— Продолжать молиться теперь — это, может быть, жестокость, — прозвучали в Митькиных ушах слова Волшебника.
"Продолжать молиться теперь — это, может быть, жестокость… это, может быть, жестокость… жестокость…" — как эхо повторял Митька.
— Давай, давай, хозяин. Пой мне свою предсмертную песенку. Давай, давай, разозли меня хорошенько. Скоро, скоро выйдет полумесяц. Но ты будешь еще долго-долго жить… — лязгал Шестерка.
Митька вдруг понял, что это сама сказка, издеваясь, называет его хозяином — несостоявшего волшебника, укротителя сказки. Что-то толкнуло его снова проговорить слова молитвы.
Тогда волки начали бесноваться внизу, прыгая на дерево. Он явно не могли достать Митьку, но с каждым волчьим прыжком Митька невольно тянулся вверх, потому что сердце его проваливалось вниз, навстречу волчьим клыкам. Чтобы не потерять сердце, приходилось трудиться, и скоро Митька почувствовал, что он смертельно устал и скоро упадет. Сумерки между тем кончались. Навалилась тьма, в облаках проглянул рогатый месяц. Молиться казалось теперь не просто бесполезно, а даже и вредно, будто молитва могла лишь удвоить предстоящие муки. Митька понял, что настал момент отмщения, и руки его сами собой начали разжиматься. И тут он неожиданно для себя от всего сердца закричал в мрачное небо: "Мама!" Не он, Митька, крикнул, а им что-то крикнуло. Из глубины души крикнуло митькино детство.
И Волки куда-то пропали. А Митька вруг увидал, как мимо его дерева проходит Иван со странной фамилией Емелин, который в сказках именовался Иванушкой-дурачком. Митька видел однажды в волшебном сне, как он колет дрова посреди голой тундры. Сегодня руках у него была корзинка с грибами. Иван на секунду остановился, улыбнулся Митьке ободрительно, да и пошел себе дальше.
Митька проворно пошел за ним, боясь отстать. И скоро вышел на знакомую поляну.
Навстречу бежала Мама; на ней лица не было. Наверное, Пес успел сообщить ей, что Митьку жрут волки, и она бросилась спасать сына — с лопатой в руках против стаи волков.
— Митька! — сказала Мама, — если ты меня любишь, немедленно бросай свои опыты!
Митька обалдело кивал.љ
Митька бросил молиться. Он был всерьез напуган, и плохо соображал. Одно вертелось в голове: молитва не помогла, а Мама помогла. И сказка помогла, в лице Ивана Емелина. Митька спешил к Волшебнику — раскаяться в упрямстве и учиться волшебству. Побывав в шкуре малыша из песочницы, он серьезно поколебался в вере. Митька время от времени начинал шарить по карманам, надеясь все-таки найти пропавший чепчик, пытаясь вспомнить, куда же он мог деть его.
И тут пришлось вмешаться в дело мне самому, Сказочнику, писателю, который придумал всю эту историю. Естественным путем сюжет уже не желал идти в нужном направлении. Для сюжета мне нужно, чтобы Митька во что бы то ни стало продолжал молиться. Но есть же предел прочности мальчишеской психики!љ И какой взрослый в таком положении имеет моральное право дать совет продолжать? Только я сам, сказочник, настоящий хозяин сказки. Я решил явиться Митьке лично.
Я встретил Митьку у входа в Волшебный театр.
— Постой. Сначала сходи к Монаху, а потом уже сюда.
Митька ошарашенно глядел на меня. Я был для него всего лишь сосед по лестничной клетке. Здрасте-здрасте, и все.
— А Вы кто? — спросил Митька.
— Я — сказочник. Я тебя придумал, и Папу, и Маму, и Волшебника. И всех.
Митька молчал.
Я подал ему волшебную шапочку.
— Возьми. Это твое.
Брови у Митьки полезли вверх.
— А откуда у Вас?
— Ты обронил в лесу. Вспомни.
И Митька вдруг с полной ясностью вспомнил. Вот он лезет в карман за спичками. Не найдя коробок на обычном месте, лезет во внутренний карман, куда перед этим положил шапочку. В этот момент он видит большой белый гриб. Он выдергивает руку из кармана…
— Придумай, что я должен сделать, чтобы ты поверил, что я — Сказочник.
Митька подумал.
— Сделайте чудо.
— Какое именно? чтобы ты не сомневался.
Митька затруднился ответить.
Тут из дверей Театра вышел Волшебник. Он остановился, озираясь по сторонам, но Митьки не видел.
— Постой, — сказал я Митьке. — Он нас не видит. Я написал, что он вышел и озирается, но тебя не видит.
— Как это — написал? — сказал Митька, беспокойно глядя на Волшебника.
— Написал, и все. Я пишу эту сказку. Как я напишу, так и будет. Смотри, сейчас он пойдет вверх по дороге, в сторону мебельного.
Волшебник пошел.
— Сейчас остановится, и пойдет назад.
Волшебник исполнил.
— Теперь вернется в Театр, но дверь оставит открытой.
Митька глядел во все глаза. Авторитет Волшебника стремительно падал, а мой, соответственно, рос.
— Теперь опять выйдет наружу и задумается — чего это я хожу туда-сюда?
Волшебник стал на пороге с видом крайне отрешенным. Мы были в двух шагах от него. Видно было, что смутить или удивить его, пожалуй, невозможно. Он просто знал откуда-то, что надо делать так — и делал, доверяясь интуиции. Но пока не мог понять, почему он это делает, и зачем.
— Поговорить с ним тебе пока не удастся. Ты пойдешь, поговоришь с Монахом.
— А про меня Вы тоже все пишете?
— Конечно. Не все, но главное.
— А если я все-таки пойду к Волшебнику?
— Не пойдешь. Если бы ты пошел, он бы тебя так и не услышал. Но ты не пойдешь. Ты поверил мне, и послушаешься меня. Сначала иди к монаху.
Митька решился послушаться.
Митька рассказал Монаху о встрече со мной.
Монах пожал плечами.
— Ну, что же. Если мы живем с сказке, то должен быть и сказочник. Если только это не обман.
— А может быть и обман?
— Не знаю. Все может быть. Мы — люди маленькие, где нам разобраться. А о чем ты хотел со мной поговорить?
Митька рассказал о встрече с волками.
— А почему ты решил, что молитва не помогла?
Митька затруднился ответить.
— Так не помогла же.
— Но все же кончилось хорошо.
— А Вы думаете, это из-за молитвы? — спросил Митька недоверчиво.
— Я думаю, если бы ты не молился, тебя бы сожрали.
— Но я молился, и ничего. А перестал молиться, и появился Иванушка.
— Все правильно. Это и есть — нападение слева и справа. Сначала напугали — ты не перестал молиться. Потом как бы спасли — и ты перестал.
