Соколов Михаил. Гладиатор

   – Зрелищно за чужой счет, – сказал Николай.
   И вдруг опешил:
   – Как это без оружия? Он же с собакой на меня выйдет!
   – Таковы распоряжения.
   – Ничего себе! – негодовал Николай. – Сами идите с этими перчатками на дога. Да еще и этот ублюдок будет норовить зрелищность показать!
   Он горячился так потому, что до сих пор, несмотря на все приготовления, подначки и даже психологическое давление со стороны и Качаури, и этого Аслана (в торжественной подготовке к схватке тоже была попытка его задавить), не мог все воспринимать вполне серьезно. Отпуск оставался отпуском, а цирк, в который он попал, хоть и экзотическим, но цирком.
   Однако же все это начинало действовать. Аслан молча смотрел на него. Николай протянул ему руки в перчатках. Хоть и не боксерские, а с отдельными пальцами, перчатки эти шнуровались. Аслан быстро и тщательно зашнуровал их. Тоже самое проделывали с Коляном.
   Колян заметил, что на него смотрят, и, подняв свободную руку, закричал:
   – Ну что, мент, посмотрим, какого цвета у тебя кровь!
   Колян, завернувшись в синий халат, под которым были синие трусы, в синих перчатках вышел первым.
   Время неумолимо шло. Николай начинал чувствовать напряжение, как перед настоящим боем. В таком состоянии он обыкновенно делался медлителен и спокоен в движениях. Аслан приглашающе махнул рукой, пошел впереди. Николай надел красный халат и вышел следом.
   Прежде, чем шагнуть за порог, Николай посмотрел сквозь ряды железных прутьев на оставшихся сегодня незадействованными парней-гладиаторов. Все смотрели на него с одинаковым странным выражением на лицах. Каждый, наверное, видел себя в этой роли.
   "Аве Цезарь! Моритури те салютант!" – "Да здравствует Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!" – дошедшее сквозь тысячелетия приветствие смертников…
   Кто-то поднял руку и махнул ему.
   Ну все.
   Трибуны приветственно шумели. На арене в противоположной стороне, метрах в тридцати, стоял Колян, уже без халата, и трепал за загривок огромного мраморного дога. Издали казалось, дог ростом никак не меньше теленка.
   – Поменьше собачку не нашли? – поинтересовался Николай у Аслана, но у того уже горели легко возбудимые южные глазки, и он не ответил.
   В решетке открылась дверь. Николай сбросил халат, шагнул за железный порог и остановился. Его тотчас заметили. Трибуны зашумели с новой силой.
   Люди вскакивали с мест, с вытаращенными от возбуждения глазами вытягивали шеи. И Николай пожалел, что на месте Коляна с псом перед ним не стоит десяток-другой этих толстопузых государственных мужей. Вот ужо повеселились бы!
   Вдруг общий шум голосов прорезала новая нота… еще выше, еще! Он опустил глаза: крики озвучивали летящие прыжки пса. Дог уже одолел половину расстояния и мчался к Николаю. Вслед ему радостно улюлюкал Колян:
   – Разорви его! Покажи кровь легавого!
   "Эмвэдэшникам на трибунах вряд ли понравятся его крики", – отстраненно подумал Николай.
   Он сделал несколько шагов вперед, не желая быть застигнутым у прутьев. Еще один шаг.., дог взлетел как птица; в это же самое время Николай, к ужасу своему, почувствовал, что, если не поспеет за движением зверя, тот разорвет его своими страшными клыками!.. Огромная красная пасть надвигалась неотвратимо, прямо к его горлу. Вдруг положение изменилось, и он понял, что пес промахнулся. Но не успел опомниться, как у самого его лица мелькнули белые задние ноги дога, и тот с щенячьим визгом врезался в прутья, ограждающие проход между трибунами. Николай изо всех сил ударил ногой в брюхо собаки, что-то там екнуло, зверь быстро извернулся и вновь метнулся к его шее! Николай левой рукой схватил пса снизу за горло, но чувствовал, что эти восемьдесят-девяносто килограммов живого, рвущегося веса ему долго не удержать. Между тем с другой стороны арены на него медленно надвигался второй противник.
   В тот момент, когда левая рука соскользнула и зверь, оскалившись белыми сахарными клыками, вновь прыгнул к нему, Николай изо всей силы воткнул раскрытую ладонь в горячую глотку… Мешали шипы.
   Раздирая внутри плоть, Николай схватил пальцами что-то жилистое, сжал в кулаке и со страшной силой рванул кулак обратно.
   Вместе с воем хлынула кровь, а злоба, освобожденная ярость, свирепая радость – все, только что живущее в доге, вместе с жизнью уходило и странным образом переходило к Николаю.
   Он схватил зверя за задние лапы, неловко, но с силой размахнулся и, используя и тяжесть дога, и инерцию, так ударил своим снарядом по прутьям, что решетка загудела.
   И еще раз попытался раскрутиться, словно метатель молота, и швырнул эти, уже не страшные девяносто килограммов навстречу надвигающемуся Коляну.
   Тот успел перепрыгнуть скользящее по опилкам тело пса. Пнул на ходу в досаде, что дог так быстро сдал, и тоже ринулся к Николаю.
   Трудно передать, что творилось на трибунах. Пузатые мужчины и длинноногие подруги наконец-то сошли-таки с ума. Все вскочили со своих мест, кричали, визжали… Николай чувствовал устремленные на него со всех сторон взгляды, весь этот шторм эмоций, но сам ничего не видел, кроме горящих ненавистью глаз Коляна, сжатых в синие кулаки рук, скользящих в защитном танце ступней врага. Колян вдруг быстро развернулся и нанес сильный удар пяткой в челюсть Николая.
   – Браво! – чей-то одинокий голос перекрыл шум.
   В то же мгновение перед глазами Николая, перед ним самим, возникло лицо врага, шрам на щеке, лоб с залысиной… Без малейшей перемены, без малейшего намека на движение этот огромный лоб приблизился; не сам удар головой, он почувствовал давящий свет, ослепительный свет, рассыпавшийся на отдельные звезды, созвездия.., спиральные галактики медленно раскручивались в небе.., он падал на колени, и, опьяненный близкой победой Колян, не упуская момента, вновь ударил ногой снизу в челюсть.
   Удар в подбородок подбросил Николая, швырнул на прутья, как недавно пса, и неожиданно привел в чувство.
   И тут странная, не совсем нормальная отрешенность от всего этого буйства поразила его. Он успел охватить все: беснующиеся трибуны, от криков которых густел воздух, словно бы разом оказался перенасыщен выплеском эмоций, умирающую собаку, свирепую радость человека рядом с собой…
   Колян, подскочив к нему, сгибом локтя подцепил между ног, помог другой рукой захватом горла… рывок: подброшенный в воздух, Николай тяжело рухнул на твердый, едва присыпанный опилками бетонный пол арены.
   Этот последний бросок, возможно, помог, встряхнул его окончательно, сознание стало понемногу трезветь. Он понял, что ежели не соберется с силами и не окажет сопротивления, то этот, незнакомый в принципе мужик обязательно убьет его. Это понимание заставило действовать решительнее.
   Николай двинулся вперед, но противник двигался быстрее. Он метнулся к нему, сделал подножку, Николай мгновенно поднялся, схватил противника под мышки и бросил через бедро. Тот вскочил так же быстро, как Николай, ринулся вперед, схватив противника одной рукой за шею. Николай тоже схватил его за шею и еще за локоть – их объятия сомкнулись.
   Николай стал переносить вес своего тела то на одну, то на другую ногу, пробуя его силу. Враг был таким же быстрым, как и он сам, и отвечал на каждое его движение, едва Николай усиливал свое давление.
   Вдруг Николай почувствовал удар по ногам, резкий рывок, потерял опору.., и вновь больно стукнулся спиной о бетонный пол. К горлу уже тянулись руки Коляна, шрам на щеке налился синевой… Николай выбросил оба кулака вверх, метя в этот шрам, промазал, попал в лоб и, используя вес напирающего с прежней решимостью врага, рванул вниз кулаки, сдирая шипами перчаток кожу с похожего на свое лица.
   Колян завопил, стал над ним на четвереньки. Николай изо всей силы ударил его коленом в пах, отшвырнул в сторону и вскочил на ноги. Колян с мучительным мычанием тоже вскочил.
   Они вновь стояли друг против друга. Колян низко нагнулся, вытянул руки вперед, словно собираясь дернуть Николая за ноги. Разодранное шипами лицо лакированно сияло, залитое кровью, мешавшей смотреть. Николай захохотал, окончательно придя в себя:
   – Ну, ублюдок! Кому кровь пустили?
   Колян неожиданно метнулся вперед и обхватил Николая своими ручищами, цепкими, словно кольца удава. Острая боль пронзила все тело, кровавая маска склонилась ближе и вдруг вцепилась зубами в шею.
   Николай стал отбиваться и царапаться, пока наконец не удалось протиснуть руки вверх. Колян давил все сильнее, и Николай понял, что, если прямо сейчас не освободится, противник может сломать ему хребет.
   Уже по груди текла кровь из прокушенной шеи.
   Когда Николай рванул руки вверх, его ладони оказались у лица противника, он толкнул их под подбородок, попал в горло и снова дернул вверх.
   Враг отлетел назад. Многим такой резкий рывок сломал бы шею. Однако Колян тут же вскочил на ноги, и Николай понял, что перед ним действительно классный боец, обладающий недюжинной силой.
   Николай лягнул его ногой по ребрам, но тот захватил ступню сгибом локтя и ударил кулаком в пах. Было так больно, что Николай возненавидел его какой-то животной ненавистью.
   Ему захотелось бить, кромсать, рвать… Колян скалил белые зубы, очень яркие на красном блестящем лице, и Николай, ненавидя его, изо всех сил потянулся пальцем, чтобы выдавить глаз. Не удалось, промахнулся, поэтому вновь шипами перчатки содрал немного кожи с ненавистной физиономии.
   Николай танцевал на одной ноге, вторую зажимал под мышкой противник, продолжая одновременно колотить в пах. От этого беспомощного положения Николай просто взбесился. Получался не бой, а какая-то уличная драка с хулиганским членовредительством.
   Противник крепко держал его ногу. Николай внезапно упал спиной вниз и свободной ногой изо всех сил стукнул Коляна в горло.
   И вновь оба одновременно вскочили. Так могло продолжаться вечность. Николай изменил тактику и решил задушить Коляна. Он вцепился руками в горло противника и изо всех сил стал давить кадык большими пальцами. Тот попытался оттолкнуть Николая, упершись локтями в грудь. Не удалось. Тогда он стал коленями бить по ребрам. Николай ответил тем же.
   Они кружили друг против друга. Еще мгновение.., и Колян тоже вцепился Николаю в горло.
   Так они стояли некоторое время, пытаясь задушить друг друга. Николай чувствовал, как его лицо наливается синевой, в висках больно бьет кровь. Под красной маской лица Коляна не было видно, как он переносит эту экзекуцию. Казалось, ему все нипочем.
   Николай, освободив шею, схватил его за правую кисть, перехватил пальцы, оторвал от своей шеи и резко согнул их вниз, тут же с ликованием услышав хруст ломающихся в суставах фаланг.
   Это было началом конца.
   Отпрыгнув с ужасным криком, Колян ударил Николая ногой в ухо, попал. Попытался еще раз ударить, но только попался на захват ступни. Крепко зажимая ступню противника под мышкой, Николай упал на землю, закручиваясь внутрь, и не поспевший за ним враг уже вопил, заглушая треск сломанной в сгибе стопы.
   Пора кончать. Итак, Колян показал себя на удивление хорошо. Теперь понятно, почему он так был уверен в своей победе: видно, до этого поединка не знал поражений.
   Николай поднялся и прыгнул к лежащему противнику. Тот попытался лягнуть его здоровой ногой, но не попал. Сел, с ненавистью сверкая глазами. Николай с разгона ударил его ногой в лицо, а потом, нагнувшись, всем весом падающего на колени тела вонзил кулак в печень уже сломленного врага.
   – Убей! Убей его! – раздался вдруг чей-то пронзительный вопль.
   – Убей! Убей! Убей! – скандировали трибуны. Он стал слышать, стал видеть: беснующиеся, осатанелые трибуны, выпрыгивающих из смокингов мужчин, выпрыгивающих из платьев девиц.., сатанинский шабаш!
   Только что на арене он был один на один с врагом, честно пытавшимся его убить. А теперь оказался перед всеми этими…
   Надо было не ублюдка Колена, а кого-нибудь толстопузого!..
   И вновь животная ненависть и злоба вернулись к нему. Не владея собой, не понимая, что делает, он выбросил руку вверх.
   – А-а-а! – закричал он. – Я вас всех!..
   Трибуны завопили еще громче. Безумие усиливалось. А-а-а! Будьте вы!..
   Из раскрытых решеток прохода между трибунами к нему бежали служащие, мужчины в смокингах, женщины… Он понимал, что цел и невредим. Искалеченный Колян в отключке лежал на опилках. Николай не мог отвечать на вопросы, не мог ни с кем говорить. Он повернулся и пошел к выходу, прочь от этого постыдного боя, неожиданно превратившегося в грязную драку. Он чувствовал себя несчастным. И все же, все же, где-то в глубине души буйно шевелилось сейчас еще задавленное, сдерживаемое, но готовое вырваться ликующе: он победил! Он вновь победил!
   Какой-то служащий в униформе довел его до номера, открыл его же ключом, сложил принесенную одежду Николая и ушел. А через полчаса Николай пришел в себя. Но воспоминания об этой схватке надолго оставили в его душе ощущения самые противоречивые.

Глава 31
ОТЕЦ И ДОЧЬ

   Внешне отношения Отари Карловича с дочерью были такими же, как всегда. Да и что могло измениться в их, общем-то, налаженной, хоть и насыщенной событиями жизни? Однако парадокс заключался в том, что сверхплотный набор событий и составлял рутину их жизни, а поскольку силы души по привычке не отвлекались на внешнее, Отари Карлович, сам себе в этом не признаваясь, мгновенно заметил перемену в поведении дочери, как только появился этот милиционер.
   За те два дня, что милиционер жил здесь, ему неоднократно докладывали о том, сколько времени Нина проводит в обществе Казанцева. Однако Отари Карлович строго пресекал все, что выходило за рамки сухого изложения фактов, выводы предпочитал делать сам. Дочь его была выше всех подозрений именно потому, что очень напоминала ему рано умершую жену.
   Он не хотел видеть и не видел, что весь обслуживающий персонал давно уже знал: отношения Нины с этим прытким кандидатом в покойники, который должен принести еще много, очень много денег, давно перешли грань чисто деловых. Он не позволял себе думать об этом и не думал, но вместе с тем в глубине души, никогда не выказывая этого самому себе и не имея на то никаких не только доказательств, но и подозрений, был уверен, что его чистая, непорочная дочь перешла дозволенную грань, что не могло не вызвать у него глубокой досады.
   Все произошло так внезапно! Так неожиданно! Все эти годы, когда Нина превращалась из неловкого подростка в ослепительную красавицу, Отари Карлович видел, насколько она отличается от всех прочих девушек, насколько она выше и чище. И как отец чувствовал себя отмеченным богом. Но теперь, когда над ним нависла беда, он не только не думал о том, как отвести ее, но вообще не хотел знать правду, потому что она была слишком ужасна, слишком нелепа.
   Впрочем, вмешиваться в любом случае нужды не было, потому что близился завтрашний день, а с ним и развязка.
   Нынешний же день был чрезвычайно насыщен делами для Отари Карловича; но с утра еще, составив расписание дня, он решил, что тотчас после обеда заедет к дочери и сделает все возможное, чтобы остаток дня и ночь были лишены неудобств от присутствия Николая Казанцева. А завтра? Завтра он лично собирался проследить за процедурой подготовки Гоблина к схватке, чтобы, как обычно, исключить малейшие сомнения в исходе заключительного боя на арене, Утром у Отари Карловича не было ни единой свободной минуты. Позвонил подполковник Мишин и достаточно настойчиво набивался на представление, как он выразился. Отари Карлович ехидно ухмыльнулся при этом, ибо стыдливый эвфемизм представителя формальной власти (истинную власть в этом городе представлял, разумеется, он, Барон) на счет гладиаторских боев говорил о многом, что касалось заместителя начальника Управления МВД города.
   Подполковник Мишин обещал предоставить чрезвычайно интересную информацию. В общем, пришлось его пригласить на завтра. Сегодня все уже расписано.
   Завтра пусть приезжает, поставит сколько может на тотализаторе.
   Затем секретарь доложил о звонке капитана Сапожкова, человека мелкого, хитрого и глупого. Но полезного, ибо был всегда под рукой. Этот подождет, ничего интересного от него все равно не узнаешь.
   Деньги, конечно, будет клянчить под предлогом преданности и полезности. Потом явились посетители, в том числе и мэр города, просивший денег на городской фонтан и еще кое на что. Подсунул, подлец, липовую смету, ее применение было яснее ясного. Ну да черт с ним, подписал. Бухгалтер принес толстую кипу бумаг на подпись. Это уже были настоящие документы. Главный повар пришел жаловаться на директора ресторана. В общем, рутинных дел, отнимавших так много времени, оказалось больше чем достаточно.
   Еще был врачебный осмотр, и доктор, очень известный в Москве терапевт, а также спец по обменным процессам или чего-то там еще, долго осматривал и обстукивал. Платили ему хорошо, но по новозаведенному порядку лишь во время отсутствия болезни. Не желая терять заработок, профессор проявлял чрезвычайную добросовестность. Ну да ладно, пусть его старается.
   После доктора явился с докладом комендант, или, как его предпочитал называть Отари Карлович, управдом. Человек, страшно похожий на книжного Остапа Бендера: умный, беспринципный, ценящий свое место, потому ворующий чрезвычайно осторожно, а более всего предпочитавший использовать свою близость к хозяину, что получалось у него блестяще.
   И несмотря на то что управдом не доложил о сбоях в том великолепном механизме, который представлял собой дом отдыха Качаури, его доклад тоже отнял много времени. После ухода управдома надо было еще зайти к двум-трем особенно нужным и особенно влиятельным гостям. Отари Карлович едва успел перевести дух к трем часам и, наскоро перекусив у себя в номере, тут же получил известие о том, что Нина только что вернулась после прогулки с Казанцевым на пляж.
   Отари Карлович отправился к дочери.
   Нина стояла перед зеркалом, примеряя драгоценности. Ей хотелось подобрать на сегодня что-нибудь из рубинов, перед ней лежала горка ожерелий. Она примеряла их одно за другим и никак не могла выбрать.
   Когда щелкнул замок, Нина обернулась посмотреть, кто войдет. Это могла быть одна из служанок, но чутье подсказывало, что пришел отец. А его ей сейчас хотелось видеть меньше, чем кого бы то ни было. Она собиралась идти к Николаю, а отец мог ей помешать, и эта мысль показалась Нине ужасной. Поэтому она с веселым сияющим лицом пошла ему навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей за два дня духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная что.
   – Как хорошо, что ты зашел, – говорила она, подставляя ему щеку для поцелуя. – Я только что с пляжа. В цирк пойдем вместе? Жаль только, что я не успела отдохнуть. С удовольствием поспала бы часок.
   Отари Карлович улыбнулся.
   – Вы, девчонки, выносливы, как кобылицы. То-то ты уже вся в сборе, хоть сейчас на танцы.
   – Это так, это просто. Мне бы очень хотелось отдохнуть.
   – Конечно, отдыхай. Мне еще надо зайти к нашему новому бойцу, к этому милиционеру Казанцеву.
   Можно было бы послать Крокодила, но я не хочу, чтобы птичка как-нибудь сорвалась.
   – Ты сам хочешь зайти? Ну и хорошо, это правильно. Я с ним пообщалась, он не глуп, очень даже себе на уме.
   Она говорила просто и естественно, но слишком много и слишком быстро. И сама чувствовала это, тем более что отец явно наблюдал за ней и этого нельзя было не заметить.
   Качаури сел в кресло. Нина присела на подлокотник.
   – У тебя тоже усталый вид.
   – Тоже? Ах да, ты тоже устала.
   – Конечно. А ты опять плохо спал? Может быть?..
   – Был, был уже.
   – Кто?
   – А ты разве не о докторе?
   – А он был? Ну и что? Что сказал?
   Все это она говорила небрежно, быстро и с особенным блеском в глазах; но Качаури не вслушивался в ее тон. Он просто беседовал, слыша только ее слова и улавливая в них тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал просто, как привык говорить с дочерью. Во всем разговоре этом не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли, стыда и ненависти Нина не могла вспомнить этой короткой сцены.
   – Однако пора уже, – сказал Качаури, взглянув на часы. – Пойду возьму за хобот нашего мордоворота.
   – Да, – сказала Нина и, встав, заломила руки, не замечая, как хрустят суставы пальцев. – Я тоже пойду.
   – Со мной? Зачем тебе утруждаться? Если только у тебя нет особенного намерения? – пошутил он.
   – Да, конечно… Нет, что ты, – сказала она, не глядя на него и краснея до корней волос. – Но ты, я думаю, зайдешь ко мне после всех этих драк?
   – О да! Мы вместе поужинаем, – отвечал он. – Кроме того, я хотел бы обсудить с тобой кое-какие планы. Они касаются и тебя. Ну все, кажется, пойдем.
   Скоро начало, а тебе лучше присматривать за операторами на тотализаторе. Упырь, надо признать, хоть и был пренеприятнейшей личностью, но работать умел шустро. Теперь глаз да глаз нужен. Наши доморощенные демократы-олигархи могут забыть нолик в расчетном счете.
   Качаури и Нина вышли вместе. Он по-отечески еще раз поцеловал дочь в щеку, и они расстались.
   Когда Отари Карлович привел Николая к арене, Нина уже давно сидела в операторской ложе, скорее напоминавшей малый компьютерный зал с десятком операторов перед экранами, которые внимательно прослеживали ставки гостей на каждую схватку, а также номера заранее обговоренных счетов и реквизиты банков. Сутью всей этой электронной суеты являлась чрезвычайно ценимая всеми четкость исполнения волеизъявления присутствующих на трибунах гостей.
   Перед каждым гостем, на заранее обговоренном месте, помещался пульт управления, куда достаточно было вставить собственную банковскую карточку, потом набрать цифру и определенное количество нулей, которыми можно было рискнуть. Все остальное делал оператор, следя за этим умопомрачительным для непривычного человека гольфстримом безналичной валюты.
   И конечно же, меньше всего происходящим на экранах интересовалась Нина. Она увидела отца еще издали. Два человека, отец и Николай, были сейчас для нее двумя центрами жизни, и без помощи внешних чувств она ощущала их близость. Она еще издалека почувствовала приближение отца и невольно следила за ним по тем волнам оживления, среди которых он двигался. Как раз закончился бой медведя с кабаном, их уже унесли, и, как было заведено, в промежутках кто-то исполнял эстрадный номер. Сейчас это был Киркоров, до него пел Укупник, еще кто-то, не важно. Нина видела, как отец поднимался все выше к двери их ложи, то снисходительно отвечая на заискивающие приветствия, то дружелюбно здороваясь с равными, то старательно замирая у сильных мира сего.
   К нему, впрочем, и самые сильные относились с подчеркнутым дружелюбием, тем более естественным, что Качаури ассоциировался у них с чем-то легким, праздничным, доступным лишь изредка, как вот в эти несколько дней полного раскрепощения. Она знала всю эту кухню, и весь этот механизм контекстного общения был ей сейчас отвратителен. "Одни только деньги, одна только власть – вот что у них у всех на уме, – думала она, – а душа, бог, любовь – все давно выброшено на свалку или используется как орудие обогащения".
   По взглядам отца на операторскую ложу Нина поняла, что он высматривает ее, но делала вид, что не замечает этого.
   Качаури подошел и, опершись локтем о барьер, остался стоять с внешней стороны рядом с представителем МВД одной из стран СНГ, она не помнила точно какой, знала лишь, что его зовут Михаилом Илларионовичем. Качаури заговорил с ним.
   Внизу на арене сновали служащие в униформе, все еще разравнивая опилки и стараясь не мешать певшим звездам. На арену выпорхнула Распутина и с ходу стала взвинчивать пузатую публику своими голыми ножками, телодвижениями и распутной песней.
   Разговору это не мешало. Министр затронул тему античной культуры, сама идея которой была близка и всегда волновала Отари Карловича. Нина слушала его уверенный сочный голос, не пропуская ни единого слова, и все они казались ей фальшивыми и резали ухо.
   Распутина, долго иллюстрировавшая песню своими прекрасными точеными ножками, наконец ушла.
   Из двери внизу трибуны вышел голый, в одних синих спортивных трусах, человек с собакой. Это был Колян, она знала. Потом, через несколько минут, с противоположной стороны, через дверь решетки, преграждающей проход между трибунами, вышел Николай, и Нина нагнулась вперед, не спуская глаз с него и в то же время продолжая слышать ненавистный сейчас, неумолкающий голос отца. Она мучилась страхом за Николая, но еще более мучилась неумолкающими самоуверенными интонациями отца.
   "Как же я могла когда-то любить его? – думала она. – И как он может быть таким, какой он есть?! Он все знает, все видит; что же он чувствует, если может так спокойно говорить? Или правду говорят, что сатана вселяется в некоторых людей, лжет всем и никто не видит страшной сути. Кроме тех, кому никогда не поверят. Его бог – это деньги, он знает, что с деньгами усмирит меня и убьет Николая. "Если Николай победит сегодня, то завтра он сделает все, чтобы его убил этот чудовищный Гоблин", – говорила себе Нина, не думая и не желая понимать, что напористая словоохотливость отца, так раздражавшая ее, была выражением его внутренней тревоги и беспокойства. Рассуждениями он пытался заглушить в себе мысли о дочери, которые в ее присутствии и в присутствии Казанцева на арене особенно его мучили, потому что он знал: впервые за эти последние годы хорошо отлаженный механизм его отношений с дочерью дал сбой. И он, отвлекаясь, говорил: