Страница:
– Чего лаешься, дура! Ты, может быть, чорта в кармане носишь. Должен же я позаботиться, что тут делается.
Варвара опешила. Довольный произведенным впечатлением, он поспешил отыскать шапку и отправился играть на биллиарде. Варвара выбежала в переднюю и, пока Передонов надевал пальто, кричала:
– Это ты, может быть, чорта в кармане носишь, а у меня нет никакого чорта. Откуда я тебе чорта возьму? Разве по заказу из Голландии тебе выписать!
Согласился, а потом раздумье взяло. А ну как поймают? Неловко, все же чиновник. Он решил переложить это дело на других. Затратив четвертак на подкуп двух подростков-сорванцов, он обещал им еще по пятиалтынному, если они устроят это, – и в одну темную ночь дело было сделано.
Если бы кто-нибудь в доме Вершиной открыл окно после полуночи, то он услышал бы на улице легкий шорох босых ног на мостках, тихий шопот, еще какие-то мягкие звуки, похожие на то, словно обметали забор; потом легкое звяканье, быстрый топот тех же ног, все быстрее и быстрее, далекий хохот, тревожный лай собак.
Но никто не открыл окна. А утром. Калитка, забор около сада и около двора были исполосованы желтовато-коричневыми следами от дегтя, На воротах дегтем написаны были грубые слова. Прохожие ахали и смеялись, разнеслась молва, приходили любопытные.
Вершина ходила быстро в саду, курила, улыбалась еще кривее обычного и бормотала сердитые слова. Марта не выходила из дому и горько плакала. Служанка Марья пыталась смыть деготь и злобно переругивалась с глазевшими, галдевшими и хохотавшими любопытными.
Передонов, отправляясь на биллиард, зашел к Вершиной. Было пасмурно. Вершина и Марта сидели в гостиной.
– У вас ворота замазали дегтем, – сказал Передонов.
Марта покраснела. Вершина торопливо рассказала, как они встали и увидели, что на их забор смеются, и как Марья отмывала забор. Передонов сказал:
– Я знаю, кто это сделал.
Вершина в недоумении смотрела на Передонова.
– Как же это вы узнали? – спросила она.
– Да уж узнал.
– Кто же, скажите, – сердито спросила Марта.
Она сделалась совсем некрасивою, потому что у нее были теперь злые заплаканные глаза с покрасневшими и распухшими веками. Передонов отвечал:
– Я скажу, конечно, для того и пришел. Этих мерзавцев надо проучить. Только вы должны обещать, что никому не скажете, от кого узнали.
– Да отчего же так, Ардальон Борисыч? – с удивлением спросила Вершина.
Передонов помолчал значительно, потом сказал в объяснение:
– Это такие озорники, что голову проломят, коли узнают, кто их выдал.
Вершина обещала молчать.
– И вы не говорите, что это я сказал, – обратился Передонов к Марте.
– Хорошо, я не скажу, – поспешно согласилась Марта, потому что хотелось поскорее узнать имена виновников.
Ей казалось, что их следовало подвергнуть мучительному и позорному наказанию.
– Нет, вы лучше побожитесь, – опасливо сказал Передонов.
– Ну вот ей-богу, никому не скажу, – уверяла Марта, – вы только скажите поскорей.
А за дверью подслушивал Владя. Он рад был, что догадался не входить в гостиную: его не заставят дать обещание, и он может сказать кому угодно. И он улыбался от радости, что так отомстит Передонову.
– Я вчера в первом часу возвращался домой по вашей улице, – рассказывал Передонов, – вдруг слышу, около ваших ворот кто-то возится. Я сначала думал, что воры. Думаю, как мне быть. Вдруг слышу, побежали, и прямо на меня. Я к стенке прижался, они меня не видали, а я их узнал. У одного мазилка, у другого ведерко. Известные мерзавцы, слесаря Авдеева сыновья. Бегут, и один другому говорит: недаром ночь провели, говорит, пятьдесят пять копеечек заработали. Я былo хотел одного задержать да побоялся, что харю измажут, да и на мне новое пальто было.
Исправник Миньчуков послал городового за Авдеевым и его сыновьями.
Мальчики пришли смело, они думали, что их подозревают по прежним шалостям. Авдеев, унылый, длинный старик, был, наоборот, вполне уверен, что его сыновья опять сделали какую-нибудь пакость. Исправник рассказал Авдееву, в чем обвиняются его сыновья. Авдеев промолвил:
– Нет с ними моего сладу. Что хотите, то с ними и делайте, а я уж руки об них обколотил.
– Это не наше дело, – решительно заявил старший, вихрастый, рыжий мальчик, Нил.
– На нас все валят, кто что ни сделает, – плаксиво сказал младший, такой же вихрастый, но белоголовый, Илья. – Что ж, раз нашалили, так теперь за все и отвечай.
Миньчуков сладко улыбнулся, покачал головою и сказал:
– А вы лучше признайтесь чистосердечно.
– Не в чем, – грубо сказал Нил.
– Не в чем? А пятьдесят пять копеек кто вам дал за работу, а?
И, видя по минутному замешательству мальчиков, что они виноваты, Миньчуков сказал Вершиной:
– Да уж видно, что они.
Мальчики стали снова запираться. Их отвели в чулан – сечь. Не стерпевши боли, они повинились. Но и признавшись, не хотели было говорить, от кого получили за это деньги.
– Сами затеяли.
Их секли по очереди, не торопясь, пока они не сказали, что подкупил их Черепнин. Мальчиков отдали отцу. Исправник сказал Вершиной:
– Ну вот, мы их наказали, то есть отец их наказал, а вы знаете, кто это вам сделал.
– Я этого Черепнину так не спущу, – говорила Вершина, – я на него в суд подам.
– Не советую, Наталья Афанасьевна, – кротко сказал Миньчуков, – лучше оставьте это.
– Как это спускать таким негодяям? да ни за что! – воскликнула Вершина.
– Главное, улик никаких, – спокойно сказал исправник.
– Как никаких, коли сами мальчики признались?
– Мало ли что признались, а перед судьей отопрутся, – там ведь их пороть не станут.
– Как же отопрутся? Городовые – свидетели, – сказала Вершина уже не так уверенно.
– Какие там свидетели? Коли шкуру драть с человека станут, так он во всем признается, чего и не было. Они, конечно, мерзавцы, им и досталось, ну а судом с них ничего не возьмете.
Миньчуков сладко улыбался и спокойно посматривал на Вершину.
Вершина ушла от исправника очень недовольная, но, подумав, согласилась, что Черепнина обвинять трудно и что из этого может выйти только лишняя огласка и срам.
Варвара опешила. Довольный произведенным впечатлением, он поспешил отыскать шапку и отправился играть на биллиарде. Варвара выбежала в переднюю и, пока Передонов надевал пальто, кричала:
– Это ты, может быть, чорта в кармане носишь, а у меня нет никакого чорта. Откуда я тебе чорта возьму? Разве по заказу из Голландии тебе выписать!
* * *
Молоденький чиновник Черепнин, тот самый, о котором рассказывала Вершина, что он подсматривал в окно, начал было, когда Вершина овдовела, ухаживать за нею. Вершина не прочь была бы выйти замуж второй раз, но Черепнин казался ей слишком ничтожным. Черепнин озлобился. Он с радостью поддался на уговоры Володина вымазать дегтем ворота у Вершиной.Согласился, а потом раздумье взяло. А ну как поймают? Неловко, все же чиновник. Он решил переложить это дело на других. Затратив четвертак на подкуп двух подростков-сорванцов, он обещал им еще по пятиалтынному, если они устроят это, – и в одну темную ночь дело было сделано.
Если бы кто-нибудь в доме Вершиной открыл окно после полуночи, то он услышал бы на улице легкий шорох босых ног на мостках, тихий шопот, еще какие-то мягкие звуки, похожие на то, словно обметали забор; потом легкое звяканье, быстрый топот тех же ног, все быстрее и быстрее, далекий хохот, тревожный лай собак.
Но никто не открыл окна. А утром. Калитка, забор около сада и около двора были исполосованы желтовато-коричневыми следами от дегтя, На воротах дегтем написаны были грубые слова. Прохожие ахали и смеялись, разнеслась молва, приходили любопытные.
Вершина ходила быстро в саду, курила, улыбалась еще кривее обычного и бормотала сердитые слова. Марта не выходила из дому и горько плакала. Служанка Марья пыталась смыть деготь и злобно переругивалась с глазевшими, галдевшими и хохотавшими любопытными.
* * *
Черепнин в тот же день рассказал Володину, кто это сделал. Володин немедленно же передал это Передонову. Оба они знали этих мальчишек, которые славились дерзкими шалостями.Передонов, отправляясь на биллиард, зашел к Вершиной. Было пасмурно. Вершина и Марта сидели в гостиной.
– У вас ворота замазали дегтем, – сказал Передонов.
Марта покраснела. Вершина торопливо рассказала, как они встали и увидели, что на их забор смеются, и как Марья отмывала забор. Передонов сказал:
– Я знаю, кто это сделал.
Вершина в недоумении смотрела на Передонова.
– Как же это вы узнали? – спросила она.
– Да уж узнал.
– Кто же, скажите, – сердито спросила Марта.
Она сделалась совсем некрасивою, потому что у нее были теперь злые заплаканные глаза с покрасневшими и распухшими веками. Передонов отвечал:
– Я скажу, конечно, для того и пришел. Этих мерзавцев надо проучить. Только вы должны обещать, что никому не скажете, от кого узнали.
– Да отчего же так, Ардальон Борисыч? – с удивлением спросила Вершина.
Передонов помолчал значительно, потом сказал в объяснение:
– Это такие озорники, что голову проломят, коли узнают, кто их выдал.
Вершина обещала молчать.
– И вы не говорите, что это я сказал, – обратился Передонов к Марте.
– Хорошо, я не скажу, – поспешно согласилась Марта, потому что хотелось поскорее узнать имена виновников.
Ей казалось, что их следовало подвергнуть мучительному и позорному наказанию.
– Нет, вы лучше побожитесь, – опасливо сказал Передонов.
– Ну вот ей-богу, никому не скажу, – уверяла Марта, – вы только скажите поскорей.
А за дверью подслушивал Владя. Он рад был, что догадался не входить в гостиную: его не заставят дать обещание, и он может сказать кому угодно. И он улыбался от радости, что так отомстит Передонову.
– Я вчера в первом часу возвращался домой по вашей улице, – рассказывал Передонов, – вдруг слышу, около ваших ворот кто-то возится. Я сначала думал, что воры. Думаю, как мне быть. Вдруг слышу, побежали, и прямо на меня. Я к стенке прижался, они меня не видали, а я их узнал. У одного мазилка, у другого ведерко. Известные мерзавцы, слесаря Авдеева сыновья. Бегут, и один другому говорит: недаром ночь провели, говорит, пятьдесят пять копеечек заработали. Я былo хотел одного задержать да побоялся, что харю измажут, да и на мне новое пальто было.
* * *
Едва Передонов ушел, Вершина отправилась к исправнику с жалобою.Исправник Миньчуков послал городового за Авдеевым и его сыновьями.
Мальчики пришли смело, они думали, что их подозревают по прежним шалостям. Авдеев, унылый, длинный старик, был, наоборот, вполне уверен, что его сыновья опять сделали какую-нибудь пакость. Исправник рассказал Авдееву, в чем обвиняются его сыновья. Авдеев промолвил:
– Нет с ними моего сладу. Что хотите, то с ними и делайте, а я уж руки об них обколотил.
– Это не наше дело, – решительно заявил старший, вихрастый, рыжий мальчик, Нил.
– На нас все валят, кто что ни сделает, – плаксиво сказал младший, такой же вихрастый, но белоголовый, Илья. – Что ж, раз нашалили, так теперь за все и отвечай.
Миньчуков сладко улыбнулся, покачал головою и сказал:
– А вы лучше признайтесь чистосердечно.
– Не в чем, – грубо сказал Нил.
– Не в чем? А пятьдесят пять копеек кто вам дал за работу, а?
И, видя по минутному замешательству мальчиков, что они виноваты, Миньчуков сказал Вершиной:
– Да уж видно, что они.
Мальчики стали снова запираться. Их отвели в чулан – сечь. Не стерпевши боли, они повинились. Но и признавшись, не хотели было говорить, от кого получили за это деньги.
– Сами затеяли.
Их секли по очереди, не торопясь, пока они не сказали, что подкупил их Черепнин. Мальчиков отдали отцу. Исправник сказал Вершиной:
– Ну вот, мы их наказали, то есть отец их наказал, а вы знаете, кто это вам сделал.
– Я этого Черепнину так не спущу, – говорила Вершина, – я на него в суд подам.
– Не советую, Наталья Афанасьевна, – кротко сказал Миньчуков, – лучше оставьте это.
