Сологуб Федор. Мелкий бес

   Миньчукову казалось сначала, что Передонов подвыпил и мелет вздор. Потом, вслушавшись, он сообразил, что Передонов жалуется на кого-то, кто на него клевещет, и просит принять какие-нибудь меры.
   – Молодые люди, – продолжал Передонов, думая о Володине, – а много о себе думают. Против других умышляют, а и сами-то нечисты. Молодые люди, известно, увлекаются. Иные и в полиции служат, а тоже туда же суются.
   И он долго говорил о молодых людях, по почему-то не хотел назвать Володина. Про полицейских же молодых людей он сказал на всякий случай, чтоб Миньчуков понял, что у него и относительно служащих в полиции есть кое-какие неблагоприятные сведения. Миньчуков решил, что Передонов намекает на двух молодых чиновников полицейского управления: молоденькие, смешливые, ухаживают за барышнями. Смущение и явный страх Передонова заражал невольно и Миньчукова.
   – Я буду следить, – сказал он озабоченно, минуту призадумался и опять начал сладко улыбаться. – Два есть у меня молоденьких чиновничка, совсем еще желторотые. Одного из них мамаша, поверите ли, в угол ставит, ей-богу.
   Передонов отрывисто захохотал.
   Между тем Варвара побывала у Грушиной, где узнала поразившую ее новость.
   – Душенька, Варвара Дмитриевна, – торопливо заговорила Грушина, едва только Варвара переступила порог ее дома, – какую я вам новость скажу, вы просто ахнете.
   – Ну, какая там новость? – ухмыляясь, спросила Варвара.
   – Нет, вы только подумайте, какие есть на свете низкие люди! На какие штуки идут, чтобы только достичь своей цели!
   – Да в чем дело-то?
   – Ну вот, постойте, я вам расскажу.
   Но хитрая Грушина прежде начала угощать Варвару кофеем, потом погнала из дома на улицу своих ребятишек, причем старшая девочка заупрямилась и не хотела итти.
   – Ах, ты, негодная дрянь! – закричала на нее Грушина.
   – Сама дрянь, – отвечала дерзкая девочка и затопала на мать ногами.
   Грушина схватила девочку за волосы, выбросила из дому на двор и заперла дверь.
   – Тварь капризная, – жаловалась она Варваре, – с этими детьми просто беда. Я одна, сладу нет никакого. Им бы отца надо было.
   – Вот замуж выйдете, будет им отец, – сказала Варвара.
   – Тоже какой еще попадется, голубушка Варвара Дмитриевна, – другой тиранить их начнет.
   В это время девочка забежала с улицы, бросила в окно горсть песку и осыпала им голову и платье у матери. Грушина высунулась в окно и закричала:
   – Я тебя, дрянь этакая, выдеру, – вот ты вернись домой, я тебе задам, дрянь паршивая!
   – Сама дрянь, злая дура! – кричала на улице девочка, прыгала на одной ноге и показывала матери грязные кулачки.
   Грушина крикнула дочке:
   – Погоди ты у меня!
   И закрыла окно. Потом она села спокойно, как ни в чем не бывало, заговорила:
   – Новость-то я вам хотела рассказать, да уж не знаю. Вы, голубушка Варвара Дмитриевна, не тревожьтесь, они ничего не успеют.
   – Да что такое? – испуганно спросила Варвара, и блюдце с кофе задрожало в ее руках.
   – Знаете, нынче поступил в гимназию, прямо в пятый класс, один гимназист, Пыльников, будто бы из Рубани, потому что его тетка в нашем уезде имение купила.
   – Ну, знаю, – сказала Варвара, – видела, как же, еще они с теткой приходили, такой смазливенький, на девочку похож и все краснеет.
   – Голубушка Варвара Дмитриевна, как же ему не быть похожим на девочку,– ведь это и есть переодетая барышня!
   – Да что вы! – воскликнула Варвара.
   – Нарочно они так придумали, чтобы Ардальона Борисыча подловить, – говорила Грушина, торопясь, размахивая руками и радостно волнуясь оттого, что передает такое важное известие. – Видите ли, у этой барышни есть двоюродный брат сирота, он и учился в Рубани, так мать-то этой барышни его из гимназии взяла, а по его бумагам барышня сюда и поступила. И вы заметьте, они его поместили на квартире, где других гимназистов нет, он там один, так что все шито-крыто, думали, останется.
   – А вы как узнали? – недоверчиво спросила Варвара.
   – Голубушка Варвара Дмитриевна, слухом земля полнится. И так сразу стало подозрительно: все мальчики – как мальчики, а этот – тихоня, ходит как в воду опущенный. А по роже посмотреть – молодец молодцом должен быть, румяный, грудастый. И такой скромный, товарищи замечают: ему слово скажут, а он уж и краснеет. Они его и дразнят девчонкой. Только они думают, что это так, чтобы посмеяться, не знают, что это – правда. И представьте, какие они хитрые: ведь и хозяйка ничего не знает.
   – Как же вы-то узнали? – повторяла Варвара.
   – Голубчик Варвара Дмитриевна, чего я не узнаю! Я всех в уезде знаю. Как же, ведь это всем известно, что у них еще мальчик дома живет, таких же лет, как этот. Отчего же они не отдали их вместе в гимназию? Говорят, что он летом болен был, так один год отдохнет, а потом опять поступит в гимназию. Но все это вздор, – это-то и есть гимназист. И опять же известно, что у них была барышня, а они говорят, что она замуж вышла и на Кавказ уехала. И опять врут, ничего она не уехала, а живет здесь под видом мальчика.
   – Да какой же им расчет? – спросила Варвара.
   – Как какой расчет! – оживленно говорила Грушина. – Подцепит какого-нибудь из учителей, мало ли у нас холостых, а то и так кого-нибудь. Под видом-то мальчика она может и на квартиру притти, и мало ли что может.
   Варвара сказала испуганно:
   – Смазливая девчонка-то.
   – Еще бы, писаная красавица, – согласилась Грушина, – это она только стесняется, а погодите, попривыкнет, разойдется, так она тут всех в городе закружит. И представьте, какие они хитрые: я, как только узнала об этаких делах, сейчас же постаралась встретиться с его хозяйкой, – или с ее хозяйкой, – уж как и сказать-то не знаешь.
   – Чистый оборотень, тьфу, прости господи! – сказала Варвара.
   – Пошла я ко всенощной в их приход, к Пантелеймону, а она – богомольная. Ольга Васильевна, говорю, отчего это у вас нынче только один гимназист живет? Ведь вам, говорю, с одним невыгодно. А она говорит: да на что, говорит, мне больше? суета с ними. Я и говорю: ведь вы, говорю, в прежние года все двух-трех держали. А она и говорит, – представьте голубушка Варвара Дмитриевна! – да они, говорит, уж так и условились, чтобы Сашенька один у меня жил. Они, говорит, люди не бедные, заплатили побольше, а то они, говорит, боятся, что он с другими мальчиками избалуется. Каковы?
   – Вот-то пройдохи! – злобно сказала Варвара. – Что ж вы ей сказали, что это – девчонка?
   – Я ей говорю: смотрите, говорю, Ольга Васильевна, не девчонку ли вам подсунули вместо мальчика.
   – Ну, а она что?
   – Ну, она думала, я шучу, смеется. Тогда я посерьезнее сказала: голубушка Ольга Васильевна, говорю, знаете, ведь, говорят, что это – девчонка. Но только она не верит: пустяки, говорит, какая же это девчонка, я ведь, говорит, не слепая…
   Этот рассказ поразил Варвару. Она совершенно поверила, что все это так и есть и что на ее жениха готовится нападение еще с одной стороны. Надо было как-нибудь поскорее сорвать маску с переодетой барышни. Долго совещались они, как это сделать, но пока ничего не придумали.
   Дома еще более расстроила Варвару пропажа изюма.
   Когда Передонов вернулся домой, Варвара торопливо и взволнованно рассказала ему, что Клавдия куда-то дела фунт изюму и не признается.
   – Да еще что выдумала, – раздраженно говорила Варвара, – это, говорит, может быть, барин скушали. Они, говорит, на кухню за чем-то выходили, когда я полы мыла, и долго, говорит, там пробыли.
   – И вовсе недолго, – хмуро сказал Передонов, – я только руки помыл, а изюму я там и не видел.
   – Клавдюшка, Клавдюшка! – закричала Варвара: – вот барин говорит, что он и не видел изюма, – значит, ты его и тогда уже припрятала куда-то.
   Клавдия показала из кухни раскрасневшееся, опухшее от слез лицо.
   – Не брала я вашего изюму, – прокричала она рыдающим голосом, – я вам его откуплю, только не брала я вашего изюму!
   – И откупишь! и откупишь! – сердито закричала Варвара, – я тебя не обязана изюмом откармливать.
   Передонов захохотал и крикнул:
   – Дюшка фунт изюму оплела!
   – Обидчики! – закричала Клавдия и хлопнула дверью.
   За обедом Варвара не могла удержаться, чтобы не передать того, что слышала о Пыльникове. Она не думала, будет ли это для нее вредно или полезно, как отнесется к этому Передонов, – говорила просто со зла.
   Передонов старался припомнить Пыльникова, да как-то все не мог ясно представить его себе. До сих пор он мало обращал внимания на этого нового ученика и презирал его за смазливость и чистоту, за то, что он вел себя скромно, учился хорошо и был самым младшим по возрасту из учеников пятого класса. Теперь же Варварин рассказ зажег в нем блудливое любопытство. Нескромные мысли медленно зашевелились в его темной голове…
   “Надо сходить ко всенощной, – подумал он, – посмотреть на эту переодетую девчонку”.
   Вдруг вбежала Клавдия, ликуя, бросила на стол смятую в комок синюю оберточную бумагу и закричала:
   – Вот на меня говорили, что я изюм съела, а это что? Нужно очень мне ваш изюм, как же.
   Передонов догадался, в чем дело; он забыл выбросить на улице обертку, и теперь Клавдия нашла ее в пальто в кармане.
   – Ах, чорт! – воскликнул он.
   – Что это, откуда? – закричала Варвара.
   – У Ардальон Борисыча в кармане нашла, – злорадно отвечала Клавдия, – сами съели, а на меня наклеп взвели. Известно, Ардальон Борисыч большие сластуны, только чего ж на других валить, коли сами…
   – Ну, поехала, – сердито сказал Передонов, – и все врешь. Ты мне подсунула, я не брал ничего.
   – Чего мне подсовывать, что вы, бог с вами, – растерянно сказала Клавдия.
   – Как ты смела по карманам лазить! – закричала Варвара. – Ты там денег ищешь?
   – Ничего я по карманам не лазаю, – грубо отвечала Клавдия. – Я взяла пальто почистить, все в грязи.
   – А в карман зачем полезла?
   – Да она сама из кармана вывалилась, что мне по карманам лазить,-оправдывалась Клавдия.
   – Врешь, дюшка, – сказал Переделов.
   – Какая я вам дюшка, чтой-то такое, насмешники этакие! – закричала Клавдия. – Чорт с вами, откуплю вам ваш изюм, подавитесь вы им, – сами сожрали, а я откупай, Да и откуплю, – совести, видно, в вас нет, стыда в глазах нет, а еще господа называетесь!
   Клавдия ушла в кухню, плача и ругаясь. Передонов отрывисто захохотал и сказал:
   – Взъерепенилась как.
   – И пусть откупает, – говорила Варвара, – им все спускать, так они все сожрать готовы, черти голодушные.
   И долго потом они оба дразнили Клавдию тем, что она съела фунт изюма. Деньги за этот изюм вычли из ее жалованья и всем гостям рассказывали об этом изюме.
