Страница:
Грушина придумала одеться Дианою. Варвара засмеялась и спросила:
– Что ж, вы и ошейник наденете?
– Зачем мне ошейник? – с удивлением спросила Грушина.
– Да как же, – объяснила Варвара, – собакой Дианкой вырядиться вздумали.
– Ну вот, придумали! – ответила Грушина со смехом, – вовсе не Дианкой, а богиней Дианой.
Одевались на маскарад Варвара и Грушина вместе у Грушиной. Наряд у Грушиной вышел чересчур легок: голые руки и плечи, голая спина, голая грудь, ноги в легоньких туфельках, без чулок, голые до колен, и легкая одежда из белого полотна с красною обшивкою, прямо на голое тело, – одежда коротенькая, но зато широкая, со множеством складок. Варвара сказала, ухмыляясь:
– Головато.
Грушина отвечала, нахально подмигивая:
– Зато все мужчины так за мной и потянутся.
– А что же складок так много? – спросила Варвара.
– Конфект напихать можно для моих чертенят, – объяснила Грушина.
Все так смело открытое у Грушиной было красиво, – но какие противоречия. На коже – блошьи укусы, ухватки грубы, слова нестерпимой пошлости. Снова поруганная телесная красота.
Недавно классный наставник, – молодой человек до того либеральный, что не мог называть кота Ваською, а говорил: кот Василий, – заметил Саше весьма значительно при вы даче отметок:
– Смотрите, Пыльников, надо делом заниматься.
– Да у меня же нет двоек, – беспечно возразил Саша.
А сердце у него упало, – что еще скажет? Нет, ничего, промолчал, только посмотрел строго.
В день маскарада Саше казалось, что он и не решится поехать. Страшно. Вот только одно: готовый наряд у Рутиловых, – нешто ему пропадать? И все мечты и труды даром? Да ведь Людмилочка заплачет. Нет, надо итти.
Только приобретенная в последние недели привычка скрытничать помогла Саше не выдать Коковкиной своего волнения. К счастью, старуха рано ложится спать. И Саша лег рано, – для отвода глаз разделся, положил верхнюю одежду на стул у дверей и поставил за дверь сапоги. Оставалось только уйти – самое трудное. Уж путь намечен был заранее, через окно, как тогда для примерки. Саша надел светлую летнюю блузу, – она висела на шкапу в его горнице, – домашние легкие башмаки и осторожно вылез из окна на улицу, улучив минуту, когда нигде поблизости не было слышно голосов и шагов. Моросил мелкий дождик, было грязно, холодно, темно. Но Саше все казалось, что его узнают. Он снял фуражку, башмаки, бросил их обратно в свою горницу, подвернул одежду и побежал вприпрыжку босиком по скользким от дождя и шатким мосткам. В темноте лицо плохо видно, особенно у бегущего, и примут, кто встретит, за простого мальчишку, посланного в лавочку.
– Не стоит выдумывать!
Когда прибежал Саша, все три девицы принялись его обряжать. Больше всего беспокоил Сашу парик.
– А ну как свалится! – опасливо повторял он.
Наконец, укрепили парик лентами, связанными под подбородком.
– Что ж, вы и ошейник наденете?
– Зачем мне ошейник? – с удивлением спросила Грушина.
– Да как же, – объяснила Варвара, – собакой Дианкой вырядиться вздумали.
– Ну вот, придумали! – ответила Грушина со смехом, – вовсе не Дианкой, а богиней Дианой.
Одевались на маскарад Варвара и Грушина вместе у Грушиной. Наряд у Грушиной вышел чересчур легок: голые руки и плечи, голая спина, голая грудь, ноги в легоньких туфельках, без чулок, голые до колен, и легкая одежда из белого полотна с красною обшивкою, прямо на голое тело, – одежда коротенькая, но зато широкая, со множеством складок. Варвара сказала, ухмыляясь:
– Головато.
Грушина отвечала, нахально подмигивая:
– Зато все мужчины так за мной и потянутся.
– А что же складок так много? – спросила Варвара.
– Конфект напихать можно для моих чертенят, – объяснила Грушина.
Все так смело открытое у Грушиной было красиво, – но какие противоречия. На коже – блошьи укусы, ухватки грубы, слова нестерпимой пошлости. Снова поруганная телесная красота.
* * *
Передонов думал, что маскарад затеяли нарочно, чтобы его на чем-нибудь изловить. А все-таки он пошел туда, – не ряженый, в сюртуке. Чтобы видеть самому, какие злоумышления затеиваются.* * *
Мысль о маскараде несколько дней тешила Сашу. Но потом сомнения стали одолевать его. Как урваться из дому? И особенно теперь, после этих неприятностей. Беда, если узнают в гимназии, как раз исключат.Недавно классный наставник, – молодой человек до того либеральный, что не мог называть кота Ваською, а говорил: кот Василий, – заметил Саше весьма значительно при вы даче отметок:
– Смотрите, Пыльников, надо делом заниматься.
– Да у меня же нет двоек, – беспечно возразил Саша.
А сердце у него упало, – что еще скажет? Нет, ничего, промолчал, только посмотрел строго.
В день маскарада Саше казалось, что он и не решится поехать. Страшно. Вот только одно: готовый наряд у Рутиловых, – нешто ему пропадать? И все мечты и труды даром? Да ведь Людмилочка заплачет. Нет, надо итти.
Только приобретенная в последние недели привычка скрытничать помогла Саше не выдать Коковкиной своего волнения. К счастью, старуха рано ложится спать. И Саша лег рано, – для отвода глаз разделся, положил верхнюю одежду на стул у дверей и поставил за дверь сапоги. Оставалось только уйти – самое трудное. Уж путь намечен был заранее, через окно, как тогда для примерки. Саша надел светлую летнюю блузу, – она висела на шкапу в его горнице, – домашние легкие башмаки и осторожно вылез из окна на улицу, улучив минуту, когда нигде поблизости не было слышно голосов и шагов. Моросил мелкий дождик, было грязно, холодно, темно. Но Саше все казалось, что его узнают. Он снял фуражку, башмаки, бросил их обратно в свою горницу, подвернул одежду и побежал вприпрыжку босиком по скользким от дождя и шатким мосткам. В темноте лицо плохо видно, особенно у бегущего, и примут, кто встретит, за простого мальчишку, посланного в лавочку.