– Как это спускать таким негодяям? да ни за что! – воскликнула Вершина.
– Главное, улик никаких, – спокойно сказал исправник.
– Как никаких, коли сами мальчики признались?
– Мало ли что признались, а перед судьей отопрутся, – там ведь их пороть не станут.
– Как же отопрутся? Городовые – свидетели, – сказала Вершина уже не так уверенно.
– Какие там свидетели? Коли шкуру драть с человека станут, так он во всем признается, чего и не было. Они, конечно, мерзавцы, им и досталось, ну а судом с них ничего не возьмете.
Миньчуков сладко улыбался и спокойно посматривал на Вершину.
Вершина ушла от исправника очень недовольная, но, подумав, согласилась, что Черепнина обвинять трудно и что из этого может выйти только лишняя огласка и срам.
XIII
К вечеру Передонов явился к директору, – поговорить по делу.
Директор, Николай Власьевич Хрипач, имел известное число правил, которые столь удобно прикладывались к жизни, что придерживаться их было нисколько не обременительно. По службе он спокойно исполнял все, что требовалось законами или распоряжениями начальства, а также правилами общепринятого умеренного либерализма. Поэтому начальство, родители и ученики равно довольны были директором. Сомнительных случаев, нерешительности, колебаний он не знал, да и к чему они? всегда можно опереться или на постановление педагогического совета или на предписание начальства. Столь же правилен и спокоен был он в личных сношениях. Самая наружность его являла вид добродушия и стойкости: небольшого роста, плотный, подвижной, с бойкими глазами и уверенною рeчью, он казался человеком, который недурно устроился и намерен устроиться еще лучше. В кабинете его на полках стояло много книг; из некоторых он делал выписки. Когда выписок накоплялось достаточно, он располагал их в порядке и пересказывал своими словами, – и вот составлялся учебник, печатался и расходился, не так, как расходятся книжки Ушинского или Евтушевского, но все-таки хорошо. Иногда он составлял, преимущественно по заграничным книжкам, компиляцию, почтенную и никому ненужную, и печатал ее в журнале, тоже почтенном и тоже никому ненужном. Детей у него было много, и все они, мальчики и девочки, уже обнаруживали зачатки разнообразных талантов: кто писал стихи, кто рисовал, кто делал быстрые успехи в музыке. Передонов угрюмо говорил:
– Вот вы все на меня нападаете, Николай Власьевич. Вам на меня, может быть, клевещут, а я ничего такого не делаю.
– Извините, – прервал директор, – я не могу понять, о каких клеветах вы изволите упоминать. В деле управления вверенной мне гимназией я руководствуюсь собственными моими наблюдениями и смею надеяться, что моя служебная опытность достаточна для того, чтобы с должною правильностью оценивать то, что я вижу и слышу, тем более, при том внимательном отношении к делу, которое я ставлю себе за непременное правило, – говорил Хрипач быстро и отчетливо, и голос его раздавался сухо и ясно, подобно треску, издаваемому цинковыми прутьями, когда их сгибают. – Что же касается моего личного о вас мнения, то я и ныне продолжаю думать, что в вашей служебной деятельности обнаруживаются досадные пробелы.
– Да, – угрюмо сказал Передонов, – вы взяли себе в голову, что я никуда не гожусь, а я постоянно о гимназии забочусь.
Хрипач с удивлением поднял брови и вопросительно поглядел на Передонова.
– Вы не замечаете, – продолжал Передонов, – что у нас в гимназии скандал может выйти, – и никто не замечает, один я уследил.
– Какой скандал? – с сухим смешком спросил Хрипач и проворно заходил по кабинету. – Вы меня интригуете, хотя, скажу откровенно, я мало верю в возможность скандала в нашей гимназии.
– Да, а вот вы не знаете, кого вы нынче приняли, – сказал Передонов с таким злорадством, что Хрипач приостановился и внимательно посмотрел на него.
– Все вновь принятые – на перечет, – сухо сказал он. – Притом же принятые в первый класс, очевидно, не были еще исключены из другой гимназии, а единственный, поступивший в пятый класс, прибыл к нам с такими рекомендациями, которые исключают возможность нелестных предположений.
– Да, только его не к нам надо отдать, а в другое заведение, – угрюмо, словно нехотя, промолвил Передонов.
– Объяснитесь, Ардальон Борисыч, прошу вас, – сказал Хрипач. – Надеюсь, вы не хотите сказать, что Пыльникова следует отправить в колонию для малолетних преступников.
– Нет, эту тварь надо отправить в пансион без древних языков, – злобно сказал Передонов, и глаза его сверкнули злостью.
Хрипач, засунув руки в карманы домашнего коротенького пиджака, смотрел на Передонова с необычайным удивлением.
– Какой пансион ? – спросил он. – Известно ли вам, какие учреждения именуются таким образом? И если известно, то как решились вы сделать такое непристойное сопоставление?
Хрипач сильно покраснел, и голос его звучал еще суше и отчетливее. В другое время эти признаки директорова гнева приводили Передонова в замешательство. Но теперь он не смущался.
– Вы все думаете, что это – мальчик, – сказал он, насмешливо щуря глаза, – а вот и не мальчик, а девчонка, да еще какая!
Хрипач коротко и сухо засмеялся, словно деланным смехом, звонким и отчетливым, – так он и всегда смеялся.
– Ха-ха-ха! – отчетливо делал он, кончая смеяться, сел в кресло и откинул голову, словно падая от смеха. – Удивили же вы меня, почтенный Ардальон Борисыч! ха-ха-ха! Скажите мне, будьте любезны, на чем вы основываете ваше предположение, если посылки, которые вас привели к этому заключению, не составляют вашей тайны! ха-ха-ха!
Передонов рассказал все, что слышал от Варвары, и уже заодно распространился о дурных качествах Коковкиной. Хрипач слушал, по временам разражаясь сухим, отчетливым смехом.
– У вас, любезный Ардальон Борисыч, зашалило воображение, – сказал он, встал и похлопал Передонова по рукаву. – У многих из моих уважаемых товарищей, как и у меня, есть свои дети, мы все не первый год живем, и неужели вы думаете, что могли принять за мальчика переодетую девочку?
– Вот вы так к этому относитесь, а если что-нибудь выйдет, то кто же будет виноват? – спросил Передонов.
– Ха-ха-ха! – засмеялся Хрипач, – каких же последствий вы опасаетесь?
– В гимназии разврат начнется, – сказал Пере донов.
Хрипач нахмурился и сказал:
– Вы слишком далеко заходите. Все, что вы мне до сих пор сказали, не дает мне ни малейшего повода разделять ваши подозрения.
На другое утро уже многие пришли на уроки с мыслью, что Передонов, может быть, и прав. Открыто этого не говорили, но уже и не спорили с Передоновым и ограничивались нерешительными и двусмысленными ответами: каждый боялся, что его сочтут глупым, если он станет спорить, а вдруг окажется, что это – правда. Многим хотелось бы услышать, что говорит об этом директор, но директор, сверх обыкновения, вовсе не выходил сегодня из своей квартиры, только прошел, сильно запоздав, на своей единственный в тот день урок в шестом классе, просидел там лишних пять минут и ушел прямо к себе, никому не показавшись.
Наконец, перед четвертым уроком седой законоучитель и еще двое учителей пошли в кабинет к директору под предлогом какого-то дела, и батюшка осторожно завел речь о Пыльникове. Но директор засмеялся так уверенно и простодушно, что все трое разом прониклись уверенностью, что все это – вздор. А директор быстро перешел на другие темы, рассказал свежую городскую новость, пожаловался на сильнейшую головную боль и сказал, что, кажется, придется пригласить почтеннейшего Евгения Ивановича, гимназического врача. Затем в очень добродушном тоне он рассказал, что сегодня урок еще усилил его головную боль, так как случилось, что в соседнем классе был Передонов, и гимназисты там почему-то часто и необычайно громко смеялись. Засмеявшись своим сухим смехом, Хрипач сказал:
– В этом году судьба ко мне немилосердна, три раза в неделю приходится сидеть рядом с классом, где занимается Ардальон Борисыч, и, представьте, постоянно хохот, да еще какой. Казалось бы, Ардальон Борисыч человек не смешливый, а какую постоянно возбуждает веселость!
И, не дав никому сказать что-нибудь на это, Хрипач быстро перешел еще раз к другой теме.
А на уроках у Передонова в последнее время действительно много смеялись, – и не потому, чтобы это ему нравилось. Напротив, детский смех раздражал Передонова. Но он не мог удержаться, чтобы не говорить чего-нибудь лишнего, непристойного: то расскажет глупый анекдот, то примется дразнить кого-нибудь посмирнее. Всегда в классе находилось несколько таких, которые рады были случаю произвести беспорядок, – и при каждой выходке Передонова подымали неистовый хохот.
К концу уроков Хрипач послал за врачом, а сам взял шляпу и отправился в сад, что лежал меж гимназиею и берегом реки. Сад был обширный и тесный. Маленькие гимназисты любили его. Они в нем широко разбегались на переменах. Поэтому помощники классных наставников не любили этого сада. Они боялись, что с мальчиками что-нибудь случится. А Хрипач требовал, чтобы мальчики бывали там на переменах. Это было нужно ему для красоты в отчетах.
Проходя по коридору, Хрипач приостановился у открытой двери в гимнастический зал, постоял, опустив голову, и вошел. По его невеселому лицу и медленной походке уже все знали, что у него болит голова.
Собирался на гимнастику пятый класс. Построились в одну шеренгу, и учитель гимнастики, поручик местного резервного батальона, собирался что-то скомандовать, но, увидя директора, пошел к нему навстречу. Директор пожал ему руку, рассеянно поглядел на гимназистов и спросил:
– Довольны вы ими? Как они, стараются? Не утомляются?
Поручик глубоко презирал в душе гимназистов, у которых, по его мнению, не было и не могло быть военной выправки. Если бы это были кадеты, то он прямо сказал бы, что о них думает. Но об этих увальнях не стоило говорить неприятной правды человеку, от которого зависели его уроки.
И он сказал, приятно улыбаясь тонкими губами и глядя на директора ласково и весело:
– О, да, славные ребята.
Директор сделал несколько шагов вдоль фронта, повернул к выходу и вдруг остановился, словно вспомнив что-то.
– А нашим новым учеником вы довольны? Как он, старается? Не утомляется?– спросил он лениво и хмуро и взялся рукою за лоб.
Поручик, для разнообразия и думая, что ведь это – чужой, со стороны гимназист, сказал:
– Несколько вял, да, скоро устает.
Но директор уже не слушал его и выходил из зала.
Внешний воздух, невидимому, мало освежил Хрипача. Через полчаса он вернулся и опять, постояв у двери с полминуты, зашел на урок. Шли упражнения на снарядах. Два-три незанятых пока гимназиста, не замечая директора, стояли, прислонясь к стене, пользуясь тем, что поручик не смотрел на них. Хрипач подошел к ним.
– А, Пыльников, – сказал он, – зачем же вы легли на стену?
Саша ярко покраснел, вытянулся и молчал.
– Если вы так утомляетесь, то вам, может быть, вредна гимнастика? – строго спросил Хрипач.
– Виноват, я не устал, – испуганно сказал Саша.
– Одно из двух, – продолжал Хрипач, – или не посещать уроков гимнастики, или… Впрочем, зайдите ко мне после уроков.
Он поспешно ушел, а Саша стоял, смущенный, испуганный.
– Влетел! – говорили ему товарищи, – он тебя до вечера будет отчитывать.
Хрипач любил делать продолжительные выговоры, и гимназисты пуще всего боялись его приглашений.
После уроков Саша робко отправился к директору. Хрипач принял его немедленно. Он быстро подошел, словно подкатился на коротких ногах к Саше, придвинулся к нему близко и, внимательно глядя прямо в глаза, спросил:
– Вас, Пыльников, в самом деле утомляют уроки гимнастики? Вы на вид довольно здоровый мальчик, но “наружность иногда обманчива бывает”. У вас нет какой-нибудь болезни? Может быть, вам вредно заниматься гимнастикой?
– Нет, Николай Власьевич, я здоров, – отвечал Саша, весь красный от смущения.
– Однако, – возразил Хрипач, – и Алексей Алексеевич жалуется на вашу вялость и на то, что вы скоро устаете, и я заметил сегодня на уроке, что у вас утомленный вид. Или я ошибся, может быть?
Саша не знал, куда ему скрыть свои глаза от пронизывающего взора Хрипача. Он растерянно бормотал:
– Извините, я не буду, я так, просто поленился стоять. Я, право, здоров. Я буду усердно заниматься гимнастикой.
Вдруг, совсем неожиданно для себя, он заплакал.
– Вот видите, – сказал Хрипач, – вы, очевидно, утомлены: вы плачете, как будто я сделал вам суровый выговор. Успокойтесь.
Он положил руку на Сашино плечо и сказал:
– Я позвал вас не для нотаций, а чтобы разъяснить… Да вы сядьте, Пыльников, я вижу, вы устали.
Саша поспешно вытер платком мокрые глаза и сказал:
– Я совсем не устал.
– Сядьте, сядьте, – повторил Хрипач и подвинул Саше стул.
– Право же, я не устал, Николай Власьевич, – уверял Саша.
Хрипач взял его за плечи, посадил, сам сел против него и сказал:
– Поговорим спокойно, Пыльников. Вы и сами можете не знать действительного состояния вашего здоровья: вы – мальчик старательный и хороший во всех отношениях, поэтому для меня вполне понятно, что вы не хотели просить увольнения от уроков гимнастики. Кстати, я просил сегодня Евгения Ивановича притти ко мне, так как и сам чувствую себя дурно. Вот он кстати и вас посмотрит. Надеюсь, вы ничего не имеете против этого?
Хрипач посмотрел на часы и, не дожидаясь ответа, заговорил с Сашей о том, как он провел лето.
Скоро явился Евгений Иванович Суровцев, гимназический врач, человек маленький, черный, юркий, любитель разговоров о политике и о новостях. Знаний больших у него не было, но он внимательно относился к больным, лекарствам предпочитал диэту и гигиену и потому лечил успешно.
Саше велели раздеться. Суровцев внимательно рассмотрел его и не нашел никакого порока, а Хрипач убедился, что Саша вовсе не барышня. Хотя он и раньше был в этом уверен, но считал полезным, чтобы впоследствии, если придется отписываться на запросы округа, врач гимназии имел возможность удостоверить это без лишних справок.
Отпуская Сашу, Хрипач сказал ему ласково: – Теперь, когда мы знаем, что вы здоровы, я скажу Алексею Алексеевичу, чтобы он не давал вам никакой пощады.
Передонов выбирал родителей, что попроще: придет, нажалуется на мальчика, того высекут, – и Передонов доволен. Так нажаловался он прежде всего на Иосифа Крамаренка его отцу, державшему в городе пивной завод, – сказал, что Иосиф шалит в церкви. Отец поверил и наказал сына. Потом та же участь постигла еще нескольких других. К тем, которые, по мнению Передонова, стали бы заступаться за сыновей, он и не ходил: еще пожалуются в округ.
Каждый день посещал он хоть одну ученическую квартиру. Там он вел себя по-начальнически: распекал, распоряжался, угрожал. Но там гимназисты чувствовали себя самостоятельнее и порою дразнили Передонова. Впрочем, Флавицкая, дама энергичная, высокая и звонкоголосая, по желанию Передонова, высекла больно своего маленького постояльца, Владимира Бультякова.
В классах на следующий день Передонов рассказал о своих подвигах. Фамилий не называл, но жертвы его сами выдавали себя своим смущением.
Директор, Николай Власьевич Хрипач, имел известное число правил, которые столь удобно прикладывались к жизни, что придерживаться их было нисколько не обременительно. По службе он спокойно исполнял все, что требовалось законами или распоряжениями начальства, а также правилами общепринятого умеренного либерализма. Поэтому начальство, родители и ученики равно довольны были директором. Сомнительных случаев, нерешительности, колебаний он не знал, да и к чему они? всегда можно опереться или на постановление педагогического совета или на предписание начальства. Столь же правилен и спокоен был он в личных сношениях. Самая наружность его являла вид добродушия и стойкости: небольшого роста, плотный, подвижной, с бойкими глазами и уверенною рeчью, он казался человеком, который недурно устроился и намерен устроиться еще лучше. В кабинете его на полках стояло много книг; из некоторых он делал выписки. Когда выписок накоплялось достаточно, он располагал их в порядке и пересказывал своими словами, – и вот составлялся учебник, печатался и расходился, не так, как расходятся книжки Ушинского или Евтушевского, но все-таки хорошо. Иногда он составлял, преимущественно по заграничным книжкам, компиляцию, почтенную и никому ненужную, и печатал ее в журнале, тоже почтенном и тоже никому ненужном. Детей у него было много, и все они, мальчики и девочки, уже обнаруживали зачатки разнообразных талантов: кто писал стихи, кто рисовал, кто делал быстрые успехи в музыке. Передонов угрюмо говорил:
– Вот вы все на меня нападаете, Николай Власьевич. Вам на меня, может быть, клевещут, а я ничего такого не делаю.
– Извините, – прервал директор, – я не могу понять, о каких клеветах вы изволите упоминать. В деле управления вверенной мне гимназией я руководствуюсь собственными моими наблюдениями и смею надеяться, что моя служебная опытность достаточна для того, чтобы с должною правильностью оценивать то, что я вижу и слышу, тем более, при том внимательном отношении к делу, которое я ставлю себе за непременное правило, – говорил Хрипач быстро и отчетливо, и голос его раздавался сухо и ясно, подобно треску, издаваемому цинковыми прутьями, когда их сгибают. – Что же касается моего личного о вас мнения, то я и ныне продолжаю думать, что в вашей служебной деятельности обнаруживаются досадные пробелы.
– Да, – угрюмо сказал Передонов, – вы взяли себе в голову, что я никуда не гожусь, а я постоянно о гимназии забочусь.
Хрипач с удивлением поднял брови и вопросительно поглядел на Передонова.
– Вы не замечаете, – продолжал Передонов, – что у нас в гимназии скандал может выйти, – и никто не замечает, один я уследил.
– Какой скандал? – с сухим смешком спросил Хрипач и проворно заходил по кабинету. – Вы меня интригуете, хотя, скажу откровенно, я мало верю в возможность скандала в нашей гимназии.
– Да, а вот вы не знаете, кого вы нынче приняли, – сказал Передонов с таким злорадством, что Хрипач приостановился и внимательно посмотрел на него.
– Все вновь принятые – на перечет, – сухо сказал он. – Притом же принятые в первый класс, очевидно, не были еще исключены из другой гимназии, а единственный, поступивший в пятый класс, прибыл к нам с такими рекомендациями, которые исключают возможность нелестных предположений.
– Да, только его не к нам надо отдать, а в другое заведение, – угрюмо, словно нехотя, промолвил Передонов.
– Объяснитесь, Ардальон Борисыч, прошу вас, – сказал Хрипач. – Надеюсь, вы не хотите сказать, что Пыльникова следует отправить в колонию для малолетних преступников.
– Нет, эту тварь надо отправить в пансион без древних языков, – злобно сказал Передонов, и глаза его сверкнули злостью.
Хрипач, засунув руки в карманы домашнего коротенького пиджака, смотрел на Передонова с необычайным удивлением.
– Какой пансион ? – спросил он. – Известно ли вам, какие учреждения именуются таким образом? И если известно, то как решились вы сделать такое непристойное сопоставление?
Хрипач сильно покраснел, и голос его звучал еще суше и отчетливее. В другое время эти признаки директорова гнева приводили Передонова в замешательство. Но теперь он не смущался.
– Вы все думаете, что это – мальчик, – сказал он, насмешливо щуря глаза, – а вот и не мальчик, а девчонка, да еще какая!
Хрипач коротко и сухо засмеялся, словно деланным смехом, звонким и отчетливым, – так он и всегда смеялся.
– Ха-ха-ха! – отчетливо делал он, кончая смеяться, сел в кресло и откинул голову, словно падая от смеха. – Удивили же вы меня, почтенный Ардальон Борисыч! ха-ха-ха! Скажите мне, будьте любезны, на чем вы основываете ваше предположение, если посылки, которые вас привели к этому заключению, не составляют вашей тайны! ха-ха-ха!
Передонов рассказал все, что слышал от Варвары, и уже заодно распространился о дурных качествах Коковкиной. Хрипач слушал, по временам разражаясь сухим, отчетливым смехом.
– У вас, любезный Ардальон Борисыч, зашалило воображение, – сказал он, встал и похлопал Передонова по рукаву. – У многих из моих уважаемых товарищей, как и у меня, есть свои дети, мы все не первый год живем, и неужели вы думаете, что могли принять за мальчика переодетую девочку?
– Вот вы так к этому относитесь, а если что-нибудь выйдет, то кто же будет виноват? – спросил Передонов.
– Ха-ха-ха! – засмеялся Хрипач, – каких же последствий вы опасаетесь?
– В гимназии разврат начнется, – сказал Пере донов.
Хрипач нахмурился и сказал:
– Вы слишком далеко заходите. Все, что вы мне до сих пор сказали, не дает мне ни малейшего повода разделять ваши подозрения.
* * *
В этот же вечер Передонов поспешно обошел всех сослуживцев, от инспектора до помощников классных наставников, и всем рассказывал, что Пыльников – переодетая барышня. Все смеялись и не верили, но многие, когда он уходил, впадали в сомнение. Учительские жены, так те почти все поверили сразу.На другое утро уже многие пришли на уроки с мыслью, что Передонов, может быть, и прав. Открыто этого не говорили, но уже и не спорили с Передоновым и ограничивались нерешительными и двусмысленными ответами: каждый боялся, что его сочтут глупым, если он станет спорить, а вдруг окажется, что это – правда. Многим хотелось бы услышать, что говорит об этом директор, но директор, сверх обыкновения, вовсе не выходил сегодня из своей квартиры, только прошел, сильно запоздав, на своей единственный в тот день урок в шестом классе, просидел там лишних пять минут и ушел прямо к себе, никому не показавшись.
Наконец, перед четвертым уроком седой законоучитель и еще двое учителей пошли в кабинет к директору под предлогом какого-то дела, и батюшка осторожно завел речь о Пыльникове. Но директор засмеялся так уверенно и простодушно, что все трое разом прониклись уверенностью, что все это – вздор. А директор быстро перешел на другие темы, рассказал свежую городскую новость, пожаловался на сильнейшую головную боль и сказал, что, кажется, придется пригласить почтеннейшего Евгения Ивановича, гимназического врача. Затем в очень добродушном тоне он рассказал, что сегодня урок еще усилил его головную боль, так как случилось, что в соседнем классе был Передонов, и гимназисты там почему-то часто и необычайно громко смеялись. Засмеявшись своим сухим смехом, Хрипач сказал:
– В этом году судьба ко мне немилосердна, три раза в неделю приходится сидеть рядом с классом, где занимается Ардальон Борисыч, и, представьте, постоянно хохот, да еще какой. Казалось бы, Ардальон Борисыч человек не смешливый, а какую постоянно возбуждает веселость!
И, не дав никому сказать что-нибудь на это, Хрипач быстро перешел еще раз к другой теме.
А на уроках у Передонова в последнее время действительно много смеялись, – и не потому, чтобы это ему нравилось. Напротив, детский смех раздражал Передонова. Но он не мог удержаться, чтобы не говорить чего-нибудь лишнего, непристойного: то расскажет глупый анекдот, то примется дразнить кого-нибудь посмирнее. Всегда в классе находилось несколько таких, которые рады были случаю произвести беспорядок, – и при каждой выходке Передонова подымали неистовый хохот.
К концу уроков Хрипач послал за врачом, а сам взял шляпу и отправился в сад, что лежал меж гимназиею и берегом реки. Сад был обширный и тесный. Маленькие гимназисты любили его. Они в нем широко разбегались на переменах. Поэтому помощники классных наставников не любили этого сада. Они боялись, что с мальчиками что-нибудь случится. А Хрипач требовал, чтобы мальчики бывали там на переменах. Это было нужно ему для красоты в отчетах.
Проходя по коридору, Хрипач приостановился у открытой двери в гимнастический зал, постоял, опустив голову, и вошел. По его невеселому лицу и медленной походке уже все знали, что у него болит голова.
Собирался на гимнастику пятый класс. Построились в одну шеренгу, и учитель гимнастики, поручик местного резервного батальона, собирался что-то скомандовать, но, увидя директора, пошел к нему навстречу. Директор пожал ему руку, рассеянно поглядел на гимназистов и спросил:
– Довольны вы ими? Как они, стараются? Не утомляются?
Поручик глубоко презирал в душе гимназистов, у которых, по его мнению, не было и не могло быть военной выправки. Если бы это были кадеты, то он прямо сказал бы, что о них думает. Но об этих увальнях не стоило говорить неприятной правды человеку, от которого зависели его уроки.
И он сказал, приятно улыбаясь тонкими губами и глядя на директора ласково и весело:
– О, да, славные ребята.
Директор сделал несколько шагов вдоль фронта, повернул к выходу и вдруг остановился, словно вспомнив что-то.
– А нашим новым учеником вы довольны? Как он, старается? Не утомляется?– спросил он лениво и хмуро и взялся рукою за лоб.
Поручик, для разнообразия и думая, что ведь это – чужой, со стороны гимназист, сказал:
– Несколько вял, да, скоро устает.
Но директор уже не слушал его и выходил из зала.
Внешний воздух, невидимому, мало освежил Хрипача. Через полчаса он вернулся и опять, постояв у двери с полминуты, зашел на урок. Шли упражнения на снарядах. Два-три незанятых пока гимназиста, не замечая директора, стояли, прислонясь к стене, пользуясь тем, что поручик не смотрел на них. Хрипач подошел к ним.
– А, Пыльников, – сказал он, – зачем же вы легли на стену?
Саша ярко покраснел, вытянулся и молчал.
– Если вы так утомляетесь, то вам, может быть, вредна гимнастика? – строго спросил Хрипач.
– Виноват, я не устал, – испуганно сказал Саша.
– Одно из двух, – продолжал Хрипач, – или не посещать уроков гимнастики, или… Впрочем, зайдите ко мне после уроков.
Он поспешно ушел, а Саша стоял, смущенный, испуганный.
– Влетел! – говорили ему товарищи, – он тебя до вечера будет отчитывать.
Хрипач любил делать продолжительные выговоры, и гимназисты пуще всего боялись его приглашений.
После уроков Саша робко отправился к директору. Хрипач принял его немедленно. Он быстро подошел, словно подкатился на коротких ногах к Саше, придвинулся к нему близко и, внимательно глядя прямо в глаза, спросил:
– Вас, Пыльников, в самом деле утомляют уроки гимнастики? Вы на вид довольно здоровый мальчик, но “наружность иногда обманчива бывает”. У вас нет какой-нибудь болезни? Может быть, вам вредно заниматься гимнастикой?
– Нет, Николай Власьевич, я здоров, – отвечал Саша, весь красный от смущения.
– Однако, – возразил Хрипач, – и Алексей Алексеевич жалуется на вашу вялость и на то, что вы скоро устаете, и я заметил сегодня на уроке, что у вас утомленный вид. Или я ошибся, может быть?
Саша не знал, куда ему скрыть свои глаза от пронизывающего взора Хрипача. Он растерянно бормотал:
– Извините, я не буду, я так, просто поленился стоять. Я, право, здоров. Я буду усердно заниматься гимнастикой.
Вдруг, совсем неожиданно для себя, он заплакал.
– Вот видите, – сказал Хрипач, – вы, очевидно, утомлены: вы плачете, как будто я сделал вам суровый выговор. Успокойтесь.
Он положил руку на Сашино плечо и сказал:
– Я позвал вас не для нотаций, а чтобы разъяснить… Да вы сядьте, Пыльников, я вижу, вы устали.
Саша поспешно вытер платком мокрые глаза и сказал:
– Я совсем не устал.
– Сядьте, сядьте, – повторил Хрипач и подвинул Саше стул.
– Право же, я не устал, Николай Власьевич, – уверял Саша.
Хрипач взял его за плечи, посадил, сам сел против него и сказал:
– Поговорим спокойно, Пыльников. Вы и сами можете не знать действительного состояния вашего здоровья: вы – мальчик старательный и хороший во всех отношениях, поэтому для меня вполне понятно, что вы не хотели просить увольнения от уроков гимнастики. Кстати, я просил сегодня Евгения Ивановича притти ко мне, так как и сам чувствую себя дурно. Вот он кстати и вас посмотрит. Надеюсь, вы ничего не имеете против этого?
Хрипач посмотрел на часы и, не дожидаясь ответа, заговорил с Сашей о том, как он провел лето.
Скоро явился Евгений Иванович Суровцев, гимназический врач, человек маленький, черный, юркий, любитель разговоров о политике и о новостях. Знаний больших у него не было, но он внимательно относился к больным, лекарствам предпочитал диэту и гигиену и потому лечил успешно.
Саше велели раздеться. Суровцев внимательно рассмотрел его и не нашел никакого порока, а Хрипач убедился, что Саша вовсе не барышня. Хотя он и раньше был в этом уверен, но считал полезным, чтобы впоследствии, если придется отписываться на запросы округа, врач гимназии имел возможность удостоверить это без лишних справок.
Отпуская Сашу, Хрипач сказал ему ласково: – Теперь, когда мы знаем, что вы здоровы, я скажу Алексею Алексеевичу, чтобы он не давал вам никакой пощады.
* * *
Передонов не сомневался, что раскрытие в одном из гимназистов девочки обратит внимание начальства и что, кроме повышения, ему дадут и орден. Это поощряло его бдительно смотреть за поведением гимназистов. К тому же погода несколько дней под ряд стояла пасмурная и холодная, на биллиард собирались плохо, – оставалось ходить по городу и посещать ученические квартиры и даже тех гимназистов, которые жили при родителях.Передонов выбирал родителей, что попроще: придет, нажалуется на мальчика, того высекут, – и Передонов доволен. Так нажаловался он прежде всего на Иосифа Крамаренка его отцу, державшему в городе пивной завод, – сказал, что Иосиф шалит в церкви. Отец поверил и наказал сына. Потом та же участь постигла еще нескольких других. К тем, которые, по мнению Передонова, стали бы заступаться за сыновей, он и не ходил: еще пожалуются в округ.
Каждый день посещал он хоть одну ученическую квартиру. Там он вел себя по-начальнически: распекал, распоряжался, угрожал. Но там гимназисты чувствовали себя самостоятельнее и порою дразнили Передонова. Впрочем, Флавицкая, дама энергичная, высокая и звонкоголосая, по желанию Передонова, высекла больно своего маленького постояльца, Владимира Бультякова.
В классах на следующий день Передонов рассказал о своих подвигах. Фамилий не называл, но жертвы его сами выдавали себя своим смущением.
XIV
Слухи о том, что Пыльников – переодетая барышня, быстро разнеслись по городу. Из первых узнали Рутиловы. Людмила, любопытная, всегда старалась все новое увидеть своими глазами. Она зажглась жгучим любопытством к Пыльникову. Конечно, ей надо посмотреть на ряженую плутовку. Она же и знакома с Коковкиною. И вот как-то раз к вечеру Людмила сказала сестрам:
– Пойду посмотреть эту барышню.
– Глазопялка! – сердито крикнула Дарья.
– Нарядилась, – отметила Валерия, сдержанно усмехаясь.
Им было досадно, что не они выдумали: втроем неловко итти. Людмила оделась несколько наряднее обычного, – зачем и сама не знала. Впрочем, она любила наряжаться и одевалась откровеннее сестер: руки да плечи поголее, юбка покороче, башмаки полегче, чулки потоньше, попрозрачнее, тельного цвета. Дома ей нравилось побыть в одной юбке и босиком и надеть башмаки на босые ноги, – притом рубашка и юбка у нее всегда были слишком нарядны.
Погода стояла холодная, ветреная, облетелые листья плавали по рябым лужам. Людмила шла быстро и под своею тонкою накидкою почти не чувствовала холода.
Коковкина с Сашею пили чай. Зоркими глазами оглядела их Людмила, – ничего, сидят скромненько, чай пьют, булки едят и разговаривают. Людмила поцеловалась с хозяйкою и сказала:
– Я к вам по делу, милая Ольга Васильевна. Но это потом, а пока вы меня чайком согрейте. Ай, какой у вас юноша сидит!
Саша покраснел, неловко поклонился. Коковкина назвала его гостье. Людмила уселась за стол и принялась оживленно рассказывать новости. Горожане любили принимать ее за то, что она все знала и умела рассказывать мило и скромно. Коковкина, домоседка, была ей непритворно рада и радушно угощала. Людмила весело болтала, смеялась вскакивала с места передразнить кого-нибудь, задевала Сашу. Она сказала:
– Вам скучно, голубушка, – что вы все дома с этим кисленьким гимназистиком сидите, вы бы хоть к нам когда-нибудь заглянули.
– Ну, где уж мне, – отвечала Коковкина, – стара я уже стала в гости ходить.
– Какие там гости! – ласково возражала Людмила, – придите и сидите, как у себя дома, вот и все. Этого младенца пеленать не надо.
Саша сделал обиженное лицо и покраснел.
– Углан какой! – задорно сказала Людмила и принялась толкать Сашу. – А вы побеседуйте с гостьей.
– Он еще маленький, – сказала Коковкина, – он у меня скромный.
Людмила с усмешкой глянула на нее и сказала:
– Я тоже скромная.
Саша засмеялся и простодушно возразил:
– Вот еще, вы разве скромная?
Людмила захохотала. Смех ее был, как всегда, словно сплетен со сладостными и страстными веселиями. Смеясь, она сильно краснела, глаза становились у нее шаловливыми, виноватыми, и взор их убегал от собеседников. Саша смутился, спохватился, начал оправдываться:
– Да нет же, я ведь хотел сказать, что вы бойкая, а не скромная, а не то, что вы нескромная.
Но, чувствуя, что на словах это не выходит так ясно, как вышло бы на письме, он смешался и покраснел.
– Какие он дерзости говорит! – хохоча и краснея, кричала Людмила, – это просто прелесть что такое!
– Законфузили вы совсем моего Сашеньку, – сказала Коковкина, одинаково ласково посматривая и на Людмилу и на Сашу.
Людмила, изогнувшись кошачьим движением, погладила Сашу по голове. Он засмеялся застенчиво и звонко, увернулся из-под руки и убежал к себе в комнату.
– Голубушка, сосватайте мне жениха, – сразу же, без всякого перехода, заговорила Людмила.
– Пойду посмотреть эту барышню.
– Глазопялка! – сердито крикнула Дарья.
– Нарядилась, – отметила Валерия, сдержанно усмехаясь.
Им было досадно, что не они выдумали: втроем неловко итти. Людмила оделась несколько наряднее обычного, – зачем и сама не знала. Впрочем, она любила наряжаться и одевалась откровеннее сестер: руки да плечи поголее, юбка покороче, башмаки полегче, чулки потоньше, попрозрачнее, тельного цвета. Дома ей нравилось побыть в одной юбке и босиком и надеть башмаки на босые ноги, – притом рубашка и юбка у нее всегда были слишком нарядны.
Погода стояла холодная, ветреная, облетелые листья плавали по рябым лужам. Людмила шла быстро и под своею тонкою накидкою почти не чувствовала холода.
Коковкина с Сашею пили чай. Зоркими глазами оглядела их Людмила, – ничего, сидят скромненько, чай пьют, булки едят и разговаривают. Людмила поцеловалась с хозяйкою и сказала:
– Я к вам по делу, милая Ольга Васильевна. Но это потом, а пока вы меня чайком согрейте. Ай, какой у вас юноша сидит!
Саша покраснел, неловко поклонился. Коковкина назвала его гостье. Людмила уселась за стол и принялась оживленно рассказывать новости. Горожане любили принимать ее за то, что она все знала и умела рассказывать мило и скромно. Коковкина, домоседка, была ей непритворно рада и радушно угощала. Людмила весело болтала, смеялась вскакивала с места передразнить кого-нибудь, задевала Сашу. Она сказала:
– Вам скучно, голубушка, – что вы все дома с этим кисленьким гимназистиком сидите, вы бы хоть к нам когда-нибудь заглянули.
– Ну, где уж мне, – отвечала Коковкина, – стара я уже стала в гости ходить.
– Какие там гости! – ласково возражала Людмила, – придите и сидите, как у себя дома, вот и все. Этого младенца пеленать не надо.
Саша сделал обиженное лицо и покраснел.
– Углан какой! – задорно сказала Людмила и принялась толкать Сашу. – А вы побеседуйте с гостьей.
– Он еще маленький, – сказала Коковкина, – он у меня скромный.
Людмила с усмешкой глянула на нее и сказала:
– Я тоже скромная.
Саша засмеялся и простодушно возразил:
– Вот еще, вы разве скромная?
Людмила захохотала. Смех ее был, как всегда, словно сплетен со сладостными и страстными веселиями. Смеясь, она сильно краснела, глаза становились у нее шаловливыми, виноватыми, и взор их убегал от собеседников. Саша смутился, спохватился, начал оправдываться:
– Да нет же, я ведь хотел сказать, что вы бойкая, а не скромная, а не то, что вы нескромная.
Но, чувствуя, что на словах это не выходит так ясно, как вышло бы на письме, он смешался и покраснел.
– Какие он дерзости говорит! – хохоча и краснея, кричала Людмила, – это просто прелесть что такое!
– Законфузили вы совсем моего Сашеньку, – сказала Коковкина, одинаково ласково посматривая и на Людмилу и на Сашу.
Людмила, изогнувшись кошачьим движением, погладила Сашу по голове. Он засмеялся застенчиво и звонко, увернулся из-под руки и убежал к себе в комнату.
– Голубушка, сосватайте мне жениха, – сразу же, без всякого перехода, заговорила Людмила.