Смоленский Вадим. Записки гайдзина

суши-бары, где продавали «шабу-шабу» и «юдон».
   Я недоумевал. Где же японисты? Где переводчики и референты? Где люди, чей профессиональный долг вроде бы и состоит в предотвращении недоразумений при межкультурных контактах? Почему они не возвышают своего голоса? Почему меня, технаря и самоучку, это тревожит, а их нет?
   Потом до меня дошло. Так дипломированные японисты оберегают чистоту цеха. Им удобно распознавать своихпо правильной транслитерации. И приятно сознавать, что они единственные на постсоветском пространстве владеют этой заветной тайной. Дополнительным подтверждением чему была вычурная традиция несклонения японских слов, которой следовали наиболее ортодоксальные из них. Все эти «битвы при Цусима» и «пригороды Осака» служили все той же цели – еще надежнее отгородить свой круг от непосвященных.
   Разочаровавшись в этой публике, я решил все же не опускать рук. Я прибегнул к помощи всемирной компьютерной сети. Среди дипломированных японистов нашелся один неравнодушный; с ним вдвоем мы запустили «Виртуальные Суси» – проект, само название которого звучало девизом и лозунгом. Так весной 1998 года началась долгая и бескомпромиссная борьба с сушизмом.
   Первая же статья по вопросам транслитерации породила мощную волну откликов. Я попал в самый нерв. Появились как горячие сторонники, так и ярые противники. Были колеблющиеся, но не было равнодушных. Одно это придавало сил. Я продолжил агитацию и пропаганду. Я терпеливо объяснял разницу между транслитерацией и произношением, между разговором на своем языке и чужом, между звуками в различных фонетических системах. Я подкреплял свою позицию практическими примерами, яркими параллелями и историческими экскурсами. Я предпринял библиографические изыскания, в ходе которых выяснилось, что систему романизации Хэпберна (“shi” вместо былого “si”) узаконило специальное распоряжение оккупационного штаба американских войск в сентябре 1945 года. После этого открытия мне казалось, что уж теперь-то все прозреют окончательно. И снова увы.
   Вопрос о «си» и «ши» оказался из категории вечных. Гостевая книга нашего сайта, не успев иной раз остыть от долгих дебатов, моментально воспламенялась снова, едва очередной неискушенный гость невинно сообщал, что ему в японских словах слышится «ши», но только вот не такое, как «шы», а именно вот как «ши» – ну, вы понимаете, о чем я. Пластинка тут же закручивалась по сотому разу. Интересным результатом этих столкновений было появление оппортунистической фракции «сущистов», которые всерьез предлагали перейти, а некоторые и активно перешли к диковинным написаниям типа «Хирощима» и «Щикоку». В остальном же мало что изменилось: если нам и удалось кого-то убедить, то очень немногих. А если даже и многих – то без особых видимых последствий. Самым заметным последствием лично для меня стали невротические реакции, от которых я уже давно не могу избавиться.
   Джонатан Свифт в свое время описал политическую смуту и гражданскую войну из-за вопроса о том, с какого конца следует разбивать яйцо. Соблазн уподобить конфликт сусистов и сушистов классической войне тупоконечников из Лилипутии с остроконечниками Блефуску появляется иной раз и у меня, в редкую минуту слабости. Но уже в следующую минуту я отчетливо вижу, что такое сравнение никак нельзя признать корректным. Ибо проблема «си» и «ши» отнюдь не сводится к вопросам хорошего тона и грамотности. В пределе – это все та же проблема всемирной культурной энтропии. И посильного сопротивления ее росту.
   По большому счету, речь идет не о том, какой русский звук ближе к тому или иному японскому. Речь идет о порожденном мозговой ленью уповании на стандарт. О наивной вере в латинские буквы – которые в перспективе, конечно же, должны вытеснить китайские иероглифы, японскую кану, арабскую вязь, славянскую кириллицу и вообще всё нестандартное. Речь о ленивом снисхождении: ну ладно, хотите по-русски, будет вам по-русски. Было “shi”, стало «ши». Было “ji”, станет «джи». Видим “tsu”, так и напишем – «тсу». Логично? Ну, еще бы...