— Я раньше перестал, — возразил Митька.
— И напрасно перестал, — сказал Монах упрямо. — Если бы ты не перестал, все обошлось бы безо всякого Иванушки. Ведь если бы они могли тебя сожрать, не упустили бы случая.
— Ну, может быть, — сказал Митька с сомнением.
Они помолчали.
— Ну, а сам-то ты как думаешь?
Митька объяснил.
— Да ты вовсе не поставил сказку на колени, — сказал Монах. — Битва только началась. Ты можешь сказать мне, с чего у тебя начались серьезные искушения?
— Могу, — сказал Митька, подумав. — Мне кажется, с того, что я начал молиться внимательно.
— А как ты это делаешь?
— Просто повторяю молитву, ни о чем не думая.
— Подолгу?
— Да нет, подолгу не получается. Минут 10 — 20.
— И ты все это время ни о чем не думаешь? — кажется, Монах слегка удивился.
— Ну, не все время. Что-то отвлекает — опять начинаю.
— А сколько раз полряд ты говоришь, не отвлекаясь?
— Ну, 10. Или 15. А что?
— Ничего. Понятно. Просто это очень много для начинающего. Понятно, почему на тебя так насели.
— И что? Бросить?
— Нет, конечно. Держись. Все будет хорошо. Пугать — они пугают, но ничего сделать не смогут, пока ты держишься за молитву. Только не бросай. Продолжай, как ни в чем ни бывало.
Монах говорил спокойно, уверенно. Митька тоже успокоился. И начал молиться опять.
— Все нормально, — сказал Антон. — Правильно действовал. Без оружия драться было бесполезно. Стая же. Если рассуждать вообще, главное преимущество человека перед зверем — мозги и пальцы. Главное — мозги. Но есть еще и пальцы. Таких пальцев нет ни у кого, кроме человека. Пальцы лучше, чем рога и копыта. Они универсальны. У обезьяны тоже есть пальцы. Обезьяньи. Это ее оружие. Она берет палку или камень и становится опасной. Надо брать оружие. Наше слабое место — кожа. У зверья шерсть — неплохая защита для кожи. А для нас любая царапина — проблема. Потому лучше бы поразить наљ дистанции. Пес боится камня, потому что у него нет рук, чтобы прикрыть голову. Ему остается только отпрыгивать. Но если это — волк серьезными намерениями, если он прорвался в ближний бой… У волка, как и у пса, слабое место — нос. Он открыт для ударов. Хуже, чем глаза. Правда, реакция у волка лучше, чем у любого чемпиона по боксу. Он отлично уклоняется от удара. Но чтобы схватить тебя зубами, всяко надо приблизиться вплотную. Во всяком случае, удобно бить его в тот момент, когда он тебя уже ухватил — лишь бы не за горло, не в пах, не сзади. В первый момень укус не столь опасен, как через секунду, если зверь начинает трепать. За секунду можно успеть нанести существенный вред. И опять-таки лучше бить не голыми руками. Но и голыми руками можно выдавить глаз! Но когда их несколько, без пальцовки обойтись невозможно. Так что в твоем случае все это было бесполезно! Только молиться — љ а это основной прием мастера Ли. Будешь молиться — остальное придет.
— За волков, что ли, молиться? — не понял Митька. Почему-то ему самому это и в голову не пришло.
— Конечно! Что за вопрос? Они же — враги. А за врагов молиться Сам Бог велел! От этого они теряют силу.
— А если разбойник обижает малыша из песочницы, что Вы сделаете?
— Не понял. Ты к чему?
— Вы ответьте.
Антон пожал плечами.
— Зависит от обстоятельств. В любом случае стану молиться за разбойника, а там — как Бог подскажет.
— Но Вы же не станете хладнокровно наблюдать?
— Наблюдать всегда полезно. А ты к чему это?
Митька пересказал Антону песью философию. Антон захохотал.
— Ну, ты, брат, насмешил меня. Это ты, что ли, малыш из песочницы? Да ты вооружен до зубов. У малыша в песочнице, кстати, есть железная лопаточка. Или хотя бы совочек. А песочком можно запорошить глаза. Песок-то есть в любой песочнице. Кроме того, он должен молиться за своих врагов.
— А если папа и мама не научили?
— Кстати, а куда делись папа и мама? Почему они бросили его одного в песочнице?
— Может, пошли на работу?… А молиться не приучили. И про железный совочек не предупредили. И про песочек.
— Тогда жди беды. Яблочко от яблони далеко не падает…
Антон вздохнул, и добавил:
— А вообще, ужасно жаль детей. Любого возраста. Мы все — дети Адама, и нам всем не повезло с родителями.
— По-моему, вашим детям повезло, — сказал Митька искренне.
— Ты шутишь, брат! А такими вещами не шутят. Чтобы быть хорошим отцом, надо быть святым.
Митькин рассказ обо мне вызвал у Антона огромный интерес.
— Вот это знакомство! Сосед?! Вот это соседство! — сказал он, — если только тебя не обольщает какой-нибудь маг.
Митька пожал плечами.
— Если это маг, то очень уж крутой маг. Бывают такие?
— Надеюсь, что нет, — ответил Антон и выразил желание немедленно поехать ко мне в гости.
Митька был не против, только боялся встречи дяди Антона с Мамой.
— А мы прокрадемся незаметно, — улыбнулся Антон. — Разведчики мы, или нет?
Но меня не оказалось дома. Я вообще, признаться, как автор побаиваюсь личного контакта с собственными героями, и предпочитаю держать инициативу в своих руках. Это трудно в чисто литературном смысле. Ну, дистанция там, хронотоп… словом, читайте Бахтина. И вообще, у Антона была трудная жизнь. Словом, я не решился на такую встречу.
Антон потом еще раз специально ездил на Туневку, в митькин подъезд, стучался в мою дверь… Тишина…
Когда Митька рассказал Волшебнику обо встрече со мной, тот заметно встревожился.
— Скажу честно, — сказал он. — Кто бы это ни был, но дело принимает серьезный оборот. Значит, вы вот тут стояли и беседовали, а я в упор не видел?
Митька кивнул. Он ощущал странный холодок, отчуждение от Волшебника. Митька догадывался, что Волшебник сейчас опять начнет его уговаривать бросить молитву, и не хотел этого. Митька про себя повторял молитву и ни о чем не думал.
— Кто бы это ни был… — повторил Волшебник задумчиво, — но это герой не моего мира. Случилось то, чего я опасался. Ситуация вышла из-под контроля.
Митька промолчал. Они оба молчали, не глядя друг на друга.
— Ты ведь продолжаешь молиться, — сказал наконец Волшебник.
Митька промолчал.
— Понимаешь, молитва делает ситуацию непредсказуемой. Я не знаю, что у нас с тобой выйдет, если ты будешь продолжать. Но запретить я тебе, конечно, не могу. Меня беспокоит только, что ты действуешь против воли родителей.
— Бог важнее ролителей. Чтобы быть хорошим родителем, человек должен быть святым.
— Я не спорю. Но вот, Святой Бог заповедал почитать родителей. Не святых, а своих. Если пренебречь этим, может выйти что-то нехорошее. Я уважаю твою свободу. Но мой тебе совет — найди свою меру.
— Но Вы же сами говорили, что есть проверенный Путь — это молиться непрестанно.
— Я сам не смог идти по этому пути. Когда я тебе говорил то, что сам не усвоил, это была с моей стороны ошибка. Прости.
Митька подумал и смягчился.
— Но Вы мне не запрещаете молиться?
— Что ты? Кто может запретить молиться?! Это просто невозможно — запретить молиться. Это вопрос твоих отношений с Богом,љ и только. Но я даю СОВЕТ: найди свою меру.
— А у Вас какая мера?
— Я использую молитву для устрашения, чтобы держать сказку в повиновении. Но зачем доводить ее до отчаяния?
Митька подумал и смягчился.
— А если я все равно буду стараться молиться все время?
— Тогда я не знаю, что у нас с тобой получится. До каких пор можно молитву сочетать с волшебством. Но рано или поздно приходится выбирать. Я, как видишь, выбрал. Придется выбирать и тебе. Но если ты выберешь молитву, волшебника из тебя не получится.
— А я нашел у Вас противоречие, — заявил Митька.
— Интересно. Какое?
— Вы говорите, что Бог не хочет давать конституции. Как тот Король. Может, но не хочет, помните? И в то же время вы говорите, что каждая наша молитва — это немножечко конституция. Если Бог ее исполнит, у нас тогда больше счастья. Меньше нужды в Боге. А тогда получается, Бог совсем не хочет исполнять наши молитвы. Никогда. Ерунда получается.
— Ерунда, — согласился Волшебник.
— Ну, и как быть? Где ошибка?
— Нет ошибки. Просто ты меня не понял. Вспомни. Ты меня спрашивал, почему приходится трудится над молитвой, почему Бог не исполняет сразу все, чего ни попросишь. Противоречие это разрешается трудом. Трудностью.
— А какая разница — сразу или не сразу. Если конституция.
— Если исполнить сразу, то выйдет конституция.
— А если не сразу?
— Тогда не будет конституции. Конституция Богу неугодна. Вспомни сказочку.
— Не будет?
— Не будет. А хочется. Поэтому трудно быть искренним с Богом. Сплошь и рядом понимаешь, что ты как блудный сын просишь у Господа: дай мне мою часть, и дальше я буду счастлив, и Ты мне будешь уже не нужен… не так уж нужен. Не так, как раньше.
Митька подумал.
— Да, это неудобно. Ну, вот и противоречие. Ведь когда мы получаем — нам уже не так нужно. Это же закон. Для того и просим. Зачем просить, если лучше не станет?
— Ну, да. Вот поэтому Он не сразу дает. Вначале Он просто отходит… не совсем, а на сколько-то. Не дает конституцию, а немного отходит. Как король, помнишь? Молиться становится труднее. Но если ты не бросишь молитву, Он вернется, и даст просимое.
— А почему не сразу-то? Не понимаю.
— Если сразу — выйдет ограничение. Конституция.
— Какая разница? Не понимаю, какая разница — сразу или не сразу.
— Пока ты трудишься над молитвой, что-то меняется. В тебе, вокруг тебя. Суть в том, что для Бога нет невозможного. Даже если по нашему рассуждению невозможно… даже если мы себе представить не можем — Он все равно может.
— Что может?
— Может дать все, что ты просишь — и все-таки это не будет конституцией. Может совместить несовместимое.
— Не понял. Опять не понял. Вы ж говорите — всегда немного конституция.
— Это дать тебе то, что хочешь. Сразу. А пока ты трудишься над молитвой, ситуация меняется. Ты меняешься. Да и смысл твоей молитвы меняется. И если не бросишь молиться — получишь.
— А сразу — никак?
— Только если ты точно угадал Его собственное намерение. Если хочешь как раз того, что тебе нужно на самом деле.
— А тогда — не конституция?
— Нет. Он же не хочет конституции.
— Жалко, у меня ума не хватает, — сказал Митька. — Я ведь все равно ничего не понял. Почему же не дать нам сразу то, что мы просим. Если правда молитву Сам Бог нам дает. Зачем долго просить одно и то же?
— Чтобы изменить мир. И себя.
— А может, проще дать — и все.
— Не проще. Тогда ты получишь — и Бог уже не нужен. Не так уж нужен.
— А это никак?
— Никак. Тут ограничение. Он может — но не хочет.
— Значит, полное счастье все-таки невозможно? Чтобы человек все, что надо, получил, и был совсем-совсем доволен.
— Невозможно. Но Богу-то, Богу все возможно, даже и невозможное. На это я и рассчитываю.
Митька покачал головой.
— Ужасно трудная штука — молитва. Сплошные парадоксы. Антиномии.
— Поэтому я тебе и говорю — перебирайся ко мне, — сказал Волшебник шутливо. — У меня все проще.
Митькин папа последнее время как-то устранился от воспитания сына. Молча наблюдал за происходящим, не вмешиваясь. Хотя Митьке чудилось, что наблюдает он доброжелательно, даже одобрительно, но и вступаться за Митьку перед Мамой он почему-то — не вступался.
Зато Мама уступать Митьку никому не собиралась. Она восстала на борьбу с силами духовной тьмы, которые, как ей казалось, обольстили ее сына.
Митьке было жалко Маму. Она так его любила. Но почему, почему она решила, что все время молиться — для Митьки вредно? Да ясно, почему. После черного мага, милиции и стаи волков любая мама начнет переживать и упрямиться. Митька это понимал. Какая мама хочет, чтобы сын воевал? А молитва — это война. Когда дела у сыновей доходят до войны, мамы перестают рассуждать логически.
Мама решила добиться от Митьки, чтобы он бросил ходить к Монаху. Не приказать — на это требовалось бы папино содействие — а убедить.
— Ну, он сам-то, этот монах, читал Евангелие? "Ударили по правой щеке, подставь левую," — читал? "Не противься злому," — читал?
Митька развел руками. Ясно, читал. О чем речь?
— Ну, так как же он одобряет этого Антона? Как можно жить при храме — и учить убивать?!
Митька опять развел руками. Он и сам этого не понимал.
— Митька! — сказала Мама с угрозой. — Ты читал Маккавейские книги?
— Вроде бы.
— Вспомни, это из Библии. Ты же читал Библию.
— Ну, помню.
— Вспомни, как они побеждали всех, пока уповали на Бога. А как обратились за помощью к Римлянам, Бог сказал им: вот теперь пусть Римляне вас и защищают. И скоро они попали под власть Римлян.
— Ну, помню.
— Вот, ты не умел драться — и Бог тебя защищал. А теперь пошел на поклон к этому Антону: научите меня драться. И — видишь, что получается?
— Вижу, — сказал Митька неохотно.
— Видишь — так опомнись! — воскликнула Мама. — Что ты думаешь, сам себя ты лучше защитишь, чем Бог тебя защищает?
Митька стал молиться за Маму. Он не знал, что говорить и делать. В принципе Мама была права, но… она чего-то не учитывала.
— Главное — что для тебя главное? — сказала Мама. — Бог или что-то еще?
Митька молчал. Он молился. И вдруг у него в памяти прозвучали слова дяди Антона: "А что для тебя главное?" И собственный ответ: "Как защититься от врага." И опять голос Антона: "Ты не понимаешь. Главного не понимаешь. Ли вообще не волновала идея защиты. Он вообще не об этом думал." Эти слова звучали одновременно с маминым голосом:
— Нужно довериться Богу, и он тебя защитит.
И в этот миг Митьке вдруг открылась загадка матера Ли. На миг у него остановилось дыхание и, кажется, сердце. Но миг был сладким, и Митька замер, боясь спугнуть ощущение.
— Митька! Что с тобой?! — испуганно говорила Мама.
— Ничего. Все в порядке. Просто я понял.
Мастера Ли вообще не волновала идея самообороны. Он молился за врегов и предал себя Богу, уповая на Его защиту. Он был готов подставлять левую щеку, если кто-то сумеет ударить его по правой. Целью боя вообще не является самозащита: зачем нам волноваться о защите, если Сам Бог нас защищает?! Цель боя совсем иная: православный человек вступает в бой, если нужно уничтожить врага — убить, ранить, обезоружить или даже просто напугать — словом, вывести из строя. Когда это не нужно, он подставляет щеку.
Рабу Бога Вышнего, Бога Всемогущего, непристойно драться.
Там, где действует благодать, бой как таковой невозможен, потому что Бог — это Бог мира; там, где действует Бог, силы слишком неравны; когда бьется Господь, Сильный и Крепкий в брани, бой превращается в казнь. Потому никто не может противостоять воину, выступающему на бой в силе Духа. Такой воин — не боец, а палач, орудие гнева Творца. Православный воин не дерется, он казнит. Или его казнят — если он созрел для мученичества. Православное боевое искусство не годится для соревнований — оно смертельно серьезно.
Естественно, внешне подражать такому воину может и обычный убийца, используя те же приемы. Различие здесь то же, что между стихами гения и обычным рифмоплетством. Во многих случаях рифмоплетство вполне достаточно для достижения целей — особенно если цели бандитские. Те же приемы мог применять и тот, кого посылали в бой люди, а не Бог. И именно таким приемам обучали профессионалов: не карате, не бокс, а нечто иное, куда более эффективное в реальном бою. В реальном бою не нужно сражаться с врагом: нужно его как можно скорее уничтожить.
Давид не сражался с Голиафом, он его просто казнил.
Да и как бы мог сражаться юноша, почти мальчик, вооруженный палкой и камнем, — против свирепого воина ростом под три метра, в доспехах и с оружием, да еще абсолютно уверенного в своей непобедимости против любого противника? Голиаф вызывал евреев на единоборство, и ни один человек во всей израильской армии не решился выйти на поединок, потому что было абсолютно ясно: борьба один на один против этого киборга бессмысленна; его надо рвать на части целым отрядом, стаей псов против льва.
Давид и не сражался с Голиафом, оно просто убил его. Конечно, Давид владел какой-то там таинственной техникой борьбы. Когда царь сказал ему:
— Ты не можешь идти против этого Филистимлянина сражаться с ним, потому что ты — мальчик, а он вырос в битвах, — Давид возразил на это так:
— Когда, бывало, лев или медведь уносил овцу из стада отца моего, то я гнался за ним, и нападал на него, и отнимал из пасти. А если он бросался на меня, то я брал его за космы, и поражал его, и убивал его. И льва, и медведя убивал раб твой.
И царь перестал спорить. Наверное, немногие воины у царя могли убить льва или медведя голыми руками, "взяв за космы". Так что Давид что-то такое умел, и за это умение благословлял своего Учителя:
— Благословен Господь, Бог мой, обучающий руки мои на битву и пальцы мои — на брань.
И учитель Ли, размышляя над словами Давида, вчитываясь в строки Псалтири, уразумел, как можно пальцами поражать и убивать любого врага. Главное было здесь в том, чтобы сделать своим Соратником — Самого Бога, Подарившего нам пальцы, ум и молитву. Только Он и мог обучить человека подлинному — ангельскому! — искусству боя. Вернее, искусству избегать боя. Бог научил Давида, и Давид вышел против вооруженного, закованного в латы гиганта — вышел в одежде пастуха и с оружием пастуха — с палкой и камнем.
И сказал Филистимлянин Давиду:
— Что ты идешь против меня с палкой? Разве я — собака?
— Нет, ты хуже собаки, — сказал Давид. — Ты идешь против меня с мечом, и копьем, и щитом, а я иду против тебя во Имя Господа Саваофа. Ныне предаст тебя Господь в руку мою, и узнает вся земля, что есть Бог во Израиле.
И убил Голиафа. Это заняло у него несколько секунд. Битвы не было, была казнь. И увидев это, все войско филистимское пришло в ужас и бросилось в бегство, потому что в эти секунды они поняли: есть Бог во Израиле.
Вот в этом-то и состояла миссия учиталя Ли: чтобы Китай понял, что есть Бог в Новом Израиле, в Церкви Православной.
Теперь Митька уразумел смысл трактата дяди Антона. Он постиг все это в одно мгновение, когда молился за маму, и от этого открытия впал в какое-то странное состояние, которое древние греки назвали бы экстазом.
Чем кончился разговор с Мамой, он не запомнил. Он начал осознавать себя в тот момент, когда сидел, впившись глазами в ровные строки Антоновского текста. Длинные бесцветные предложения вдруг исполнились смысла, и Митька увидел за ними самого себя, свою судьбу, и на какие-то минуты вдруг ощутил, для чего он придуман на свет.
— А откуда я могу узнать, кого надо бить? — спросил он Монаха, — Это же осуждение, если я решу: вот этого, мол, пора казнить. Если самооборона — все понятно. А нападать?
— Конечно, это — осуждение! Ты не можешь принимать такие решения. Не имеешь права.
— А как тогда? Откуда мне знать, может, Господу угодно, чтобы я просто подставил щеку.
— Не знаю. Просто не знаю. Это только Сам Господь и может тебе открыть.
"Продолжать молиться теперь — это, может быть, жестокость… это, может быть, жестокость… жестокость…" — как эхо повторял Митька.
— Давай, давай, хозяин. Пой мне свою предсмертную песенку. Давай, давай, разозли меня хорошенько. Скоро, скоро выйдет полумесяц. Но ты будешь еще долго-долго жить… — лязгал Шестерка.
Митька вдруг понял, что это сама сказка, издеваясь, называет его хозяином — несостоявшего волшебника, укротителя сказки. Что-то толкнуло его снова проговорить слова молитвы.
Тогда волки начали бесноваться внизу, прыгая на дерево. Он явно не могли достать Митьку, но с каждым волчьим прыжком Митька невольно тянулся вверх, потому что сердце его проваливалось вниз, навстречу волчьим клыкам. Чтобы не потерять сердце, приходилось трудиться, и скоро Митька почувствовал, что он смертельно устал и скоро упадет. Сумерки между тем кончались. Навалилась тьма, в облаках проглянул рогатый месяц. Молиться казалось теперь не просто бесполезно, а даже и вредно, будто молитва могла лишь удвоить предстоящие муки. Митька понял, что настал момент отмщения, и руки его сами собой начали разжиматься. И тут он неожиданно для себя от всего сердца закричал в мрачное небо: "Мама!" Не он, Митька, крикнул, а им что-то крикнуло. Из глубины души крикнуло митькино детство.
И Волки куда-то пропали. А Митька вруг увидал, как мимо его дерева проходит Иван со странной фамилией Емелин, который в сказках именовался Иванушкой-дурачком. Митька видел однажды в волшебном сне, как он колет дрова посреди голой тундры. Сегодня руках у него была корзинка с грибами. Иван на секунду остановился, улыбнулся Митьке ободрительно, да и пошел себе дальше.
Митька проворно пошел за ним, боясь отстать. И скоро вышел на знакомую поляну.
Навстречу бежала Мама; на ней лица не было. Наверное, Пес успел сообщить ей, что Митьку жрут волки, и она бросилась спасать сына — с лопатой в руках против стаи волков.
— Митька! — сказала Мама, — если ты меня любишь, немедленно бросай свои опыты!
Митька обалдело кивал.љ
Митька бросил молиться. Он был всерьез напуган, и плохо соображал. Одно вертелось в голове: молитва не помогла, а Мама помогла. И сказка помогла, в лице Ивана Емелина. Митька спешил к Волшебнику — раскаяться в упрямстве и учиться волшебству. Побывав в шкуре малыша из песочницы, он серьезно поколебался в вере. Митька время от времени начинал шарить по карманам, надеясь все-таки найти пропавший чепчик, пытаясь вспомнить, куда же он мог деть его.
И тут пришлось вмешаться в дело мне самому, Сказочнику, писателю, который придумал всю эту историю. Естественным путем сюжет уже не желал идти в нужном направлении. Для сюжета мне нужно, чтобы Митька во что бы то ни стало продолжал молиться. Но есть же предел прочности мальчишеской психики!љ И какой взрослый в таком положении имеет моральное право дать совет продолжать? Только я сам, сказочник, настоящий хозяин сказки. Я решил явиться Митьке лично.
Я встретил Митьку у входа в Волшебный театр.
— Постой. Сначала сходи к Монаху, а потом уже сюда.
Митька ошарашенно глядел на меня. Я был для него всего лишь сосед по лестничной клетке. Здрасте-здрасте, и все.
— А Вы кто? — спросил Митька.
— Я — сказочник. Я тебя придумал, и Папу, и Маму, и Волшебника. И всех.
Митька молчал.
Я подал ему волшебную шапочку.
— Возьми. Это твое.
Брови у Митьки полезли вверх.
— А откуда у Вас?
— Ты обронил в лесу. Вспомни.
И Митька вдруг с полной ясностью вспомнил. Вот он лезет в карман за спичками. Не найдя коробок на обычном месте, лезет во внутренний карман, куда перед этим положил шапочку. В этот момент он видит большой белый гриб. Он выдергивает руку из кармана…
— Придумай, что я должен сделать, чтобы ты поверил, что я — Сказочник.
Митька подумал.
— Сделайте чудо.
— Какое именно? чтобы ты не сомневался.
Митька затруднился ответить.
Тут из дверей Театра вышел Волшебник. Он остановился, озираясь по сторонам, но Митьки не видел.
— Постой, — сказал я Митьке. — Он нас не видит. Я написал, что он вышел и озирается, но тебя не видит.
— Как это — написал? — сказал Митька, беспокойно глядя на Волшебника.
— Написал, и все. Я пишу эту сказку. Как я напишу, так и будет. Смотри, сейчас он пойдет вверх по дороге, в сторону мебельного.
Волшебник пошел.
— Сейчас остановится, и пойдет назад.
Волшебник исполнил.
— Теперь вернется в Театр, но дверь оставит открытой.
Митька глядел во все глаза. Авторитет Волшебника стремительно падал, а мой, соответственно, рос.
— Теперь опять выйдет наружу и задумается — чего это я хожу туда-сюда?
Волшебник стал на пороге с видом крайне отрешенным. Мы были в двух шагах от него. Видно было, что смутить или удивить его, пожалуй, невозможно. Он просто знал откуда-то, что надо делать так — и делал, доверяясь интуиции. Но пока не мог понять, почему он это делает, и зачем.
— Поговорить с ним тебе пока не удастся. Ты пойдешь, поговоришь с Монахом.
— А про меня Вы тоже все пишете?
— Конечно. Не все, но главное.
— А если я все-таки пойду к Волшебнику?
— Не пойдешь. Если бы ты пошел, он бы тебя так и не услышал. Но ты не пойдешь. Ты поверил мне, и послушаешься меня. Сначала иди к монаху.
Митька решился послушаться.
Митька рассказал Монаху о встрече со мной.
Монах пожал плечами.
— Ну, что же. Если мы живем с сказке, то должен быть и сказочник. Если только это не обман.
— А может быть и обман?
— Не знаю. Все может быть. Мы — люди маленькие, где нам разобраться. А о чем ты хотел со мной поговорить?
Митька рассказал о встрече с волками.
— А почему ты решил, что молитва не помогла?
Митька затруднился ответить.
— Так не помогла же.
— Но все же кончилось хорошо.
— А Вы думаете, это из-за молитвы? — спросил Митька недоверчиво.
— Я думаю, если бы ты не молился, тебя бы сожрали.
— Но я молился, и ничего. А перестал молиться, и появился Иванушка.
— Все правильно. Это и есть — нападение слева и справа. Сначала напугали — ты не перестал молиться. Потом как бы спасли — и ты перестал.
