Страница:
Особенную неприязнь вызывали у Янкина именно они. Яков Фёдорович даже заметно краснел, когда начинался разговор о спекулянтах.
— Ты не думай, — говорил он, — что матёрый «миллионщик» менее опасен, чем, скажем, белогвардейский шпион или отпетый бандит, с обрезом под полой подстерегающий сельского активиста на безлюдной дороге. Разоблачить вражеского разведчика, поймать и обезвредить бандита иной раз бывает легче, чем вывести на чистую воду и схватить за преступную руку осторожного, хитрого, изворотливого махинатора-спекулянта. Шпион чаще всего действует в одиночку, реже с небольшой, строго законспирированной группой своих сообщников. Он может провалиться в любую минуту, в любом месте: стоит сболтнуть, допустить неосторожность — и готов. Бандит неизбежно оставляет следы, по которым его рано или поздно найдут. А спекулянт? Попробуй разгляди его под маской скромного, незаметного советского специалиста в окружении десятков подкупленных им служащих. Так запрячет свои делишки во всяких там дебетах-кредитах и канцелярских гроссбухах, что сам черт ногу сломит! Он опасен, я бы сказал, в государственном масштабе. Разлагает людей, растлевает людские души, раз, — Яков Фёдорович начал загибать пальцы на руке, — подрывает основы всей экономики страны, два; разрушает нормальную работу промышленности, сельского хозяйства, транспорта, снабжения — всего народного хозяйства, три. Ясно тебе, почему спекулянты, валютчики, расхитители являются не меньшими врагами Советской власти, чем белогвардейцы, налётчики и бандиты всех мастей? Разговор у нас с ними может быть только один — как с самыми злейшими врагами трудового народа!
Он помолчал, щуря недобрые, беспощадные в эту минуту глаза, и продолжал уже немного сдержаннее, в товарищеском доверительном тоне:
— Только не забывай, Митя, что от нас, чекистов, требуется особенный, чуткий, очень внимательный подход к каждому человеку, пусть даже и показавшемуся на первый взгляд в чем-то виноватым. Ну, скажем, крестьянин, хотя бы и середняк, в базарный день привёз на городской рынок продать свои продукты: спекулянт он или не спекулянт? Конечно же, нет! В деревне сейчас ни гвоздя, ни подковы, ни кожи для сапог не достанешь. Вот и везёт. Сам впроголодь сидит, а десяток яиц, фунтик масла, полмешка муки на рынок везёт: продаст или обменяет на необходимое. Поэтому и требует от нас партия: «Тюрьма — для буржуазии, товарищеское воздействие — для рабочих и крестьян». И требование это — самое главное условие во всей нашей чекистской работе.
Яков Фёдорович ещё раз напомнил изданный незадолго до этого, в феврале 1920 года, приказ за подписью Ф.Э.Дзержинского, в котором особо подчёркивалась необходимость строжайшего соблюдения советских законов в работе органов Чрезвычайной Комиссии. «Прежде чем арестовать того или иного гражданина, — говорилось в приказе, — необходимо выяснить, нужно ли это. Часто можно, не арестовывая, вести дело, избрав мерой пресечения подписку о невыезде, залог и т.д.».
Приказ обязывал председателей Чрезвычайных Комиссий и членов Коллегии ЧК твёрдо знать все декреты Советской власти и неуклонно выполнять их, дабы не допускать ошибок.
Получали мы и другие аналогичные правительственные директивы о строжайшем соблюдении революционной законности. В одной из них не в первый раз подчёркивалось, что в тюрьмы должны идти только те люди, которые по характеру своих преступлений действительно представляют собой опасность для Советской власти. Лишь при соблюдении этих условий аресты будут иметь смысл. В противном случае шпионы, террористы и организаторы восстаний останутся на свободе, а тюрьмы окажутся заполненными людьми, допустившими непреднамеренные ошибки. Феликс Эдмундович не уставал напоминать: ни один рабочий, ни один крестьянин не должен быть арестован, если нет основательных, тщательно проверенных данных о серьёзности его проступка. И даже будучи арестованными, такие люди должны встречать со стороны чекистов по отношению к себе, к своим родным и знакомым как можно большую доступность и вежливость, не карательные, а воспитательные меры воздействия.
Вскоре и мне пришлось столкнуться с одним из подобных случаев.
В ЧК поступило коллективное заявление жителей пригородного села о том, что их односельчанин Пётр Завьялов открыто распевает белогвардейские частушки, призывающие к свержению Советской власти. Авторы заявления настойчиво требовали, чтобы Завьялов был немедленно арестован и привлечён к ответственности. Они подчёркивали, что больше не намерены терпеть этого антисоветчика в своём селе.
Ничего не скажешь, сигнал тревожный: под видом таких «частушечников» нередко орудовали самые махровые контрреволюционные агитаторы. Частушка, анекдотик, а там и провокационная сплетня, и пораженческий слушок пошёл-покатился от деревни к деревне, будоража крестьян. Не прими меры, не останови, и как пожар, как заразная эпидемия во все концы расползётся.
Яков Фёдорович, ознакомившись с заявлением, приказал мне:
— Разберись побыстрее и доложи, в чем там дело.
Разберись…
А как разобраться, если я и в селе этом ни разу не бывал.
Можно, конечно, поехать на место, поговорить с авторами заявления. Пока мы не знаем, кто его писал. Не попытка ли это оклеветать неугодного человека, руками чекистов свести с ним счёты? Бывало и так…
В тот раз я впервые самостоятельно разрабатывал предварительный план ведения следствия и поэтому, понятно, с волнением, даже робостью, понёс его на утверждение к председателю ЧК. Вопреки опасениям, Яков Фёдорович отнёсся к нему положительно:
— Что ж, посылай повестку. Явится «певец», посмотрим, как с ним быть.
И Петру Завьялову в тот же день была отправлена повестка с вызовом в ЧК.
Ожидали мы, судя по тексту заявления, по меньшей мере взрослого парня-пройдоху, внешний портрет которого я даже успел себе мысленно нарисовать: этакий изворотливый тип с бегающими глазками, с обтекаемо-скользкими словечками и фразами. А явились два человека: симпатичный, лет сорока мужчина с русой бородой и подросток-мальчишка с румянцем во всю щеку, с весёлой лукавинкой в озорных глазах.
— Вызывали? — спросил старший, протягивая повестку. — Пётр Завьялов. По какому, извините, вопросу?
— Прошу присаживаться, — чуть растерявшись, пригласил я. — Этот товарищ… с вами?
— Тоже Пётр Завьялов. Сын. Так которого же из нас, разрешите узнать?
Чувствуя, что краснею, я не сразу сумел найти подходящие слова для ответа. Вот ведь какие ситуации иной раз подстраивает жизнь: кто же из них двоих частушечник? Кого односельчане решили гнать в шею из родной деревни? Неужели этого добродушного русобородого дядьку с умными и приветливыми глазами? Вряд ли он будет распевать подобные частушки.
Для начала пришлось попросить его рассказать о себе.
Завьялов охотно рассказал о том, что родился в семье крестьянина-середняка, служил до революции в царской армии и воевал на империалистической, кормил в окопах вшей «за бога, царя и отечество». Домой вернулся после ранения, а дома беда превеликая: жена умерла, оставив троих детишек, и правит хозяйством подросток — старшая дочь…
— Так что вы, товарищ, спросить хотели? — поинтересовался Завьялов-старший.
А я и не знал, обижать его своим вопросом или нет. Язык не поворачивался спросить: скажите, мол, давно ли вы занимаетесь сочинительством антисоветских частушек? И вместо отца обратился к сыну:
— Ты любишь петь?
— Ещё как! — расплылся в улыбке мальчишка.
— И какие же песни тебе нравятся?
— Разные. Про буржуев, про… — и умолк, испуганно покосившись на отца.
«Вот, значит, кто из них антисоветчик-частушечник, — подумал я, — вот кого требуют авторы заявления в три шеи гнать из их села…» Я знал, что в таком возрасте никто не гарантирован от шалостей, за которые обычно наказывают «семейным судом». Но строго спросил:
— Расскажи-ка толком, кто тебя научил разную дрянь петь. Сам знаешь какую: не только про беляков и буржуев.
Завьялов-младший поднял доверчивые, виноватые глаза:
— Так ведь разное у нас поют. Кто одну, кто другую частушку. Особенно, когда в праздники самогона напьются и по селу с гармошкой ходят. Поют, а я запоминаю, да и давай после перед ребятами нашими голосить. Разве нельзя?
— Можно-то можно, да только не каждую частушку петь надо. Себя и отца позоришь. Хочешь знать, что о тебе односельчане пишут? Будто ты сам сочиняешь вредные частушки про Советскую власть. Правда это?
Парень вскочил со стула, замахал руками, забожился:
— Враки все, чистые враки, чтоб мне сквозь землю провалиться! Ванькина это работа: полез на меня с кулаками, а я ему юшку спустил. Вот и написал, чтобы отомстить.
— Может, и Ванька писал, — пришлось согласиться, — но почему же и другие заявление подписали?
Молча наблюдавший за нами Завьялов-старший решил вмешаться:
— Вы не сомневайтесь, я со своим огольцом по-свойски поговорю. Так, что больше не запоёт…
Жалко мне стало парнишку. И я повёл с Завьяловыми обыкновенный житейский разговор: о том, почему не всякую частушку следует не только петь, но даже запоминать; как многие озлобленные враги, настоящие, а не мнимые антисоветчики, стараются навязать доверчивым людям, вложить им в уши свою мерзопакостную, насквозь лживую и клеветническую стряпню. И к каким серьёзным неприятностям может это в конце концов привести честного человека.
Напоследок попросил старшего Завьялова:
— Вы сынишку не трогайте, не надо. Со всяким ошибка может произойти. Важно понять её и больше не повторять, а порка в этом деле не помощник.
И когда уже прощались, спросил у Петра Завьялова-младшего:
— Честно скажи: не будешь петь?
— Ни в жисть! — поклялся он. — Отсохни язык, если совру! А от кого другого услышу, пусть на себя пеняет — спуску не дам.
И тут он рассказал, кто его учил петь антисоветские частушки.
Расстались мы дружески, договорились, что никогда больше не будем встречаться по таким делам. И не встречались. Но все же, пожимая руку отцу, я посоветовал:
— Расскажите об этом случае вашим коммунистам и бедняцкому активу. Надо усилить воспитательную работу с молодёжью, хорошенько присматривать за ней.
Так закончился этот разговор. А ведь могло быть иначе. Не помоги мы пареньку, не образумь и не защити его от ошибок, и те же кулацкие сынки постарались бы втоптать его в грязь.
Я сразу же доложил Якову Фёдоровичу о том, что мне стало известно о частушечниках. И он поручил начальнику оперативного отдела заняться настоящими антисоветчиками. У чекистов не было оснований миндальничать с ними.
Время было тревожное. Страстный призыв В.И.Ленина звал народ на борьбу с внутренними врагами с не меньшей силой, чем на смертный бой с белогвардейскими ордами и иностранными интервентами.
Звала партия и нас, липецких чекистов, на борьбу со злостными расхитителями народного добра и матёрыми спекулянтами, которые с некоторых пор свили гнездо неподалёку от города, на узловой станции Грязи. Сигналы, один тревожнее другого, поступали оттуда в ЧК чуть ли не каждый день. То бесследно исчезали вагоны, гружённые зерном. То оказывались пустыми платформы, ещё недавно наполненные до краёв каменным углём. То промышленные предприятия в ближних и дальних городах били тревогу — пропало направленное к ним сырьё.
Грязинские железнодорожники беспомощно разводили руками:
— Сами не можем понять, что происходит…
Дошло до того, что даже Липецкой электростанции грозила остановка: не стало нефти. А между тем на станцию давно поступило извещение о том, что из пункта отгрузки цистерны с нефтью были отправлены точно в срок.
Я.Ф.Янкин сам занялся расследованием этого более чем подозрительного исчезновения.
— Пока нам известно только одно, — говорил он на совещании оперативных работников ЧК. — Мы достоверно знаем, что на станции Грязи орудуют прожжённые ворюги, ворочающие миллионами золотых рублей царской чеканки. На железнодорожном узле процветает безбожная, в огромных размерах спекуляция наворованными у государства мануфактурой, углём, хлебом и нефтью. Спрашивается: кто, кроме спекулянтов-оптовиков, может быть заинтересован в такого размаха «коммерческих» операциях? Кому могла понадобиться нефть, предназначавшаяся для электростанции? Возможен такой вариант: одновременно с этой нефтью через станцию должны были проходить цистерны в какой-нибудь другой город, и железнодорожники перепутали, заслали наш груз не по адресу. А если нет? Если произошла не путаница, а самое обыкновенное хищение? Или снабженцы электростанции вошли в сделку со спекулянтами и за крупную мзду переотправили своё топливо в другое место?
Яков Фёдорович взял со стола бумажку, посмотрел в текст.
— Учтите, товарищи, электростанция может вот-вот остановиться, — продолжал он. — А с ней и все городские предприятия. Уездный комитет партии под мою личную ответственность обязал нас в ближайшие дни распутать этот клубок. И мы обязаны его распутать.
Сразу же после совещания на станцию Грязи выехала группа оперативных сотрудников ЧК вместе с известным нам своей честностью работником городской электростанции. Прибыв на место, они привлекли к работе и чекистов-транспортников железнодорожного узла. Начались осторожные, скрытые от всех поиски хотя бы одного, пусть незначительного, звена в преступной цепи.
Нет, через станцию нефть никуда больше, кроме Липецка, проходить не должна была. На путях узла в эти дни не разгружалась ни одна цистерна с топливом. Нет, для электростанции нефть все ещё не поступала…
Так где же тогда нефть?
И тут Якова Фёдоровича осенила идея: а что, если наш представитель электростанции, попав в безвыходное положение, согласится мнимо купить топливо за любую, самую баснословную сумму? Сколько запросят, столько и отвалит наличными, хоть через банк. А не захотят — любым другим путём.
Может состояться такая сделка или не может?
Слушок о «щедром» клиенте пошёл, побежал по всему пристанционному посёлку.
— Мне бы цистерны две-три, и я спасён, — вздыхал за графинчиком водки в станционном ресторане представитель электростанции в окружении каких-то, неизвестно откуда появившихся личностей.
Чекисты волновались: неужели не клюнут? И только когда к безутешному «клиенту» подошёл моложавый на вид мужчина лет сорока пяти в добротном коричневом костюме, когда подозрительные личности поспешили немедленно исчезнуть, чтобы не мешать, оперативные работники поняли: главный клюнул!
Он был и раньше известен ЧК, этот главный, некий Котляревский. Известен, но неуловим, настолько изощрённо, осторожно и тонко проделывал он все свои махинации через подставных лиц. Не пойман — не вор. Котляревский ещё ни разу не попадался с поличным.
Вечером представитель электростанции докладывал Якову Фёдоровичу все, что удалось выведать у Котляревского. Этот доклад превзошёл самые смелые предположения чекистов. Оказалось, что на станции Грязи орудует не просто шайка проходимцев, а целый жульнический трест расхитителей народного добра со своим юридическим отделом, снабженческим аппаратом и даже с собственным счётом в государственном банке, замаскированным под видом государственной хозяйственной организации! У грабителей для этого было все: штампы, печати, официальные служебные бланки. Поэтому и крупнейшие афёры сходили им с рук.
— О чем же вы договорились? — спросил председатель ЧК. — Сумели найти общий язык?
— О, ещё как! — улыбнулся работник электростанции. — Но, знаете ли, и хитёр же, бестия, и осторожен: такому палец в рот не клади. Прежде всего, и притом самым официальным тоном, потребовал предъявить ему мои служебные полномочия вплоть до удостоверения личности. Я было подумал: не маху ли дал, не собирается ли он тащить меня за шиворот к вам в ЧК? До того строг — не приведи господи! И осведомлён, ой как осведомлён во всех наших бедах и нуждах. Точнее самого изощрённого главбуха знает, сколько топлива нам нужно в сутки, на какой срок хватит теперешних запасов, когда получим очередной груз. Лишь после всего этого согласился, да и то в виде исключения, оказать помощь. Мол, не останавливать же производство городским фабрикам и заводам, не сидеть же людям по вечерам без света. Благодетель, и только!
— Сделка уже состоялась?
— Завтра подписываем обоюдное соглашение. Не как-нибудь, на официальных бланках: трест нам — нефть, мы ему — денежки со счета на счёт, обязательно через банк. Честь по чести, на законных основаниях.
— И много заломил?
— Уйму! За эту сумму не две цистерны, а целый эшелон цистерн с топливом у государства можно получить.
— Когда же поступит нефть?
— Откуда направят, не знаю, но телеграмму об отправке нам нефти Котляревский пошлёт куда-то после того, как наше соглашение будет подписано.
Яков Фёдорович был явно доволен состоявшейся договорённостью «высоких сторон» и крепко, от души пожал работнику электростанции руку:
— Желаю успеха. А все остальное мы берём на себя.
Утром фиктивное соглашение с воровским трестом было подписано. Через полчаса Котляревский сообщил «клиенту», что цистерны с нефтью для электростанции находятся в пути. Оставалось последнее: рассчитаться за «товар».
Но получить деньги Котляревский не успел — был арестован. Главарю жульнического треста не оставалось ничего иного, как рассказать на допросе о том, с чьей помощью и как творил он свои преступные дела. А заодно назвать и сообщников, всю свою агентуру — прожжённых жуликов с немалым уголовным прошлым, бывших купцов-толстосумов, спекулировавших награбленным, и тех работников железной дороги, которые, погнавшись за лёгкой наживой, вступили в преступную связь со всем этим сбродом.
Спекулянтской шайке на станции Грязи пришёл конец.
ПАРТИИ РЯДОВОЙ
— Ты не думай, — говорил он, — что матёрый «миллионщик» менее опасен, чем, скажем, белогвардейский шпион или отпетый бандит, с обрезом под полой подстерегающий сельского активиста на безлюдной дороге. Разоблачить вражеского разведчика, поймать и обезвредить бандита иной раз бывает легче, чем вывести на чистую воду и схватить за преступную руку осторожного, хитрого, изворотливого махинатора-спекулянта. Шпион чаще всего действует в одиночку, реже с небольшой, строго законспирированной группой своих сообщников. Он может провалиться в любую минуту, в любом месте: стоит сболтнуть, допустить неосторожность — и готов. Бандит неизбежно оставляет следы, по которым его рано или поздно найдут. А спекулянт? Попробуй разгляди его под маской скромного, незаметного советского специалиста в окружении десятков подкупленных им служащих. Так запрячет свои делишки во всяких там дебетах-кредитах и канцелярских гроссбухах, что сам черт ногу сломит! Он опасен, я бы сказал, в государственном масштабе. Разлагает людей, растлевает людские души, раз, — Яков Фёдорович начал загибать пальцы на руке, — подрывает основы всей экономики страны, два; разрушает нормальную работу промышленности, сельского хозяйства, транспорта, снабжения — всего народного хозяйства, три. Ясно тебе, почему спекулянты, валютчики, расхитители являются не меньшими врагами Советской власти, чем белогвардейцы, налётчики и бандиты всех мастей? Разговор у нас с ними может быть только один — как с самыми злейшими врагами трудового народа!
Он помолчал, щуря недобрые, беспощадные в эту минуту глаза, и продолжал уже немного сдержаннее, в товарищеском доверительном тоне:
— Только не забывай, Митя, что от нас, чекистов, требуется особенный, чуткий, очень внимательный подход к каждому человеку, пусть даже и показавшемуся на первый взгляд в чем-то виноватым. Ну, скажем, крестьянин, хотя бы и середняк, в базарный день привёз на городской рынок продать свои продукты: спекулянт он или не спекулянт? Конечно же, нет! В деревне сейчас ни гвоздя, ни подковы, ни кожи для сапог не достанешь. Вот и везёт. Сам впроголодь сидит, а десяток яиц, фунтик масла, полмешка муки на рынок везёт: продаст или обменяет на необходимое. Поэтому и требует от нас партия: «Тюрьма — для буржуазии, товарищеское воздействие — для рабочих и крестьян». И требование это — самое главное условие во всей нашей чекистской работе.
Яков Фёдорович ещё раз напомнил изданный незадолго до этого, в феврале 1920 года, приказ за подписью Ф.Э.Дзержинского, в котором особо подчёркивалась необходимость строжайшего соблюдения советских законов в работе органов Чрезвычайной Комиссии. «Прежде чем арестовать того или иного гражданина, — говорилось в приказе, — необходимо выяснить, нужно ли это. Часто можно, не арестовывая, вести дело, избрав мерой пресечения подписку о невыезде, залог и т.д.».
Приказ обязывал председателей Чрезвычайных Комиссий и членов Коллегии ЧК твёрдо знать все декреты Советской власти и неуклонно выполнять их, дабы не допускать ошибок.
Получали мы и другие аналогичные правительственные директивы о строжайшем соблюдении революционной законности. В одной из них не в первый раз подчёркивалось, что в тюрьмы должны идти только те люди, которые по характеру своих преступлений действительно представляют собой опасность для Советской власти. Лишь при соблюдении этих условий аресты будут иметь смысл. В противном случае шпионы, террористы и организаторы восстаний останутся на свободе, а тюрьмы окажутся заполненными людьми, допустившими непреднамеренные ошибки. Феликс Эдмундович не уставал напоминать: ни один рабочий, ни один крестьянин не должен быть арестован, если нет основательных, тщательно проверенных данных о серьёзности его проступка. И даже будучи арестованными, такие люди должны встречать со стороны чекистов по отношению к себе, к своим родным и знакомым как можно большую доступность и вежливость, не карательные, а воспитательные меры воздействия.
Вскоре и мне пришлось столкнуться с одним из подобных случаев.
В ЧК поступило коллективное заявление жителей пригородного села о том, что их односельчанин Пётр Завьялов открыто распевает белогвардейские частушки, призывающие к свержению Советской власти. Авторы заявления настойчиво требовали, чтобы Завьялов был немедленно арестован и привлечён к ответственности. Они подчёркивали, что больше не намерены терпеть этого антисоветчика в своём селе.
Ничего не скажешь, сигнал тревожный: под видом таких «частушечников» нередко орудовали самые махровые контрреволюционные агитаторы. Частушка, анекдотик, а там и провокационная сплетня, и пораженческий слушок пошёл-покатился от деревни к деревне, будоража крестьян. Не прими меры, не останови, и как пожар, как заразная эпидемия во все концы расползётся.
Яков Фёдорович, ознакомившись с заявлением, приказал мне:
— Разберись побыстрее и доложи, в чем там дело.
Разберись…
А как разобраться, если я и в селе этом ни разу не бывал.
Можно, конечно, поехать на место, поговорить с авторами заявления. Пока мы не знаем, кто его писал. Не попытка ли это оклеветать неугодного человека, руками чекистов свести с ним счёты? Бывало и так…
В тот раз я впервые самостоятельно разрабатывал предварительный план ведения следствия и поэтому, понятно, с волнением, даже робостью, понёс его на утверждение к председателю ЧК. Вопреки опасениям, Яков Фёдорович отнёсся к нему положительно:
— Что ж, посылай повестку. Явится «певец», посмотрим, как с ним быть.
И Петру Завьялову в тот же день была отправлена повестка с вызовом в ЧК.
Ожидали мы, судя по тексту заявления, по меньшей мере взрослого парня-пройдоху, внешний портрет которого я даже успел себе мысленно нарисовать: этакий изворотливый тип с бегающими глазками, с обтекаемо-скользкими словечками и фразами. А явились два человека: симпатичный, лет сорока мужчина с русой бородой и подросток-мальчишка с румянцем во всю щеку, с весёлой лукавинкой в озорных глазах.
— Вызывали? — спросил старший, протягивая повестку. — Пётр Завьялов. По какому, извините, вопросу?
— Прошу присаживаться, — чуть растерявшись, пригласил я. — Этот товарищ… с вами?
— Тоже Пётр Завьялов. Сын. Так которого же из нас, разрешите узнать?
Чувствуя, что краснею, я не сразу сумел найти подходящие слова для ответа. Вот ведь какие ситуации иной раз подстраивает жизнь: кто же из них двоих частушечник? Кого односельчане решили гнать в шею из родной деревни? Неужели этого добродушного русобородого дядьку с умными и приветливыми глазами? Вряд ли он будет распевать подобные частушки.
Для начала пришлось попросить его рассказать о себе.
Завьялов охотно рассказал о том, что родился в семье крестьянина-середняка, служил до революции в царской армии и воевал на империалистической, кормил в окопах вшей «за бога, царя и отечество». Домой вернулся после ранения, а дома беда превеликая: жена умерла, оставив троих детишек, и правит хозяйством подросток — старшая дочь…
— Так что вы, товарищ, спросить хотели? — поинтересовался Завьялов-старший.
А я и не знал, обижать его своим вопросом или нет. Язык не поворачивался спросить: скажите, мол, давно ли вы занимаетесь сочинительством антисоветских частушек? И вместо отца обратился к сыну:
— Ты любишь петь?
— Ещё как! — расплылся в улыбке мальчишка.
— И какие же песни тебе нравятся?
— Разные. Про буржуев, про… — и умолк, испуганно покосившись на отца.
«Вот, значит, кто из них антисоветчик-частушечник, — подумал я, — вот кого требуют авторы заявления в три шеи гнать из их села…» Я знал, что в таком возрасте никто не гарантирован от шалостей, за которые обычно наказывают «семейным судом». Но строго спросил:
— Расскажи-ка толком, кто тебя научил разную дрянь петь. Сам знаешь какую: не только про беляков и буржуев.
Завьялов-младший поднял доверчивые, виноватые глаза:
— Так ведь разное у нас поют. Кто одну, кто другую частушку. Особенно, когда в праздники самогона напьются и по селу с гармошкой ходят. Поют, а я запоминаю, да и давай после перед ребятами нашими голосить. Разве нельзя?
— Можно-то можно, да только не каждую частушку петь надо. Себя и отца позоришь. Хочешь знать, что о тебе односельчане пишут? Будто ты сам сочиняешь вредные частушки про Советскую власть. Правда это?
Парень вскочил со стула, замахал руками, забожился:
— Враки все, чистые враки, чтоб мне сквозь землю провалиться! Ванькина это работа: полез на меня с кулаками, а я ему юшку спустил. Вот и написал, чтобы отомстить.
— Может, и Ванька писал, — пришлось согласиться, — но почему же и другие заявление подписали?
Молча наблюдавший за нами Завьялов-старший решил вмешаться:
— Вы не сомневайтесь, я со своим огольцом по-свойски поговорю. Так, что больше не запоёт…
Жалко мне стало парнишку. И я повёл с Завьяловыми обыкновенный житейский разговор: о том, почему не всякую частушку следует не только петь, но даже запоминать; как многие озлобленные враги, настоящие, а не мнимые антисоветчики, стараются навязать доверчивым людям, вложить им в уши свою мерзопакостную, насквозь лживую и клеветническую стряпню. И к каким серьёзным неприятностям может это в конце концов привести честного человека.
Напоследок попросил старшего Завьялова:
— Вы сынишку не трогайте, не надо. Со всяким ошибка может произойти. Важно понять её и больше не повторять, а порка в этом деле не помощник.
И когда уже прощались, спросил у Петра Завьялова-младшего:
— Честно скажи: не будешь петь?
— Ни в жисть! — поклялся он. — Отсохни язык, если совру! А от кого другого услышу, пусть на себя пеняет — спуску не дам.
И тут он рассказал, кто его учил петь антисоветские частушки.
Расстались мы дружески, договорились, что никогда больше не будем встречаться по таким делам. И не встречались. Но все же, пожимая руку отцу, я посоветовал:
— Расскажите об этом случае вашим коммунистам и бедняцкому активу. Надо усилить воспитательную работу с молодёжью, хорошенько присматривать за ней.
Так закончился этот разговор. А ведь могло быть иначе. Не помоги мы пареньку, не образумь и не защити его от ошибок, и те же кулацкие сынки постарались бы втоптать его в грязь.
Я сразу же доложил Якову Фёдоровичу о том, что мне стало известно о частушечниках. И он поручил начальнику оперативного отдела заняться настоящими антисоветчиками. У чекистов не было оснований миндальничать с ними.
Время было тревожное. Страстный призыв В.И.Ленина звал народ на борьбу с внутренними врагами с не меньшей силой, чем на смертный бой с белогвардейскими ордами и иностранными интервентами.
Звала партия и нас, липецких чекистов, на борьбу со злостными расхитителями народного добра и матёрыми спекулянтами, которые с некоторых пор свили гнездо неподалёку от города, на узловой станции Грязи. Сигналы, один тревожнее другого, поступали оттуда в ЧК чуть ли не каждый день. То бесследно исчезали вагоны, гружённые зерном. То оказывались пустыми платформы, ещё недавно наполненные до краёв каменным углём. То промышленные предприятия в ближних и дальних городах били тревогу — пропало направленное к ним сырьё.
Грязинские железнодорожники беспомощно разводили руками:
— Сами не можем понять, что происходит…
Дошло до того, что даже Липецкой электростанции грозила остановка: не стало нефти. А между тем на станцию давно поступило извещение о том, что из пункта отгрузки цистерны с нефтью были отправлены точно в срок.
Я.Ф.Янкин сам занялся расследованием этого более чем подозрительного исчезновения.
— Пока нам известно только одно, — говорил он на совещании оперативных работников ЧК. — Мы достоверно знаем, что на станции Грязи орудуют прожжённые ворюги, ворочающие миллионами золотых рублей царской чеканки. На железнодорожном узле процветает безбожная, в огромных размерах спекуляция наворованными у государства мануфактурой, углём, хлебом и нефтью. Спрашивается: кто, кроме спекулянтов-оптовиков, может быть заинтересован в такого размаха «коммерческих» операциях? Кому могла понадобиться нефть, предназначавшаяся для электростанции? Возможен такой вариант: одновременно с этой нефтью через станцию должны были проходить цистерны в какой-нибудь другой город, и железнодорожники перепутали, заслали наш груз не по адресу. А если нет? Если произошла не путаница, а самое обыкновенное хищение? Или снабженцы электростанции вошли в сделку со спекулянтами и за крупную мзду переотправили своё топливо в другое место?
Яков Фёдорович взял со стола бумажку, посмотрел в текст.
— Учтите, товарищи, электростанция может вот-вот остановиться, — продолжал он. — А с ней и все городские предприятия. Уездный комитет партии под мою личную ответственность обязал нас в ближайшие дни распутать этот клубок. И мы обязаны его распутать.
Сразу же после совещания на станцию Грязи выехала группа оперативных сотрудников ЧК вместе с известным нам своей честностью работником городской электростанции. Прибыв на место, они привлекли к работе и чекистов-транспортников железнодорожного узла. Начались осторожные, скрытые от всех поиски хотя бы одного, пусть незначительного, звена в преступной цепи.
Нет, через станцию нефть никуда больше, кроме Липецка, проходить не должна была. На путях узла в эти дни не разгружалась ни одна цистерна с топливом. Нет, для электростанции нефть все ещё не поступала…
Так где же тогда нефть?
И тут Якова Фёдоровича осенила идея: а что, если наш представитель электростанции, попав в безвыходное положение, согласится мнимо купить топливо за любую, самую баснословную сумму? Сколько запросят, столько и отвалит наличными, хоть через банк. А не захотят — любым другим путём.
Может состояться такая сделка или не может?
Слушок о «щедром» клиенте пошёл, побежал по всему пристанционному посёлку.
— Мне бы цистерны две-три, и я спасён, — вздыхал за графинчиком водки в станционном ресторане представитель электростанции в окружении каких-то, неизвестно откуда появившихся личностей.
Чекисты волновались: неужели не клюнут? И только когда к безутешному «клиенту» подошёл моложавый на вид мужчина лет сорока пяти в добротном коричневом костюме, когда подозрительные личности поспешили немедленно исчезнуть, чтобы не мешать, оперативные работники поняли: главный клюнул!
Он был и раньше известен ЧК, этот главный, некий Котляревский. Известен, но неуловим, настолько изощрённо, осторожно и тонко проделывал он все свои махинации через подставных лиц. Не пойман — не вор. Котляревский ещё ни разу не попадался с поличным.
Вечером представитель электростанции докладывал Якову Фёдоровичу все, что удалось выведать у Котляревского. Этот доклад превзошёл самые смелые предположения чекистов. Оказалось, что на станции Грязи орудует не просто шайка проходимцев, а целый жульнический трест расхитителей народного добра со своим юридическим отделом, снабженческим аппаратом и даже с собственным счётом в государственном банке, замаскированным под видом государственной хозяйственной организации! У грабителей для этого было все: штампы, печати, официальные служебные бланки. Поэтому и крупнейшие афёры сходили им с рук.
— О чем же вы договорились? — спросил председатель ЧК. — Сумели найти общий язык?
— О, ещё как! — улыбнулся работник электростанции. — Но, знаете ли, и хитёр же, бестия, и осторожен: такому палец в рот не клади. Прежде всего, и притом самым официальным тоном, потребовал предъявить ему мои служебные полномочия вплоть до удостоверения личности. Я было подумал: не маху ли дал, не собирается ли он тащить меня за шиворот к вам в ЧК? До того строг — не приведи господи! И осведомлён, ой как осведомлён во всех наших бедах и нуждах. Точнее самого изощрённого главбуха знает, сколько топлива нам нужно в сутки, на какой срок хватит теперешних запасов, когда получим очередной груз. Лишь после всего этого согласился, да и то в виде исключения, оказать помощь. Мол, не останавливать же производство городским фабрикам и заводам, не сидеть же людям по вечерам без света. Благодетель, и только!
— Сделка уже состоялась?
— Завтра подписываем обоюдное соглашение. Не как-нибудь, на официальных бланках: трест нам — нефть, мы ему — денежки со счета на счёт, обязательно через банк. Честь по чести, на законных основаниях.
— И много заломил?
— Уйму! За эту сумму не две цистерны, а целый эшелон цистерн с топливом у государства можно получить.
— Когда же поступит нефть?
— Откуда направят, не знаю, но телеграмму об отправке нам нефти Котляревский пошлёт куда-то после того, как наше соглашение будет подписано.
Яков Фёдорович был явно доволен состоявшейся договорённостью «высоких сторон» и крепко, от души пожал работнику электростанции руку:
— Желаю успеха. А все остальное мы берём на себя.
Утром фиктивное соглашение с воровским трестом было подписано. Через полчаса Котляревский сообщил «клиенту», что цистерны с нефтью для электростанции находятся в пути. Оставалось последнее: рассчитаться за «товар».
Но получить деньги Котляревский не успел — был арестован. Главарю жульнического треста не оставалось ничего иного, как рассказать на допросе о том, с чьей помощью и как творил он свои преступные дела. А заодно назвать и сообщников, всю свою агентуру — прожжённых жуликов с немалым уголовным прошлым, бывших купцов-толстосумов, спекулировавших награбленным, и тех работников железной дороги, которые, погнавшись за лёгкой наживой, вступили в преступную связь со всем этим сбродом.
Спекулянтской шайке на станции Грязи пришёл конец.
ПАРТИИ РЯДОВОЙ
В конце ноября 1919 года в молодой Стране Советов широко проводилась первая Партийная неделя.
В эту неделю в тылу, на фабриках и заводах, на фронте лучшие, проверенные в борьбе с разрухой и в боях с белогвардейцами советские люди вступали в ряды Российской Коммунистической партии (большевиков). Вступали, чтобы ещё настойчивее и самоотверженнее бороться за правое дело рабочих и крестьян, за скорейшую и окончательную победу над белогвардейцами.
— А ты? — спросил меня в эти дни Сергей Филиппович Балмочных. — Ты думаешь о вступлении в партию?
Вопрос не застал врасплох: как мог я не думать, не мечтать о том, чтобы стать коммунистом! Но примут ли? И откровенно признался другу:
— А вдруг откажут?
— Почему?
— Мало ли… Подам заявление, а товарищи скажут: молод ещё, за какие заслуги его принимать?
— Чудишь, сынок, — добродушно усмехнулся Балмочных, — кое-что ты уже сделал в комсомоле. И сейчас делаешь. Вместе со зрелыми, преданными революции людьми сейчас в партию вступает и молодёжь. Так что не сомневайся, поддержим.
Может быть, старый рабочий-чекист прав? Может, напрасно я выдумываю разные трудности и преграды? Ведь знают же меня в городе, — многие знают и по недавней работе в уездном комитете комсомола, с которым не порываю связь, и по теперешней работе в Чрезвычайной Комиссии. Разве нет в Липецке молодых парней, которые уже носят партийные билеты?
Один человек мог разрешить сомнения: председатель ЧК. И я отправился к Якову Фёдоровичу Янкину.
Он выслушал меня как всегда, с дружелюбным вниманием. Помолчал, подумал. Наконец спросил:
— А сам ты как считаешь?
— Да я всей душой!
— Всей души мало, Митя. Душа — это прежде всего настроение человека, не так ли? А партия — самое дорогое и великое, что у нас есть. Идти в неё должен только тот, кто готов отдать себя партии целиком.
Я встал со стула, вытянулся и сказал:
— Готов… На всю жизнь…
— Если так — иди.
Ту ночь я опять провёл не дома, а в служебной комнате, в ЧК. Сидел за столом, один за другим исписывал листы бумаги и, комкая, тут же швырял в раскрытую дверцу печки. Лишь тот, кому довелось писать заявление о приёме в партию, поймёт, что испытывал в ту далёкую ночь шестнадцатилетний юнец.
Я помню его, своё заявление: «Разделяя программу Российской Коммунистической партии (большевиков), прошу зачислить меня, Смирнова Д.М., членом партии. 25 ноября 1919 года». И все. Пусть не очень убедительно, и грамотно пусть не слишком, а даже немножко наивно, но я написал о том, что чувствовал в ту ночь.
Принимали нас, большую группу рабочих, на общегородском партийном собрании. А вечером Яков Фёдорович самым первым поздравил меня со вступлением в ряды РКП(б).
— Ты стараешься, — сказал он, — теперь же обязан работать ещё лучше. Работай и учись, Митя. Неясно что — спрашивай. Не знаешь, как поступить, — не бойся советоваться с товарищами. Одно ты не должен никогда забывать: лучше десять раз, сто раз спросить, чем сделать даже самую маленькую ошибку. За ошибки партия спрашивает со своих членов вдвойне и втройне.
Я знал: спрос был большой. Со всех, со всего трудового народа. И с коммунистов прежде всего.
Опять на фронт, на борьбу с белогвардейцами уходили воинские эшелоны. Продолжали грабить страну воры и спекулянты.
Умудрились сохранить свои прежние запасы купцы и кулаки. Они прятали добро в тайники, зарывали в землю, — лучше сгноить, только бы не досталось народу. Все чаще некоторые из них брали в руки оружие.
Трудовое население Липецка, как и других городов, страдало не только от недоедания, но и от нехватки, особенно в зимнюю пору, одежды. Горожане ещё кое-как обходились: на лето плели из шпагата или шили из мешковины и старого солдатского сукна нечто похожее на обувь. Деревенская беднота почти поголовно ходила в лыковых лаптях. Но на фронте, да ещё хлябкой осенью или морозной зимой, много ли навоюешь в такой обуви?
Городской кожевенный завод с перебоями, с грехом пополам продолжал выпускать из случайного сырья кожу для сапог, главным образом, красноармейцам. Но приближался день, когда и этому должен был прийти конец: ни воловьих, ни конских шкур в окрестных сёлах и деревнях не было. А без них заводу не работать.
Встревоженные рабочие-кожевники пришли просить помощи у чекистов.
— В городе есть шкуры, — сказали они, — только как и у кого их найти? Разве у бывших перекупщиков-прасолов?
Яков Фёдорович постарался уточнить:
— Вы так думаете или знаете, что они прячут кожевенное сырьё?
— Конечно, прячут! Все, бывало, на прежнего нашего хозяина работали, а запасы копили каждый себе на чёрный день. Так куда же они могли деть эти запасы? Особенно после того, как Советская власть народу завод отдала?
— Вы сможете указать хотя бы нескольких прасолов, которые позапасливее?
— Кого хочешь. Они и теперь по старой привычке на городском базаре толкутся.
— Хорошо, проверим, — пообещал Янкин. — Не откажетесь, если понадобится, помочь?
— Только кликни, всем заводом придём!
Принять участие в этом деле пришлось и мне. Был у меня дядя, по рассказам матери, прасол-купец. Жил он в другом конце города, в особняке со складами на просторном дворе. Занимался скупкой и перепродажей крупного рогатого скота и на этом сколотил немалое состояние. Мясо сбывал оптовым рыночным торговцам, а шкуры — на местный кожевенный завод.
И только Октябрьская революция положила конец широкой и оборотистой деятельности одинокого старика.
Возвратившись из ЧК домой, я начал расспрашивать мать о некогда важном и неприступном родиче: давно ли видела его, не знает ли, чем занимается теперь? Но, видно, эти расспросы пришлись ей не по душе.
Сказала, нахмурившись:
— А кто ж его знает. Чужими мы были раньше, а теперь и подавно.
Яков Фёдорович отнёсся к моей неожиданно обнаруженной родне по-другому. Спросил, что-то быстро прикинув в уме:
— Как думаешь, узнает он тебя, если в гости придёшь?
— Откуда! И видел-то один раз, когда я был совсем ещё маленьким.
— Придётся установить, не занимается ли купец барышничеством и теперь.
— А надо ли? — вставил присутствовавший при разговоре начальник оперативной части Дмитрий Андреевич Сычиков. — Если занимается, то чем-нибудь мелким. Какая от этого нашим кожевникам польза? Вот если сумел из своих старых запасов сырьё сохранить, тогда — да.
— Что же ты предлагаешь?
— Единственное: неожиданный обыск. Не станет он прятать добро по чужим дворам, у самого, небось, тайников хватает.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Янкин. И, повернувшись ко мне, спросил: — Не жалко обидеть родного дядю?
— Ну что вы, — смутился я, — если надо…
— Тогда и займись этим прасолом. А вы, товарищ Сычиков, предварительно хорошенько проинструктируйте парня, чтобы случайно дров не наломал.
Он часто так разговаривал: в товарищеских беседах на «ты», в служебной, официальной обстановке на «вы». И это сближало нас с председателем ЧК, делало его каждому доступным.
С начальником оперативной части мы просидели довольно долго. Я шёл на свою первую самостоятельную операцию, и он счёл необходимым проинструктировать меня, предусмотреть мои действия при обыске.
В эту неделю в тылу, на фабриках и заводах, на фронте лучшие, проверенные в борьбе с разрухой и в боях с белогвардейцами советские люди вступали в ряды Российской Коммунистической партии (большевиков). Вступали, чтобы ещё настойчивее и самоотверженнее бороться за правое дело рабочих и крестьян, за скорейшую и окончательную победу над белогвардейцами.
— А ты? — спросил меня в эти дни Сергей Филиппович Балмочных. — Ты думаешь о вступлении в партию?
Вопрос не застал врасплох: как мог я не думать, не мечтать о том, чтобы стать коммунистом! Но примут ли? И откровенно признался другу:
— А вдруг откажут?
— Почему?
— Мало ли… Подам заявление, а товарищи скажут: молод ещё, за какие заслуги его принимать?
— Чудишь, сынок, — добродушно усмехнулся Балмочных, — кое-что ты уже сделал в комсомоле. И сейчас делаешь. Вместе со зрелыми, преданными революции людьми сейчас в партию вступает и молодёжь. Так что не сомневайся, поддержим.
Может быть, старый рабочий-чекист прав? Может, напрасно я выдумываю разные трудности и преграды? Ведь знают же меня в городе, — многие знают и по недавней работе в уездном комитете комсомола, с которым не порываю связь, и по теперешней работе в Чрезвычайной Комиссии. Разве нет в Липецке молодых парней, которые уже носят партийные билеты?
Один человек мог разрешить сомнения: председатель ЧК. И я отправился к Якову Фёдоровичу Янкину.
Он выслушал меня как всегда, с дружелюбным вниманием. Помолчал, подумал. Наконец спросил:
— А сам ты как считаешь?
— Да я всей душой!
— Всей души мало, Митя. Душа — это прежде всего настроение человека, не так ли? А партия — самое дорогое и великое, что у нас есть. Идти в неё должен только тот, кто готов отдать себя партии целиком.
Я встал со стула, вытянулся и сказал:
— Готов… На всю жизнь…
— Если так — иди.
Ту ночь я опять провёл не дома, а в служебной комнате, в ЧК. Сидел за столом, один за другим исписывал листы бумаги и, комкая, тут же швырял в раскрытую дверцу печки. Лишь тот, кому довелось писать заявление о приёме в партию, поймёт, что испытывал в ту далёкую ночь шестнадцатилетний юнец.
Я помню его, своё заявление: «Разделяя программу Российской Коммунистической партии (большевиков), прошу зачислить меня, Смирнова Д.М., членом партии. 25 ноября 1919 года». И все. Пусть не очень убедительно, и грамотно пусть не слишком, а даже немножко наивно, но я написал о том, что чувствовал в ту ночь.
Принимали нас, большую группу рабочих, на общегородском партийном собрании. А вечером Яков Фёдорович самым первым поздравил меня со вступлением в ряды РКП(б).
— Ты стараешься, — сказал он, — теперь же обязан работать ещё лучше. Работай и учись, Митя. Неясно что — спрашивай. Не знаешь, как поступить, — не бойся советоваться с товарищами. Одно ты не должен никогда забывать: лучше десять раз, сто раз спросить, чем сделать даже самую маленькую ошибку. За ошибки партия спрашивает со своих членов вдвойне и втройне.
Я знал: спрос был большой. Со всех, со всего трудового народа. И с коммунистов прежде всего.
Опять на фронт, на борьбу с белогвардейцами уходили воинские эшелоны. Продолжали грабить страну воры и спекулянты.
Умудрились сохранить свои прежние запасы купцы и кулаки. Они прятали добро в тайники, зарывали в землю, — лучше сгноить, только бы не досталось народу. Все чаще некоторые из них брали в руки оружие.
Трудовое население Липецка, как и других городов, страдало не только от недоедания, но и от нехватки, особенно в зимнюю пору, одежды. Горожане ещё кое-как обходились: на лето плели из шпагата или шили из мешковины и старого солдатского сукна нечто похожее на обувь. Деревенская беднота почти поголовно ходила в лыковых лаптях. Но на фронте, да ещё хлябкой осенью или морозной зимой, много ли навоюешь в такой обуви?
Городской кожевенный завод с перебоями, с грехом пополам продолжал выпускать из случайного сырья кожу для сапог, главным образом, красноармейцам. Но приближался день, когда и этому должен был прийти конец: ни воловьих, ни конских шкур в окрестных сёлах и деревнях не было. А без них заводу не работать.
Встревоженные рабочие-кожевники пришли просить помощи у чекистов.
— В городе есть шкуры, — сказали они, — только как и у кого их найти? Разве у бывших перекупщиков-прасолов?
Яков Фёдорович постарался уточнить:
— Вы так думаете или знаете, что они прячут кожевенное сырьё?
— Конечно, прячут! Все, бывало, на прежнего нашего хозяина работали, а запасы копили каждый себе на чёрный день. Так куда же они могли деть эти запасы? Особенно после того, как Советская власть народу завод отдала?
— Вы сможете указать хотя бы нескольких прасолов, которые позапасливее?
— Кого хочешь. Они и теперь по старой привычке на городском базаре толкутся.
— Хорошо, проверим, — пообещал Янкин. — Не откажетесь, если понадобится, помочь?
— Только кликни, всем заводом придём!
Принять участие в этом деле пришлось и мне. Был у меня дядя, по рассказам матери, прасол-купец. Жил он в другом конце города, в особняке со складами на просторном дворе. Занимался скупкой и перепродажей крупного рогатого скота и на этом сколотил немалое состояние. Мясо сбывал оптовым рыночным торговцам, а шкуры — на местный кожевенный завод.
И только Октябрьская революция положила конец широкой и оборотистой деятельности одинокого старика.
Возвратившись из ЧК домой, я начал расспрашивать мать о некогда важном и неприступном родиче: давно ли видела его, не знает ли, чем занимается теперь? Но, видно, эти расспросы пришлись ей не по душе.
Сказала, нахмурившись:
— А кто ж его знает. Чужими мы были раньше, а теперь и подавно.
Яков Фёдорович отнёсся к моей неожиданно обнаруженной родне по-другому. Спросил, что-то быстро прикинув в уме:
— Как думаешь, узнает он тебя, если в гости придёшь?
— Откуда! И видел-то один раз, когда я был совсем ещё маленьким.
— Придётся установить, не занимается ли купец барышничеством и теперь.
— А надо ли? — вставил присутствовавший при разговоре начальник оперативной части Дмитрий Андреевич Сычиков. — Если занимается, то чем-нибудь мелким. Какая от этого нашим кожевникам польза? Вот если сумел из своих старых запасов сырьё сохранить, тогда — да.
— Что же ты предлагаешь?
— Единственное: неожиданный обыск. Не станет он прятать добро по чужим дворам, у самого, небось, тайников хватает.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Янкин. И, повернувшись ко мне, спросил: — Не жалко обидеть родного дядю?
— Ну что вы, — смутился я, — если надо…
— Тогда и займись этим прасолом. А вы, товарищ Сычиков, предварительно хорошенько проинструктируйте парня, чтобы случайно дров не наломал.
Он часто так разговаривал: в товарищеских беседах на «ты», в служебной, официальной обстановке на «вы». И это сближало нас с председателем ЧК, делало его каждому доступным.
С начальником оперативной части мы просидели довольно долго. Я шёл на свою первую самостоятельную операцию, и он счёл необходимым проинструктировать меня, предусмотреть мои действия при обыске.