Страница:
– Стоп-стоп-стоп, – сказал я. – Какой еще гимназии? И какого костёла?
– Там написано: «гимназиум».
– Это значит «спортивный зал».
– Допустим. Но костёл-то ты должен знать, его все знают!
– Какой костёл? Откуда тут костёл?
– Ну, «кастл» – знаешь?
– Замок, что ли?
– Может, и замок... Ну, ты понял, где это?..
Призамковый ров зеленел ряской. На стоянке спортклуба места не нашлось, и я припарковался на краю рва. Запер машину, пересек проезжую часть, подошел к зданию бассейна. Люся с распущенными влажными волосами сидела на скамейке.
– Как поплавалось?
– Замечательно. Ты ж понимаешь, нам все равно пить приходится ежедневно, как ни хитри. Поплаваешь – хоть немножко здоровья вернешь. А тут и сауна есть, вообще хорошо.
– Проголодалась?
– Не очень. Здесь кофейня рядом...
Со второго этажа кофейни открывался дивный вид на многоярусную замковую башню с загнутыми черепичными скатами. Мы сели у окна, заказали по чашке капучино.
– А я думала, это костёл, – задумчиво сказала Люся, глядя сквозь стекло.
– У тебя неправильные кексы. Совсем не показывают тебе Японию.
– Нет, водили как-то... Только я не врубилась, что это замок. А так конечно... Рестораны, магазины... Ну так мы ведь и не туристы, мы работать приехали.
Принесли кофе. Люся вынула из чашки палочку корицы, сняла с нее языком пузырчатую пенку.
– А знаешь, у нас в «Винусе» скоро шест поставят!
– Шест?
– Не видел, как у шеста танцуют?
– В кино видел.
– Теперь в натуре увидишь! Я пока из принципа не танцую, а как шест поставят, сразу начну. Я в Киеве только на шесте работала. Знаешь, какой кайф!
– А в чем кайф?
– О-о-о-о-о! Ты не понимаешь! Там столько трюков! Это такая акробатика! Если еще музыку грамотно подобрать, то вообще! Представь: сначала всё так медленно, спокойно, никто ничего не ждет... А потом гитара как взвоет! А ты как закрутишься! Просто конец света. Тэнчик обещает в июне сделать.
– Кто обещает?
– Тэнчик. Ну, директор. По-японски «тэнчо», так мы его тэнчиком зовем. Он у нас хороший. Все понимает. Говорит: девчонки, не стройте иллюзий, вы здесь как обезьяны в зоопарке. И смотреть на вас ходят тоже обезьяны. Так свою работу и воспринимайте. Потому что всерьез ее воспринимать – это чокнешься.
– Мудрый человек.
– Ну правильно же? Крокодил Гена работал в зоопарке крокодилом, а мы работаем белыми девками. Что такого? Я раньше бухгалтером была в одной конторе – десять начальников, сто проверяющих, денег никаких... Как вспомню, так мутит. Уж лучше здесь. Сейчас доработаю свои полгода, дома немного отдохну – и опять в Японию. Заказов много набираю, должны точно взять.
– Это от заказов зависит?
– Ну, естественно. Все записывается, все учитывается. У Синди заказов много, так ей прямо здесь контракт продлевают. И Барби тоже...
– Откуда такие имена: Синди, Барби?..
– Это не имена, это клички. Сценические псевдонимы. Чтоб японцам было легче выговаривать. И чтоб нам самим друг друга различать. А то у нас пять Светок, три Оксаны, две Наташки... Одна только я Люся.
– Игра по схеме «три-пять-два».
– Ага. И еще чтоб красивее было. «Светлана» на японское ухо – не круто. Вот «Барби» – круто. А «Оксана» по-японски, сам понимаешь, звучит как «окусан», то есть «жена», и это уже вообще никуда не годится.
– А у тебя псевдоним есть?
– Есть. Рита.
– Не понял. Была Люся, стала Рита? Шило на мыло какое-то.
– Кексы говорят: красиво звучит.
– Черт знает что. Лучше знаешь, какой псевдоним возьми?
– Какой?
– Пенелопа.
– Почему Пенелопа?
– Потому что Пенелопа, согласно Гомеру, продинамила целую кучу женихов.
– Да, я помню. А потом пришел Одиссей и всех замочил.
– И лишил Пенелопу заработка.
– Ха!.. Ну ты прикольщик!..
Запищала трубка.
– Моси-моси! – сказала Люся. – Хелоу!.. Йес... Йес... Ноу... Ин ван плэйс... Элоун... Оунли ми... Хонто... Ай сэд хонто!.. Ноу... Ноу... Ай сэд ноу!.. Хонто... Йес... Окей... Бай-бай.
Вернув трубку в сумочку, она тяжело вздохнула.
– Господи, что мне с ним делать...
– Жених? Все тот же?
Она покивала и некоторое время сидела молча, гоняя кончиком ложки кофейно-пенистые волны. Я повернул голову к окну и следил, как на черепичных башенных скатах играют солнечные блики, а на самой крыше тянут изогнутые хвосты два мифических дельфина.
– Ты знаешь, – произнесла Люся, кладя ложку на блюдце, – я последнее время замечаю за собой странную вещь.
– Какую?
– Иногда чувствую, что мне его жалко.
– Да уж... – сказал я. – Какая-то совершенно внеэкономическая категория. «Жалко»... Абсолютно непроизводственный термин. По какой статье будем проводить? Что говорит по этому поводу теория бухгалтерского учета?
– Ты понимаешь, обычный жених так долго не выдерживает. Когда видит, что ничего не светит, переключается на других девок или вообще пропадает. А этот...
– Влюбился?
– Даже не знаю... Как они, такие скебешные, могут влюбляться? Тут другое слово нужно.
– Зациклился? Заклинился? Запал? Подсел? Подвис?
– Да, вот что-то такое... Ну сам посуди: приходит чуть ли не каждый день, с девяти до трех ночи, и на все это время делает мне заказ. Считай: четыре сэнки плюс две, и все это на шесть часов – получается тридцать шесть тыщ за вечер. Умножь на тридцать дней – миллион! Откуда деньги?
– Может, он якудза?
– Кто, этот очкарик? Он инженер какой-то. Что-то там чертит, я не вникала...
– В серьезной компании могут хорошо платить.
– Да, он говорил, что сделал изобретение и его наградили. Ну и потратил бы с умом! Так нет же, будет каждый вечер на голые титьки пялиться и канючить: «Ай вонт ю!»... «Плиз би май вайф!»... Придурок...
– Значит, жалко?
– Ну да! Ты не поверишь: я его один раз даже поцеловала!
– Не может быть.
– Я тебе говорю! Просто подумала: ну совсем же измучился парень, надо хоть чем-нибудь порадовать. Выпила побольше водки, собралась с духом... Блин, чуть не стошнило. Они вообще целоваться не умеют!
– Кто?
– Японцы!
– Ну, может не все? Может, другие-то умеют?
– Да прям! Девчонки про своих кексов то же самое рассказывают. Они все какие-то богом ушибленные. Мне его жалко, а что я могу? Первый раз сказала: мол, я тебя еще плохо знаю, мы мало встречались, вот встретимся сто раз, тогда сможем стать ближе. Я им это всем говорю – я ж не знала, что он считать начнет. Приходит потом, довольный, рот до ушей – вот, говорит, сегодня ровно сто раз. Что делать? Говорю: это, мол, были слишком короткие встречи, ты должен в общей совокупности пробыть со мной пятьсот часов. Типа в шутку сказала, чтоб отвязался, – а он понял буквально и теперь стаж насиживает.
– Когда насидит пятьсот часов, расскажи ему про пуд соли.
– Нельзя. Отравится. Почки угробит.
– Тогда скажи открытым текстом: «Чувак, извини, ты не в моем вкусе».
– Уже язык не повернется. Он столько денег на меня потратил... Ладно, контракта осталось два месяца, как-нибудь дотяну... Слушай, вот теперь я точно проголодалась. Отвези-ка меня к Макдональдсу.
Мы вышли из кофейни, добрели до машины, остановились у самого рва.
– Видишь листья на воде? – спросил я. – Круглые, большие. Это лотосы. Они тоже скоро зацветут.
– Откуда ты все знаешь? – удивилась Люся. – Ирисы, лотосы...
– Все люди разные, – сказал я. – Кто любит смотреть на голые титьки, а кто на цветы.
– Да уж, – вздохнула Люся и взяла меня за руку. – На нашей работе умом тронешься. Забудешь, что есть на свете нормальные мужики. И когда появляется нормальный, вменяемый, совсем не скебешный – то уже и счастью своему не веришь.
Тут она с какой-то тревогой вгляделась в меня и спросила:
– А тебя правда это деловообще не интересует?
Я думал долго. Секунды четыре. Потом со всей решительностью ответил:
– Правда.
– Ой, какой ты классный! – выдохнула Люся и сильнее прижалась ко мне. – А ты знаешь, мне уже все девчонки завидуют. Даже Каролина...
Когда мимо проплывало длинное здание краеведческого музея, Люся сладко потянулась и мечтательно произнесла:
– Нет, ну как я все-таки хочу на шест! Ой, мамочки мои дорогие, как я хочу на шест!..
– Слюнки текут, – сказала Люся. – Неужели не хочешь?
– Нет, благодарю. Банку чая возьму и поеду поработаю.
– Ну, ладно. Спасибо за кофе. Как-нибудь еще позвоню.
– Звони.
– Ты такой классный... Я должна тебя поцеловать.
– Целуй.
Она коснулась губами моей скулы. В то же мгновение от угла Макдональдса отделилась рыхлая фигура и сделала робкий шаг в нашу сторону.
– Ч-чёрт! – сказала Люся. – Его тут не хватало.
Жених стоял перед нами во всей своей красе. Белые штаны, красный свитер, толстые черепаховые очки. Волосы ежиком. Отвислые щеки. Пухлые губы.
– На два слова, – сказал он мне.
Мы отошли в сторону, и он заговорил:
– Представляться не буду, формально мы знакомы. Я давал тебе свою визитную карточку – скорее всего, ты ее выкинул, не читая, – но это неважно. Мы знакомы, и между нами женщина. Я пытаюсь ее завоевать уже который месяц. Потратил на нее больше миллиона иен. Облек в пурпур и бархат. Выполняю малейший каприз. Всячески подчеркиваю серьезность намерений. Кое-чего уже добился – она подарила мне поцелуй, для такой женщины это немало. Теперь поставлено условие, пятьсот часов без посяганий, – я принял это условие, сейчас мне остается триста сорок часов, и нет такого условия, которого бы я не принял и не выполнил. Потому что это моя мечта, ты понимаешь – мечта! Жениться на белой красавице – это оправдало бы всё. Это главное и единственное, что я им не отдам, это последний плацдарм моего «я». Тридцать лет я делал то, что мне велели. Я послушно ходил в садик, ходил в школу, ходил к репетитору, ходил в университет, теперь хожу на работу, хожу на собрания, хожу на спортивные праздники, уважаю старших, горжусь фирмой, пью с начальством, повышаю квалификацию, делаю выплаты в пенсионный фонд; мне говорят, что я должен наконец жениться – А Я НЕ ХОЧУ !!! То есть нет, хочу, конечно, – но не так, как хотят они. У меня свои представления об идеале. Моя избранница должна быть большегрудой, длинноногой и белокожей. Не потому, что я хочу всех заткнуть за пояс, вовсе нет. Просто не осталось другого выхода – больше нечем вознаградить себя за столько лет пришибленности. Жертвующий должен быть увенчан, и во имя этого венка я готов пойти на новые жертвы и на новое рабство. Ради моей царицы я проползу на пузе до северных территорий и обратно, останусь гол и нищ, низведу себя до полного идиота, но не отступлю. Возможно, это и не самая эффективная схема, но капля точит камень: сегодня я младший инженер, а завтра старший, это так же неизбежно, как выход на пенсию, такова общественная логика, отчего бы ей и в любви такой не быть? Сто встреч, триста заказов, пятьсот часов; пуд соли, цистерна виски, тысяча голых титек – а там, глядишь, плод и созрел, должна же быть награда за терпение? Да и как жить, если в это не верить? Я и верил бы – но тут появляешься ты. Возникаешь, как землетрясение, чёрт знает откуда. Собираешь вокруг себя кучу девок, надираешься до синих соплей, не можешь попасть в писсуар, будишь оперными ариями полгорода – и после этого моя царица начинает дарить свои поцелуи тебе! С какой стати? За какие заслуги? Ты даже не сделал ей именного заказа! Конечно – я не знаю ее языка, не рассказываю смешных историй, не играю на губной гармошке, не имею вот этого дурацкого иронического прищура, с которым ты сейчас на меня глядишь. У меня только деньги и терпение, больше ничего, – но это большое терпение и большие деньги. Рано или поздно я достиг бы своего, если б ты перед ней не замаячил. Зачем тебе эта женщина, почему именно она? Ты ведь не выбрал Барби – понятное дело, ее кадрит якудза! Не выбрал Анжелику – ее кадрит заместитель мэра! Ты специально выбрал Риту, чтобы вытереть ноги об меня. Что ж, это несложно. Давай, троянский герой, давай, хитроумный странник, доставай стрелы, натягивай лук, мочи меня жалкого, гноби меня ущербного, докажи мне окончательно, что я ничтожество, что я тупая шестеренка, что я не имею права на мечту; давай смелее – заряжай и пли!
Конечно, конечно...
Ничего этого он мне не сказал.
Не надо упрекать меня в завирательстве. Действительно, едва ли он был способен на такую долгую и страстную тираду. Вся эта тирада пронеслась у меня в голове за те секунды, что он ежился перед нами, как выловленная черепашка, неуклюже поводя плечами и силясь что-то произнести. Люся прошла мимо него в двери Макдональдса с гордо выпрямленной спиной, даже не взглянув. Он неловко потоптался, бросил на меня вопросительный взгляд, тут же отвел его в землю, вздохнул – и обреченно последовал за ней. Но до того, как двери за его спиной закрылись, я успел шепнуть ему в ответ:
– Мой бедный скебешный губошлеп! Печальный рыцарь голых титек! Несчастное дитя экономического чуда! Упасите меня боги: я не собирался ни целиться в тебя, ни тем более стрелять. Я гость на твоем острове, а не царь; наша милая Пенелопа тоже далеко не царица; а десять лет под стенами Трои провел скорее ты, чем я. Там, откуда я, вообще давно непопулярны героические осады – может, кстати, оттого так и расплодилась порода циников с дурацким прищуром. Здесь же вы штурмуете крепость за крепостью уже шестой десяток лет, если не четырнадцатый. Понятное дело, вам нужно достойно утереть нос белому варвару, который раньше вас придумал всё самое лучшее и главное: паровой котел, электричество, спутник, железобетон, додекафонию и либерализм. Не говоря уж о кинематографе, о пресловутой фабрике грез, о расхожем голливудском типаже, длинноногом и белокуром, – таком желанном трофее для солдата в сыром окопе. Понимаю тебя, служивый, но хочу сказать вот что: из окопа видно далеко не всё. Прицельная оптика сужает перспективу. Я не хожу под ружьем и мог бы рассказать тебе много интересного – но ты лучше спроси у своих. Ты видел нового зазывалу в клубе «Винус»? Он оболтус, лузер, перекати-поле, дезертир – но он знает кое-что такое, чего не знаешь ты. Поговори с ним о последнем альбоме Рона Джейсона, о мэйнстриме и авангарде, о гитарных примочках и о зигзагах судьбы. Он скажет тебе, что из окопа пора вылезать. Да и сам посуди: белые девки, похожие на голливудских звезд, сплошным косяком прут в ваши края на сомнительные заработки – это ли не знак того, что варварский нос утерт? Спасибо тебе за взятые крепости. Спасибо за автомобили и полупроводники, за качество и надежность, за стабильность и безопасность. Спасибо за государственные субсидии, на которые я тут самовыражаюсь и оттягиваюсь. Спасибо – и хватит. Уже можно отложить в сторону микрофон для караоке, задрать голову в звездное небо – и спеть что-нибудь своим голосом и от души. Если это у тебя получится, то все блондинки всех голливудов станут твоими. Твоими до такой степени, что вовсе перестанут тебя интересовать. Если и не в этой жизни, то в следующей точно. Я буду очень переживать за тебя. Дерзай – и да помогут тебе японские боги.
О священных рубежах
По всем пунктам, кроме Ёсино
– Там написано: «гимназиум».
– Это значит «спортивный зал».
– Допустим. Но костёл-то ты должен знать, его все знают!
– Какой костёл? Откуда тут костёл?
– Ну, «кастл» – знаешь?
– Замок, что ли?
– Может, и замок... Ну, ты понял, где это?..
Призамковый ров зеленел ряской. На стоянке спортклуба места не нашлось, и я припарковался на краю рва. Запер машину, пересек проезжую часть, подошел к зданию бассейна. Люся с распущенными влажными волосами сидела на скамейке.
– Как поплавалось?
– Замечательно. Ты ж понимаешь, нам все равно пить приходится ежедневно, как ни хитри. Поплаваешь – хоть немножко здоровья вернешь. А тут и сауна есть, вообще хорошо.
– Проголодалась?
– Не очень. Здесь кофейня рядом...
Со второго этажа кофейни открывался дивный вид на многоярусную замковую башню с загнутыми черепичными скатами. Мы сели у окна, заказали по чашке капучино.
– А я думала, это костёл, – задумчиво сказала Люся, глядя сквозь стекло.
– У тебя неправильные кексы. Совсем не показывают тебе Японию.
– Нет, водили как-то... Только я не врубилась, что это замок. А так конечно... Рестораны, магазины... Ну так мы ведь и не туристы, мы работать приехали.
Принесли кофе. Люся вынула из чашки палочку корицы, сняла с нее языком пузырчатую пенку.
– А знаешь, у нас в «Винусе» скоро шест поставят!
– Шест?
– Не видел, как у шеста танцуют?
– В кино видел.
– Теперь в натуре увидишь! Я пока из принципа не танцую, а как шест поставят, сразу начну. Я в Киеве только на шесте работала. Знаешь, какой кайф!
– А в чем кайф?
– О-о-о-о-о! Ты не понимаешь! Там столько трюков! Это такая акробатика! Если еще музыку грамотно подобрать, то вообще! Представь: сначала всё так медленно, спокойно, никто ничего не ждет... А потом гитара как взвоет! А ты как закрутишься! Просто конец света. Тэнчик обещает в июне сделать.
– Кто обещает?
– Тэнчик. Ну, директор. По-японски «тэнчо», так мы его тэнчиком зовем. Он у нас хороший. Все понимает. Говорит: девчонки, не стройте иллюзий, вы здесь как обезьяны в зоопарке. И смотреть на вас ходят тоже обезьяны. Так свою работу и воспринимайте. Потому что всерьез ее воспринимать – это чокнешься.
– Мудрый человек.
– Ну правильно же? Крокодил Гена работал в зоопарке крокодилом, а мы работаем белыми девками. Что такого? Я раньше бухгалтером была в одной конторе – десять начальников, сто проверяющих, денег никаких... Как вспомню, так мутит. Уж лучше здесь. Сейчас доработаю свои полгода, дома немного отдохну – и опять в Японию. Заказов много набираю, должны точно взять.
– Это от заказов зависит?
– Ну, естественно. Все записывается, все учитывается. У Синди заказов много, так ей прямо здесь контракт продлевают. И Барби тоже...
– Откуда такие имена: Синди, Барби?..
– Это не имена, это клички. Сценические псевдонимы. Чтоб японцам было легче выговаривать. И чтоб нам самим друг друга различать. А то у нас пять Светок, три Оксаны, две Наташки... Одна только я Люся.
– Игра по схеме «три-пять-два».
– Ага. И еще чтоб красивее было. «Светлана» на японское ухо – не круто. Вот «Барби» – круто. А «Оксана» по-японски, сам понимаешь, звучит как «окусан», то есть «жена», и это уже вообще никуда не годится.
– А у тебя псевдоним есть?
– Есть. Рита.
– Не понял. Была Люся, стала Рита? Шило на мыло какое-то.
– Кексы говорят: красиво звучит.
– Черт знает что. Лучше знаешь, какой псевдоним возьми?
– Какой?
– Пенелопа.
– Почему Пенелопа?
– Потому что Пенелопа, согласно Гомеру, продинамила целую кучу женихов.
– Да, я помню. А потом пришел Одиссей и всех замочил.
– И лишил Пенелопу заработка.
– Ха!.. Ну ты прикольщик!..
Запищала трубка.
– Моси-моси! – сказала Люся. – Хелоу!.. Йес... Йес... Ноу... Ин ван плэйс... Элоун... Оунли ми... Хонто... Ай сэд хонто!.. Ноу... Ноу... Ай сэд ноу!.. Хонто... Йес... Окей... Бай-бай.
Вернув трубку в сумочку, она тяжело вздохнула.
– Господи, что мне с ним делать...
– Жених? Все тот же?
Она покивала и некоторое время сидела молча, гоняя кончиком ложки кофейно-пенистые волны. Я повернул голову к окну и следил, как на черепичных башенных скатах играют солнечные блики, а на самой крыше тянут изогнутые хвосты два мифических дельфина.
– Ты знаешь, – произнесла Люся, кладя ложку на блюдце, – я последнее время замечаю за собой странную вещь.
– Какую?
– Иногда чувствую, что мне его жалко.
– Да уж... – сказал я. – Какая-то совершенно внеэкономическая категория. «Жалко»... Абсолютно непроизводственный термин. По какой статье будем проводить? Что говорит по этому поводу теория бухгалтерского учета?
– Ты понимаешь, обычный жених так долго не выдерживает. Когда видит, что ничего не светит, переключается на других девок или вообще пропадает. А этот...
– Влюбился?
– Даже не знаю... Как они, такие скебешные, могут влюбляться? Тут другое слово нужно.
– Зациклился? Заклинился? Запал? Подсел? Подвис?
– Да, вот что-то такое... Ну сам посуди: приходит чуть ли не каждый день, с девяти до трех ночи, и на все это время делает мне заказ. Считай: четыре сэнки плюс две, и все это на шесть часов – получается тридцать шесть тыщ за вечер. Умножь на тридцать дней – миллион! Откуда деньги?
– Может, он якудза?
– Кто, этот очкарик? Он инженер какой-то. Что-то там чертит, я не вникала...
– В серьезной компании могут хорошо платить.
– Да, он говорил, что сделал изобретение и его наградили. Ну и потратил бы с умом! Так нет же, будет каждый вечер на голые титьки пялиться и канючить: «Ай вонт ю!»... «Плиз би май вайф!»... Придурок...
– Значит, жалко?
– Ну да! Ты не поверишь: я его один раз даже поцеловала!
– Не может быть.
– Я тебе говорю! Просто подумала: ну совсем же измучился парень, надо хоть чем-нибудь порадовать. Выпила побольше водки, собралась с духом... Блин, чуть не стошнило. Они вообще целоваться не умеют!
– Кто?
– Японцы!
– Ну, может не все? Может, другие-то умеют?
– Да прям! Девчонки про своих кексов то же самое рассказывают. Они все какие-то богом ушибленные. Мне его жалко, а что я могу? Первый раз сказала: мол, я тебя еще плохо знаю, мы мало встречались, вот встретимся сто раз, тогда сможем стать ближе. Я им это всем говорю – я ж не знала, что он считать начнет. Приходит потом, довольный, рот до ушей – вот, говорит, сегодня ровно сто раз. Что делать? Говорю: это, мол, были слишком короткие встречи, ты должен в общей совокупности пробыть со мной пятьсот часов. Типа в шутку сказала, чтоб отвязался, – а он понял буквально и теперь стаж насиживает.
– Когда насидит пятьсот часов, расскажи ему про пуд соли.
– Нельзя. Отравится. Почки угробит.
– Тогда скажи открытым текстом: «Чувак, извини, ты не в моем вкусе».
– Уже язык не повернется. Он столько денег на меня потратил... Ладно, контракта осталось два месяца, как-нибудь дотяну... Слушай, вот теперь я точно проголодалась. Отвези-ка меня к Макдональдсу.
Мы вышли из кофейни, добрели до машины, остановились у самого рва.
– Видишь листья на воде? – спросил я. – Круглые, большие. Это лотосы. Они тоже скоро зацветут.
– Откуда ты все знаешь? – удивилась Люся. – Ирисы, лотосы...
– Все люди разные, – сказал я. – Кто любит смотреть на голые титьки, а кто на цветы.
– Да уж, – вздохнула Люся и взяла меня за руку. – На нашей работе умом тронешься. Забудешь, что есть на свете нормальные мужики. И когда появляется нормальный, вменяемый, совсем не скебешный – то уже и счастью своему не веришь.
Тут она с какой-то тревогой вгляделась в меня и спросила:
– А тебя правда это деловообще не интересует?
Я думал долго. Секунды четыре. Потом со всей решительностью ответил:
– Правда.
– Ой, какой ты классный! – выдохнула Люся и сильнее прижалась ко мне. – А ты знаешь, мне уже все девчонки завидуют. Даже Каролина...
Когда мимо проплывало длинное здание краеведческого музея, Люся сладко потянулась и мечтательно произнесла:
– Нет, ну как я все-таки хочу на шест! Ой, мамочки мои дорогие, как я хочу на шест!..
* * *
Макдональдс встретил нас бесчисленными плакатами и флажками с художественными изображениями гамбургеров. Мы вышли из машины.– Слюнки текут, – сказала Люся. – Неужели не хочешь?
– Нет, благодарю. Банку чая возьму и поеду поработаю.
– Ну, ладно. Спасибо за кофе. Как-нибудь еще позвоню.
– Звони.
– Ты такой классный... Я должна тебя поцеловать.
– Целуй.
Она коснулась губами моей скулы. В то же мгновение от угла Макдональдса отделилась рыхлая фигура и сделала робкий шаг в нашу сторону.
– Ч-чёрт! – сказала Люся. – Его тут не хватало.
Жених стоял перед нами во всей своей красе. Белые штаны, красный свитер, толстые черепаховые очки. Волосы ежиком. Отвислые щеки. Пухлые губы.
– На два слова, – сказал он мне.
Мы отошли в сторону, и он заговорил:
– Представляться не буду, формально мы знакомы. Я давал тебе свою визитную карточку – скорее всего, ты ее выкинул, не читая, – но это неважно. Мы знакомы, и между нами женщина. Я пытаюсь ее завоевать уже который месяц. Потратил на нее больше миллиона иен. Облек в пурпур и бархат. Выполняю малейший каприз. Всячески подчеркиваю серьезность намерений. Кое-чего уже добился – она подарила мне поцелуй, для такой женщины это немало. Теперь поставлено условие, пятьсот часов без посяганий, – я принял это условие, сейчас мне остается триста сорок часов, и нет такого условия, которого бы я не принял и не выполнил. Потому что это моя мечта, ты понимаешь – мечта! Жениться на белой красавице – это оправдало бы всё. Это главное и единственное, что я им не отдам, это последний плацдарм моего «я». Тридцать лет я делал то, что мне велели. Я послушно ходил в садик, ходил в школу, ходил к репетитору, ходил в университет, теперь хожу на работу, хожу на собрания, хожу на спортивные праздники, уважаю старших, горжусь фирмой, пью с начальством, повышаю квалификацию, делаю выплаты в пенсионный фонд; мне говорят, что я должен наконец жениться – А Я НЕ ХОЧУ !!! То есть нет, хочу, конечно, – но не так, как хотят они. У меня свои представления об идеале. Моя избранница должна быть большегрудой, длинноногой и белокожей. Не потому, что я хочу всех заткнуть за пояс, вовсе нет. Просто не осталось другого выхода – больше нечем вознаградить себя за столько лет пришибленности. Жертвующий должен быть увенчан, и во имя этого венка я готов пойти на новые жертвы и на новое рабство. Ради моей царицы я проползу на пузе до северных территорий и обратно, останусь гол и нищ, низведу себя до полного идиота, но не отступлю. Возможно, это и не самая эффективная схема, но капля точит камень: сегодня я младший инженер, а завтра старший, это так же неизбежно, как выход на пенсию, такова общественная логика, отчего бы ей и в любви такой не быть? Сто встреч, триста заказов, пятьсот часов; пуд соли, цистерна виски, тысяча голых титек – а там, глядишь, плод и созрел, должна же быть награда за терпение? Да и как жить, если в это не верить? Я и верил бы – но тут появляешься ты. Возникаешь, как землетрясение, чёрт знает откуда. Собираешь вокруг себя кучу девок, надираешься до синих соплей, не можешь попасть в писсуар, будишь оперными ариями полгорода – и после этого моя царица начинает дарить свои поцелуи тебе! С какой стати? За какие заслуги? Ты даже не сделал ей именного заказа! Конечно – я не знаю ее языка, не рассказываю смешных историй, не играю на губной гармошке, не имею вот этого дурацкого иронического прищура, с которым ты сейчас на меня глядишь. У меня только деньги и терпение, больше ничего, – но это большое терпение и большие деньги. Рано или поздно я достиг бы своего, если б ты перед ней не замаячил. Зачем тебе эта женщина, почему именно она? Ты ведь не выбрал Барби – понятное дело, ее кадрит якудза! Не выбрал Анжелику – ее кадрит заместитель мэра! Ты специально выбрал Риту, чтобы вытереть ноги об меня. Что ж, это несложно. Давай, троянский герой, давай, хитроумный странник, доставай стрелы, натягивай лук, мочи меня жалкого, гноби меня ущербного, докажи мне окончательно, что я ничтожество, что я тупая шестеренка, что я не имею права на мечту; давай смелее – заряжай и пли!
Конечно, конечно...
Ничего этого он мне не сказал.
Не надо упрекать меня в завирательстве. Действительно, едва ли он был способен на такую долгую и страстную тираду. Вся эта тирада пронеслась у меня в голове за те секунды, что он ежился перед нами, как выловленная черепашка, неуклюже поводя плечами и силясь что-то произнести. Люся прошла мимо него в двери Макдональдса с гордо выпрямленной спиной, даже не взглянув. Он неловко потоптался, бросил на меня вопросительный взгляд, тут же отвел его в землю, вздохнул – и обреченно последовал за ней. Но до того, как двери за его спиной закрылись, я успел шепнуть ему в ответ:
– Мой бедный скебешный губошлеп! Печальный рыцарь голых титек! Несчастное дитя экономического чуда! Упасите меня боги: я не собирался ни целиться в тебя, ни тем более стрелять. Я гость на твоем острове, а не царь; наша милая Пенелопа тоже далеко не царица; а десять лет под стенами Трои провел скорее ты, чем я. Там, откуда я, вообще давно непопулярны героические осады – может, кстати, оттого так и расплодилась порода циников с дурацким прищуром. Здесь же вы штурмуете крепость за крепостью уже шестой десяток лет, если не четырнадцатый. Понятное дело, вам нужно достойно утереть нос белому варвару, который раньше вас придумал всё самое лучшее и главное: паровой котел, электричество, спутник, железобетон, додекафонию и либерализм. Не говоря уж о кинематографе, о пресловутой фабрике грез, о расхожем голливудском типаже, длинноногом и белокуром, – таком желанном трофее для солдата в сыром окопе. Понимаю тебя, служивый, но хочу сказать вот что: из окопа видно далеко не всё. Прицельная оптика сужает перспективу. Я не хожу под ружьем и мог бы рассказать тебе много интересного – но ты лучше спроси у своих. Ты видел нового зазывалу в клубе «Винус»? Он оболтус, лузер, перекати-поле, дезертир – но он знает кое-что такое, чего не знаешь ты. Поговори с ним о последнем альбоме Рона Джейсона, о мэйнстриме и авангарде, о гитарных примочках и о зигзагах судьбы. Он скажет тебе, что из окопа пора вылезать. Да и сам посуди: белые девки, похожие на голливудских звезд, сплошным косяком прут в ваши края на сомнительные заработки – это ли не знак того, что варварский нос утерт? Спасибо тебе за взятые крепости. Спасибо за автомобили и полупроводники, за качество и надежность, за стабильность и безопасность. Спасибо за государственные субсидии, на которые я тут самовыражаюсь и оттягиваюсь. Спасибо – и хватит. Уже можно отложить в сторону микрофон для караоке, задрать голову в звездное небо – и спеть что-нибудь своим голосом и от души. Если это у тебя получится, то все блондинки всех голливудов станут твоими. Твоими до такой степени, что вовсе перестанут тебя интересовать. Если и не в этой жизни, то в следующей точно. Я буду очень переживать за тебя. Дерзай – и да помогут тебе японские боги.
О священных рубежах
Советский Союз, как известно, имел сухопутную границу с двенадцатью государствами. Эта граница была самой протяженной в мире, она начиналась у Баренцева моря и упиралась в Японское. Современная Российская Федерация соседствует по большей части с другими государствами – но их все равно двенадцать, и граница упирается в те же моря.
Автор этих строк родился у Баренцева моря. Там, где граница начинается. И вырос в пограничной полосе, непосредственно под боком у Норвегии, нашего первого, самого северо-западного соседа. Протяженность российско-норвежской границы невелика, около ста километров. Граница идет по реке, на ней каскад гидроэлектростанций: две норвежских, пять российских. Из приграничных населенных пунктов – лишь два маленьких поселка энергетиков. В одном из них я и вырос.
Это было райское место. Теплый Гольфстрим протекал достаточно близко, и леса преобладали над тундрой. А никельский комбинат дымил достаточно далеко и не портил нашей экологии. Три сотни жителей поселка владели несметными богатствами. Все здесь было только для них – и полные грибов леса, и полные рыбы озера, и черника в августе, и брусника в сентябре, и осенние краски, и весеннее солнце, и разнообразная флора, и разнообразная фауна.
И еще – бесконечные километры колючей проволоки.
Ее уважительно называли «система». Она шла тремя рядами. Сначала от остальной страны отделялась погранзона. Затем отделялась погранполоса. И наконец, отгораживались последние метры перед собственно границей. Система состояла из столбов с колючкой, вспаханной контрольно-следовой полосы и проводов сигнализации. Вдоль системы располагались многочисленные погранзаставы и контрольно-пропускные пункты. Наряды пограничников с овчарками ежедневно ее патрулировали.
Мы жили «за системой». Точнее, между ее вторым и третьим рядом. В двух километрах от нашего поселка советско-норвежская граница заканчивалась, и начиналась советско-финская, гораздо более протяженная. Мы же соседствовали с самым дальним и самым безлюдным уголком Норвегии – узким, нелепым аппендиксом, для чего-то завернутым ею с севера на юг.
Для детей, с младенчества растущих за системой, граница становилась одним из фундаментальных элементов картины мира – таким же, как небо или земля. Их вселенная была полусферической. По ту сторону реки лежало зазеркалье, черная дыра, антимир. Ступить туда ногой было так же невозможно, как потрогать пальцем Луну. Можно было лишь ловить оттуда немногочисленные сигналы.
Зримых признаков жизни с норвежской стороны практически не поступало. Мы могли видеть очень немногое. Например, поделенный пополам речной остров и два столба на нем: один в красную и зеленую полоску, а другой желтый с черным верхом. Еще из поселка была видна норвежская пограничная вышка. Ее темный силуэт с покатыми боками вырастал из-за плотины электростанции, упиравшейся в тот берег. Вышка казалась необитаемой. За все свое детство я ни разу не видел норвежского пограничника – в то время как окрестные советские вышки пограничниками буквально кишели. По редким норвежским праздникам на вышке появлялся национальный флаг, но даже и тогда ее обитатели умудрялись остаться незамеченными. Обернуться на шум лопастей и увидеть вертолет, несущий невидимым пограничникам смену – это максимум, что мне удавалось.
Некоторая информация об антимире приходила с телевизионным сигналом. Живя на стыке трех границ, мы ловили три телеканала: советский, норвежский и финский. По последним двум показывали массу интересных вещей: фильмы про Джеймса Бонда и Тарзана, диснеевские мультики, выступления ансамбля АББА, рекламу различных товаров и иногда голых женщин. Некоторые жители поселка вовсе не включали советское телевидение, довольствуясь финским и норвежским. Даже отдельно торчащая иностранная голова, вещающая что-то на непонятном языке, была им милее, чем какая-нибудь кинопанорама или мгновения весны.
Подобное поведение отнюдь не было диссидентством, не было скрытым или хотя бы неосознанным протестом против железного занавеса и тоталитаризма. Такое объяснение было бы слишком примитивным. Ведь мы жили не за железным занавесом, мы жили внутриэтого занавеса, мы были живыми атомами советского народа, диффундированными в окружающее железо. Ощущения такого атома были непохожими ни на какие другие.
При хороших отношениях с начальником заставы можно было пройти за колючую проволоку в такое место, где граница пересекала реку, образуя на нашей стороне сегмент норвежской территории. Стоя на берегу, в каком-то метре от разделительной просеки, можно было закинуть блесну в иностранные воды и выволочь оттуда щуку или даже кумжу. Но зайти за просеку было уже нельзя.
«Граница СССР священна и неприкосновенна», – гласили кумачовые плакаты на стенах зданий и на обочинах дорог. Назвать границу «священной» было очень правильно, слово попадало в самую суть. Мучительный запрет пересечь несколько метров обветренной каменистой почвы и вправду содержал в себе много сакрального и метафизического. Тогда я этого еще не понимал. Теперь понимаю.
В падении Берлинской стены было не так уж много метафизики. Она просто рухнула в одночасье, не выдержав мощных ударов с обеих сторон; люди хлынули из двух Германий навстречу друг другу, и Германия стала единой. С моей же персональной стеной все получилось иначе. Все получилось в соответствии с неисследимыми законами топографического сопромата. Я не молотил по этой стене кулаками и не стрелял в нее из калашникова. Но я бессознательно давил на нее в течение всего своего детства. Давил в каком-то ином измерении, давил мысленно. Меня слишком активно искушало зазеркалье. Мне слишком хотелось пересечь просеку с разноцветными столбами, потрогать необитаемую вышку и увидеть мой поселок с другого берега. Я слишком сильно желал – хоть на секунду, хоть номинально – стать иностранцем. В конце концов, я им стал. Но как!
Граница поступила со мной в точности по третьему закону Ньютона о действии и противодействии. Накопленное в ней напряжение разрядилось в один момент, лишь только освободилась скрытая пружина. Граница сработала как натянутая тетива, как нацеленная рогатка, как взведенная катапульта. Она выстрелила мной, как железной болванкой; я пролетел над всем постсоветским пространством, пересчитал все сухопутные границы от первой до последней и приземлился за Японским морем. От самого северо-западного соседа – к самому юго-восточному.
Вектор на вектор. Диалектика щучьего веления. Баллистика судьбы.
Я иногда бываю на своей малой родине. Теперь, когда железный занавес ушел в историю, она изменилась разительно. Поездка за реку стала обычным делом. Школьники целыми классами навещают иностранных сверстников. Скандинавские женихи сватаются к русским невестам. Мои родители дружат с норвежским фермером. В марте каждого года поселок принимает «Лыжню дружбы», на которой многочисленые представители четырех стран (плюс Швеция) катят наперегонки по пограничным просекам, ступить на которые раньше казалось немыслимым.
Детская картина мира терпит изменения у любого. Но не у всякого она терпит такиеизменения. Далеко не у всех из картины мира вдруг выпадает небо, земля или иной фундаментальный элемент. Пережить такое непросто. Счастлив тот, кому удается обрести хотя бы частичную компенсацию утерянному. Мне это удалось.
Топология моей картины мира по большому счету осталась прежней и за Японским морем. Близкая граница все так же занимает в ней основополагающее место. Но это другая граница. Она проведена не по лесу, не по тундре и не по пустыне. Она проведена даже не по Японскому морю. Эта граница проведена в головах у живущих вокруг меня людей. Она не оборудована контрольно-следовой полосой и колючей проволокой, вдоль нее не бегают злые овчарки. Но за этой границей – все такое же зазеркалье. Ступить туда мне не дано. Эта граница – священна и неприкосновенна.
И пусть она остается таковой.
Автор этих строк родился у Баренцева моря. Там, где граница начинается. И вырос в пограничной полосе, непосредственно под боком у Норвегии, нашего первого, самого северо-западного соседа. Протяженность российско-норвежской границы невелика, около ста километров. Граница идет по реке, на ней каскад гидроэлектростанций: две норвежских, пять российских. Из приграничных населенных пунктов – лишь два маленьких поселка энергетиков. В одном из них я и вырос.
Это было райское место. Теплый Гольфстрим протекал достаточно близко, и леса преобладали над тундрой. А никельский комбинат дымил достаточно далеко и не портил нашей экологии. Три сотни жителей поселка владели несметными богатствами. Все здесь было только для них – и полные грибов леса, и полные рыбы озера, и черника в августе, и брусника в сентябре, и осенние краски, и весеннее солнце, и разнообразная флора, и разнообразная фауна.
И еще – бесконечные километры колючей проволоки.
Ее уважительно называли «система». Она шла тремя рядами. Сначала от остальной страны отделялась погранзона. Затем отделялась погранполоса. И наконец, отгораживались последние метры перед собственно границей. Система состояла из столбов с колючкой, вспаханной контрольно-следовой полосы и проводов сигнализации. Вдоль системы располагались многочисленные погранзаставы и контрольно-пропускные пункты. Наряды пограничников с овчарками ежедневно ее патрулировали.
Мы жили «за системой». Точнее, между ее вторым и третьим рядом. В двух километрах от нашего поселка советско-норвежская граница заканчивалась, и начиналась советско-финская, гораздо более протяженная. Мы же соседствовали с самым дальним и самым безлюдным уголком Норвегии – узким, нелепым аппендиксом, для чего-то завернутым ею с севера на юг.
Для детей, с младенчества растущих за системой, граница становилась одним из фундаментальных элементов картины мира – таким же, как небо или земля. Их вселенная была полусферической. По ту сторону реки лежало зазеркалье, черная дыра, антимир. Ступить туда ногой было так же невозможно, как потрогать пальцем Луну. Можно было лишь ловить оттуда немногочисленные сигналы.
Зримых признаков жизни с норвежской стороны практически не поступало. Мы могли видеть очень немногое. Например, поделенный пополам речной остров и два столба на нем: один в красную и зеленую полоску, а другой желтый с черным верхом. Еще из поселка была видна норвежская пограничная вышка. Ее темный силуэт с покатыми боками вырастал из-за плотины электростанции, упиравшейся в тот берег. Вышка казалась необитаемой. За все свое детство я ни разу не видел норвежского пограничника – в то время как окрестные советские вышки пограничниками буквально кишели. По редким норвежским праздникам на вышке появлялся национальный флаг, но даже и тогда ее обитатели умудрялись остаться незамеченными. Обернуться на шум лопастей и увидеть вертолет, несущий невидимым пограничникам смену – это максимум, что мне удавалось.
Некоторая информация об антимире приходила с телевизионным сигналом. Живя на стыке трех границ, мы ловили три телеканала: советский, норвежский и финский. По последним двум показывали массу интересных вещей: фильмы про Джеймса Бонда и Тарзана, диснеевские мультики, выступления ансамбля АББА, рекламу различных товаров и иногда голых женщин. Некоторые жители поселка вовсе не включали советское телевидение, довольствуясь финским и норвежским. Даже отдельно торчащая иностранная голова, вещающая что-то на непонятном языке, была им милее, чем какая-нибудь кинопанорама или мгновения весны.
Подобное поведение отнюдь не было диссидентством, не было скрытым или хотя бы неосознанным протестом против железного занавеса и тоталитаризма. Такое объяснение было бы слишком примитивным. Ведь мы жили не за железным занавесом, мы жили внутриэтого занавеса, мы были живыми атомами советского народа, диффундированными в окружающее железо. Ощущения такого атома были непохожими ни на какие другие.
При хороших отношениях с начальником заставы можно было пройти за колючую проволоку в такое место, где граница пересекала реку, образуя на нашей стороне сегмент норвежской территории. Стоя на берегу, в каком-то метре от разделительной просеки, можно было закинуть блесну в иностранные воды и выволочь оттуда щуку или даже кумжу. Но зайти за просеку было уже нельзя.
«Граница СССР священна и неприкосновенна», – гласили кумачовые плакаты на стенах зданий и на обочинах дорог. Назвать границу «священной» было очень правильно, слово попадало в самую суть. Мучительный запрет пересечь несколько метров обветренной каменистой почвы и вправду содержал в себе много сакрального и метафизического. Тогда я этого еще не понимал. Теперь понимаю.
В падении Берлинской стены было не так уж много метафизики. Она просто рухнула в одночасье, не выдержав мощных ударов с обеих сторон; люди хлынули из двух Германий навстречу друг другу, и Германия стала единой. С моей же персональной стеной все получилось иначе. Все получилось в соответствии с неисследимыми законами топографического сопромата. Я не молотил по этой стене кулаками и не стрелял в нее из калашникова. Но я бессознательно давил на нее в течение всего своего детства. Давил в каком-то ином измерении, давил мысленно. Меня слишком активно искушало зазеркалье. Мне слишком хотелось пересечь просеку с разноцветными столбами, потрогать необитаемую вышку и увидеть мой поселок с другого берега. Я слишком сильно желал – хоть на секунду, хоть номинально – стать иностранцем. В конце концов, я им стал. Но как!
Граница поступила со мной в точности по третьему закону Ньютона о действии и противодействии. Накопленное в ней напряжение разрядилось в один момент, лишь только освободилась скрытая пружина. Граница сработала как натянутая тетива, как нацеленная рогатка, как взведенная катапульта. Она выстрелила мной, как железной болванкой; я пролетел над всем постсоветским пространством, пересчитал все сухопутные границы от первой до последней и приземлился за Японским морем. От самого северо-западного соседа – к самому юго-восточному.
Вектор на вектор. Диалектика щучьего веления. Баллистика судьбы.
Я иногда бываю на своей малой родине. Теперь, когда железный занавес ушел в историю, она изменилась разительно. Поездка за реку стала обычным делом. Школьники целыми классами навещают иностранных сверстников. Скандинавские женихи сватаются к русским невестам. Мои родители дружат с норвежским фермером. В марте каждого года поселок принимает «Лыжню дружбы», на которой многочисленые представители четырех стран (плюс Швеция) катят наперегонки по пограничным просекам, ступить на которые раньше казалось немыслимым.
Детская картина мира терпит изменения у любого. Но не у всякого она терпит такиеизменения. Далеко не у всех из картины мира вдруг выпадает небо, земля или иной фундаментальный элемент. Пережить такое непросто. Счастлив тот, кому удается обрести хотя бы частичную компенсацию утерянному. Мне это удалось.
Топология моей картины мира по большому счету осталась прежней и за Японским морем. Близкая граница все так же занимает в ней основополагающее место. Но это другая граница. Она проведена не по лесу, не по тундре и не по пустыне. Она проведена даже не по Японскому морю. Эта граница проведена в головах у живущих вокруг меня людей. Она не оборудована контрольно-следовой полосой и колючей проволокой, вдоль нее не бегают злые овчарки. Но за этой границей – все такое же зазеркалье. Ступить туда мне не дано. Эта граница – священна и неприкосновенна.
И пусть она остается таковой.
По всем пунктам, кроме Ёсино
Сезон дождей застиг меня по дороге с работы – когда, намеренно избрав крюкообразный прогулочный маршрут, я брел по заросшей меже уступчатого рисового поля. Берег справа был полог, берег слева – обрывист. Рассада уже хорошо подросла, при каждом моем шаге ее зеленые кустики выстраивались в безукоризненные шеренги, пуская под разными углами от межи длинные водные просветы. Строгую картину оживляли суетливые прыжки, которые делали из-под моих ног кузнечики, полевые кобылки и прочая саранча. Прыжки казались паническими и нерасчетливыми, саранча рисковала утонуть – но с завидной ловкостью приземлялась на рассаду и тяжело покачивалась на ней, зло набычившись.
Когда наползавшая сзади туча наконец догнала меня и накрыла, когда первые тяжелые капли разбили зеркальную полевую гладь и намочили молодую зелень, я не очень расстроился. Мой жребий все равно был лучше жребия кобылок и кузнечиков. Я доберусь до дома и обсохну – а саранче мокнуть до середины лета. Я имею все шансы дожить до следующего дождливого сезона – а за саранчой в августе придет бабушка-охотница, выловит ее сачком, зажарит на сковороде, закатает в литровую банку и съест зимним вечером под рисовую водку. Вот что толкает саранчу на отчаянные действия – а вовсе не то, что думают биологи.
Зарницы на горизонте перешли от одиночного огня к автоматическому. Очереди капель соединялись в струи. Я припустил рысью, перемахнул через груду мешков с удобрениями, взбежал по крутому косогору, выбрался на шоссе – и через минуту нырнул под широкий виадук, где шоссе пересекала скоростная магистраль.
Под виадуком было сухо. Сверху громыхал транспорт. Огромные грузовики везли тонны свежевыловленной рыбы. От Японского моря – к Тихому океану. От Тихого океана – к Японскому морю. Бетонные конструкции над моей головой вибрировали под тяжестью морских даров, грозя стряхнуть гнезда ласточек, которые облепили бетон, как ракушки днище корабля. Ласточки не охотились, они забились в гнезда и пережидали непогоду.
Последовать примеру ласточек я не мог. Их гнезда были мне малы, да они меня к себе и не звали. Возникала дилемма: либо целый месяц бомжевать под мостом, либо опять выходить под ливень и добираться до собственного гнезда. Промокшая рубашка и хлюпанье в обуви заставили меня выбрать второе.
Когда наползавшая сзади туча наконец догнала меня и накрыла, когда первые тяжелые капли разбили зеркальную полевую гладь и намочили молодую зелень, я не очень расстроился. Мой жребий все равно был лучше жребия кобылок и кузнечиков. Я доберусь до дома и обсохну – а саранче мокнуть до середины лета. Я имею все шансы дожить до следующего дождливого сезона – а за саранчой в августе придет бабушка-охотница, выловит ее сачком, зажарит на сковороде, закатает в литровую банку и съест зимним вечером под рисовую водку. Вот что толкает саранчу на отчаянные действия – а вовсе не то, что думают биологи.
Зарницы на горизонте перешли от одиночного огня к автоматическому. Очереди капель соединялись в струи. Я припустил рысью, перемахнул через груду мешков с удобрениями, взбежал по крутому косогору, выбрался на шоссе – и через минуту нырнул под широкий виадук, где шоссе пересекала скоростная магистраль.
Под виадуком было сухо. Сверху громыхал транспорт. Огромные грузовики везли тонны свежевыловленной рыбы. От Японского моря – к Тихому океану. От Тихого океана – к Японскому морю. Бетонные конструкции над моей головой вибрировали под тяжестью морских даров, грозя стряхнуть гнезда ласточек, которые облепили бетон, как ракушки днище корабля. Ласточки не охотились, они забились в гнезда и пережидали непогоду.
Последовать примеру ласточек я не мог. Их гнезда были мне малы, да они меня к себе и не звали. Возникала дилемма: либо целый месяц бомжевать под мостом, либо опять выходить под ливень и добираться до собственного гнезда. Промокшая рубашка и хлюпанье в обуви заставили меня выбрать второе.