   Пока худо-бедно держатся европейские языки. Только человек без высшего образования прочтет надпись “Bordeaux” как «Бордеаукс». Человек с дипломом, скорее всего, распознает слово как французское – и, значит, нетривиальное в прочтении. Может быть, даже поинтересуется у знающих людей, как такое слово читается на языке Вольтера и Зидана. Журналист наверняка поинтересуется. Потому что знает: напишет неправильно – будет позор.
   А японское слово переврать – позора не будет. Потому что язык редкий и страна экзотическая. Знающих людей мало, и страшно далеки они от народа. Не перед кем позориться. Вот они и плодятся, как бациллы, вот они и множатся – все эти «кокеши» и «такаши», «кокоши» и «тотоши», «чушиды» и «шимоды», «мукаши-банаши» и «шичими-тогараши». Тьфу...
   Поубивал бы, ей-богу. Вот этими самыми руками. Передушил бы, гадов...
   СТОП!
   Я спокоен... спокоен... Я невозмутим... Дышу ровно... Все хорошо...
   О чем это я?..
   Ах, да. О росте энтропии.
   Конечно, я не знаю замысла Создателя. Возможно, он считает, что немного погорячился при вавилонском столпотворении, и теперь взялся отыгрывать назад, потихоньку лепя единый язык для всей планеты. Возможно, ему кажется, что обходиться одной азбукой и одной фонетикой будет удобнее и проще. Возможно. Но мне почему-то упорно хочется видеть волю Провидения не в упрощении, а в усложнении. Поэтому в модных словах «суши» и «сашими» я слышу отнюдь не божественное эсперанто, а языковую самодеятельность неизвестного жлоба.
   Говорят еще, что язык развивается по собственным законам. Высоколобое филологическое мнение ему не указ. Что укоренилось в языке, то и укоренилось. Спорить с этим трудно – особенно, когда сам употребляешь слово «гейша». Но с тем, что укоренилось сотню лет назад, можно смириться. А со злом, которое укореняется сегодня, мириться нельзя. С этим злом мы еще повоюем. Мы еще скажем свое веское слово. Мы еще побарахтаемся, как та лягушка в сметане. И мы еще поглядим, чья в итоге возьмет.
   Иногда на меня находит меланхолия, рефлексия и самоедство. Я говорю:
   – Но ведь это ненормально! Это паранойя! Допустимо ли так переживать из-за одной-единственной буквы? Может, мне врачу показаться?
   А в ответ слышу:
   – Ты что! Кто еще может похвастать такой роскошной паранойей? Гордись!
   Вот я и горжусь. Вот и продолжаю. Простите меня все, кого ненароком обидел или еще обижу.
 
   Остров Блефуску должен быть разрушен.
   Букве «ша» не место в японских словах.

Ай рабу ю

   Они явились ко мне втроем. Возглавлял делегацию доктор технических наук, профессор Рауль Абрамович Лишайников. За ним маячили две незнакомые мне фигуры – одна побольше, другая поменьше.
   – Знакомься, Вадичек, – сказал профессор. – Это Владлен Эдисонович Дупловский. Мой старый друг, которого я не видел шесть лет. Приехал к нам на конференцию. Прямиком из этой, как ее...
   – Силикон Вэллей! – многозначительно произнес Владлен Эдисонович.
   Моя ладонь утонула в его лапе. Он был одновременно тяжел и поджар. Так, наверное, выглядел бы дедушка Крылов, если бы решил на старости лет заняться физкультурой.
   – А вот это – Гена Сучков. Из Зеленограда.
   – Очень приятно, – сказал Гена Сучков, энергично потряс мою руку и поправил очки. Он не был ни поджар, ни тяжел. Он был легок и тощ. Он напоминал юного Пушкина, перезанимавшегося в своем лицее.
   – А дело у нас такое, – сказал Рауль Абрамович. – Надо позвонить в баню и договориться, что мы к ним придем.
   – Зачем договариваться? – не понял я. – Идите сразу, да и всё.
   – Объясняю. Это баня не простая. Она по блату. Нас туда пустят бесплатно, надо только сказать, что мы от мистера Судзуки.
   – Кто такой?
   – Не помню. Вчера был банкет, пришел какой-то мистер Судзуки. Мы с ним выпили, разговорились. Короче, там есть баня, которой заведует его лучший друг. Вот телефон. Только он сказал, что разговаривать надо очень вежливо.
   – Ха! – сказал я. – «Очень вежливо»... Да вы понимаете, что это такое – разговаривать по-японски очень вежливо? По-марсиански легче разговаривать, чем по-японски очень вежливо...
   – Я понимаю. Он тоже так сказал. Он даже написал на отдельной бумажке все слова, которые надо в телефон говорить. Но ты сам понимаешь: банкет, спиртное, тыры-пыры... В общем, потерял я эту бумажку. Вся надежда теперь на тебя.
   – Ну-ну...
   – А в чем, собственно, трудность? – поинтересовался Владлен Эдисонович. – Неужели это настолько серьезный бит оф проблем?
   – Видите ли, – сказал я, – это трудность субъективного толка. Мне крайне редко приходится разговаривать очень вежливо. В повседневной жизни это не так необходимо, поэтому практики почти нет. А практика нужна, поскольку очень уж все сложно. Понимаете, в учтивой речи следует изо всех сил принижать себя и всё, относящееся к себе. А собеседника и всё, относящееся к нему, надо изо всех сил возвышать. Требование логичное – но беда в том, что все эти принижения и возвышения осуществляются сугубо грамматическими средствами. Существуют такие специальные глагольные формы – отдельно для себя и для собеседника. Сами по себе они ничего не значат, поэтому в разговоре их легко перепутать. Возвысить себя и принизить собеседника. А это не дай бог. Это оскорбление. Иностранцам вообще не рекомендуют говорить очень вежливо– от греха подальше.
   – Вадичек! – сказал Рауль Абрамович. – Это все очень интересно. Но нам не надо про глагольные формы. Нам надо в баню. Я понимаю, это сложнее, чем с девушками любезничать – но ведь и практика будет, не так ли?
   – Хорошо, давайте телефон.
   – Вот. Я тебе его даже сам наберу. Короче: мы все, сколько нас тут есть, хотим пойти к ним в баню. Сегодня днем, часа в четыре.
   Раздался длинный гудок, и вслед за ним мужской голос:
   – Моси-моси!
   – Здравствуйте, – сказал я.
   – Здравствуйте, – ответил голос.
   Я сжал трубку и мобилизовался.
   – Вас беспокоит негодный сотрудник университета.
   – Хай!– сказала трубка. «Хай», мы вас поняли, продолжайте.
   – Меня зовут Лишайников.
   – Хай!
   – Я негодный друг господина Судзуки.
   – Хай!
   – Мне кажется, что я хотел бы посетить вашу достойную баню. С моими негодными друзьями.
   – Хай!– сказала трубка. – А сколько достойных господ соизволит посетить нашу негодную баню?
   – Вашу достойную баню, – сказал я, – соизволит посетить три негодных человека.
   – Вадичек! – вмешался Рауль Абрамович. – Ты почему три пальца отогнул? Нас четверо!
   – Минуточку! – я зажал трубку ладонью. – А кто четвертый?
   – Ты, конечно!
   – Почему я? Я не собирался...
   – А как без тебя? Вдруг они будут что-нибудь говорить?
   – Простите пожалуйста, – сказал я в трубку. – У меня нет слов, чтобы передать, как мне неловко – но тут у нас появился еще один негодный человек. И он тоже хочет в вашу негодную баню.
   Через секунду я осознал, какую страшную вещь вымолвил.
   – Ой! – спина у меня похолодела. – Я перепутал! Я имел в виду: «достойную баню». Наш негодный человек хочет к вам в достойную баню!..
   Трубка молчала.
   – Накрылось! – шепнул я профессору. – С грамматикой облажался, теперь ничего не выйдет. Зачем вы меня перебили?
   Рауль Абрамович виновато разводил руками.
   – Моси-моси!– сказала вдруг трубка.
   – Моси-моси!– отозвался я.
   – Значит, пожалует четыре достойных гостя?
   – Совершенно верно.
   – А когда это произойдет?
   – Сегодня в четыре часа.
   – Понятно. Будем с нетерпением ждать.
   – Спасибо. Мы пожалуем.
   – Всего доброго.
   – До свиданья.
   Я уронил трубку и рухнул в кресло.
   – Все нормально. Они нас ждут.
   Ученые профессора тряслись от смеха.
   – Что случилось? – спросил я.
   – Ничего, ничего, – сказал Владлен Эдисонович. – Это очень кул, что вы спикаете по-джапанизски. Просто было забавно наблюдать, как вы все время кланяетесь. Ведь по телефону этого не видно...
   – Привычка, – хмуро сказал я, вытирая со лба капельки пота.

* * *

   За окнами автомобиля проплывали заснеженные поля. Город остался далеко позади.
   – Слушай, Ралька, мы правильно драйваем? – спросил Владлен Эдисонович.
   – Абсолютно, – кивнул Рауль Абрамович. – Дорогу я помню и без бумажки. Скоро будет заправка, потом мост, а за мостом указатель.
   – Ну-ну... А что это вообще, куда мы драйваем, – сауна?
   – Сауна там тоже есть. Если мистер Судзуки не наврал. Но это не главное. Главное, что это онсэни что там есть ротэмбуро. Горячий источник с открытой ванной.
   – Я очень эксайтид, – произнес Владлен Эдисонович. – Я еще ни разу не был в этом... как ты сказал. А еще говорит, не знает японского...
   – Совершенно не знаю, – подтвердил профессор. – Знаю только три слова: онсэн, ротэмбурои каки. «Каки» значит «хурма». Приезжай к нам осенью и увидишь: вот на этих деревьях вдоль дороги будут висеть каки.
   – Каки, – повторил Владлен Эдисонович. – Это, наверное, найс вью...
   Гена Сучков поправил очки на носу.
   – Вот заправка! – Профессор притормозил. – А вон мост! И указатель... Вадичек, это на баню указатель?
   – Там три указателя, – сказал я, приглядевшись. – И все на бани.
   – Что, все на разные? Как называются?
   – «Ютопия», «Ю Ноу» и «Ай Рабу Ю».
   – Ничего себе... Что ж он молчал, что их тут столько?
   – А которая наша?
   – Если б я помнил. Придется все три проверять.
   Мы свернули на узкий проселок. Развесистые сосны с обеих сторон тянули к нам белые лапы.
   – А почему у них бани по-английски называются? – спросил Гена Сучков.
   – Это не совсем по-английски, – сказал я. – Это игра слов. «Горячая вода» по-японски – «ю». Если употребить соответствующий иероглиф, то «Ай рабу ю» будет означать «Я люблю горячую воду». Билингва.
   – Куда это указатель, Вадичек?
   – Как раз туда. В это самое «Ай Рабу Ю». Направо и еще триста метров.
   Через триста метров дорога уперлась в берег озера. Здесь была гравийная стоянка, и неподалеку двухэтажное здание бани. Мы вылезли из машины.
   – Ба! – воскликнул Владлен Эдисонович. – Глядите! Рашн!
   Из озера в метре от берега торчал столб с прибитым к нему жестяным щитом. На щите красовалась надпись:

    СИБИРСКИ ЛЕБЕДР
    ЗАРАВСТВYNТЕ В Japan

   – Точно! – обрадовался Рауль Абрамович. – Всё, как этот мистер и говорил. Озеро, куда прилетают зимовать наши лебеди. Значит, мы не ошиблись.
   – Не вижу лебедей, – сказал Гена Сучков, оглядывая озеро.
   – Еще не прилетели. Или уже улетели. Полотенца бы не забыть...
   Войдя внутрь, мы разулись, поставили обувь в специальные ячейки и по дощатому полу подошли к стойке, за которой дежурила девушка лет двадцати.
   – Здравствуйте, – сказал я. – Мы вам сегодня звонили.
   Девушка растерянно изобразила легкий поклон.
   – Добро пожаловать... С вас по пятьсот иен...
   Я повернулся к Раулю Абрамовичу:
   – Говорит, платить надо.
   – Как это «платить»? – удивился Рауль Абрамович. – Скажи ей, что мы от мистера Судзуки.
   – Мы негодные друзья господина Судзуки, – снова обратился я к девушке. – Мы сегодня утром по телефону договаривались...
   – Подождите немножко, – пролепетала девушка и исчезла за занавеской.
   Через полминуты к нам вышел импозантный седеющий мужчина.
   – Здравствуйте, – сказал я ему. – Мы негодные друзья господина Судзуки. Мы вам сегодня звонили.
   Он обвел нас внимательным взглядом.
   – Желаете принять ванну?
   – Совершенно верно.
   – Милости просим. Цена билета пятьсот иен.
   – Настаивают на деньгах, – перевел я.
   – Это какое-то недоразумение. – сказал Рауль Абрамович и шагнул к стойке. – Судзуки-сан! Дую ноу хим? Виа хис фрэндс!
   – Подождите немножко, – сказал мужчина и тоже исчез.
   – Сколько просят-то? – спросил Владлен Эдисонович.
   – Пятьсот иен. Грубо говоря, пять долларов.
   – Так может, заплатим? Не такие уж большие деньги.
   – Эх, Владлен! – вздохнул Рауль Абрамович. – Сразу видно, что ты совсем не знаешь Востока. Не ведаешь, что японская культура строится на сохранении лица. Поставь себя на место этого Судзуки. Он обещал нам бесплатную баню, мы ему поверили, поехали – и никакой бесплатной бани не получили. Это значит, он не оправдал надежд, не выполнил обещания, не подсуетился. Одним словом, потерял лицо. От позора он возьмет и повесится – а мы будем виноваты. Тебе этого хочется?
   – Нет, – сказал Владлен Эдисонович. – Такого мне не хочется. Может, нам лучше просто уйти?
   – Это будет еще хуже. Выйдет, что мы вообще никакой бани не получили, ни платной, ни бесплатной. И тогда он точно повесится. Нет, теперь мы должны стоять до конца.
   – А вдруг баня не та? – предположил Гена Сучков. – Мало ли...
   – Теоретически не исключено, – согласился профессор. – Сейчас уточним.
   Занавеска отодвинулась, и мы увидели лысого дедушку лет девяноста. За ним маячили застенчивая девушка и седеющий мужчина.
   – Добрый вечер, – сказал я дедушке. – Мы негодные друзья господина Судзуки. Он должен был с вами договориться насчет нашего прихода.
   Дедушка поморгал, пожевал губами, помолчал. Потом спросил:
   – Вы друзья Тар? Судзуки?
   – Как его зовут? – обернулся я к профессору. – Какое у него имя, у вашего Судзуки? Таро или не Таро?
   – Не помню, – сказал профессор. – Может, Таро. А может, и не Таро. Впрочем, да – кажется, Таро. Определенно Таро.
   – Именно так, – кивнул я дедушке. – Мы негодные друзья господина Таро Судзуки.
   – Понятно, – сказал дедушка. – Пожалуйста!
   Он широко взмахнул своей худой старческой рукой. Седеющий мужчина и застенчивая девушка слегка поклонились. Мы поклонились тоже и двинулись вдоль по коридору.
   – Вот, – довольно сказал Рауль Абрамович. – Спасли жизнь человеку. А вы говорите, не та баня. Держитесь меня в этических вопросах.
   Пройдя под синей занавеской с иероглифом «мужчина», мы оказались в предбаннике. Вдоль стены тянулись полки с пустыми корзинами. Профессор Лишайников по-хозяйски обошел помещение и остановился посередине.
   – Объясняю, – сказал он. – Здесь все сделано так, чтобы нам было хорошо. Все продумано для этой цели. Вот весы, кому взвеситься. Вот таблица веществ, в которые мы будем окунаться. Сколько ионов натрия, сколько марганца, сколько сероводорода. Вот список болезней, от которых эти вещества излечивают. Простуда, геморрой, неврозы, психозы... Если кому интересно, Вадик переведет. Вот бесплатные зубные щетки. Паста уже внутри, прямо в щетках – даже мазать не надо, прямо суй в рот. Вот бритвы, тоже бесплатные. Бриться ими не советую, порежетесь. Лучше дотерпите до дома. Вот массажное кресло, сто иен сеанс. Вот вентилятор, вот зеркало. Располагайтесь.
   – А вещи запереть негде? – Владлен Эдисонович хмуро озирался со снятыми брюками в руках. – У меня тут Американ Экспресс...
   – Зачем их запирать? Где здесь воры и бандиты? Мы здесь вообще одни!
   Владлен Эдисонович молча свернул брюки и положил в корзинку.
   – Держите вот еще, – Рауль Абрамович достал из своего пакета и вручил каждому маленькое полотенце. – Прикроете чресла.
   – От кого? – испугался Гена Сучков.
   – Друг от друга, – объяснил профессор. – Такое правило. Можно в принципе и не прикрывать, но обязательно иметь с собой. Это рудимент смешанных бань. Исторически японцы парились вперемешку с японками и прикрываться до сих пор не отвыкли. Но мне даже нравится. Прикроешь чресла и чувствуешь себя римлянином. А вот очки я рекомендовал бы снять – ибо первым делом мы пойдем в сауну, и дужки обожгут нам ушки.
   – У меня черепаховые, – сказал Гена Сучков. – Не обожгут.
   – Тогда вперед! – профессор потянул на себя дверь и переступил порог мыльни. – Продолжаю инструктаж. Перед посещением ротэмбуро, равно как и сауны, необходимо тщательное омовение чресел и остального организма. Это делается сидя – можно из шайки, можно из душа. Вот шампунь и жидкое мыло. Отличить одно от другого можно по действиям сидящего рядом нелысого японца. В данный момент японца вообще никакого нет, поэтому спросим Вадика. Это что написано? Шампунь? Значит, вот это мыло. Жмем на пимпочку, набираем в ладошку, мылим чресла. Предусмотрены мочалки, зеленые и розовые. Температура воды выставляется вот здесь. Через полминуты вода кончается, надо повторить нажатие. Это у них для экономии. Все продумано!
   – А сауна-то где? – спросил Владлен Эдисонович, потирая на груди мокрую шерсть и озираясь.
   Рауль Абрамович вышел на середину мыльни и медленно совершил поворот на триста шестьдесят градусов.
   – Вадичек, – произнес он, – я без очков плохо вижу. Где тут сауна?
   – Мне кажется, – сказал я, – что об этом лучше спросить мистера Судзуки. Я тоже не вижу никакой сауны.
   – Мда... Кто-то из нас что-то перепутал. Будем считать, что он. Но ничего. Сауна не главное. Главное – ротэмбуро. Чресла у нас помытые, можно окунаться.
   Он решительно направился к стеклянной двери, ведущей наружу. За ней начиналась цепочка уложенных на гравий каменных плит, гладких и холодных. Переступая с плиты на плиту, мы добрались до бассейна, вырытого в земле и обложенного по периметру гранитными валунами. Рауль Абрамович с видом гурмана окунул в него правую стопу.
   – Сорок пять градусов, – сообщил он нам. – У меня нога намётанная. Сорок пять – это близко к идеалу. Сорок пять с половиной было бы совсем хорошо. Но для начинающих и сорока пяти хватит.
   Он опустил стопу на каменное дно, перенес на нее центр тяжести, присоединил к правой стопе левую и медленно погрузился в воду по грудь. Мы последовали его примеру.
   – А что? – произнес Владлен Эдисонович. – Очень даже!
   – Ха! – воскликнул профессор. – А он не верил! Он сомневался! Владлен, то, в чем ты сейчас сидишь, есть квинтэссенция японской культуры! Восток как таковой. Ты погляди на эти камни, погляди на этот мох, который их облепил! Послушай журчание этого источника! Внюхайся в эту воду! Или взгляни на табличку, которая перед тобой. Что на табличке написано, как ты думаешь? На ней написано трехстишие, сочиненное безымянным поэтом, который посетил этот источник триста лет назад. Чтобы мы тут не просто сидели и потели – а чтобы мы думали о возвышенном! Вадичек, переведи нам трехстишие.
   – «Вода не для питья», – перевел я.
   – А природа вокруг! Нет, Владлен, ты погляди на природу! Этой природой можно любоваться круглый год. Весной сакуры, летом хризантемы, осенью каки, зимой – снег на голых ветках... Разве такое есть в твоей Калифорнии?
   – Ну-у-у-у... – протянул Владлен Эдисонович.
   – А это что такое и куда? – вдруг спросил Гена Сучков, показывая пальцем на узкий канал, выходящий из бассейна и крюком заворачивающий за бамбуковую изгородь. – Может, это как раз в сауну?
   – Может, – сказал Рауль Абрамович. – Может, в сауну. А может, и не в сауну. Надо проверить. Проверишь?
   – Проверю! – Гена встал и сделал шаг к каналу.
   – Полотенце! – напомнил ему профессор.
   – А, да... – Гена поднял с гранитного валуна полотенце, прижал его к паху левой рукой и, балансируя правой, побрел по колено в воде. – Тут горячо! – сказал он на входе в канал, где как раз лилась вода из источника. – Тут, наверное, все сорок семь! – Высоко поднимая тощие ноги, он миновал горячее место и исчез за изгородью.
   – Это, наверное, в бабское отделение! – шепнул Рауль Абрамович и затрясся.
   – Зачем? – удивился Владлен Эдисонович.
   – Тоже рудимент! Исторически было одно отделение на всех, теперь только дорожка осталась. Ну ничего, разберется, вернется
   Профессор погрузился в бассейн по шею. Владлен Эдисонович зачерпнул ладонями воды, омыл бакенбарды, довольно крякнул и погрузился тоже. Я уже сидел в воде по самые ноздри, наблюдая, как длинные сосновые иголки, похожие на ржавые пинцеты, плавают передо мной по белесой водной поверхности. К одному такому пинцету подрулила водомерка. Принюхалась, поморщилась – и порулила прочь, отфыркиваясь от испарений. Я ей посочувствовал.
   – Удивительно, – сказал Владлен Эдисонович. – Такое райское место, и ни души!
   – Погоди еще, – ответил Рауль Абрамович. – Часов с пяти-шести тут будет не протолкнуться. Про выходные я вообще молчу. Сейчас время рабочее, одни прогульщики приходят, вроде нас.
   Он вылез из бассейна, подошел к торчащему из стены крану с надетым на него зеленым шлангом, повернул вентиль и облил себя холодной водой. Я тоже вылез, но вместо обливания завалился в сугроб. Полминуты полежал на спине и столько же на животе. Владлен Эдисонович просто постоял на каменных плитах, остывая пассивно. Потом все трое залезли обратно в бассейн.
   – Что-то он долго, – озабоченно сказал Рауль Абрамович. – Взяли его тетки в оборот. Вадичек, может сходишь, посмотришь?
   Не успел я дойти до канала, как Гена вышел оттуда сам. Левой рукой он прижимал к паху полотенце, а правой хватался за валуны, чтобы не споткнуться.
   – Сауну нашел! – прокричал он радостно.
   – Какую еще сауну? – удивился Рауль Абрамович. – Ты где был-то?
   – Там женское отделение. Совершенно пустое. И в нем сауна. Сто десять градусов.
   – Что за матриархат? – возмутился Владлен Эдисонович. – Почему тогда в мужском нету?
   – Новые времена, – сказал я. – Политическая корректность.
   – Может, сходим тогда? – Владлен Эдисонович вопросительно оглядел всю компанию. – Раз уж там пусто, а? Выставим караул и попаримся, как люди. А то мистер Судзуки узнает, что мы не попарились, и руки на себя наложит.