   Кот, словно привлеченный криками, вышел из кухни, пробираясь вдоль стен, и сел около Передонова, глядя на него жадными и злыми глазами. Передонов нагнулся, чтобы его поймать. Кот яростно фыркнул, оцарапал руку Передонова, убежал и забился под шкап. Он выглядывал оттуда, и узкие зеленые зрачки его сверкали.
   “Точно оборотень”, – пугливо подумал Передонов.
   Между тем Варвара, все думая о Пыльникове, заговорила:
   – Чем бы по вечерам на биллиард ходить каждый вечер, сходил бы иногда к гимназистам на квартиры. Они знают, что учителя к ним редко заглядывают, а инспектора и раз в год не дождешься, так у них там всякое безобразие творится, и картеж, и пьянство. Да вот сходил бы к этой девчонке-то переодетой. Пойди попозже, как спать станут ложиться; мало ли как тогда можно будет ее уличить да сконфузить.
   Передонов подумал и захохотал.
   “Варвара – хитрая шельма, – подумал он, – она научит”.

XII

   Передонов отправился ко всенощной в гимназическую церковь. Там он стал сзади учеников и внимательно смотрел за тем, как они себя вели. Некоторые, показалось ему, шалили, толкались, шептались, смеялись. Oн заметил их и постарался запомнить. Их было много, и он сетовал на себя, как это он не догадался взять из дома бумажку и карандашик записывать. Ему стало грустно, что гимназисты так плохо себя ведут, и никто на это не обращает внимания, хотя тут же в церкви стояли директор да инспектор со своими женами и детьми.
   А на самом деле гимназисты стояли чинно и скромно, – иные крестились бессознательно, думая о чем-то постороннем храму, другие молились прилежно. Редко-редко кто шепнет что-нибудь соседу, – два-три слова, почти не поворачивая головы, – и тот отвечал так же коротко и тихо, или даже одним только быстрым движением, взглядом, пожиманием плеч, улыбкою. Но эти маленькие движения, не замечаемые дежурившим помощником классных наставников, давали встревоженным, но тупым чувствам Передонова иллюзию большого беспорядка. Даже и в спокойном своем состоянии Передонов, как и все грубые люди, не мог точно оценить мелких явлений: он или не замечал их, или преувеличивал их значение. Теперь же, когда он был возбужден ожиданиями и страхами, чувства его служили ему еще хуже, и мало-по-малу вся действительность заволакивалась перед ним дымкою противных и злых иллюзий.
   Да, впрочем, и раньше что были гимназисты для Передонова? Не только ли аппаратом для растаскивания пером чернил по бумаге и для пересказа суконным языком того, что когда-то было сказано языком человечьим! Передонов во всю свою учительскую деятельность совершенно искренно не понимал и не думал о том, что гимназисты– такие же люди, как и взрослые. Только бородатые гимназисты с пробудившимся влечением к женщинам вдруг становились в его глазах равными ему.
   Постояв сзади и набравши достаточно грустных впечатлений, Передонов подвинулся вперед, к средним рядам. Там стоял на самом конце ряда, справа, Саша Пыльников; он скромно молился и часто опускался на колени. Передонов посматривал на него, и особенно приятно ему было смотреть, когда Саша стоял на коленях, как наказанный, и смотрел вперед, к сияющим дверям алтарным, с озабоченным и просительным выражением на лице, с мольбою и печалью в черных глазах, осененных длинными, до синевы черными ресницами. Смуглый, стройный,– что особенно было заметно, когда он стоял на коленях спокойно и прямо, как бы под чьим-то строго наблюдающим взором, – с высокою и широкою грудью, он казался Передонову совсем похожие на девочку.
   Теперь Передонов окончательно решился сегодня же после всенощной итти к нему на квартиру.
   Стали выходить из церкви. Заметили, что у Передонова не шляпа, как всегда прежде, а фуражка с кокардою. Рутилов спросил, смеясь:
   – Что ты, Ардальон Борисыч, нынче с кокардой щеголяешь? Вот что значит в инспекторы-то метит человек.
   – Вам теперь солдаты должны честь отдавать? – с деланным простодушием спросила Валерия.
   – Ну вот, глупости какие! – сердито сказал Передонов.
   – Ты ничего не понимаешь, Валерочка, – сказала Дарья, – какие же солдаты! Теперь только от гимназистов Ардальон Борисычу почтения гораздо больше будет, чем прежде.
   Людмила хохотала. Передонов поспешил распрощаться с ними, чтобы избавиться от их насмешек.
   К Пыльникову было еще рано, а домой не хотелось. Передонов пошел по темным улицам, придумывая, где бы провести час. Было много домов, во многих окнах горели огни, иногда из отворенных окон слышались голоса. По улицам шли расходившиеся из церкви, и слышно было, как отворялись и затворялись калитки и двери. Везде люди жили, чужие, враждебные Передонову, и иные из них, может быть, и теперь злоумышляли против него. Может быть, уже кто-нибудь дивился, зачем это Передонов один в такой поздний час и куда это он идет. Казалось Передонову, что кто-то выслеживает его и крадется за ним. Тоскливо стало ему. Он пошел поспешно, без цели.
   Он думал, что у каждого здесь дома есть свои покойники. И все, кто жил в этих старых домах лет пятьдесят тому назад, все умерли. Некоторых покойников еще он помнил.
   “Человек умрет, так и дом бы сжечь, – тоскливо думал Передонов, – а то страшно очень”.
   Ольга Васильевна Коковкина, у которой жил гимназист Саша Пыльников, была вдова казначея. Муж оставил ей пенсию и небольшой дом, в котором ей было так просторно, что она могла отделить еще и две-три комнаты для жильцов. Но она предпочла гимназистов. Повелось так, что к ней всегда помещали самых скромных мальчиков, которые учились исправно и кончали гимназию. На других же ученических квартирах значительная часть была таких, которые кочуют из одного учебного заведения в другое, да так и выходят недоучками.
   Ольга Васильевна, худощавая старушка, высокая и прямая, с добродушным лицом, которому она, однако, старалась придавать строгое выражение, и Саша Пыльников, мальчик хорошо откормленный и строго выдержанный своею теткою, сидели за чайным столом. Сегодня была Сашина очередь ставить варенье, из деревни, и потому он чувствовал себя хозяином, важно угощал Ольгу Васильевну, и черные глаза его блестели.
   Послышался звонок, и вслед затем в столовой появился Передонов. Коковкина была удивлена столь поздним посещением.
   – Вот я пришел посмотреть нашего гимназиста, – сказал он, – как он тут живет.
   Коковкина угощала Передонова, но он отказался. Ему хотелось, чтобы они поскорее кончили пить чай и чтобы ему побыть одному с гимназистом. Выпили чай, перешли в Сашину комнату, а Коковкина не оставляла их и разговаривала без конца. Передонов угрюмо смотрел на Сашу, а тот застенчиво молчал.
   “Ничего не выйдет из этого посещения”, – досадливо думал Передонов.
   Служанка позвала зачем-то Коковкину. Она вышла. Саша тоскливо посмотрел за нею. Его глаза померкли, призакрылись ресницами – и казалось, что эти ресницы, слишком длинные, бросают тень на все его лицо, смуглое и вдруг побледневшее. Ему неловко было при этом угрюмом человеке. Передонов сел рядом с ним, неловко обнял его рукою и, не меняя неподвижного выражения на лице, спросил:
   – Что, Сашенька, хорошо ли богу помолился?
   Саша стыдливо и испуганно глянул на Передонова, покраснел и промолчал.
   – А? что? хорошо? – спрашивал Передонов.
   – Хорошо, – сказал, наконец, Саша.
   – Ишь ты, румянец какой на щеках, – сказал Передонов, – признавайтесь-ка, ведь вы – девчонка? Шельма, девчонка!
   – Нет, не девчонка, – сказал Саша и вдруг, сердясь на себя за свою застенчивость, спросил зазвеневшим голосом: – чем это я похож на девчонку? Это у вас гимназисты такие, придумали дразнить за то, что я дурных слов боюсь; я не привык их говорить, мне ни за что не сказать, да и зачем говорить гадости?
   – Маменька накажет? – спросил Передонов.
   – У меня нет матери, – сказал Саша, – мама давно умерла; у меня тетя.
   – Что ж, тетя накажет?
   – Конечно, накажет, коли я стану гадости говорить. Разве хорошо?
   – А откуда тетя узнает?
   – Да я и сам не хочу, – спокойно сказал Саша. – А тетя мало ли как может узнать. Может быть, я сам проговорюсь.
   – А кто из ваших товарищей дурные слова говорит? – спросил Передонов. Саша опять покраснел и молчал.
   – Ну, что ж, говорите, – настаивал Передонов, – вы обязаны сказать, нельзя покрывать.
   – Никто не говорит, – смущенно сказал Саша.
   – Вы же сами сейчас жаловались.
   – Я не жаловался.
   – Что ж вы отпираетесь? – сердито сказал Передонов.
   Саша чувствовал себя пойманным в какой-то скверный капкан. Он сказал:
   – Я только объяснил вам, почему меня некоторые товарищи дразнят девчонкой. А я не хочу на них фискалить.
   – Вот как, это почему же? – со злобою спросил Передонов.
   – Да нехорошо, – сказал Саша с досадливою усмешкою.
   – Ну вот я директору скажу, так вас заставят, – злорадно сказал Передонов.
   Саша смотрел на Передонова гневно загоревшимися глазами.
   – Нет! вы, пожалуйста, не говорите, Ардальон Борисыч, – просил он.
   И в срывающихся звуках его голоса было слышно, что он делает усилие просить, что ему хочется кричать дерзкие, угрожающие слова.
   – Нет, скажу. Вот вы тогда увидите, как покрывать гадости. Вы должны были сами сразу пожаловаться. Вот погодите, вам достанется.
   Саша встал и в замешательстве теребил пояс. Пришла Коковкина.
   – Тихоня-то ваш хорош, нечего сказать, – злобно сказал Передонов.
   Коковкина испугалась. Она торопливо подошла к Саше, села рядом с ним, – от волнения у нее всегда подкашивались ноги, – и спросила боязливо:
   – А что такое, Ардальон Борисыч? Что он сделал?
   – Вот у него спросите, – с угрюмою злобою ответил Передонов.
   – Что такое, Сашенька, в чем ты провинился? – спросила Коковкина, трогая Сашу за локоть.
   – Я не знаю, – сказал Саша и заплакал.
   – Да что такое, что с тобою, что ты плачешь? – спрашивала Коковкина.
   Она положила руки на плечи мальчику, нагибала его к себе и не замечала, что ему неловко. А он стоял, склонясь, и закрывал глаза платком. Передонов объяснил:
   – Его там, в гимназии, дурным словам учат, а он не хочет сказать кто. Он не должен укрывать. А то и сам учится гадостям, и других покрывает.
   – Ах, Сашенька, Сашенька, как же это ты так! Разве можно! Да как тебе не стыдно! – растерянно говорила Коковкина, отпустив Сашу.
   – Я ничего, – рыдая, ответил Саша, – я ничего не сделал худого. Они меня за то и дразнят, что я не могу худых слов говорить.
   – Кто говорит худые слова? – опять спросил Передонюв.
   – Никто не говорит, – с отчаянием воскликнул Саша.
   – Видите, как он лжет, – сказал Передонов, – его наказать надо хорошенько. Надо, чтоб он открыл, кто говорит гадости, а то на нашу гимназию нарекания пойдут, а мы ничего не можем сделать.
   – Уж вы его извините, Ардальон Борисыч! – сказала Коковкина, – как же он скажет на товарищей? Ведь ему потом житья не дадут.
   – Он обязан сказать, – сердито сказал Передонов, – от этого только польза будет. Мы примем меры к их исправлению.
   – Да ведь они его бить будут? – нерешительно сказала Коковкина.
   – Не посмеют. Если он трусит, пусть по секрету скажет.
   – Ну, Сашенька, скажи по секрету. Никто не узнает, что ты сказал.
   Саша молча плакал. Коковкина привлекла его к себе, обняла и долго шептала что-то на ухо. Он отрицательно качал головою.
   – Не хочет, – сказала Коковкина.
   – А вот розгой его пробрать, так заговорит, – свирепо сказал Передонов.
   – Принесите мне розгу, я его заставлю говорить.
   – Ольга Васильевна, да за что же! – воскликнул Саша.
   Коковкина встала и обняла его.
   – Ну, довольно реветь, – сказала она нежно и строго, – Никто тебя не тронет.
   – Как хотите, – сказал Передонов, – а только я тогда должен директору сказать. Я думал по-семейному, ему же лучше бы. Может быть, и ваш Сашенька прожженный. Еще мы не знаем, за что его дразнят девчонкой, – может быть, совсем за другое. Может быть, не его учат, а он других развращает.
   Передонов сердито пошел из комнаты. За ним вышла и Коковкина. Она укоризненно сказала:
   – Ардальон Борисыч, как же это вы так мальчика конфузите нивесть за что! Хорошо, что он еще и не понимает ваших слов.
   – Ну, прощайте, – сердито сказал Передонов, – а только я скажу директору. Это надо расследовать.
   Он ушел. Коковкина пошла утешать Сашу. Саша грустно сидел у окна и смотрел на звездное небо. Уже спокойны и странно печальны были его черные глаза. Коковкина молча погладила его по голове.
   – Я сам виноват, – сказал он, – проболтался, за что меня дразнят, а он и пристал. Он – самый грубый. Его никто из гимназистов не любит.
   На другой день Передонов и Варвара переезжали, наконец, на новую квартиру. Ершова стояла в воротах и свирепо ругалась с Варварою. Передонов прятался от нее за возами.
   На новой квартире тотчас же отслужили молебен. Необходимо было, по расчетам Передонова, показать, что он – человек верующий. Во время молебна запах ладана, кружа ему голову, вызвал в нем смутное настроение, похожее на молитвенное.
   Одно странное обстоятельство смутило его. Откуда-то прибежала маленькая тварь неопределенных очертаний – маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась и дрожала и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала за дверь или под шкап, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась – серая, безликая, юркая.
   Наконец, уж когда кончался молебен, Передонов догадался и зачурался шопотом. Недотыкомка зашипела тихо-тихо, сжалась в малый комок и укатилась за дверь. Передонов вздохнул облегченно.
   “Да, хорошо, если она совсем укатилась. А может быть, она живет в этой квартире, где-нибудь под полом, и опять станет приходить и дразнить”.
   Тоскливо и холодно стало Передонову, “И к чему вся эта нечисть на свете?” – подумал он.
   Когда молебен кончился, когда гости разошлись, Передонов долго думал о том, где бы могла скрываться недотыкомка. Варвара ушла к Грушиной, а Передонов отправился на поиски и принялся перерывать ее вещи.
   “Не в кармане ли унесла ее Варвара? – думал Передонов. – Много ли ей надо места? Спрячется в карман и будет сидеть, пока срок не придет”.
   Одно Варварино платье привлекло внимание Передонова. Оно было в оборках, бантиках, лентах, словно нарочно сшито, чтобы можно было спрятать кого-нибудь. Передонов долго рассматривал его, потом с усилием, при помощи ножа, вырвал, отчасти вырезал карман, бросил его в печку, а затем принялся рвать и резать на мелкие куски все платье. В его голове бродили смутные, странные мысли, а на душе было безнадежно тоскливо.
   Скоро вернулась Варвара, – еще Передонов кромсал остатки платья. Она подумала, что он пьян, и принялась ругаться. Передонов слушал долго и наконец сказал: