Сологуб Федор. Мелкий бес

   Вершина окликнула его. Она стояла за решеткою своего сада, у калитки, укутанная в большой черный платок, и курила. Передонов не сразу признал Вершину. В ее фигуре пригрезилось ему что-то зловещее: черная колдунья стояла, распускала чарующий дым, ворожила, Он плюнул, зачурался. Вершина засмеялась и спросила:
   – Что это вы, Ардальон Борисыч?
   Передонов тупо посмотрел на нее и наконец сказал:
   – А, это – вы! А я вас и не узнал.
   – Это – хорошая примета. Значит, я скоро буду богатой, – сказала Вершина.
   Передонову это не понравилось: разбогатеть-то ему самому хотелось бы.
   – Ну, да, – сердито сказал он, – чего вам богатеть! Будет с вас и того, что есть.
   – А вот я двести тысяч выиграю, – криво улыбаясь, сказала Вершина.
   – Нет, это я выиграю двести тысяч, – спорил Передонов.
   – Я – в один тираж, вы – в другой, – сказала Вершина.
   – Ну, это вы врете, – грубо сказал Передонов. – Это не бывает, в одном городе два выигрыша. Говорят вам, я выиграю.
   Вершина заметила, что он сердится. Перестала спорить. Открыла калитку и, заманивая Передонова, сказала:
   – Что ж мы тут стоим? Зайдите, пожалуйста, у нас Мурин.
   Имя Мурина напомнило Передонову приятное для него, – выпивку, закуску. Он вошел.
   В темноватой из-за деревьев гостиной сидели Марта, с красным завязанным бантом, платочком на шее и с повеселевшими глазами, Мурин, больше обыкновенного растрепанный, и чем-то словно обрадованный, и возрастный гимназист Виткевич: он ухаживал за Вершиною, думал, что она в него влюблена, и мечтал оставить гимназию, жениться на Вершиной, и заняться хозяйством в ее именьице.
   Мурин поднялся навстречу входившему Передонову с преувеличенно радостными восклицаниями, лицо его сделалось еще слаще, глазки замаслились, – и все это не шло к его дюжей фигуре и взлохмаченным волосам, в которых виднелись даже кое-где былинки сена.
   – Дела обтяпываю, – громко и сипло заговорил он, – у меня везде дела, а вот кстати милые хозяйки и чайком побаловали.
   – Ну да, дела, – сердито отвечал Передонов, – какие у вас дела! Вы не служите, а так деньги наживаете. Это вот у меня дела.
   – Что ж, дела – это и есть чужие деньги, – с громким хохотом возразил Мурин.
   Вершина криво улыбалась и усаживала Передонова к столу. На круглом преддиванном столе тесно стояли стаканы и чашки с чаем, ром, варенье из куманики, серебряная сквозная, крытая вязаною салфеточкою корзинка с сладкими булками и домашними миндальными пряничками.
   От стакана Мурина сильно пахло ромом, а Виткевич положил себе на стеклянное блюдечко в виде раковины много варенья. Марта с видимым удовольствием ела маленькими кусочками сладкую булку. Вершина угощала и Передонова, – он отказался от чая.
   “Еще отравят, – подумал он. – Отравить-то всего легче: сам выпьешь и не заметишь, яд сладкий бывает, а домой придешь – и ноги протянешь”.
   И ему было досадно, зачем для Мурина поставили варенье, а когда он пришел, то для него не хотят принести новой банки с вареньем получше. Не одна у них куманика, – много всякого варенья наварили.
   А Вершина, точно, ухаживала за Муриным. Видя, что на Передонова мало надежды, она подыскивала Марте и других женихов. Теперь она приманивала Мурина. Полуодичавший в гоньбе за трудно дававшимися барышами помещик охотно шел на приманку: Марта ему нравилась.
   Марта была рада: ведь это была ее постоянная мечта, что вот найдется ей жених, и она выйдет замуж, и у нее будет хорошее хозяйство, и дом – полная чаша. И она смотрела на Мурина влюбленными глазами. Сорокалетний громадный мужчина с грубым голосом и с простоватым выражением в лице и в каждом движении казался ей образцом мужской силы, молодечества, красоты и доброты.
   Передонов заметил влюбленные взгляды, которыми обменивались Мурин и Марта, – заметил потому, что ожидал от Марты преклонения перед ним самим. Он сердито сказал Мурину:
   – Точно жених сидишь, вся физиономия сияет.
   – Это я от радости, – возбужденным, веселым голосом сказал Мурин, – что вот дело мое хорошо обделал.
   Он подмигнул хозяйкам. Они обе радостно улыбались. Передонов сердито спросил, презрительно щуря глаза:
   – Невесту, что ли, нашел? Приданого много дают?
   Мурин говорил, как будто и не слышал этих вопросов:
   – Вот Наталья Афанасьевна, дай ей бог всего хорошего, моего Ванюшку согласилась у себя поместить. Он будет тут жить, как у Христа за пазухой, и мое сердце будет спокойно, что не избалуется.
   – Будет шалить вместе с Владей, – угрюмо сказал Передонов – еще дом сожгут.
   – Не посмеет! – решительно крикнул Мурин. – Вы, матушка Наталья Афанасьевна, за это не беспокойтесь: он у вас по струнке будет ходить.
   Вершина, чтобы прекратить этот разговор, сказала, криво улыбаясь:
   – Что-то мне кисленького захотелось.
   – Не хотите ли брусники с яблоками? Я принесу, – сказала Марта, быстро вставая с места.
   – Пожалуй, принесите.
   Марта побежала из комнаты. Вершина даже не посмотрела за нею: она привыкла принимать спокойно Мартины угождения, как нечто должное. Она сидела покойно и глубоко на диване, пускала синие дымные клубы и сравнивала мужчин, которые разговаривали: Передонов – сердито и вяло, Мурин – весело и оживленно.
   Мурин нравился ей гораздо больше. У него добродушное лицо, а Передонов и улыбаться не умеет. Нравился ей Мурин всем: большой, толстый, привлекательный, говорит приятным низким голосом и к ней очень почтителен. Вершина даже подумывала порой, не повернуть ли дело так, чтобы Мурин посватался не к Марте, а к ней. Но она всегда кончала свои размышления тем, что великодушно уступала его Марте.
   “За меня, – думала она, – всякий посватается, раз – что я с деньгами, и я могу выбрать кого захочу. Вот хоть этого юношу возьму”, – думала она и не без удовольствия остановила свой взор на зеленоватом, нахальном, но все-таки красивом лице Виткевича, который говорил мало, ел много, посматривал на Вершину и нагло при этом улыбался.
   Марта принесла в глиняной чашечке бруснику с яблоками и принялась рассказывать, что нынче ночью видела во сне, как она была в подружках на свадьбе и ела ананасы и блины с медом, в одном блине нашла бумажку сто рублей, и как от нее деньги отняли, и как она плакала. Так в слезах и проснулась.
   – Надо было потихоньку спрятать, чтоб никто не видал, – сердито сказал Передонов, – а то вы и во сне не сумели денег удержать, какая же вы хозяйка!
   – Ну, этих денег нечего жалеть, – сказала Вершина, – во сне мало ли что увидишь.
   – А мне так страсть как жалко этих денег, – простодушно сказала Марта, – целых сто рублей!
   На глазах у нее навернулись слезы, и она принужденно засмеялась, чтобы не заплакать. Мурин суетливо полез в карман, восклицая:
   – Матушка, Марта Станиславовна, да вы не жалейте, мы сейчас это поправим!
   Он достал из бумажника сторублевку, положил ее перед Мартою на стол, хлопнул по ней ладонью и крикнул:
   – Извольте! Уж эту никто не отнимет.
   Марта обрадовалась было, но потом ярко покраснела и смущенно сказала:
   – Ах, что это вы, Владимир Иванович, разве я к тому! Я не возьму, что это вы, право!
   – Нет, уж не извольте обижать, – сказал Мурин, посмеиваясь и не убирая денег, – пусть уж, значит, сон в руку будет.
   – Да нет, как же, мне стыдно, я ни за что не возьму, – отнекивалась Марта, жадными глазами посматривая на сторублевку.
   – Чего кобянитесь, коли дают, – сказал Виткевич, – вот ведь счастье людям валится само в руки, – сказал он с завистливым вздохом.
   Мурин стал перед Мартою и воскликнул убеждающим голосом:
   – Матушка, Марта Станиславовна, верьте слову, я от всей души, – берите, пожалуйста! А коли даром не хотите, так это за то, чтобы вы за моим Ванюшкой посмотрели. То, что мы сговорились с Натальей Афанасьевной, то так и будет, а это, значит, вам, – за посмотренье, значит.
   – Да как же так, это очень много, – нерешительно сказала Марта.
   – За первые полгода, – сказал Мурин и поклонился Марте в пояс, – уж не обидьте, возьмите, и уж будьте вы моему Ванюшке за-место старшей сестрицы.
   – Ну, что же, Марта, бери, – сказала Вершина, – благодари Владимира Иваныча.
   Марта, стыдливо и радостно краснея, взяла деньги. Мурин принялся горячо ее благодарить.
   – Сватайся сразу, дешевле будет, – с яростью сказал Передонов, – ишь как разгрибанился!
   Виткевич захохотал, а остальные сделали вид, что не слышали. Вершина начала было рассказывать свой сон, – Передонов не дослушал и стал прощаться. Мурин пригласил его к себе на вечер.
   – Ко всенощной надо, – сказал Передонов.
   – Что это Ардальон Борисыч такое к церкви получил усердие, – с сухим и быстрым смешком сказала Вершина.
   – Я всегда, – отвечал он, – я в бога верую, не так, как другие. Может быть, я один в гимназии такой. За то меня и преследуют. Директор – безбожник.
   – Когда будет свободно, сами назначьте, – сказал Мурин.
   Передонов сказал, сердито комкая фуражку:
   – Мне по гостям некогда ходить. Но сейчас же вспомнил, что Мурин вкусно кормит и хорошо поит, и сказал:
   – Ну, в понедельник я могу притти.
   Мурин пришел в восторг и стал было звать Вершину и Марту. Но Передонов сказал:
   – Нет, дам не надо. А то напьешься да еще ляпнешь что-нибудь без предварительной цензуры, так при дамах неудобно.
   Когда Передонов ушел, Вершина, усмехаясь, сказала:
   – Чудит Ардальон Борисыч. Очень уж ему инспектором хочется быть, а Варвара его, должно быть, за нос водит. Вот он и куролесит.
   Владя, – он при Передонове прятался, – вышел и сказал со злорадною усмешкою:
   – А слесарята узнали от кого-то, что это Передонов их выдал.
   – Они ему стекла побьют! – с радостным хохотом воскликнул Виткевич.

* * *

   На улице все казалось Передонову враждебным и зловещим. Баран стоял на перекрестке и тупо смотрел на Передонова. Этот баран был так похож на Володина, что Передонов испугался. Он думал, что, может быть, Володин оборачивается бараном, чтобы следить.
   “Почем мы знаем, – думал он, – может быть, это и можно; наука еще не дошла, а может быть, кто-нибудь и знает. Ведь вот французы – ученый народ, а у них в Париже завелись волшебники да маги”, – думал Передонов. И страшно ему стало. “Еще лягаться начнет этот баран”, – думал он.
   Баран заблеял, и это было похоже на смех у Володина, резкий, пронзительный неприятный.
   Встретился опять жандармский офицер. Передонов подошел к нему и шопотом сказал:
   – Вы послеживайте за Адаменко. Она переписывается с социалистами, да она и сама такая.
   Рубовский молча и с удивлением посмотрел на него. Передонов пошел дальше и думал тоскливо.
   “Что это он все попадается? Все следит за мною и городовых везде наставил”.
   Грязные улицы, пасмурное небо, жалкие домишки, оборванные, вялые дети – ото всего веяло тоскою, одичалостью, неизбывною печалью.
   “Это – нехороший город, – думал Передонов, – и люди здесь злые, скверные; поскорее бы уехать в другой город, где все учителя будут кланяться низенько, а все школьники будут бояться и шептать в страхе: инспектор идет. Да, начальникам совсем иначе живется на свете”.
   – Господин инспектор второго района Рубанской губернии, – бормотал он себе под нос, – его высокородие, статский советник Передонов. Вот как! Знай наших! Его превосходительство, господин директор народных училищ Рубанской губернии, действительный статский советник Передонов. Шапки долой! В отставку подавайте! Вон! Я вас подтяну!
   Лицо у Передонова делалось надменным, он получал уже в своем скудном воображении долю власти.

* * *

   Когда Передонов пришел домой, он услышал, еще снимая пальто, доносившиеся из столовой резкие звуки, – это смеялся Володин. Сердце у Передонова упало.
   “Успел уже и сюда прибежать, – подумал он: – может быть, сговариваются с Варварою, как бы меня околпачить. Потому и смеется, – рад, что Варвара с ним заодно”.
   Тоскливый, злой вошел он в столовую. Уже было накрыто к обеду. Варвара с озабоченным лицом встретила Передонова.
   – Ардальон Борисыч! – воскликнула она, – у нас-то какое приключение! Кот сбежал.
   – Ну, – крикнул Передонов с выражением ужаса на лице. – Зачем же вы его отпустили?
   – Что же мне за хвост его к юбке пришить? – досадливо спросила Варвара.
   Володин хихикнул. Передонов думал, что кот отправился, может быть, к жандармскому и там вымурлычит все, что знает о Передонове, и о том, куда и зачем Передонов ходил по ночам, – все откроет да еще и того примяукает, чего и не было. Беды! Передонов сел на стул у стола, опустил голову и, комкая конец у скатерти, погрузился в грустные размышления.
   – Это уж завсегда коты изволят на старую квартиру cбегать, – сказал Володин, – потому как кошки к месту привыкают, а не к хозяину. Кошку надо закружить, как переносить на новую квартиру, и дороги ей не показывать, а то непременно убежит.
   Передонов слушал с утешением.
   – Так ты думаешь, Павлуша, что он на старую квартиру сбежал? – спросил он.
   – Беспременно так, Ардаша, – отвечал Володин.
   Передонов встал и крикнул:
   – Ну так выпьем, Павлушка!
   Володин захихикал.
   – Это можно, Ардаша, – сказал он, – выпить завсегда даже очень можно.
   – А кота достать надо оттуда! – решил Передонов.
   – Сокровище! – ухмыляясь, отвечала Варвара, – вот после обеда пошлю Клавдюшку.
   Сели обедать. Володин был весел, болтал и смеялся. Смех его звучал для Передонова как блеянье того барана на улице.
   “И чего он злоумышляет? – думал Передонов, – много ли ему надо?”
   И подумал Передонов, что, может быть, удастся задобрить Володина.
   – Слушай, Павлуша, – сказал он, – если ты не станешь мне вредить, то я тебе буду леденцов покупать по фунту в неделю, самый первый сорт, – соси себе за мое здоровье.
   Володин засмеялся, но тотчас же сделал обиженное лицо и сказал:
   – Я, Ардальон Борисыч, вам вредить не согласен, а только мне леденцов не надо, потому как я их не люблю.
   Передонов приуныл. Варвара, ухмыляючись, сказала:
   – Полно тебе петрушку валять, Ардальон Борисыч. Чем он тебе может навредить?
   – Напакостить всякий дурак может, – уныло сказал Передонов.
   Володин обиженно выпятил губы, покачал головою и сказал:
   – Если вы, Ардальон Борисыч, так обо мне понимаете, то одно только могу сказать: благодарю покорно. Если вы обо мне так, то что же я после этого должен делать? Как это я должен понимать, в каком смысле?
   – Выпей водки, Павлуша, и мне налей, – сказал Передонов.
   – Вы на него не смотрите, Павел Васильевич, – утешала Володина Варвара, – он ведь это так говорит, душа не знает, что язык болтает.
   Володин замолчал и, храня обиженный вид, принялся наливать водку из графина в рюмки. Варвара сказала, ухмыляясь:
   – Как же это, Ардальон Борисыч, ты не боишься от него водку пить? Ведь он ее, может быть, наговорил, – вот он что-то губами разводит.
   На лице у Передонова изобразился ужас. Он схватил налитую Володиным рюмку, выплеснул из нее водку на пол и закричал:
   – Чур меня, чур, чур, чур! Заговор на заговорщика, злому языку сохнуть, черному глазу лопнуть. Ему карачун, меня чур-перечур.
   Потом повернулся к Володину с озлобленным лицом, показал кукиш и сказал:
   – На-т-ко, выкуси. Ты хитер, а я похитрее.
   Варвара хохотала. Володин обиженным дребезжащим голосом говорил, словно блеял:
   – Это вот вы, Ардальон Борисыч, всякие волшебные слова знаете и произносите, а я никогда не изволил магией заниматься. Я вам ни водки, ни чего другого не согласен наговаривать, а это, может быть, вы от меня моих невест отколдовываете.
   – Вывез! – сердито сказал Передонов, – мне не надо твоих невест, я могу и почище взять.
   – Вы моему глазу лопнуть наговорили, – продолжал Володин, – только смотрите, как бы у вас раньше очки не лопнули.
   Передонов схватился испуганно за очки.
   – Что мелешь! – проворчал он, – язык-то у тебя – как помело.
   Варвара опасливо посмотрела на Володина и сказала сердито:
   – Не ехидничайте, Павел Васильевич, кушайте себе суп, а то простынет. Ишь, ехидник какой!
   Она подумала, что, пожалуй, и кстати зачурался Ардальон Борисыч. Володин принялся есть суп. Все помолчали немного, и потом Володин обиженным голосом сказал:
   – Недаром я сегодня во-снях видел, что меня медом мазали. Помазали вы меня, Ардальон Борисыч.
   – Еще не так бы вас надо помазать, – сердито сказала Варвара.
   – За что же? позвольте узнать. Кажется, я ничего такого, – говорил Володин.
   – За то, что язык у вас скверный, – объяснила Варвара. – Нельзя всего болтать, что вздумаете, – в какой час молвится. [¹²]

XX

   Вечером Передонов пошел в клуб, – позвали играть в карты. Был там и нотариус Гудаевский. Передонов испугался, когда увидел его. Но Гудаевский вел себя мирно, и Передонов успокоился.
   Играли долго, пили много. Поздно ночью в буфете Гудаевский внезапно подскочил к Передонову, без всяких объяснений ударил его по лицу несколько раз, разбил ему очки и проворно удалился из клуба. Передонов не оказал никакого сопротивления, притворился пьяным, повалился на пол и захрапел. Его растолкали и выпроводили домой.
   На другой день об этой драке говорили по всему городу.
   В этот вечер Варвара нашла случай украсть у Передонова первое поддельное письмо. Это было ей необходимо, по требованию Грушиной, чтобы впоследствии, при сравнении двух подделок, не оказалось разницы. Передонов носил это письмо с собою, но сегодня как-то случайно оставил его дома: переодеваясь из виц-мундира в сюртук, вынул его из кармана, сунул под учебник на комоде, да там и забыл. Варвара сожгла его на свечке у Грушиной.
   Когда, поздно ночью, Передонов вернулся и Варвара увидела его разбитые очки, он сказал ей, что они сами лопнули. Она поверила и решила, что виною тому злой язык у Володина. Поверил в злой язык и сам Передонов. Впрочем, на другой день Грушина подробно рассказала Варваре о драке в клубе.
   Утром, одеваясь, Передонов хватился письма, нигде не нашел и ужаснулся. Он закричал диким голосом:
   – Варвара, где письмо?
   Варвара смешалась.
   – Какое письмо? – спросила она, глядя на Передонова испуганными, злыми глазами.
   – Княгинино! – кричал Передонов.
   Варвара кое-как собралась с духом. Нахально ухмыляясь, она сказала:
   – А я почему знаю, где оно! Бросил, должно быть, в ненужные бумаги, а Клавдюшка и сожгла. Ищи у себя, коли еще оно цело.
   Передонов ушел в гимназию в мрачном настроении. Вчерашние неприятности припомнились ему. Он думал о Крамаренке: как этот скверный мальчишка решился назвать его подлецом? Значит, он не боится Передонова. Уж не знает ли он чего-нибудь о Передонове? Знает и хочет донести.
   В классе Крамаренко смотрел на Передонова в упор и улыбался, и это еще более страшило Передонова.
   В третью перемену Передонова опять пригласили к директору. Он пошел, смутно предчувствуя что-то неприятное.
   Со всех сторон до Хрипача доносились слухи о подвигах Передонова. Сегодня утром ему рассказали о вчерашнем происшествии в клубе. Вчера же после уроков к нему явился Володя Бультяков, на-днях наказанный своею хозяйкою по жалобе от Передонова. Опасаясь вторичного посещения его с такими же последствиями, мальчик пожаловался директору.
   Сухим, резким голосом Хрипач передал Передонову дошедшие до него слухи, – из достоверных источников, прибавил он, – о том, что Передонов ходит на квартиры к ученикам, сообщает их родителям или воспитателям неточные сведения об успехах и поведении их детей и требует, чтобы мальчиков секли, вследствие чего происходят иногда крупные неприятности с родителями, как, например, вчера в клубе с нотариусом Гудаевским.
   Передонов слушал озлобленно, трусливо. Хрипач замолчал.
   – Что ж такое, – сердито сказал Передонов, – он дерется, а разве это позволяется? Он не имел никакого права мне в рожу заехать. Он в церковь не ходит, в обезьяну верует и сына в ту же секту совращает. На него надо донести, он – социалист.
   Хрипач внимательно посмотрел на Передонова и сказал внушительно:
   – Все это не наше дело, и я совершенно не понимаю, что вы разумеете под оригинальным выражением “верует в обезьяну”. По моему мнению, не следовало бы обогащать историю религий вновь изобретаемыми культами. Относительно же нанесенного вам оскорбления вам следовало бы привлечь его к суду. А самое лучшее было бы для вас – оставить нашу гимназию. Это был бы наилучший исход и для вас лично, и для гимназии.
   – Я инспектором буду, – сердито возразил Передонов.
   – До тех пор, – продолжал Хрипач, – вам следует воздержаться от этих странных прогулок. Согласитесь сами, что такое поведение неприлично педагогу и роняет достоинство учителя в глазах учеников. Ходить по домам сечь мальчиков – это, согласитесь сами.
   Хрипач не кончил и пожал плечами.
   – Что ж такое, – опять возразил Передонов, – я для их же пользы.
   – Пожалуйста, не будем спорить, – резко прервал Хрипач, – я самым решительным образом требую от вас, чтоб это больше не повторялось.
   Передонов сердито смотрел на директора.

* * *

   Сегодня вечером решили справлять новоселье. Позвали всех своих знакомых. Передонов ходил по комнатам и посматривал, все ли в порядке, нет ли где чего такого, о чем могут донести. Он думал:
   “Что ж, кажется, все хорошо: запрещенных книжек не видно, лампадки теплятся, царские портреты висят на стене, на почетном месте”.
   Вдруг Мицкевич со стены подмигнул Передонову.
   “Подведет”, – испуганно подумал Передонов, быстро снял портрет и потащил его в отхожее место, чтобы заменить им Пушкина, а Пушкина повесить сюда.
   “Все-таки Пушкин – придворный человек”, – думал он, вешая его на стену в столовой.
   Потом припомнил он, что вечером будут играть, и решил осмотреть карты. Он взял распечатанную колоду, которая только однажды была в употреблении, и принялся перебирать карты, словно отыскивая в них что-то. Лица у фигур ему не нравились: глазастые такие.
   В последнее время за игрою ему все казалось, что карты ухмыляются, как Варвара. Даже какая-нибудь пиковая шестерка являла нахальный вид и непристойно вихлялась.
   Передонов собрал все карты, какие были, и остриями ножниц проколол глаза фигурам, чтобы они не подсматривали. Сначала сделал он это с игранными картами, а потом распечатал и новые колоды. Все это проделывал он с оглядкою, словно боялся, что его накроют. К счастью его, Варвара занялась в кухне и не заглядывала в горницы, – да и как ей было уйти от такого изобилия съестных припасов: как раз Клавдия чем-нибудь попользуется. Когда ей что-нибудь надобилось в горницах, она посылала туда Клавдию. Каждый раз, когда Клавдия входила, Передонов вздрагивал, прятал ножницы в карман и притворялся, что раскладывает пасьянс.
   Между тем как Передонов таким образом лишал королей и дам возможности досаждать ему подсматриваниями, надвигалась на него неприятность с другой стороны. Ту шляпу, которую на прежней квартире Передонов забросил на печку, чтоб она не попадалась под руку, нашла Ершова. Домекнулась она, что не спроста оставлена шляпа: ненавистники – ее съехавшие жильцы, – и очень может быть, – думала Ершова, – что они со зла на нее наколдовали в шляпу что-нибудь такое, отчего квартиру никто не станет снимать. В страхе и в досаде понесла она шляпу знахарке. Та осмотрела шляпу, таинственно и сурово пошептала над нею, поплевала на все четыре стороны и сказала Ершовой:
   – Они тебе напакостили, а ты им отпакости. Сильный колдун ворожил, да я хитрее: я напротив его тебе так выворожу, что его самого скорежит.
   И она еще долго ворожила над шляпою и, получив от Ершовой щедрые дары, велела ей отдать шляпу рыжему парню, чтоб он отнес шляпу Передонову, отдал ее первому, кого встретит, а сам бежал бы без оглядки.
   Случилось так, что первый рыжий парень, встреченный Ершовою, был один из слесарят, злобившихся на Передонова за раскрытие ночной проказы. Он с удовольствием взялся за пятак исполнить поручение и по дороге от себя усердно наплевал в шляпу. В квартире у Передонова, встретив в темных сенцах самое Варвару, он сунул ей шляпу и убежал так проворно, что Варвара не успела его разглядеть.
   И вот, едва успел Передонов ослепить последнего валета, как вошла в горницу Варвара, удивленная и даже испуганная, и сказала дрожащим от волнения голосом:
   – Ардальон Борисыч, посмотри, что это такое.
   Передонов взглянул и замер от ужаса. Та самая шляпа, от которой он было отделался, теперь была в Варвариных руках, помятая, запыленная, едва хранящая следы былого великолепия. Он спросил, задыхаясь от ужаса:
   – Откуда, откуда это?
   Варвара испуганным голосом рассказала, как получила эту шляпу от юркого мальчишки, который словно из-под земли вырос перед нею и опять словно сквозь землю провалился. Она сказала:
   – Это – никто, как Ершиха. Это она тебе наколдовала в шляпу, уж это непременно.
   Передонов бормотал что-то неразборчивое, и зубы его стучали от страха. Мрачные опасения и предчувствия томили его. Он ходил хмурясь, а серая недотыкомка бегала под стульями и хихикала.
   Гости собрались рано. Нанесли на новоселье много пирогов, яблок и груш. Варвара принимала все это с радостью, только из приличия приговаривала: