие между людьми.
   Окончательно почувствовал я себя в совхозе на своём месте в тот день, когда к нам прибыли по железной дороге три автомастерские. Надо было перегнать их со станции Данков в совхоз своим ходом, и туда отправились наш шофёр и два слесаря. Захотелось и мне посмотреть, что за новая техника прибыла, и я поехал вместе с ними. Две машины сразу тронулись с места, а у третьей хотя и заработал мотор, но почему-то быстро закипала вода в радиаторе.
   Вести её должен был один из слесарей.
   — Не поеду, — вдруг заявил он. — Расплавятся подшипники, потом отвечать придётся.
   — Что ж, давай попробую. Пусти-ка в кабину, — предложил я.
   Слесарь сразу согласился, с радостью уступил место:
   — Мне-то что? Пробуйте…
   Сел я за руль, не зная ещё, — получится или нет. Хоть и очень боялся осрамиться, но изо всех сил старался скрыть волнение. Подождал, чтобы вода немного остыла, включил мотор и прежде всего хорошенько отрегулировал опережение. Не кипит? Нет.
   Подмигнул слесарю:
   — Давай в кабину. Поехали!
   И включив скорость, начал догонять ушедшие вперёд машины. Так, все вместе, и въехали на совхозный двор, загнали автомастерские в гараж.
   Все в порядке!
   Конечно, приходилось заниматься не только агитацией и работой с механизаторами. Основным и главным оставалась борьба с кулачеством, сумевшим пробраться в наш совхоз. Ускользнув от высылки во время раскулачивания, многие из них подались в города, постарались пристроиться в дальних от их родных мест совхозах, где не хватало рабочих рук. Некоторые не скрывали своё кулацкое прошлое, сами рассказывали работникам политотдела о нем, просили и часто получали разрешение остаться на работе в совхозе с тем, чтобы честным трудом заслужить право на возвращение в родные места.
   Хуже было с замаскировавшимися, с продолжавшими ненавидеть Советскую власть и пытавшимися исподтишка вредить и пакостить ей, где только можно. То вдруг обнаруживается пропажа кормов, и свиней приходится переводить на сокращённый рацион откорма. То свиноматка, избитая каким-то мерзавцем, приносит мертворождённых поросят. То под покровом ночи в поле вспыхивают скирды необмолоченного хлеба. То в моторе или в подшипниках трактора оказывается неизвестно откуда взявшийся песок…
   Мы с начальником политотдела Фомой Георгиевичем Перекальским не знали ни дня покоя, старались мобилизовать на борьбу с враждебными элементами весь коллектив совхоза.
   Правда, общий язык с Перекальским мы нашли не сразу. Поначалу он показался несколько замкнутым и чрезмерно суровым.
   В совхоз Фома Георгиевич приехал из Орла, где работал начальником окружного земельного отдела, и сельскохозяйственное производство знал отлично. Был он членом партии с 1918 года, участвовал в гражданской войне, защищал от белогвардейцев Царицын.
   Перекальский, как говаривали в старину, был выходцем из народных низов. Сын бедняка-крестьянина бывшего Моршанского уезда Тамбовской губернии, он с раннего детства познал нелёгкую цену политого потом куска хлеба. Единственную лошадёнку, опору в хозяйстве, и ту забрали бандиты…
   Во время империалистической войны Фома Перекальский тянул солдатскую лямку, а вскоре после Октябрьской революции вступил добровольцем в Красную Армию.
   Только после окончания гражданской войны смог Фома Георгиевич вернуться к мирному труду. Бывшего секретаря командующего 8-й армии избирали председателем уездных исполнительных комитетов в Воронежской и Тамбовской губерниях, по совместительству ему пришлось одно время работать и уездным военным комиссаром.
   Однако больше всего тянула к себе потомственного хлебороба родная земля. Работе в земельных органах Перекальский посвятил не один год. Оттуда его и направили в политотдел нашего совхоза.
   Совсем другим человеком был директор совхоза Н.Н.Попов. Он любил внешний эффект, обожал громкие фразы, за которыми сплошь и рядом скрывались самый настоящий обман и очковтирательство. Мы с Фомою Георгиевичем не могли понять, почему наш директор все время норовит, если не открыто мешать, то хотя бы противодействовать работе политотдела. Чего ради он старается обелить и защитить разоблачённых рабочими совхоза бездельников, а то и схваченных на месте преступления кулацких последышей.
   Такое поведение директора было и непонятным, и более чем странным.
   Непонятное рассеялось в тот день, когда стало известно, что Попов никакой не выходец из бедняков, а сын кулака и что пробрался он в партию нечестным путём. На том директорской его «деятельности» и пришёл конец. Попова сняли с работы и исключили из партии.
   Это событие совпало с проверкой и обменом партийных документов, проводившимися в 1935 году.
   А через год политотделы в совхозах были упразднены.
   Поставленные перед политотделами задачи по укреплению трудовой дисциплины, политическому воспитанию и техническому образованию работников совхозов, разоблачению замаскировавшихся кулаков и других враждебных элементов были выполнены.
   Прошли десятилетия, много утекло воды за эти годы, но работа в политотделе совхоза навсегда осталась в моей памяти. Как остались в памяти и многие совхозные активисты.
   С упразднением политотделов меня отозвали на прежнюю работу в город Воронеж. После почти четырехлетней «командировки» в совхоз я вернулся в Воронежское управление НКВД и опять занял место в чекистском строю.

ДВОЕ С ТОЙ СТОРОНЫ

   Нелегко и не сразу удалось войти в привычную колею. Сказывался четырехлетний отрыв от чекистской работы. За эти четыре года в деятельности органов государственной безопасности, в жизни всей нашей страны успели произойти существенные изменения.
   Знаменательной победой завершилась социалистическая реконструкция народного хозяйства. Досрочное выполнение планов второй пятилетки превратило Советский Союз в индустриально-колхозную державу. Коммунистическая партия поднимала народ на быстрейшее освоение техники, на организационно-хозяйственное укрепление колхозов. В основном завершалось построение первого и мире социалистического общества.
   Рос международный авторитет СССР.
   Но чем значительнее были достижения советского народа, тем большую тревогу вызывала у советских людей накалявшаяся международная обстановка.
   Власть в Германии захватила фашистская клика Адольфа Гитлера, провозгласившего господство арийской расы над народами всей планеты. Вероломным путём, без объявления войны, фашистская Италия обрушилась на беззащитную Абиссинию и поработила её. Год спустя вспыхнул франкистский мятеж в Испании. Фашисты Германии и Италии, пользуясь попустительством буржуазных правительств Франции и Англии, поспешили своими вооружёнными силами на помощь испанским фашистам. Не теряла времени и японская военщина, успевшая к этому времени прибрать к рукам Маньчжурию и Центральный Китай.
   Над Советским Союзом стала нависать угроза вторжения агрессивных империалистических армий как на Западе, так и на Востоке.
   Наша партия и правительство делали все возможное для того, чтобы воспрепятствовать началу новой мировой войны. Но враги Советского Союза, и в первую очередь германский фашизм, открыто к ней готовились. И хотя ещё не гремели пушки, через границу на территорию Страны Советов пробирались все новые и новые вражеские лазутчики — шпионы и диверсанты.
   Вот почему не было в ту пору у органов государственной безопасности более важной задачи, чем пресечение происков иностранных разведок и подрывной деятельности фашистской Германии и милитаристской Японии. Об этих происках с неопровержимой убедительностью свидетельствовали привлекавшие к себе внимание всего мира судебные процессы над шпионами и диверсантами из «Промпартии», «Союзного бюро меньшевиков», дело инженеров английской фирмы «Метро-Виккерс» и ряд других. На большинстве этих процессов в качестве обвиняемых фигурировали не только немецкие, английские и прочие подданные из иностранных разведок, но и агентура, завербованная ими в Советском Союзе из числа бывших белогвардейцев, разного рода предателей и деклассированных элементов.
   Чем ближе надвигалась война, тем активнее велась разведка. Старая истина подтверждалась снова, и чекистам хватало работы.
   Хватало её и у нас в Воронеже.
   Как-то в управление НКВД пришла молодая женщина, жена бухгалтера одного из городских учреждений, и с едва скрываемым волнением попросила выслушать её. Озабоченный, явно растерянный вид посетительницы заставил невольно насторожиться, а первые же её фразы не могли не вызвать тревогу.
   — С месяц назад, — то бледнея, то заливаясь краской, рассказывала посетительница, — я познакомилась в театре с двумя какими-то странными людьми. Муж в этот вечер был занят составлением финансового отчёта, и я отправилась в театр одна. А там, во время антракта, разговорилась со своими соседями, оказавшимися, по их словам, инженерами, приехавшими в наш город в длительную командировку с Украины. После спектакля они предложили проводить меня домой и по дороге оба жаловались на скуку, на то, что в Воронеже у них нет знакомых. Мне даже стало немного жалко их — легко ли в чужом городе, без близких? И когда тот из них, что постарше, спросил, не соглашусь ли я встретиться с ним ещё раз, днём, не познакомлю ли его с историческими местами Воронежа, я не стала возражать. Почему не оказать любезность воспитанному, культурному человеку?
   — И вы встречались?
   — Да, несколько раз. Сидели в сквере, бродили по городу… Но не эти встречи заставили меня обратиться к вам, а то, как ведёт себя этот случайный знакомый. Он и не думает интересоваться историей нашего города. Вместо этого все настойчивее и подробнее расспрашивает меня об учреждении, где работает муж, о друзьях мужа и обо мне самой. Когда он услышал, что я родилась в семье крупного царского чиновника, неожиданно признался, что приехал из-за границы, где и получил инженерное образование.
   — А за границей как очутился? Не рассказывал?
   Женщина задумалась, вспоминая подробности. Потом, фразу за фразой, повторила услышанное от инженера:
   — Будто попал туда ещё ребёнком, вместе с родителями, которые поспешили уехать сразу после революции… Очевидно, он сын белоэмигранта? Но как же, в таком случае, оказался здесь?
   — Мог и легально вернуться. Теперь возвращаются многие.
   — Нет! — посетительница взглянула тревожными глазами. — В такое возвращение я не верю. Что-то он не договаривает, о чем-то боится сказать… Жалуется, что жил за границей в нужде, а сам и высшее образование получил, и сейчас, судя по всему, недостатка в средствах не испытывает.