* * *
Валерия и Людмила сшили для себя замысловатые, но живописные наряды: цыганкою нарядилась Людмила, испанкою – Валерия. На Людмиле – яркие красные лохмотья из шелка и бархата, на Валерии, тоненькой и хрупкой – черный шелк, кружева, в руке – черный кружевной веер. Дарья себе нового наряда не шила, – от прошлого года остался костюм турчанки, она его и надела, – решительно сказала:– Не стоит выдумывать!
Когда прибежал Саша, все три девицы принялись его обряжать. Больше всего беспокоил Сашу парик.
– А ну как свалится! – опасливо повторял он.
Наконец, укрепили парик лентами, связанными под подбородком.
XXIX
Маскарад был устроен в общественном собрании, – каменное, в два жилья, здание казарменного вида, окрашенное в ярко-красный цвет, на базарной площади. Устраивал маскарад Громов-Чистопольский, антрепренер и актер здешнего городского театра.
На подъезде, обтянутом коленкоровым навесом, горели шкалики. Толпа на улице встречала приезжающих и приходящих на маскарад критическими замечаниями, по большей части неодобрительными, тем более, что на улице, под верхнею одеждою гостей, костюмы были почти не видны, и толпа судила преимущественно по наитию. Городовые на улице охраняли порядок с достаточным усердием, а в зале были в качестве гостей исправник и становой пристав.
Каждый посетитель при входе получал два билетика: один – розовый, для лучшего женского наряда, другой – зеленый, для мужского наряда. Надо было их отдать достойным. Иные осведомлялись:
– А себе можно взять?
Вначале кассир в недоумении спрашивал:
– Зачем себе?
– А если, по-моему, мой костюм – самый хороший, – отвечал посетитель.
Потом кассир уже не удивлялся таким вопросам, а говорил с саркастическою улыбкою (насмешливый был молодой человек) :
– Сделайте ваше одолжение. Хоть оба себе оставьте.
В залах было грязновато, и уже с самого начала толпа казалась в значительной части пьяною. В тесных покоях с закоптелыми стенами и потолками горели кривые люстры; они казались громадными, тяжелыми, отнимающими много воздуха. Полинялые занавесы у дверей имели такой вид, что противно было задеть их. То здесь, то там собирались толпы, слышались восклицания и смех, – это ходили за наряженными в привлекавшие общее внимание костюмы.
Нотариус Гудаевский изображал дикого американца: в волосах петушьи перья, маска медно-красная с зелеными нелепыми разводами, кожаная куртка, клетчатый плед через плечо и кожаные высокие сапоги с зелеными кисточками. Он махал руками, прыгал и ходил гимнастическим шагом, вынося далеко вперед сильно согнутое голое колено. Жена его нарядилась колосом. На ней было пестрое платье из зеленых и желтых лоскутьев; во все стороны торчали натыканные повсюду колосья. Они всех задевали и кололи. Ее дергали и ощипывали. Она злобно ругалась:
– Царапаться буду! – визжала она.
Кругом хохотали. Кто-то спрашивал:
– Откуда она столько колосьев набрала?
– С лета запасла, – отвечали ему, – каждый день в поле воровать ходила.
Несколько безусых чиновников, влюбленных в Гудаевскую и потому извещенных ею заранее о том, что у ней будет надето, сопровождали ее. Они собирали для нее билетики, – чуть не насильно, с грубостями. У иных, не особенно смелых, просто отымали.
Были и другие ряженые дамы, усердно собиравшие билетики через своих кавалеров. Иные смотрели жадно на неотданные билетики и выпрашивали. Им отвечали дерзостями.
Унылая дама, наряженная ночью, – синий костюм со стеклянною звездочкою и бумажною луною на лбу, – робко сказала Мурину:
– Дайте мне ваш билетик.
Мурин грубо ответил:
– Что за ты. Билетик тебе! Рылом не вышла!
Ночь проворчала что-то сердитое и отошла. Ей бы хотелось хоть дома показать два-три билетика, что вот, мол, и ей давали. Тщетны бывают скромные мечты.
Учительница Скобочкина нарядилась медведицею, то есть попросту накинула на плечи медвежью шкуру, а голову медведя положила на свою, как шлем, сверх обыкновенной полумаски. Это было в общем безобразно, но все ж таки шло к ее дюжему сложению и зычному голосу. Медведица ходила тяжкими шагами и рявкала на весь зал, так что огни в люстрах дрожали. Многим нравилась медведица. Ей дали не мало билетов. Но она не сумела их сохранить сама, а догадливого спутника, как у других, ей не нашлось; больше половины билетов у нее раскрали, когда ее подпоили купчики, – они сочувствовали проявленной ею способности изображать медвежьи ухватки. В толпе кричали:
– Поглядите-ка, медведица водку дует!
Скобочкина не решалась отказаться от водки. Ей казалось, что медведица должна пить водку, если ей подносят.
Выделялся ростам и дородством некто одетый древним германцем. Многим нравилось, что он такой дюжий и что руки видны, могучие руки, с превосходно-развитыми мускулами. За ним ходили преимущественно дамы, и вокруг него слышался ласковый и хвалебный шопот. В древнем германце узнавали актера Бенгальского. Бенгальский в нашем городе был любим. За то многие давали ему билеты.
Многие рассуждали так:
– Уж если приз не мне достанется, то пусть лучше актеру (или актрисе). А то, если из наших, хвастовством замучат.
Имел успех и наряд у Грушиной, – успех скандала. Мужчины за нею ходили густою толпою, хохотали, делали нескромные замечания. Дамы отворачивались, возмущались. Наконец исправник подошел к Грушиной и, сладко облизываясь, произнес:
– Сударыня, прикрыться надо.
– А что же такое? У меня ничего неприличного не видно, – бойко ответила Грушина.
– Сударыня, дамы обижаются, – сказал Миньчуков.
– Наплевать мне на ваших дам! – закричала Грушина.
– Нет уж, сударыня, – просил Миньчуков, – вы хоть носовым платочком грудку да спинку потрудитесь покрыть.
– А коли я платок засморкала? – с наглым смехом возразила Грушина.
Но Миньчуков настаивал:
– Уж как вам угодно, сударыня, а только, если не прикроетесь, удалить придется.
Ругаясь и плюясь, Грушина отправилась и уборную и там, при помощи горничной, расправила складки своего платья на грудь и спину. Возвратясь в зал, хотя и в более скромном виде, она все же усердно искала себе поклонников. Она грубо заигрывала со всеми мужчинами. Потом, когда их внимание было отвлечено в другую сторону, она отправилась в буфетную воровать сласти. Скоро вернулась она в зал, показала Володину пару персиков, нагло ухмыльнулась и сказала:
– Сама промыслила.
И тотчас же персики скрылись в складках ее костюма. Володин радостно осклабился.
– Ну! – сказал он, – пойду и я, коли так.
Скоро Грушина напилась и вела себя буйно, – кричала, махала руками, плевалась.
– Веселая дама Дианка! – говорили про нее.
Таков-то был маскарад, куда повлекли взбалмошные девицы легкомысленного гимназиста. Усевшись на двух извозчиках, три сестры с Сашею поехали уже довольно поздно, – опоздали из-за него. Их появление в зале было замечено. Гейша в особенности нравилась многим. Слух пронесся, что гейшею наряжена Каштанова, актриса, любимая мужскою частью здешнего общества. И потому Саше давали много билетиков. А Каштанова вовсе и не была в маскараде, – у нее накануне опасно заболел маленький сын.
Саша, опьяненный новым положением, кокетничал напропалую. Чем больше в маленькую гейшину руку всовывали билетиков, тем веселее и задорнее блистали из узких прорезов в маске глаза у кокетливой японки. Гейша приседала, поднимала тоненькие пальчики, хихикала задушенным голосом, помахивала веером, похлопывала им по плечу того или другого мужчину и потом закрывалась веером, и поминутно распускала свой розовый зонтик. Нехитрые приемы, впрочем, достаточные для обольщения всех, поклоняющихся актрисе Каштановой.
– Я билетик свой отдам прелестнейшей из дам, – сказал Тишков и подал с молодцеватым поклоном билетик гейше.
Уже он много выпил и был красен; его неподвижно улыбающееся лицо и неповоротливый стан делали его похожим на куклу. И все рифмовал.
Валерия смотрела на Сашины успехи и досадливо завидовала; уже теперь и ей хотелось, чтобы ее узнали, чтобы ее наряд и ее тонкая, стройная фигура понравились толпе и чтобы ей дали приз. И сейчас же с досадою вспомнила она, что это никак невозможно: все три сестры условились добиваться билетиков только для гейши, а себе, если и получат, то передать их все-таки своей японке.
В зале танцовали. Володин, быстро охмелев, пустился вприсядку. Полицейские остановили его. Он сказал весело-послушно:
– Ну, если нельзя, то я и не буду. Но по примеру его пустившиеся откалывать трепака два мещанина не пожелали покориться.
– По какому праву? за свой полтинник! – восклицали они и были выведены.
Володин провожал их, кривляясь, осклабясь, и приплясывал.
Девицы Рутиловы поспешили отыскать Передонова, чтобы поиздеваться над ним. Он сидел один, у окна, и смотрел на толпу блуждающими глазами. Все люди и предметы являлись ему бессмысленными, но равно враждебными. Людмила, цыганкою, подошла к нему и сказала измененным гортанным голосом:
– Барин мой милый, дай я тебе погадаю.
– Пошла к чорту! – крикнул Передонов.
Внезапное цыганкино появление испугало его.
– Барин хороший, золотой мой барин, дай мне руку. По лицу вижу: богатый будешь, большой начальник будешь, – канючила Людмила и взяла-таки руку Передонова.
– Ну, смотри, да только хорошо гадай, – проворчал Передонов.
– Ай, барин мой бриллиантовой, – гадала Людмила, – врагов у тебя много, донесут на тебя, плакать будешь, умрешь под забором.
– Ах ты стерва! – закричал Передонов и вырвал руку.
Людмила проворно юркнула в толпу. На смену ей пришла Валерия, села рядом с Передоновым и шептала ему нежно:
Я – испанка молодая.
Я люблю таких мужчин, А жена твоя – худая.
Мой прелестный господин.
– Врешь, дура, – ворчал Передонов.
Валерия шептала:
Жарче дня и слаще ночи Мой севильский поцелуй, А жене ты прямо в очи Очень глупые наплюй.
У тебя жена-Варвара, Ты, красавец-Ардальон.
Вы с Варварою-не пара, Ты умен, как Соломон.
– Это ты верно говоришь, – сказал Передонов, – только как же я ей в глаза плюну? Она княгине пожалуется, и мне места не дадут.
– А на что тебе место? Ты и без места хорош, – сказала Валерия.
– Ну да, как же я могу жить, если мне не дадут места, – уныло сказал Передонов.
“Приходи, миленький, на свидание со мною завтра в одиннадцать часов ночи в Солдатскую баню. Вся чужая Ж”.
Володин письму поверил, но вот вопрос: стоит ли итти? И кто такая эта Ж? Какая-нибудь Женя? Или это фамилия начинается с буквы Ж?
Володин показал письмо Рутилову.
– Иди, конечно, иди! – подбивал Рутилов, – посмотри, что из этого выйдет. Может быть, это богатая невеста, влюбилась в тебя, а родители препятствуют, так вот она и хочет с тобою объясниться.
Но Володин подумал, подумал да и решил, что не стоит итти. Он важно говорил:
– Вешаются мне на шею, но я таких развратных не хочу.
Он боялся, что его там поколотят: Солдатская баня находилась в глухом месте, на городской окраине.
– Мне сказали, что здесь маскарад, а здесь и не моются.
И уныло помахивал шайкою. Толпа ходила за ним, ахая и простодушно восхищаясь его замысловатою выдумкою.
– Приз, поди, получит, – завистливо говорил Володин.
Завидовал же он, как и многие, как-то бездумно, непосредственно, – ведь сам-то он был не наряжен, что бы, кажись, завидовать? А вот Мачигин, так тот был в необычайном восторге: кокарда особенно восхищала его. Он радостно хохотал, хлопал в ладоши и говорил знакомым и незнакомым:
– Хорошая критика! Эти чинуши много важничают, кокарды любят носить, мундиры, вот им критику и подпустили, – очень ловко.
Когда стало жарко, чиновник в халате принялся обмахиваться веником, восклицая:
– Вот так банька!
Окружающие радостно хохотали. В шайку сыпались билеты.
Передонов смотрел на веющий в толпе веник. Он казался ему недотыкомкою.
“Позеленела, шельма”, – в ужасе думал он.
На подъезде, обтянутом коленкоровым навесом, горели шкалики. Толпа на улице встречала приезжающих и приходящих на маскарад критическими замечаниями, по большей части неодобрительными, тем более, что на улице, под верхнею одеждою гостей, костюмы были почти не видны, и толпа судила преимущественно по наитию. Городовые на улице охраняли порядок с достаточным усердием, а в зале были в качестве гостей исправник и становой пристав.
Каждый посетитель при входе получал два билетика: один – розовый, для лучшего женского наряда, другой – зеленый, для мужского наряда. Надо было их отдать достойным. Иные осведомлялись:
– А себе можно взять?
Вначале кассир в недоумении спрашивал:
– Зачем себе?
– А если, по-моему, мой костюм – самый хороший, – отвечал посетитель.
Потом кассир уже не удивлялся таким вопросам, а говорил с саркастическою улыбкою (насмешливый был молодой человек) :
– Сделайте ваше одолжение. Хоть оба себе оставьте.
В залах было грязновато, и уже с самого начала толпа казалась в значительной части пьяною. В тесных покоях с закоптелыми стенами и потолками горели кривые люстры; они казались громадными, тяжелыми, отнимающими много воздуха. Полинялые занавесы у дверей имели такой вид, что противно было задеть их. То здесь, то там собирались толпы, слышались восклицания и смех, – это ходили за наряженными в привлекавшие общее внимание костюмы.
Нотариус Гудаевский изображал дикого американца: в волосах петушьи перья, маска медно-красная с зелеными нелепыми разводами, кожаная куртка, клетчатый плед через плечо и кожаные высокие сапоги с зелеными кисточками. Он махал руками, прыгал и ходил гимнастическим шагом, вынося далеко вперед сильно согнутое голое колено. Жена его нарядилась колосом. На ней было пестрое платье из зеленых и желтых лоскутьев; во все стороны торчали натыканные повсюду колосья. Они всех задевали и кололи. Ее дергали и ощипывали. Она злобно ругалась:
– Царапаться буду! – визжала она.
Кругом хохотали. Кто-то спрашивал:
– Откуда она столько колосьев набрала?
– С лета запасла, – отвечали ему, – каждый день в поле воровать ходила.
Несколько безусых чиновников, влюбленных в Гудаевскую и потому извещенных ею заранее о том, что у ней будет надето, сопровождали ее. Они собирали для нее билетики, – чуть не насильно, с грубостями. У иных, не особенно смелых, просто отымали.
Были и другие ряженые дамы, усердно собиравшие билетики через своих кавалеров. Иные смотрели жадно на неотданные билетики и выпрашивали. Им отвечали дерзостями.
Унылая дама, наряженная ночью, – синий костюм со стеклянною звездочкою и бумажною луною на лбу, – робко сказала Мурину:
– Дайте мне ваш билетик.
Мурин грубо ответил:
– Что за ты. Билетик тебе! Рылом не вышла!
Ночь проворчала что-то сердитое и отошла. Ей бы хотелось хоть дома показать два-три билетика, что вот, мол, и ей давали. Тщетны бывают скромные мечты.
Учительница Скобочкина нарядилась медведицею, то есть попросту накинула на плечи медвежью шкуру, а голову медведя положила на свою, как шлем, сверх обыкновенной полумаски. Это было в общем безобразно, но все ж таки шло к ее дюжему сложению и зычному голосу. Медведица ходила тяжкими шагами и рявкала на весь зал, так что огни в люстрах дрожали. Многим нравилась медведица. Ей дали не мало билетов. Но она не сумела их сохранить сама, а догадливого спутника, как у других, ей не нашлось; больше половины билетов у нее раскрали, когда ее подпоили купчики, – они сочувствовали проявленной ею способности изображать медвежьи ухватки. В толпе кричали:
– Поглядите-ка, медведица водку дует!
Скобочкина не решалась отказаться от водки. Ей казалось, что медведица должна пить водку, если ей подносят.
Выделялся ростам и дородством некто одетый древним германцем. Многим нравилось, что он такой дюжий и что руки видны, могучие руки, с превосходно-развитыми мускулами. За ним ходили преимущественно дамы, и вокруг него слышался ласковый и хвалебный шопот. В древнем германце узнавали актера Бенгальского. Бенгальский в нашем городе был любим. За то многие давали ему билеты.
Многие рассуждали так:
– Уж если приз не мне достанется, то пусть лучше актеру (или актрисе). А то, если из наших, хвастовством замучат.
Имел успех и наряд у Грушиной, – успех скандала. Мужчины за нею ходили густою толпою, хохотали, делали нескромные замечания. Дамы отворачивались, возмущались. Наконец исправник подошел к Грушиной и, сладко облизываясь, произнес:
– Сударыня, прикрыться надо.
– А что же такое? У меня ничего неприличного не видно, – бойко ответила Грушина.
– Сударыня, дамы обижаются, – сказал Миньчуков.
– Наплевать мне на ваших дам! – закричала Грушина.
– Нет уж, сударыня, – просил Миньчуков, – вы хоть носовым платочком грудку да спинку потрудитесь покрыть.
– А коли я платок засморкала? – с наглым смехом возразила Грушина.
Но Миньчуков настаивал:
– Уж как вам угодно, сударыня, а только, если не прикроетесь, удалить придется.
Ругаясь и плюясь, Грушина отправилась и уборную и там, при помощи горничной, расправила складки своего платья на грудь и спину. Возвратясь в зал, хотя и в более скромном виде, она все же усердно искала себе поклонников. Она грубо заигрывала со всеми мужчинами. Потом, когда их внимание было отвлечено в другую сторону, она отправилась в буфетную воровать сласти. Скоро вернулась она в зал, показала Володину пару персиков, нагло ухмыльнулась и сказала:
– Сама промыслила.
И тотчас же персики скрылись в складках ее костюма. Володин радостно осклабился.
– Ну! – сказал он, – пойду и я, коли так.
Скоро Грушина напилась и вела себя буйно, – кричала, махала руками, плевалась.
– Веселая дама Дианка! – говорили про нее.
Таков-то был маскарад, куда повлекли взбалмошные девицы легкомысленного гимназиста. Усевшись на двух извозчиках, три сестры с Сашею поехали уже довольно поздно, – опоздали из-за него. Их появление в зале было замечено. Гейша в особенности нравилась многим. Слух пронесся, что гейшею наряжена Каштанова, актриса, любимая мужскою частью здешнего общества. И потому Саше давали много билетиков. А Каштанова вовсе и не была в маскараде, – у нее накануне опасно заболел маленький сын.
Саша, опьяненный новым положением, кокетничал напропалую. Чем больше в маленькую гейшину руку всовывали билетиков, тем веселее и задорнее блистали из узких прорезов в маске глаза у кокетливой японки. Гейша приседала, поднимала тоненькие пальчики, хихикала задушенным голосом, помахивала веером, похлопывала им по плечу того или другого мужчину и потом закрывалась веером, и поминутно распускала свой розовый зонтик. Нехитрые приемы, впрочем, достаточные для обольщения всех, поклоняющихся актрисе Каштановой.
– Я билетик свой отдам прелестнейшей из дам, – сказал Тишков и подал с молодцеватым поклоном билетик гейше.
Уже он много выпил и был красен; его неподвижно улыбающееся лицо и неповоротливый стан делали его похожим на куклу. И все рифмовал.
Валерия смотрела на Сашины успехи и досадливо завидовала; уже теперь и ей хотелось, чтобы ее узнали, чтобы ее наряд и ее тонкая, стройная фигура понравились толпе и чтобы ей дали приз. И сейчас же с досадою вспомнила она, что это никак невозможно: все три сестры условились добиваться билетиков только для гейши, а себе, если и получат, то передать их все-таки своей японке.
В зале танцовали. Володин, быстро охмелев, пустился вприсядку. Полицейские остановили его. Он сказал весело-послушно:
– Ну, если нельзя, то я и не буду. Но по примеру его пустившиеся откалывать трепака два мещанина не пожелали покориться.
– По какому праву? за свой полтинник! – восклицали они и были выведены.
Володин провожал их, кривляясь, осклабясь, и приплясывал.
Девицы Рутиловы поспешили отыскать Передонова, чтобы поиздеваться над ним. Он сидел один, у окна, и смотрел на толпу блуждающими глазами. Все люди и предметы являлись ему бессмысленными, но равно враждебными. Людмила, цыганкою, подошла к нему и сказала измененным гортанным голосом:
– Барин мой милый, дай я тебе погадаю.
– Пошла к чорту! – крикнул Передонов.
Внезапное цыганкино появление испугало его.
– Барин хороший, золотой мой барин, дай мне руку. По лицу вижу: богатый будешь, большой начальник будешь, – канючила Людмила и взяла-таки руку Передонова.
– Ну, смотри, да только хорошо гадай, – проворчал Передонов.
– Ай, барин мой бриллиантовой, – гадала Людмила, – врагов у тебя много, донесут на тебя, плакать будешь, умрешь под забором.
– Ах ты стерва! – закричал Передонов и вырвал руку.
Людмила проворно юркнула в толпу. На смену ей пришла Валерия, села рядом с Передоновым и шептала ему нежно:
Я – испанка молодая.
Я люблю таких мужчин, А жена твоя – худая.
Мой прелестный господин.
– Врешь, дура, – ворчал Передонов.
Валерия шептала:
Жарче дня и слаще ночи Мой севильский поцелуй, А жене ты прямо в очи Очень глупые наплюй.
У тебя жена-Варвара, Ты, красавец-Ардальон.
Вы с Варварою-не пара, Ты умен, как Соломон.
– Это ты верно говоришь, – сказал Передонов, – только как же я ей в глаза плюну? Она княгине пожалуется, и мне места не дадут.
– А на что тебе место? Ты и без места хорош, – сказала Валерия.
– Ну да, как же я могу жить, если мне не дадут места, – уныло сказал Передонов.
* * *
Дарья всунула в руку Володину письмо, заклеенное розовою облаткою. С радостным блеяньем распечатал его Володин, прочел, призадумался, – и возгордился, и словно смутился чем-то. Было написано коротко и ясно:“Приходи, миленький, на свидание со мною завтра в одиннадцать часов ночи в Солдатскую баню. Вся чужая Ж”.
Володин письму поверил, но вот вопрос: стоит ли итти? И кто такая эта Ж? Какая-нибудь Женя? Или это фамилия начинается с буквы Ж?
Володин показал письмо Рутилову.
– Иди, конечно, иди! – подбивал Рутилов, – посмотри, что из этого выйдет. Может быть, это богатая невеста, влюбилась в тебя, а родители препятствуют, так вот она и хочет с тобою объясниться.
Но Володин подумал, подумал да и решил, что не стоит итти. Он важно говорил:
– Вешаются мне на шею, но я таких развратных не хочу.
Он боялся, что его там поколотят: Солдатская баня находилась в глухом месте, на городской окраине.
* * *
Уже когда толпа во всех помещениях в клубе теснилась, густая, крикливая, преувеличенно-веселая, в зале у входных дверей послышался шум, хохот, одобрительные возгласы. Все потеснились в ту сторону. Передавали друг другу, что пришла ужасно оригинальная маска. Человек тощий, длинный, в заплатанном, засаленном халате, с веником подмышкою, с шайкою в руке, пробирался в толпу. На нем была картонная маска, – глупое лицо с узенькою бороденкою, с бачками, а на голове фуражка с гражданскою круглою кокардою. Он повторял удивленным голосом:– Мне сказали, что здесь маскарад, а здесь и не моются.
И уныло помахивал шайкою. Толпа ходила за ним, ахая и простодушно восхищаясь его замысловатою выдумкою.
– Приз, поди, получит, – завистливо говорил Володин.
Завидовал же он, как и многие, как-то бездумно, непосредственно, – ведь сам-то он был не наряжен, что бы, кажись, завидовать? А вот Мачигин, так тот был в необычайном восторге: кокарда особенно восхищала его. Он радостно хохотал, хлопал в ладоши и говорил знакомым и незнакомым:
– Хорошая критика! Эти чинуши много важничают, кокарды любят носить, мундиры, вот им критику и подпустили, – очень ловко.
Когда стало жарко, чиновник в халате принялся обмахиваться веником, восклицая:
– Вот так банька!
Окружающие радостно хохотали. В шайку сыпались билеты.
Передонов смотрел на веющий в толпе веник. Он казался ему недотыкомкою.
“Позеленела, шельма”, – в ужасе думал он.
XXX
Наконец начался счет полученным за наряды билетикам. Клубские старшины составили комитет. У дверей в судейскую комнату собралась напряженно ожидавшая толпа. В клубе на короткое время стало тихо и скучно. Музыка не играла. Гости притихли. Передонову стало жутко. Но скоро в толпе начались разговоры, нетерпеливый ропот, шум. Кто-то уверял, что оба приза достанутся актерам.
– Вот вы увидите, – слышался чей-то раздраженный, шипящий голос.
Многие поверили. Толпа волновалась. Получившие мало билетиков уже были озлоблены этим. Получившие много волновались ожиданием возможной несправедливости.
Вдруг тонко и нервно звякнул колокольчик. Вышли судьи: Верига, Авиновицкий, Кириллов и другие старшины. Смятение волною пробежало в зале, – и вдруг все затихли. Авиновицкий зычным голосом произнес на весь зал:
– Приз, альбом, за лучший мужской костюм присужден, по большинству полученных билетиков, господину в костюме древнего германца.
Авиновицкий высоко поднял альбом и сердито смотрел на столпившихся гостей. Рослый германец стал пробираться через толпу. На него глядели враждебно. Даже не давали дороги.
– Не толкайтесь, пожалуйста! – плачущим голосом закричала унылая дама в синем костюме, со стеклянною звездочкою и бумажною луною на лбу, – Ночь.
– Приз дали, так уж и вообразил о себе, что дамы перед ним расстилаться должны, – послышался из толпы злобно-шипящий голос.
– Коли сами не пускаете, – со сдержанною досадою ответил германец.
Наконец он кое-как добрался до судей и взял альбом из Веригиных рук. Музыка заиграла туш. Но звуки музыки покрылись бесчинным шумом. Посыпались ругательные слова. Германца окружили, дергали его и кричали:
– Снимите маску!
Германец молчал. Пробиться через толпу ему бы ничего не стоило, но он, очевидно, стеснялся пустить в ход свою силу. Гудаевский схватился за альбом, и в то же время кто-то быстро сорвал с германца маску. В толпе завопили:
– Актер и есть!
Предположения оправдались: это был актер Бенгальский. Он сердито крикнул:
– Ну, актер, так что же из того! Ведь вы же сами давали билеты!
В ответ раздались озлобленные крики:
– Подсыпать-то можно.
– Билеты вы ведь печатали.
– Столько и публики нет, сколько билетов роздано.
– Он полсотни билетов в кармане принес.
Бенгальский побагровел и закричал:
– Это подло так говорить. Проверяйте, кому угодно, – по числу посетителей можно проверить.
Меж тем Верига говорил ближайшим к нему:
– Господа, успокойтесь, никакого обмана нет, ручаюсь за это: число билетов проверено по входным.
Кое-как старшины с помощью немногих благоразумных гостей утишили толпу. Да и всем стало любопытно, кому дадут веер. Верига объявил:
– Господа, наибольшее число билетиков за дамский костюм получено дамою в костюме гейши, которой и присужден приз, веер. Гейша, пожалуйте сюда, веер – ваш. Господа, покорнейше прошу вас, будьте любезны, дорогу гейше.
Музыка вторично заиграла туш. Испуганная гейша рада была бы убежать. Но ее подтолкнули, пропустили, вывели вперед. Верига, с любезною улыбкою, вручил ей веер. Что-то пестрое и нарядное мелькнуло в отуманенных страхом и смущением Сашиных глазах. Надо благодарить, – подумал он. Сказалась привычная вежливость благовоспитанного мальчика. Гейша присела, сказала что-то невнятное, хихикнула, подняла пальчики, – и опять в зале поднялся неистовый гвалт, послышались свистки, ругань. Все стремительно двинулись к гейше. Свирепый, ощетинившийся Колос кричал:
– Приседай, подлянка! приседай!
Гейша бросилась к дверям, но ее не пустили. В толпе, волновавшейся вокруг гейши, слышались злые крики:
– Заставьте ее снять маску!
– Маску долой!
– Лови ее, держи!
– Срывайте с нее!
– Отымите веер!
Колос кричал:
– Знаете ли вы, кому приз? Актрисе Каштановой. Она чужого мужа отбила, а ей – приз! Честным дамам не дают, а подлячке дали!
И она бросилась на гейшу, пронзительно визжала и сжимала сухие кулачки. За нею и другие, – больше из ее кавалеров. Гейша отчаянно отбивалась. Началась дикая травля. Веер сломали, вырвали, бросили на пол, топтали. Толпа с гейшею в середине бешено металась по зале, сбивая с ног наблюдателей. Ни Рутиловы, ни старшины не могли пробиться к гейше. Гейша, юркая, сильная, визжала пронзительно, царапалась и кусалась. Маску она крепко придерживала то правою, то левою рукою.
– Бить их всех надо! – визжала какая-то озлобленная дамочка.
Пьяная Грушина, прячась за другими, науськивала Володина и других своих знакомых.
– Щиплите ее, щиплите подлянку! – кричала она.
Мачигин, держась за нос, – капала кровь, – выскочил из толпы и жаловался:
– Прямо в нос кулаком двинула.
Какой-то свирепый молодой человек вцепился зубами в гейшин рукав и разорвал его до половины. Гейша вскрикнула:
– Спасите!
И другие начали рвать ее наряд. Кое-где обнажилось тело. Дарья и Людмила отчаянно толкались, стараясь протиснуться к гейше, но напрасно. Володин с таким усердием дергал гейшу, и визжал, и так кривлялся, что даже мешал другим, менее его пьяным и более озлобленным: он же старался не со злости, а из веселости, воображая, что разыгрывается очень потешная забава. Он оторвал начисто рукав от гейшина платья и повязал себе им голову.
– Пригодится! – визгливо кричал он, гримасничал и хохотал.
Выбравшись из толпы, где показалось ему тесно, он дурачился на просторе и с диким визгом плясал над обломками от веера. Некому было унять его. Передонов смотрел на него с ужасом и думал:
“Пляшет, радуется чему-то. Так-то он и на моей могиле спляшет”.
Наконец гейша вырвалась, – обступившие ее мужчины не устояли против ее проворных кулаков да острых зубов.
Гейша метнулась из зала. В коридоре Колос опять накинулась на японку и захватила ее за платье. Гейша вырвалась было, но уже ее опять окружили. Возобновилась травля
– За уши, за уши дерут, – закричал кто-то. Какая-то дамочка ухватила гейшу за ухо и трепала ее, испуская громкие торжествующие крики. Гейша завизжала и кое-как вырвалась, ударив кулаком злую дамочку.
Наконец Бенгальский, который тем временем успел переодеться в обыкновенное платье, пробился через толпу к гейше. Он взял дрожащую японку к себе на руки, закрыл ее своим громадным телом и руками, насколько мог, и быстро понес, ловко раздвигая толпу локтями и ногами. В толпе кричали:
– Негодяй, подлец!
Бенгальского дергали, колотили в спину. Он кричал:
– Я не позволю с женщины сорвать маску; что хотите делайте, не позволю.
Так через весь коридор он пронес гейшу. Коридор оканчивался узкою дверью в столовую, Здесь Вериге удалось ненадолго задержать толпу. С решимостью военного он стал перед дверью, заслонил ее собою и сказал:
– Господа, вы не пойдете дальше.
Гудаевская, шурша остатками растрепанных колосьев, наскакивала на Веригу, показывала ему кулачки, визжала пронзительно:
– Отойдите, пропустите.
Но внушительно-холодное у генерала лицо и его решительные серые глаза воздерживали ее от действий. Она в бессильном бешенстве закричала на мужа.
– Взял бы да и дал бы ей оплеуху, – чего зевал, фалалей!
– Неудобно было зайти, – оправдывался индеец, бестолково махая руками,
– Павлушка под локтем вертелся.
– Павлушке бы в зубы, ей в ухо, чего церемонился! – кричала Гудаевская.
Толпа напирала на Веригу. Слышалась площадная брань. Верига спокойно стоял пред дверью и уговаривал ближайших прекратить бесчинство. Кухонный мальчик приотворил дверь сзади Вериги и шепнул:
– Уехали-с, ваше превосходительство.
Верига отошел. Толпа ворвалась в столовую, потом в кухню, – искали гейшу, но уже не нашли. Бенгальский бегом пронес гейшу через столовую в кухню. Она спокойно лежала на его руках и молчала. Бенгальскому казалось, что он слышит сильный перебой гейшина сердца. На ее голых руках, крепко сжавшихся, он заметил несколько царапинок и около локтя синевато-желтое пятно от ушиба. Взволнованным голосом Бенгальский сказал толпившейся на кухне челяди:
– Живее, пальто, халат, простыню, что-нибудь, – надо барыню спасать.
Чье-то пальто наброшено на Сашины плечи, кое-как закутал Бенгальский японку и по узкой, еле освещенной керосиновыми чадящими лампами лестнице вынес ее на двор, – и через калитку в переулок.
– Снимите маску, в маске хуже узнают, теперь все равно темно, – довольно непоследовательно говорил он, – я никому не скажу.
Любопытно ему было. Он-то наверное знал, что это не Каштанова, но кто же это? Японка послушалась. Бенгальский увидел незнакомое смуглое лицо, на котором испуг преодолевался выражением радости от избегнутой опасности Задорные, уже веселые глаза остановились на актеровом лице.
– Как вас благодарить! – сказала гейша звучным голосом. – Что бы со мною было, если бы вы меня не вытащили!
“Баба не трус, интересный бабец! – подумал актер, – но кто она? Видно, из приезжих”. – Здешних дам Бенгальский знал. Он тихо сказал Саше:
– Надо вас поскорее домой доставить. Скажите мне ваш адрес, я возьму извозчика. Японкино лицо снова омрачилось испугом.
– Никак нельзя, никак нельзя! – залепетала она, – я одна дойду, вы меня оставьте.
– Ну, как вы там дойдете по такой слякоти на ваших деревяшках, надо извозчика, – уверенно возразил актер.
– Нет, я добегу, ради бога, отпустите, – умоляла гейша.
– Вот вы увидите, – слышался чей-то раздраженный, шипящий голос.
Многие поверили. Толпа волновалась. Получившие мало билетиков уже были озлоблены этим. Получившие много волновались ожиданием возможной несправедливости.
Вдруг тонко и нервно звякнул колокольчик. Вышли судьи: Верига, Авиновицкий, Кириллов и другие старшины. Смятение волною пробежало в зале, – и вдруг все затихли. Авиновицкий зычным голосом произнес на весь зал:
– Приз, альбом, за лучший мужской костюм присужден, по большинству полученных билетиков, господину в костюме древнего германца.
Авиновицкий высоко поднял альбом и сердито смотрел на столпившихся гостей. Рослый германец стал пробираться через толпу. На него глядели враждебно. Даже не давали дороги.
– Не толкайтесь, пожалуйста! – плачущим голосом закричала унылая дама в синем костюме, со стеклянною звездочкою и бумажною луною на лбу, – Ночь.
– Приз дали, так уж и вообразил о себе, что дамы перед ним расстилаться должны, – послышался из толпы злобно-шипящий голос.
– Коли сами не пускаете, – со сдержанною досадою ответил германец.
Наконец он кое-как добрался до судей и взял альбом из Веригиных рук. Музыка заиграла туш. Но звуки музыки покрылись бесчинным шумом. Посыпались ругательные слова. Германца окружили, дергали его и кричали:
– Снимите маску!
Германец молчал. Пробиться через толпу ему бы ничего не стоило, но он, очевидно, стеснялся пустить в ход свою силу. Гудаевский схватился за альбом, и в то же время кто-то быстро сорвал с германца маску. В толпе завопили:
– Актер и есть!
Предположения оправдались: это был актер Бенгальский. Он сердито крикнул:
– Ну, актер, так что же из того! Ведь вы же сами давали билеты!
В ответ раздались озлобленные крики:
– Подсыпать-то можно.
– Билеты вы ведь печатали.
– Столько и публики нет, сколько билетов роздано.
– Он полсотни билетов в кармане принес.
Бенгальский побагровел и закричал:
– Это подло так говорить. Проверяйте, кому угодно, – по числу посетителей можно проверить.
Меж тем Верига говорил ближайшим к нему:
– Господа, успокойтесь, никакого обмана нет, ручаюсь за это: число билетов проверено по входным.
Кое-как старшины с помощью немногих благоразумных гостей утишили толпу. Да и всем стало любопытно, кому дадут веер. Верига объявил:
– Господа, наибольшее число билетиков за дамский костюм получено дамою в костюме гейши, которой и присужден приз, веер. Гейша, пожалуйте сюда, веер – ваш. Господа, покорнейше прошу вас, будьте любезны, дорогу гейше.
Музыка вторично заиграла туш. Испуганная гейша рада была бы убежать. Но ее подтолкнули, пропустили, вывели вперед. Верига, с любезною улыбкою, вручил ей веер. Что-то пестрое и нарядное мелькнуло в отуманенных страхом и смущением Сашиных глазах. Надо благодарить, – подумал он. Сказалась привычная вежливость благовоспитанного мальчика. Гейша присела, сказала что-то невнятное, хихикнула, подняла пальчики, – и опять в зале поднялся неистовый гвалт, послышались свистки, ругань. Все стремительно двинулись к гейше. Свирепый, ощетинившийся Колос кричал:
– Приседай, подлянка! приседай!
Гейша бросилась к дверям, но ее не пустили. В толпе, волновавшейся вокруг гейши, слышались злые крики:
– Заставьте ее снять маску!
– Маску долой!
– Лови ее, держи!
– Срывайте с нее!
– Отымите веер!
Колос кричал:
– Знаете ли вы, кому приз? Актрисе Каштановой. Она чужого мужа отбила, а ей – приз! Честным дамам не дают, а подлячке дали!
И она бросилась на гейшу, пронзительно визжала и сжимала сухие кулачки. За нею и другие, – больше из ее кавалеров. Гейша отчаянно отбивалась. Началась дикая травля. Веер сломали, вырвали, бросили на пол, топтали. Толпа с гейшею в середине бешено металась по зале, сбивая с ног наблюдателей. Ни Рутиловы, ни старшины не могли пробиться к гейше. Гейша, юркая, сильная, визжала пронзительно, царапалась и кусалась. Маску она крепко придерживала то правою, то левою рукою.
– Бить их всех надо! – визжала какая-то озлобленная дамочка.
Пьяная Грушина, прячась за другими, науськивала Володина и других своих знакомых.
– Щиплите ее, щиплите подлянку! – кричала она.
Мачигин, держась за нос, – капала кровь, – выскочил из толпы и жаловался:
– Прямо в нос кулаком двинула.
Какой-то свирепый молодой человек вцепился зубами в гейшин рукав и разорвал его до половины. Гейша вскрикнула:
– Спасите!
И другие начали рвать ее наряд. Кое-где обнажилось тело. Дарья и Людмила отчаянно толкались, стараясь протиснуться к гейше, но напрасно. Володин с таким усердием дергал гейшу, и визжал, и так кривлялся, что даже мешал другим, менее его пьяным и более озлобленным: он же старался не со злости, а из веселости, воображая, что разыгрывается очень потешная забава. Он оторвал начисто рукав от гейшина платья и повязал себе им голову.
– Пригодится! – визгливо кричал он, гримасничал и хохотал.
Выбравшись из толпы, где показалось ему тесно, он дурачился на просторе и с диким визгом плясал над обломками от веера. Некому было унять его. Передонов смотрел на него с ужасом и думал:
“Пляшет, радуется чему-то. Так-то он и на моей могиле спляшет”.
Наконец гейша вырвалась, – обступившие ее мужчины не устояли против ее проворных кулаков да острых зубов.
Гейша метнулась из зала. В коридоре Колос опять накинулась на японку и захватила ее за платье. Гейша вырвалась было, но уже ее опять окружили. Возобновилась травля
– За уши, за уши дерут, – закричал кто-то. Какая-то дамочка ухватила гейшу за ухо и трепала ее, испуская громкие торжествующие крики. Гейша завизжала и кое-как вырвалась, ударив кулаком злую дамочку.
Наконец Бенгальский, который тем временем успел переодеться в обыкновенное платье, пробился через толпу к гейше. Он взял дрожащую японку к себе на руки, закрыл ее своим громадным телом и руками, насколько мог, и быстро понес, ловко раздвигая толпу локтями и ногами. В толпе кричали:
– Негодяй, подлец!
Бенгальского дергали, колотили в спину. Он кричал:
– Я не позволю с женщины сорвать маску; что хотите делайте, не позволю.
Так через весь коридор он пронес гейшу. Коридор оканчивался узкою дверью в столовую, Здесь Вериге удалось ненадолго задержать толпу. С решимостью военного он стал перед дверью, заслонил ее собою и сказал:
– Господа, вы не пойдете дальше.
Гудаевская, шурша остатками растрепанных колосьев, наскакивала на Веригу, показывала ему кулачки, визжала пронзительно:
– Отойдите, пропустите.
Но внушительно-холодное у генерала лицо и его решительные серые глаза воздерживали ее от действий. Она в бессильном бешенстве закричала на мужа.
– Взял бы да и дал бы ей оплеуху, – чего зевал, фалалей!
– Неудобно было зайти, – оправдывался индеец, бестолково махая руками,
– Павлушка под локтем вертелся.
– Павлушке бы в зубы, ей в ухо, чего церемонился! – кричала Гудаевская.
Толпа напирала на Веригу. Слышалась площадная брань. Верига спокойно стоял пред дверью и уговаривал ближайших прекратить бесчинство. Кухонный мальчик приотворил дверь сзади Вериги и шепнул:
– Уехали-с, ваше превосходительство.
Верига отошел. Толпа ворвалась в столовую, потом в кухню, – искали гейшу, но уже не нашли. Бенгальский бегом пронес гейшу через столовую в кухню. Она спокойно лежала на его руках и молчала. Бенгальскому казалось, что он слышит сильный перебой гейшина сердца. На ее голых руках, крепко сжавшихся, он заметил несколько царапинок и около локтя синевато-желтое пятно от ушиба. Взволнованным голосом Бенгальский сказал толпившейся на кухне челяди:
– Живее, пальто, халат, простыню, что-нибудь, – надо барыню спасать.
Чье-то пальто наброшено на Сашины плечи, кое-как закутал Бенгальский японку и по узкой, еле освещенной керосиновыми чадящими лампами лестнице вынес ее на двор, – и через калитку в переулок.
– Снимите маску, в маске хуже узнают, теперь все равно темно, – довольно непоследовательно говорил он, – я никому не скажу.
Любопытно ему было. Он-то наверное знал, что это не Каштанова, но кто же это? Японка послушалась. Бенгальский увидел незнакомое смуглое лицо, на котором испуг преодолевался выражением радости от избегнутой опасности Задорные, уже веселые глаза остановились на актеровом лице.
– Как вас благодарить! – сказала гейша звучным голосом. – Что бы со мною было, если бы вы меня не вытащили!
“Баба не трус, интересный бабец! – подумал актер, – но кто она? Видно, из приезжих”. – Здешних дам Бенгальский знал. Он тихо сказал Саше:
– Надо вас поскорее домой доставить. Скажите мне ваш адрес, я возьму извозчика. Японкино лицо снова омрачилось испугом.
– Никак нельзя, никак нельзя! – залепетала она, – я одна дойду, вы меня оставьте.
– Ну, как вы там дойдете по такой слякоти на ваших деревяшках, надо извозчика, – уверенно возразил актер.
– Нет, я добегу, ради бога, отпустите, – умоляла гейша.