— Я раньше перестал, — возразил Митька.
— И напрасно перестал, — сказал Монах упрямо. — Если бы ты не перестал, все обошлось бы безо всякого Иванушки. Ведь если бы они могли тебя сожрать, не упустили бы случая.
— Ну, может быть, — сказал Митька с сомнением.
Они помолчали.
— Ну, а сам-то ты как думаешь?
Митька объяснил.
— Да ты вовсе не поставил сказку на колени, — сказал Монах. — Битва только началась. Ты можешь сказать мне, с чего у тебя начались серьезные искушения?
— Могу, — сказал Митька, подумав. — Мне кажется, с того, что я начал молиться внимательно.
— А как ты это делаешь?
— Просто повторяю молитву, ни о чем не думая.
— Подолгу?
— Да нет, подолгу не получается. Минут 10 — 20.
— И ты все это время ни о чем не думаешь? — кажется, Монах слегка удивился.
— Ну, не все время. Что-то отвлекает — опять начинаю.
— А сколько раз полряд ты говоришь, не отвлекаясь?
— Ну, 10. Или 15. А что?
— Ничего. Понятно. Просто это очень много для начинающего. Понятно, почему на тебя так насели.
— И что? Бросить?
— Нет, конечно. Держись. Все будет хорошо. Пугать — они пугают, но ничего сделать не смогут, пока ты держишься за молитву. Только не бросай. Продолжай, как ни в чем ни бывало.
Монах говорил спокойно, уверенно. Митька тоже успокоился. И начал молиться опять.
— Все нормально, — сказал Антон. — Правильно действовал. Без оружия драться было бесполезно. Стая же. Если рассуждать вообще, главное преимущество человека перед зверем — мозги и пальцы. Главное — мозги. Но есть еще и пальцы. Таких пальцев нет ни у кого, кроме человека. Пальцы лучше, чем рога и копыта. Они универсальны. У обезьяны тоже есть пальцы. Обезьяньи. Это ее оружие. Она берет палку или камень и становится опасной. Надо брать оружие. Наше слабое место — кожа. У зверья шерсть — неплохая защита для кожи. А для нас любая царапина — проблема. Потому лучше бы поразить наљ дистанции. Пес боится камня, потому что у него нет рук, чтобы прикрыть голову. Ему остается только отпрыгивать. Но если это — волк серьезными намерениями, если он прорвался в ближний бой… У волка, как и у пса, слабое место — нос. Он открыт для ударов. Хуже, чем глаза. Правда, реакция у волка лучше, чем у любого чемпиона по боксу. Он отлично уклоняется от удара. Но чтобы схватить тебя зубами, всяко надо приблизиться вплотную. Во всяком случае, удобно бить его в тот момент, когда он тебя уже ухватил — лишь бы не за горло, не в пах, не сзади. В первый момень укус не столь опасен, как через секунду, если зверь начинает трепать. За секунду можно успеть нанести существенный вред. И опять-таки лучше бить не голыми руками. Но и голыми руками можно выдавить глаз! Но когда их несколько, без пальцовки обойтись невозможно. Так что в твоем случае все это было бесполезно! Только молиться — љ а это основной прием мастера Ли. Будешь молиться — остальное придет.
— За волков, что ли, молиться? — не понял Митька. Почему-то ему самому это и в голову не пришло.
— Конечно! Что за вопрос? Они же — враги. А за врагов молиться Сам Бог велел! От этого они теряют силу.
— А если разбойник обижает малыша из песочницы, что Вы сделаете?
— Не понял. Ты к чему?
— Вы ответьте.
Антон пожал плечами.
— Зависит от обстоятельств. В любом случае стану молиться за разбойника, а там — как Бог подскажет.
— Но Вы же не станете хладнокровно наблюдать?
— Наблюдать всегда полезно. А ты к чему это?
Митька пересказал Антону песью философию. Антон захохотал.
— Ну, ты, брат, насмешил меня. Это ты, что ли, малыш из песочницы? Да ты вооружен до зубов. У малыша в песочнице, кстати, есть железная лопаточка. Или хотя бы совочек. А песочком можно запорошить глаза. Песок-то есть в любой песочнице. Кроме того, он должен молиться за своих врагов.
— А если папа и мама не научили?
— Кстати, а куда делись папа и мама? Почему они бросили его одного в песочнице?
— Может, пошли на работу?… А молиться не приучили. И про железный совочек не предупредили. И про песочек.
— Тогда жди беды. Яблочко от яблони далеко не падает…
Антон вздохнул, и добавил:
— А вообще, ужасно жаль детей. Любого возраста. Мы все — дети Адама, и нам всем не повезло с родителями.
— По-моему, вашим детям повезло, — сказал Митька искренне.
— Ты шутишь, брат! А такими вещами не шутят. Чтобы быть хорошим отцом, надо быть святым.
Митькин рассказ обо мне вызвал у Антона огромный интерес.
— Вот это знакомство! Сосед?! Вот это соседство! — сказал он, — если только тебя не обольщает какой-нибудь маг.
Митька пожал плечами.
— Если это маг, то очень уж крутой маг. Бывают такие?
— Надеюсь, что нет, — ответил Антон и выразил желание немедленно поехать ко мне в гости.
Митька был не против, только боялся встречи дяди Антона с Мамой.
— А мы прокрадемся незаметно, — улыбнулся Антон. — Разведчики мы, или нет?
Но меня не оказалось дома. Я вообще, признаться, как автор побаиваюсь личного контакта с собственными героями, и предпочитаю держать инициативу в своих руках. Это трудно в чисто литературном смысле. Ну, дистанция там, хронотоп… словом, читайте Бахтина. И вообще, у Антона была трудная жизнь. Словом, я не решился на такую встречу.
Антон потом еще раз специально ездил на Туневку, в митькин подъезд, стучался в мою дверь… Тишина…
Когда Митька рассказал Волшебнику обо встрече со мной, тот заметно встревожился.
— Скажу честно, — сказал он. — Кто бы это ни был, но дело принимает серьезный оборот. Значит, вы вот тут стояли и беседовали, а я в упор не видел?
Митька кивнул. Он ощущал странный холодок, отчуждение от Волшебника. Митька догадывался, что Волшебник сейчас опять начнет его уговаривать бросить молитву, и не хотел этого. Митька про себя повторял молитву и ни о чем не думал.
— Кто бы это ни был… — повторил Волшебник задумчиво, — но это герой не моего мира. Случилось то, чего я опасался. Ситуация вышла из-под контроля.
Митька промолчал. Они оба молчали, не глядя друг на друга.
— Ты ведь продолжаешь молиться, — сказал наконец Волшебник.
Митька промолчал.
— Понимаешь, молитва делает ситуацию непредсказуемой. Я не знаю, что у нас с тобой выйдет, если ты будешь продолжать. Но запретить я тебе, конечно, не могу. Меня беспокоит только, что ты действуешь против воли родителей.
— Бог важнее ролителей. Чтобы быть хорошим родителем, человек должен быть святым.
— Я не спорю. Но вот, Святой Бог заповедал почитать родителей. Не святых, а своих. Если пренебречь этим, может выйти что-то нехорошее. Я уважаю твою свободу. Но мой тебе совет — найди свою меру.
— Но Вы же сами говорили, что есть проверенный Путь — это молиться непрестанно.
— Я сам не смог идти по этому пути. Когда я тебе говорил то, что сам не усвоил, это была с моей стороны ошибка. Прости.
Митька подумал и смягчился.
— Но Вы мне не запрещаете молиться?
— Что ты? Кто может запретить молиться?! Это просто невозможно — запретить молиться. Это вопрос твоих отношений с Богом,љ и только. Но я даю СОВЕТ: найди свою меру.
— А у Вас какая мера?
— Я использую молитву для устрашения, чтобы держать сказку в повиновении. Но зачем доводить ее до отчаяния?
Митька подумал и смягчился.
— А если я все равно буду стараться молиться все время?
— Тогда я не знаю, что у нас с тобой получится. До каких пор можно молитву сочетать с волшебством. Но рано или поздно приходится выбирать. Я, как видишь, выбрал. Придется выбирать и тебе. Но если ты выберешь молитву, волшебника из тебя не получится.
— А я нашел у Вас противоречие, — заявил Митька.
— Интересно. Какое?
— Вы говорите, что Бог не хочет давать конституции. Как тот Король. Может, но не хочет, помните? И в то же время вы говорите, что каждая наша молитва — это немножечко конституция. Если Бог ее исполнит, у нас тогда больше счастья. Меньше нужды в Боге. А тогда получается, Бог совсем не хочет исполнять наши молитвы. Никогда. Ерунда получается.
— Ерунда, — согласился Волшебник.
— Ну, и как быть? Где ошибка?
— Нет ошибки. Просто ты меня не понял. Вспомни. Ты меня спрашивал, почему приходится трудится над молитвой, почему Бог не исполняет сразу все, чего ни попросишь. Противоречие это разрешается трудом. Трудностью.
— А какая разница — сразу или не сразу. Если конституция.
— Если исполнить сразу, то выйдет конституция.
— А если не сразу?
— Тогда не будет конституции. Конституция Богу неугодна. Вспомни сказочку.
— Не будет?
— Не будет. А хочется. Поэтому трудно быть искренним с Богом. Сплошь и рядом понимаешь, что ты как блудный сын просишь у Господа: дай мне мою часть, и дальше я буду счастлив, и Ты мне будешь уже не нужен… не так уж нужен. Не так, как раньше.
Митька подумал.
— Да, это неудобно. Ну, вот и противоречие. Ведь когда мы получаем — нам уже не так нужно. Это же закон. Для того и просим. Зачем просить, если лучше не станет?
— Ну, да. Вот поэтому Он не сразу дает. Вначале Он просто отходит… не совсем, а на сколько-то. Не дает конституцию, а немного отходит. Как король, помнишь? Молиться становится труднее. Но если ты не бросишь молитву, Он вернется, и даст просимое.
— А почему не сразу-то? Не понимаю.
— Если сразу — выйдет ограничение. Конституция.
— Какая разница? Не понимаю, какая разница — сразу или не сразу.
— Пока ты трудишься над молитвой, что-то меняется. В тебе, вокруг тебя. Суть в том, что для Бога нет невозможного. Даже если по нашему рассуждению невозможно… даже если мы себе представить не можем — Он все равно может.
— Что может?
— Может дать все, что ты просишь — и все-таки это не будет конституцией. Может совместить несовместимое.
— Не понял. Опять не понял. Вы ж говорите — всегда немного конституция.
— Это дать тебе то, что хочешь. Сразу. А пока ты трудишься над молитвой, ситуация меняется. Ты меняешься. Да и смысл твоей молитвы меняется. И если не бросишь молиться — получишь.
— А сразу — никак?
— Только если ты точно угадал Его собственное намерение. Если хочешь как раз того, что тебе нужно на самом деле.
— А тогда — не конституция?
— Нет. Он же не хочет конституции.
— Жалко, у меня ума не хватает, — сказал Митька. — Я ведь все равно ничего не понял. Почему же не дать нам сразу то, что мы просим. Если правда молитву Сам Бог нам дает. Зачем долго просить одно и то же?
— Чтобы изменить мир. И себя.
— А может, проще дать — и все.
— Не проще. Тогда ты получишь — и Бог уже не нужен. Не так уж нужен.
— А это никак?
— Никак. Тут ограничение. Он может — но не хочет.
— Значит, полное счастье все-таки невозможно? Чтобы человек все, что надо, получил, и был совсем-совсем доволен.
— Невозможно. Но Богу-то, Богу все возможно, даже и невозможное. На это я и рассчитываю.
Митька покачал головой.
— Ужасно трудная штука — молитва. Сплошные парадоксы. Антиномии.
— Поэтому я тебе и говорю — перебирайся ко мне, — сказал Волшебник шутливо. — У меня все проще.
Митькин папа последнее время как-то устранился от воспитания сына. Молча наблюдал за происходящим, не вмешиваясь. Хотя Митьке чудилось, что наблюдает он доброжелательно, даже одобрительно, но и вступаться за Митьку перед Мамой он почему-то — не вступался.
Зато Мама уступать Митьку никому не собиралась. Она восстала на борьбу с силами духовной тьмы, которые, как ей казалось, обольстили ее сына.
Митьке было жалко Маму. Она так его любила. Но почему, почему она решила, что все время молиться — для Митьки вредно? Да ясно, почему. После черного мага, милиции и стаи волков любая мама начнет переживать и упрямиться. Митька это понимал. Какая мама хочет, чтобы сын воевал? А молитва — это война. Когда дела у сыновей доходят до войны, мамы перестают рассуждать логически.
Мама решила добиться от Митьки, чтобы он бросил ходить к Монаху. Не приказать — на это требовалось бы папино содействие — а убедить.
— Ну, он сам-то, этот монах, читал Евангелие? "Ударили по правой щеке, подставь левую," — читал? "Не противься злому," — читал?
Митька развел руками. Ясно, читал. О чем речь?
— Ну, так как же он одобряет этого Антона? Как можно жить при храме — и учить убивать?!
Митька опять развел руками. Он и сам этого не понимал.
— Митька! — сказала Мама с угрозой. — Ты читал Маккавейские книги?
— Вроде бы.
— Вспомни, это из Библии. Ты же читал Библию.
— Ну, помню.
— Вспомни, как они побеждали всех, пока уповали на Бога. А как обратились за помощью к Римлянам, Бог сказал им: вот теперь пусть Римляне вас и защищают. И скоро они попали под власть Римлян.
— Ну, помню.
— Вот, ты не умел драться — и Бог тебя защищал. А теперь пошел на поклон к этому Антону: научите меня драться. И — видишь, что получается?
— Вижу, — сказал Митька неохотно.
— Видишь — так опомнись! — воскликнула Мама. — Что ты думаешь, сам себя ты лучше защитишь, чем Бог тебя защищает?
Митька стал молиться за Маму. Он не знал, что говорить и делать. В принципе Мама была права, но… она чего-то не учитывала.
— Главное — что для тебя главное? — сказала Мама. — Бог или что-то еще?
Митька молчал. Он молился. И вдруг у него в памяти прозвучали слова дяди Антона: "А что для тебя главное?" И собственный ответ: "Как защититься от врага." И опять голос Антона: "Ты не понимаешь. Главного не понимаешь. Ли вообще не волновала идея защиты. Он вообще не об этом думал." Эти слова звучали одновременно с маминым голосом:
— Нужно довериться Богу, и он тебя защитит.
И в этот миг Митьке вдруг открылась загадка матера Ли. На миг у него остановилось дыхание и, кажется, сердце. Но миг был сладким, и Митька замер, боясь спугнуть ощущение.
— Митька! Что с тобой?! — испуганно говорила Мама.
— Ничего. Все в порядке. Просто я понял.
Мастера Ли вообще не волновала идея самообороны. Он молился за врегов и предал себя Богу, уповая на Его защиту. Он был готов подставлять левую щеку, если кто-то сумеет ударить его по правой. Целью боя вообще не является самозащита: зачем нам волноваться о защите, если Сам Бог нас защищает?! Цель боя совсем иная: православный человек вступает в бой, если нужно уничтожить врага — убить, ранить, обезоружить или даже просто напугать — словом, вывести из строя. Когда это не нужно, он подставляет щеку.
Рабу Бога Вышнего, Бога Всемогущего, непристойно драться.
Там, где действует благодать, бой как таковой невозможен, потому что Бог — это Бог мира; там, где действует Бог, силы слишком неравны; когда бьется Господь, Сильный и Крепкий в брани, бой превращается в казнь. Потому никто не может противостоять воину, выступающему на бой в силе Духа. Такой воин — не боец, а палач, орудие гнева Творца. Православный воин не дерется, он казнит. Или его казнят — если он созрел для мученичества. Православное боевое искусство не годится для соревнований — оно смертельно серьезно.
Естественно, внешне подражать такому воину может и обычный убийца, используя те же приемы. Различие здесь то же, что между стихами гения и обычным рифмоплетством. Во многих случаях рифмоплетство вполне достаточно для достижения целей — особенно если цели бандитские. Те же приемы мог применять и тот, кого посылали в бой люди, а не Бог. И именно таким приемам обучали профессионалов: не карате, не бокс, а нечто иное, куда более эффективное в реальном бою. В реальном бою не нужно сражаться с врагом: нужно его как можно скорее уничтожить.
Давид не сражался с Голиафом, он его просто казнил.
Да и как бы мог сражаться юноша, почти мальчик, вооруженный палкой и камнем, — против свирепого воина ростом под три метра, в доспехах и с оружием, да еще абсолютно уверенного в своей непобедимости против любого противника? Голиаф вызывал евреев на единоборство, и ни один человек во всей израильской армии не решился выйти на поединок, потому что было абсолютно ясно: борьба один на один против этого киборга бессмысленна; его надо рвать на части целым отрядом, стаей псов против льва.
Давид и не сражался с Голиафом, оно просто убил его. Конечно, Давид владел какой-то там таинственной техникой борьбы. Когда царь сказал ему:
— Ты не можешь идти против этого Филистимлянина сражаться с ним, потому что ты — мальчик, а он вырос в битвах, — Давид возразил на это так:
— Когда, бывало, лев или медведь уносил овцу из стада отца моего, то я гнался за ним, и нападал на него, и отнимал из пасти. А если он бросался на меня, то я брал его за космы, и поражал его, и убивал его. И льва, и медведя убивал раб твой.
И царь перестал спорить. Наверное, немногие воины у царя могли убить льва или медведя голыми руками, "взяв за космы". Так что Давид что-то такое умел, и за это умение благословлял своего Учителя:
— Благословен Господь, Бог мой, обучающий руки мои на битву и пальцы мои — на брань.
И учитель Ли, размышляя над словами Давида, вчитываясь в строки Псалтири, уразумел, как можно пальцами поражать и убивать любого врага. Главное было здесь в том, чтобы сделать своим Соратником — Самого Бога, Подарившего нам пальцы, ум и молитву. Только Он и мог обучить человека подлинному — ангельскому! — искусству боя. Вернее, искусству избегать боя. Бог научил Давида, и Давид вышел против вооруженного, закованного в латы гиганта — вышел в одежде пастуха и с оружием пастуха — с палкой и камнем.
И сказал Филистимлянин Давиду:
— Что ты идешь против меня с палкой? Разве я — собака?
— Нет, ты хуже собаки, — сказал Давид. — Ты идешь против меня с мечом, и копьем, и щитом, а я иду против тебя во Имя Господа Саваофа. Ныне предаст тебя Господь в руку мою, и узнает вся земля, что есть Бог во Израиле.
И убил Голиафа. Это заняло у него несколько секунд. Битвы не было, была казнь. И увидев это, все войско филистимское пришло в ужас и бросилось в бегство, потому что в эти секунды они поняли: есть Бог во Израиле.
Вот в этом-то и состояла миссия учиталя Ли: чтобы Китай понял, что есть Бог в Новом Израиле, в Церкви Православной.
Теперь Митька уразумел смысл трактата дяди Антона. Он постиг все это в одно мгновение, когда молился за маму, и от этого открытия впал в какое-то странное состояние, которое древние греки назвали бы экстазом.
Чем кончился разговор с Мамой, он не запомнил. Он начал осознавать себя в тот момент, когда сидел, впившись глазами в ровные строки Антоновского текста. Длинные бесцветные предложения вдруг исполнились смысла, и Митька увидел за ними самого себя, свою судьбу, и на какие-то минуты вдруг ощутил, для чего он придуман на свет.
— А откуда я могу узнать, кого надо бить? — спросил он Монаха, — Это же осуждение, если я решу: вот этого, мол, пора казнить. Если самооборона — все понятно. А нападать?
— Конечно, это — осуждение! Ты не можешь принимать такие решения. Не имеешь права.
— А как тогда? Откуда мне знать, может, Господу угодно, чтобы я просто подставил щеку.
— Не знаю. Просто не знаю. Это только Сам Господь и может тебе открыть.