– Вы хотите сказать, что кабан занимался сексом?
   Учительница дернулась, как от удара током, вспыхнула розовым и потупилась.
   – Именно так, – пролепетала она, глядя в пол. – Поэтому он и опоздал.
   Масштабы ее смущения были таковы, словно этот проступок совершила она сама, а не мифический ветхозаветный кабан. Словно мы были строгим педсоветом, вызвавшим проштрафившуюся ученицу на ковер. В воздухе повисла тяжелая, побудительно-страдательная неловкость. Никто не знал, как из нее выйти.
   – А что было дальше? – спросила наконец одна из филиппинок.
   – Дальше? – переспросила учительница потухшим голосом. – Дальше пришла кошка. Она опоздала, потому что мышка ее обманула, назвала неправильный день. И кошке ничего не досталось. С тех пор все кошки ловят мышек.
   – Очень красивая легенда, – сказал парагваец Хосе. – Я буду рассказывать ее на ночь своей дочери. Спасибо вам.
   Зазвонил звонок.
* * *
   Одинокий велосипед Бенджамина заносило снегом. Сидение, руль и педали были покрыты маленькими сугробиками. “Shit!” – проворчал Бенджамин, поднял своего стального коня в воздух и энергично потряс. Сугробики попадали вниз и смешались с декабрьской слякотью.
   – Что-то я их плохо понимаю, – сказал Бенджамин. – Вот послушай. Летом меня тут водили смотреть какой-то храм, названия не помню. И там как раз был праздник. Представь себе картину: толпа полуголых мужиков на вытянутых руках несет огромный деревянный фаллос. А на нем сидят молодые девки, которые хотят выйти замуж. Полтора десятка девок, не меньше.
   – И что?
   – А то, что получается ерунда! Как на фаллосе верхом ездить, так это мы пожалуйста. А как сказку рассказать – так сразу на нас стыдливость нападает. Не клеится одно с другим.
   – Восток... – сказал я. – Дело тонкое!
   – Ага, конечно... Это только на Западе кабаны трахаются. А на Востоке они что-то такое делают, чего и вслух не выговоришь. Потом еще окажется, что слова здесь вообще неуместны, потому что это дзэн, или как там оно называется?
   – Это, скорее всего, отголоски конфуцианства, – сказал я. – А фаллический культ – компонент синтоизма. Тут действительно много разного уживается, у них всегда так было. Синкретическая культура.
   Он поморщился.
   – Ох уж эта мне их культура... Голову сломаешь. Нет, мы с тобой решили – будем атеисты. Правильно?
   – Конечно. Будем по субботам книжки читать.
   – Ну, с Новым Годом!
   – Пока.
   Бенджамин налег на педали и рванул вперед, рассекая шлемом воздух. Его таз ходил туда-сюда маятником, плащ-палатка развевалась, как хитон Геракла, колеса пробуксовывали и плевались снежной жижей. Он доехал до перекрестка, пижонски накренился и исчез за поворотом.
   Осторожно перебирая туфельками по слякоти, мимо меня прошла давешняя учительница. Я вытянул руки по швам и церемонно поклонился.

О приветственных ритуалах

   Он идет прямиком на меня.
   Ему до меня уже близко.
   Он уже скалится.
   Ему это легко. Это всосано с молоком матери. Отработано поколениями. Начиная с самых дальних пращуров – тех переселенцев, которые первыми столкнулись с племенами подчеркнуто бесстрастных дикарей и стали усиленно лыбиться, чтобы отличаться от аборигенов по всем параметрам.
   Не думаю, чтобы индейское подавление всякой мимики произвело на меня лучшее впечатление. Обе крайности мне несимпатичны. Но сейчас не до того.
   Он приближается.
   До его зубов еще метров десять, но каждый уже виден в деталях. Все тридцать два. Они белые. Они все одинаковой длины. Сегодня утром он их долго чистил.
   Нужно просоответствовать.
   Увы, нужные мускулы у меня совершенно не натренированы. Я знаю, что они крепятся где-то за ушами и пучками расходятся по щекам. Они поперечно-полосатые, и ими можно управлять.
   Получается не сразу. Меж тем дистанция стремительно тает. Вспоминаю спасительную формулу:
   «...Чи-и-и-и-из...»
   Напрягаю воображение. Вот он. Круглый. На блюде. Желтый. Вонючий.
   «...Чи-и-и-и-из...»
   Никак... Еще раз:
   «...Чи-и-и-и-из...»
   «...Сы-ы-ы-ы-ыр...»
   «...Бры-ы-ы-ынза...»
   Есть контакт! Зацепило, повело... Фиксирую! По бокам у меня теперь такие гармошки, они упираются в уши. Челюсти сомкнуты, это хорошо. Глаза снизу сильно подперло и сузило. Видится с трудом. Но видеть необходимо. Нельзя потерять контроль. Важно успеть первым. Речевой аппарат к бою... Пли!
   – ХАЙ ХАУАЮ !!!!!!!!
   Первый! Успел! Я его спросил, не он меня! Это он пускай теперь напрягается, пусть докладывает мне, как идут его дела. Хотя какое там... Дураку понятно, что он ничего докладывать не будет – для него ведь это так, междометие... Что ему до моей славянской ментальности, до моего русского занудства, до моей органической неспособности воспринять это иначе как буквально, иначе как вопрос? Он ведь даже не догадывается, что я всего лишь ловкий симулянт, расчетливый имитатор, что я мимикрировал под его повадки!
   И ведь неплохо мимикрировал, а? Как плотно я нагрузил эту короткую фразу, каким емким смыслом наполнил ее до краев! Сколько вложено в это одномоментное «хауаю»– даже самое тугое ухо расслышит, что дела, здоровье, успехи и другие жизненные обстоятельства моего мимолетного визави не колышат меня ни в малейшей степени. Что мне накласть на его дела и успехи не просто с высокой колокольни, а еще выше – с Останкинской телебашни и с горы Казбек. Дар перевоплощения, вот что это такое! Я равен артисту, который подражал походке Чаплина лучше самого Чаплина. Я более он, чем он сам!
   И тут с левого бока издевательским эхом раздается:
   – Hi, how are you...
   Прежде чем разминуться, я еще успеваю краем глаза разглядеть выражение, с каким это сказано. Это сказано мимоходом, сквозь оскал, без поворота головы, без интонации, без чувства. Без тени озабоченности смыслом произносимого. И до меня доходит, что я ликовал рано. Он выше. Он более продвинут. Ему на меня накласть не с телебашни. Какое там! Ему накласть на меня со Статуи Свободы. С Эмпайр Стэйт Билдинга. С дерева секвойя. С каменных макушек всех четырех президентов в Северной Дакоте. Вот какова степень его безразличия ко мне! А всего обиднее то, что продемонстрировал он это походя, легко, автоматически, без актерского вживания – он и думал-то, наверное, о чем-нибудь своем. Например, о том, что в японских банках очень низкие проценты. Или о том, что в животе пусто и надо съесть гамбургер. Или вообще о каком-нибудь там бейсболе...
   Он идет дальше, а я останавливаюсь, ссутуливаюсь и шевелю губами.
   «Привет, как дела?»
   «Привет, как дела.»
   Маразм.
   ...Нет, я все понимаю. Нельзя слово в слово. Нельзя под одну гребенку. Нельзя в чужой монастырь. Я все понимаю – я даже научился подражать! Я неустанно тренируюсь и повышаю мастерство. Но почему они так тяжелы для меня, эти тренировки?..
   Я поднимаю голову и вижу следующего. Он тоже идет на меня. Но он другой.
   На его лице тоже улыбка – но это не улыбка ковбоя.
   Это улыбка Будды.
   Его зубов не видно. Может, он их даже и не чистил сегодня. Не видно и глаз. Вместо них – умильно зажмуренные щелочки.
   И при виде этой картины мои поперечно-полосатые мимические мышцы безо всякой на то команды рисуют такую же буддоподобную улыбку. Не меняя выражений на лицах, мы с ним плывем навстречу друг другу.
   – Доброе утро, – говорит он мне.
   И кланяется. Одной головой и еле-еле – но это не кивок, это именно поклон.
   – Доброе утро, – отвечаю я.
   И обозначаю поклон тоже.
   – Мы с вами давно не виделись, правда?
   – В самом деле. Не виделись очень давно.
   – Бодры ли вы?
   – Да, я бодр, спасибо ( поклон). А вы? Бодры или не бодры?
   – Спасибо ( поклон), я бодр тоже.
   Если кому-то покажется, что его и вправду сильно интересует моя бодрость, то это будет заблуждением. Скорее всего, моя персона занимает его не больше, чем занимала того, первого. Но почувствовать этого я не должен.
   И на прощание он отвешивает мне поклон несколько более глубокий.
   И ответный мой поклон глубок в той же самой мере.
   Всякий истинный ритуал ценен своей нелепостью. Чем ритуал нелепее, тем он ценнее. Тем дальше он от неумолимой энтропической воронки, на выходе из которой – химера. Улыбка как императив. Естественнейшая человеческая реакция, возведенная в ритуал. А точнее – низведенная до ритуала.
   Путешественики и этнографы повествуют о цивилизациях, где здороваются и прощаются совсем уж вычурными способами. Какой-нибудь Ливингстон запросто расскажет вам о племени, где при встрече принято посыпать друг друга песком или хлопать томагавком по макушке. Можно представить себе и такой обычай: встречающиеся с полминуты небольно мутузят друг дружку кулаками, потом усаживаются в позу лотоса и дуэтом исполняют песню «Хасбулат удалой». Что до меня, то я с удовольствием пожил бы недельку-другую среди такого племени. Увы, таких племен все меньше.
   «Улыбайтесь!» – заповедовал людям Дейл Карнеги. Теперь люди скалятся и лыбятся. И знать не хотят русской пословицы о боге и дураке.
   «Улыбайтесь!» – сказал барон Мюнхгаузен в исполнении Олега Янковского перед тем, как отправиться не то в жерло пушки, не то на небеса. Этот вариант улыбки приживается хуже – потому что барон толком не объяснил, зачем нужно улыбаться. Мистер же Карнеги объяснил очень доходчиво: улыбаться нужно для того, чтобы «расположить к себе людей и добиться успеха».
   А вот, скажем, Конфуций и вовсе не заповедовал никаких улыбок. Следует признать, что при всем своем занудстве Конфуций был мудрее мистера Карнеги в отдельных вопросах. Но жил он слишком давно, решал другие задачи, – и сегодня конфуцианство с фатальной неизбежностью сменяется карнегианством.
   С каждым годом здесь становится все меньше поклонов и все больше оскалов.
   Поэтому нам нужно беречь хотя бы рукопожатие.
На наш век хватит
   Я заметил его слишком поздно – входная дверь уже закрылась, и отступать стало некуда. Две огромные американские лапищи обхватили меня сразу всего, принялись мять, тискать, щипать и встряхивать. Приветственный ритуал сопровождался неразборчивым ревом, из которого постепенно стали вычленяться отдельные слова:
   – Рррррр... Рррашн!.. Да!.. Нэт!.. Балалайка!.. Перестройка!.. Водку пришел пить, да?!.. А раньше где был? Куда пропал? А?! Мама-сан, вот этому стакан водки, он русский.
   Я просунул голову в щель между объятиями и помотал ею, насколько смог. Хозяйка, уже взявшаяся было за бутылку, заметила это и поставила ее обратно. Наконец, хватка ослабла. Для видимости паритета я ткнул его в солнечное сплетение – легонько, чтобы не вызвать новую волну.
   – Привет, Тони. Расслабляешься? Я тебя здесь раньше не видел.
   – А что ты вообще видел? Садись. Мама-сан, пива!
   – Да я, собственно, не собирался... Мне тут человека одного надо найти...
   – Не надо тебе никакого человека. Считай, что ты его уже нашел. Я торчу тут один, а ты и не присядешь?
   Я плюхнулся на кожаный диван и осмотрелся. В углу напротив нашего веселилась небольшая компания уже подвыпивших японцев в строгих костюмах. Тугие узлы их непременных галстуков были заметно ослаблены. Однако революционная идея совсем снять галстук и повесить его на спинку кресла здесь не приживалась. Так лоси вынуждены круглый год носить рога, необходимые лишь в брачный сезон.
   На Тони галстука не было. По его мощной шее взбегал ворот шерстяного свитера, скрывая все подбородки, кроме самого главного, и подпирая румяные щеки, между которыми угнездился классической формы нос. Две щеки и нос – эта композиция настолько доминировала в архитектурном ансамбле его лица, что сказать про другие составляющие этого ансамбля было решительно нечего. Разве что рот еще носил известную нагрузку, да и то чисто функциональную – Тони им разговаривал и пил пиво.
   – В меня, правда, не лезет уже, но с тобой выпью, – сообщил он мне. – А то ты к нам совсем заходить перестал. Я уж думал, случилось чего.
   У подоспевшей с пивом хозяйки я поинтересовался, не заглядывала ли сюда Дженни. Та покачала головой.
   – Какая еще Дженни? – Тони нахмурил щеки. – Это в очках которая?
   – В очках – это Келли. А Дженни ты, наверное, не знаешь, она недавно приехала.
   – Келли, Дженни... Черт знает что. И охота тебе дружбу водить с этими проститутками?
   – Брось ты. Хорошие девчонки.
   – Чего в них хорошего-то? Задницы жирные, рожи одна другой страшнее, а наглые – никаких сил нет. Ты давай-ка лучше на японок переходи.
   – Да я же их не того... Я просто. Мне ее по делу надо видеть.
   – Э-э-э... Все у тебя дела какие-то. Ты когда наконец начнешь жизнью наслаждаться?
   – Вот сейчас прямо и начну. – Я поднял кружку. – Кампай!
   – Кампай. Как это у вас там? Нздравье?
   Мы сшиблись емкостями и приникли каждый к своей. Он пил, работая щеками, как помпами. Они вздымались и опадали подобно крыльям кондора, напитывались пивом и расцветали, а римский нос помогал им ритмичным сопением. Я зачарованно следил, как пенная золотая жидкость увлекается в водоворот и исчезает без следа и воспоминания. Кондор мог лететь долго, но произошел подсос воздуха, и помпы остановились.
   – Мама-сан, еще! Да, про что мы тут говорили-то?
   – Про наслаждение жизнью.
   – Точно. Так вот я тебе говорю: переходи на японок. Здесь есть некоторые очень даже ничего. Могу познакомить.
   – Да ты меня уже знакомил с какой-то швеей-мотористкой.
   – А, Микико... Ну и как?
   – Ноги кривые.
   – Ну конечно, лучше когда задница как у этой твоей – Дженни, или как ее там?
   – Да у какой у моей? А потом – ты ведь ее даже не видел!
   – И не желаю видеть. Я на этих проституток уже насмотрелся. Все права свои качают, достали вконец. Так бы в глаз и залепил... А что? Они равенства хотят, вот и будет им равенство. Пусть во всем равенство будет. А то устроились – как бабки лопатой грести у меня из под носа, так сразу равенство, а как по роже получить, так никакого равенства – она слабая женщина, а ты шовинист. И выходит, что она может тебе по роже съездить, а ты ей нет. Серьезно тебе говорю: если какая-нибудь твоя Дженни или Келли мне по роже съездит, то я от ее рожи вообще ничего не оставлю.
   Его кулак выехал вперед, посылая в нокаут невидимую феминистку. Удар, однако, был неточен, и вместо злокозненной феминистки в нокаут отправилась моя ни в чем не повинная кружка пива. Брызги взметнулись фонтаном и едва не долетели до черных пиджаков. Японцы разом умолкли, но через мгновение убедились в своей неподмоченности и возобновили галдеж. Закаленная в испытаниях хозяйка молча вооружилась тряпкой и взялась за ликвидацию последствий. Тони пробурчал слова извинения, потом долго смотрел на ее работу, и похоже, в его щеках зрела какая-то мысль. Когда она созрела, он повернулся ко мне.
   – Слушай, а у вас в России бабы тоже успели испортиться? Тоже одни проститутки остались?
   – Почему ты так решил?
   – Да потому... Взять хотя бы тебя. Ты же был женат?
   – Ну был...
   – А потом взял и развелся. Это разве нормально? Будь у тебя жена японка – стал бы ты разводиться? Вот тебе мой совет: второй раз женись обязательно на японке. Здесь единственное место, где нормальные бабы остались. Тоже, правда, портятся, но на наш век еще хватит. Можно жить, как японские феодалы жили. Вот я живу, как классический самурай. Я могу свою Фумико вообще по имени не называть. Скажешь ей: «Газету!» – несет газету. Скажешь: «Виски!» – наливает виски. Скажешь: «Эй!» – раздевается, ложится. И главное – душа спокойна. Она ведь все время дома сидит. Ну, выйдет там в магазин, на икебану свою сходит, иногда к подружке. А так все время дома. Ей же ничего не надо – лишь бы в доме порядок и мужу хорошо. Это жена, я понимаю!
   – Ну, допустим, тебе повезло, – осторожно вставил я. – Твоя Фумико просто сокровище. А вообще я видел статистику. По числу внебрачных связей Япония на первом месте в мире.
   – Чушь, это они цену себе набивают. Да если даже и так, то это мужики стараются. У них мужики приключения любят. А женщины – те нет.
   – Погоди. С кем же у мужиков приключения, если женщины это дело не любят?
   – Да всегда есть с кем. Всякие там мамы-сан, да мало ли еще... Но уж никак не с замужними. Хотя я тебе по большому секрету скажу: с замужними тоже в принципе можно. Только надо активность проявить. Ты вот неактивен, у тебя шансов нет.
   – Тони, но ведь с замужними – это в конце концов неэтично...
   Его розовые щеки отъехали к ушам.
   – Ты совсем младенец, – заявил он. – Ты невинен, как ягненок. Я просто обязан дать тебе хотя бы начальное образование.
   Он отхлебнул пива, секунду поразмыслил и приступил:
   – Как ты полагаешь, что в этом мире для нас нужнее всего?
   – Ну, не знаю... Не берусь сформулировать.
   – А я берусь. Для мужчины в этом мире нужнее всего сочная пусси. Подчеркиваю, для любого мужчины, если только он не идиот. Сочная пусси, желательно каждый день новая. Сейчас у меня уже силы не те, а вот по молодости я выдерживал свой график очень четко. Новый день – новая девка.
   – Тони, да ты маньяк какой-то...
   Его щеки заходили ходуном. Он смеялся. Он был не злой.
   – Я ж говорю: по молодости. Особенно когда я в Бразилии преподавал. Вот это было время! Сейчас, как босанову услышу, так прямо плакать хочется. Каждый день новая девка была. Теперь-то женатый... Хотя ты не думай, я Фумико люблю. Она у меня номер один. Но не буду отрицать, есть и номер два, и три, и так далее. А вот ты чудной какой-то. Вроде такой молодой, а жизни совсем не радуешься.
   – Понимаешь, Тони, как бы тебе это объяснить... У меня несколько другая система приоритетов.
   – Знаем мы твои приоритеты! Дженни, Келли... Проститутки вшивые. Но ты еще не самый большой чудак, какого я встречал. Самого непревзойденного козла я видел в Таиланде. Представляешь: он приперся в бар со своей женой!
   – Не понял.
   – Чего ты не понял? Ты знаешь, что такое Таиланд? Это холостяцкий рай! Там можно в день иметь не одну новую пусси, а хоть десять. И дешево! Ты заходишь в бар, а они там уже вертятся на карусели. Все с номерами, тебе только пальцем ткнуть. И вот представь: они вертятся, а этот козел заходит и ведет с собой свою сорокалетнюю слониху. Это все равно как прийти во французский ресторан, вынуть из кармана сосиску в тесте и сожрать ее у всех на виду. Для меня так это было просто оскорбительно!
   – Ну, ты как-то очень тоталитарно мыслишь. Может, он ее любит?
   – Кого?! Эту толстозадую? Не смеши меня. Он просто у нее под каблуком. Каждый день слушает речи про равенство и поддакивает. Представляю, как у него тогда слюнки текли. Ты бы видел этих на карусели... Скуластенькие! Грудастенькие! А главное – приветливые! Они тебе слова поперек не скажут, все сделают, что велишь. Не то что всякие твои Дженни да Келли... Проститутки!
   – Погоди, я опять не понял. Проститутки – это которые?
   Он откинулся и довольно пошевелил щеками.
   – Вот видишь! У тебя проблемы с английским. Почему бы тебе не брать у меня частные уроки? Я как-никак профессионал. По дружбе дорого не возьму. Идет?
   – Да нет, спасибо, я как-нибудь сам...
   Его щеки вдруг позеленели. Он подозревал самое ужасное и невыносимое. Обида полезла наружу:
   – Так вот зачем тебе нужна эта чертова Дженни. Это ты у нее хочешь уроки брать, да? Ну, удружил...
   – Да нет, что ты, Тони, нет... Она вообще не преподает, она программист на Мотороле. Мне у нее надо забрать свою дискету.
   – Ха! Программист! Да уж конечно, таким только и дорога, что в программисты. Глаз-то на них все равно никто не положит. Ну, разве что только какой-нибудь японец полоумный, для которого они, как для нас с тобой филиппинки.
   К щекам постепенно возвращался природный цвет. Тони вновь чувствовал ко мне расположение. Он дружески меня облапил и, склонившись к уху, проникновенно произнес:
   – Вообще-то ты хороший парень. Если тебе малы японские презервативы, могу поделиться с тобой американскими.
   – Спасибо, Тони, – ответил я. – Оставь их себе. Японские мне в самый раз.
   От удивления он так сильно втянул в себя щеки, что все скопившееся в них пиво хлынуло ему в желудок. Я с опасением подумал, что сейчас он станет совсем пьяным.
   – Я был о тебе лучшего мнения, – сказал он. – Впрочем, это твои дела. В самый раз, так в самый раз. Одно знаю точно – ты должен быть активнее.
   – «Должен» – плохое слово...
   – Ну хорошо. Тебе следует быть активнее. Жизнь такая штука – по собственной охоте под тебя никто не ляжет. Этим надо серьезно заниматься.
   Мы допили пиво, расплатились и вышли на улицу. Перед нами лежало рисовое поле, и в нем стрекотали лягушки. Над полем висел месяц.
   Покачиваясь, Тони подошел к краю поля и обдал лягушек горячей струей. Они замолчали.
   – Плохо то, что городишко невелик, – произнес он задумчиво. – Все у всех на виду. Особо не развернешься. Я на твоем месте ездил бы в Токио на выходные. Хотя, с другой стороны, накладно... Почему бы тебе не подрабатывать в русской мафии? Я слышал, они тут уже вовсю шуруют.
   – Ты до дому-то доберешься?
   – Постараюсь. Тут такси недалеко. А ты пешком?
   Я кивнул. Он хлопнул меня по плечу.
   – Еще раз тебе говорю: будь поактивнее. Жизнь одна, и ты рискуешь умереть, так ей и не насладившись. Если будут проблемы, можешь рассчитывать на любую помощь с моей стороны.
   – Спасибо. Передавай привет Фумико.
   – Передам. А ведь завидно тебе, признайся. Вот я сейчас приду, а она даже не спросит, где я был. Помяни мое слово – жениться можно только на японке. Хватит их еще на наш век.
   – Хорошо, я так и сделаю. Ну, счастливо.
   Как только его грузная фигура скрылась из виду, лягушки вновь принялись стрекотать. Было за полночь. Мама-сан считала выручку, черные клерки расставались наконец с галстуками, и бедняга лось поудобнее укладывал рогатую голову на мшистую кочку.
   За дверью моей квартиры меня встретил красный свет, который разливался по прихожей, как по ванной фотолюбителя. Он исходил из лампочки на телефонном аппарате и означал наличие записи на автоответчике. Я щелкнул по кнопке, пленка отмоталась чуть назад, и зазвучал знакомый полушепот:
   – Говорит Фумико, привет. Тони опять пришел совсем пьяный и сразу уснул. Он сказал, что видел тебя и что ты пошел домой один. До утра он точно не проснется, так что я сейчас заскочу к тебе на часок-другой. Жди.
   Сообщение было оставлено пять минут назад. Еще через пять она будет здесь. Будет звонок в дверь и хрупкая фигурка на пороге. Будут тонкие холодные руки и прерывистое дыхание. Будут острые лопатки и мятный вкус на губах. Будут тени на скулах и колдовские раскосые глаза, неотрывно следящие за мной сквозь бахрому челки. Этот чертенок, эта оторва, худая как богомол и стройная как статуэтка, опять выпьет меня до самого дна, открыв тайники, которых до нее никто не открывал. И уже в который раз я подумаю, что ихмне не понять никогда.

О столовых приборах

   Небесные силы, готовящие для смертного то или иное жизненное поприще, бывают не сразу уверены в правильности избранного варианта. Случается так, что Мойры уже вовсю прядут свою нить, но между ними еще не сложилось полного стратегического консенсуса. А возраст смертного уже поджимает, и пора как-то определяться. Тогда, во избежание лишних терзаний, берется рабочая парадигма, и производится ее пробное применение. Небесные силы проводят своего рода пристрелку – и уже по ее результатам либо утверждают сценарий, либо заменяют другим.
   Биографии смертных изобилуют эпизодами такой пристрелки. Будущий чемпион по боксу, сам того не ожидая, нокаутирует уличного хулигана. Юному Чичикову удается первая школьная спекуляция. Подросток по фамилии Гаусс посрамляет учителя математики. А в божественных канцеляриях тем временем проставляют галочки: этому быть политиком, а этому художником, этому геройствовать, а этому бродяжничать, этой дорога на панель, а этой в монастырь, сюда признания и славы, а сюда плевков и оплеух. И только пройдя изрядную долю отмеренного пути, смертный вдруг вспоминает события юных дней, сопоставляет их с днем нынешним – и внезапно прозревает замысел Провидения во всей метафизической глубине. Или думает, что прозрел.
   В биографии пишущего эти строки есть любопытный эпизод, который со значительной долей уверенности можно признать небесной пристрелкой.
   Я только что вступил в ответственный призывной возраст. Почетный долг перед отечеством навис надо мной со всей неотвратимостью – однако по ряду показаний военный комиссариат счел меня сомнительным службистом и отправил на обследование в районную больницу. Я послушно явился в приемное отделение, сдал гражданскую одежду, влез в больничный халат и последовал за сестрой. К тому моменту уже наступил обеденный час, мне полагалось питание – поэтому, не задерживаясь долго в опустевшей палате, я сразу поспешил в столовую.
   Обед, как и положено обеду, состоял из трех блюд. Его начинал рассольник, продолжал гуляш и заканчивал компот из сухофруктов. Больные сидели за квадратными столиками и трудились над рассольником. Я подошел к раздаточному окошку и меж алюминиевых котлов увидел толстую белую повариху. Не задавая лишних вопросов, она вооружилась половником, наполнила алюминиевую миску пахучим варевом и поставила передо мной.
   – Можно ложку? – попросил я.
   – Щас... – сказала повариха, накладывая в другую миску слипшиеся макароны и гуляш. Затем наклонилась куда-то – и протянула мне кривую, дважды перекрученную алюминиевую ложку.